профессора и зеленоватое блюдо с хлебом для Стасика. -- Я Лиза, -- обратилась девушка к Стасу. Тот оставался недвижим. Лиза вышла. Лютов хлопнул стакан водки и откусил от батона колбасы. Для Стасика еда походила на нечто из марсианских водорослей. Но такое шло к нему, к его рту. После водки Оскар Петрович впал в раздумье. -- Как же тебе помочь? -- два раза вырвалось у него. Стасик смотрел на паука. -- Вот что, -- решил Лютов. -- Ложитесь спать. Наутро будем действовать. ...Лиза проводила Стаса в маленькую, странно-убогую для такого дома комнатку. Лиза указала на кровать и вдруг вскользь поцеловала Стасика, исчезнув потом за дверью. Станислав не обрадовался, но заснул. Глава 4 На следующее утро Станислава позвали в гостиную завтракать. Стол на этот раз был роскошный: нежные фрукты, французский коньяк, лягушачьи лапы в соусе, немецкая жирная колбаса, водка. Присутствовал кроме Стасика только Лютов. Прислуживала временами появляющаяся старуха, вся в обносках. -- Дорогой друг, -- начал Лютов, налив себе рюмку коньячку, -- располагайтесь, кушайте все, что хотите, пейте или не пейте по вашему усмотрению. Я не сторонник насилия и чту в этом отношении Льва Толстого. А насилие за столом -- просто пошлость. Станислав не совсем покорно покачивал головой. Лютов откинулся на спинку кресла и погладил себя по брюху. -- Я почти полночи -- не поверите -- думал о вас. Я секу все эти космологические и патологические состояния -- они у меня как на ладони. Но ваше состояние озадачило даже меня. Ты крепко влип, парень... И Лютов опять опрокинул в себя рюмашечку. Станислав молчаливо ждал. -- И вот к чему я пришел. Единственное, что тебе может помочь, -- это отрезание головы. -- Чьей головы? -- удивленно спросил Станислав. -- Твоей, Стасик, твоей! И Лютов поднял палец вверх. Станислав насторожился, даже ушки его внезапно покраснели. -- И что потом? -- спросил он. -- Потом пришьем тебе другую. Наука уже позволяет это, через года два-три, думаю, войдет в практику. -- Но с чужой головой это уже буду не я, -- собравшись с мыслями, ответил Стасик. -- Не задавайте глупых философских вопросов, -- раздраженно возразил Лютов, переходя на "вы". Он опять откинулся на спинку кресла и из глубины пристально-сурово посмотрел на Станислава. -- Поймите, Стасик, отрезание вашей головы -- это ваш единственный светлый путь в будущее. Иначе вы не спасетесь. Станислав пожал плечами и вяло ткнул вилку в лягушачью лапу. -- На самом деле все очень просто, -- продолжал Лютов. -- О расходах не беспокойтесь, я все оплачу. Науку не остановишь. И магию тоже. Лютов вздохнул, вошла старуха с подносом, принесла минеральную воду и тут же убежала. -- Насчет головы все можно уладить. Вам надо продержаться годика два-три. У меня большие связи с заграницей, и я организую вам пересадку головы. Вообще-то лучше всего подобрать для вас голову какого-нибудь кретина из Нью-Йорка. Так будет спокойней. Такие речи не вывели Стасика из его состояния, но вызвали сомнения и даже легкое беспокойство. -- А что же будет с моей головой? -- как-то женственно спросил он. -- Кому, вы думаете, ее стоит пришить? -- Да не думайте вы об этом и не волнуйтесь, пожалуйста, -- замахал руками Лютов. -- Мы ее выкинем. Кому нужна такая голова, как у вас! Станислав не обиделся, а только задумчиво покачал головой. -- Через два-три года практика пересадки головы будет полутайная. Официально это будет потом. Зато вы станете пионером. Ловите свой шанс. Вас будут показывать по телевидению, в конце концов! В современном мире люди только и мечтают об этом: любым путем стать знаменитым. А вы еще спасетесь при этом! Станислав, вкушая лягушку, оторопело сказал: -- Об этом стоит подумать. -- Да вы решайте сразу. С вашей теперешней головой не стоит думать. Хотите, на время ожидания я вас отправлю за границу, куда надо?!! Беспокойство все-таки не покидало Стасика. Он потрогал свою шею. В сущности, ему, попавшему в мир иной, было на все наплевать. Если даже можно менять миры, то какое значение имеет голова, тем более его голова? Но он все-таки спросил: -- А так ли это надежно? -- Пришьем. То, что касается науки, -- все надежно. -- Да я не в этом смысле. А вдруг пришивание чужой головы ничего не изменит? Не все же заключено в голове. Стасик напрягся, чтобы вернуться в покинутый им мир логики. -- Вы опять за свое? -- ухмыльнулся Лютов. -- Бросьте перечить науке. Он опять вздохнул, выпил и вдруг разгорелся: -- Да, да! Я сам крупный ученый, как вы знаете! Объединив усилия, все сферы наук, мы сможем все. Голова -- это пустяк для нас! Мы и три головы кому надо пришьем, если будет нужда... Это что! -- он вдруг оглянулся на маленькую, еле заметную дверь у окна. -- Мы мертвых воскрешать будем! Вот так! Я стану воскрешать! Да-да! И он вдруг громко, раскатисто, как пещерный медведь, захохотал: -- А я вам что скажу, -- он чуть-чуть наклонился по направлению к Станиславу. -- После таких воскрешений станет очень весело жить! Мир превратится в хохот! Да-да! Мы и других тварей воскресим! Но это вам не пересадка головы, здесь одной естественной наукой не обойдешься, нужно что-то покрепче, поядреней, из арсенала древних и тайных наук... Станислав доверчиво, но вопросительно смотрел на Лютова. -- Воскрешать будем, конечно, не всех, а по назначению. Впрочем, сначала стесняться не будем. Такое смешение, такой балаган будет, что куда там все эти мирские Вавилоны. А кто не поймет, тех ликвидируем. И Лютов захлопал в ладоши. -- В конечном итоге победим время, дойдем до физического бессмертия. Вот тогда-то все осуществится, вековая мечта, пир горой, бессмертие религии выкинем... И он дико, неприлично даже для ученого, опять захохотал. Даже старуха, и та испугалась и высунулась из какой-то щели. Но потом Лютов внезапно обмяк. -- Но вот тогда-то и придет настоящая, подлинная Смерть, а не та, которая сейчас, дура, финтифлюшка, ее и обмануть нетрудно... -- шепотом, выкатив глаза, произнес он. Станислав в знак согласия снова наклонил голову, к тому же о теперешней смерти он и сам был очень низкого мнения. Лютов съел лягушку и подбодрил Станислава: -- Я вас не насилую. Думайте. Но скажу точно, иначе вы не спасетесь. Унесет вас никто не знает куда и безвозвратно. Хотите погулять? Погуляйте по саду. И Станислав действительно погулял. Мысль о голове все-таки теребила его. С одной стороны, почему не заменить, с другой -- долго ждать, боязно, да и получится ли? Наконец, дело-то, наверное, не в голове. И, что ни говори, а пугливо как-то сменить свою голову. Подозрительно чуть-чуть... Вдруг за кустами на маленькой полянке, в саду, он увидел странного человека. Допустим, человек как человек, но он, во-первых, светился, и как будто нехорошим светом, точно что-то от него исходило не то. Во-вторых, он стоял и молчал, словно у него отсутствовал язык. Не успел Станислав и протянуть ему руку, как тут же появился Лютов. -- Петя, ты опять здесь? -- крикнул он достаточно сурово и с какой-то особенной интонацией. Стасик взглянул на Лютова, его жесты, дескать, что такое, потом перевел взгляд на то место, где стоял Петя, но его уже там не было. Исчез. Но, увы, Петя был не из совсем исчезающих, Стасик через секунды вдруг увидел его совсем далеко у забора, но и тут он исчез, но Стасик снова его увидел где-то рядом, сбоку, потом опять вдалеке -- у чайного столика. У Станислава закружилось в голове. Петя мелькнул где-то еще... Лютов подошел к Стасику: -- Чайку не хотите? И проводил его к чайному столику. Там уже стоял самовар. Стасик присел на скамейку. Лютов похлопал его по плечу, сказав, что скоро придет. И Стасик ждал и не ждал, оцепенев на скамье. Он закрыл глаза, и все ему казалось, что Петя где-то здесь, около, но вдруг удаляется, потом опять подойдет и молчаливо шепчет чего-то ему, Стасику, в ухо. То возникнет на крыше, то прыгнет на дерево и все протягивает куда-то свои светоносные руки... Лютов возвратился с гитарой и сел на бревно. Стасик открыл глаза. Пети не было, а Лютов запел. Пел он что-то народное и многозначительное: У Питоновой Марьи Петровны За ночь выросла третья нога. Она мужу сказала влюбленно: "Я тебе теперь так дорога". Но Ванюша был парень убогий, У него вовсе не было ног. "Поцелуй мою третию ногу, И тебе испеку я пирог". А Ванюше обидно так стало: "Я калека, не трогай меня!" Изо рта у него выползала Очковая большая змея. Испугалася Марья Петровна, И пустилась по улице вскачь, И стонала, и плакала, словно Шел за ней перламутровый врач. В отделенье милиции строгом Закричала: "Родные мои, Вы спасите мне третию ногу, От очковой избавьте змеи!" Было в комнате тихо, прохладно, Только с подпола слышался стук. С голубого лица лейтенанта Улыбался надменный паук. Лютов пел надрывно, не по-научному, и сам был скорее похож на паука, чем на ученого. Станислава от всего этого стало клонить к вечному сну. -- Поспите, поспите, -- шепнула ему появившаяся Лиза и выгнула спинку. День прошел как в новом тумане, лишь Лютов порой появлялся и кормил Стасика надеждой. К ночи Лиза постелила ему, ушла, и Станислав заснул отнюдь не надрывным сном. Петя ему не снился, словно он исчез навсегда. Но к утру, с восходом солнца, Станислава стали одолевать неопределенные, но тягучие видения. Он их глубоко не осознавал. Однако внезапно и резко из такого хаоса выделилось бледное, худое, узкое, как у птеродактиля, лицо Лизы. На губах ее шептались сами собой стихи: Когда нас спросят, кто такой Гоген И почему на свете много зла, Ответим: как таинственный рентген, На холмах Грузии лежит ночная мгла. От этого видения Станислав проснулся. К его изумлению, он увидел Лизу, сидящую на кровати у его ног. В руке ее был топор. -- Я люблю тебя, -- прошептала она с пугающей страстью. Станислав посмотрел на лежащий у нее на коленях топор и потрогал свою голову. В ответ на этот жест Лиза завизжала, причем мрачновато. На визг в комнату тут же ворвалась старуха. -- Тебе опять хочется кого-то любить! -- хрипловато выкрикнула она, обращаясь к Лизе. -- Дрянь! Тебе что, мало Пети и его судьбы! Оскар Петрович тебя осудит! И она схватила топор с колен Лизы. Та почему-то мгновенно покорилась, и они вышли, оставив Станислава одного. Тот довольно быстро заснул. Глава 5 Лена и Алла вернулись в Москву полные надежд. Данила, простившись, сказал, что исчезнет на некоторое время. -- Ургуев проявится. Где-то это наш человек, -- предупредил он. -- В конце концов, мы все тут уже немного измененные, не правда ли?.. Один Степан чего стоит, да и я неплох... Девочки согласились. ...Вечером сидели они на кухне в присутствии Ксюши (Сергей укатил в командировку), рассказывая ей и обсуждая одновременно. -- Теперь я знаю одно, Алла, -- заключила вдруг Лена. -- Мне надо искать вместе с тобой, но свое. Конечно, помогая тебе при этом. -- А что свое? -- осторожно спросила Ксюша. -- Только среди измененных можно найти хотя бы намек на ответ... -- Какой намек? -- Есть ли здесь в творении, во Вселенных, нечто тайное, загадочное, чего нет в... Центре, в Первоисточнике. Можно ли быть здесь и стать абсолютным неразрушимым существом? Что значит Вселенная -- вспышка и потом погибель, или несокрушимая тайна?.. Я хочу жить, здесь и сейчас, вечно, хоть изменяясь, но оставаясь самой... -- как в бреду проговорила Лена. -- Жить в Боге, но быть самой, самой, самой. -- Ее глаза заволокло безумие жизни. -- Жить во Вселенной. Жить, чтобы сойти с ума от любви к себе... И не погибнуть... И понять, что Вселенная -- не бред, который должен исчезнуть в Абсолюте... И не что-то низшее... А главное -- быть, быть, абсолютным существом, андрогином, вне смерти, пить вечный поток бытия... -- Опомнись, Ленка! -- воскликнула наконец Алла. -- Ты кто? Ты ведь только человек, почему ты забыла об этом... Мы в Кали-юге, времени Конца. Во всем мире, везде, железное кольцо тупости, профа-низма и черного безразличия к духу, власть денежного мешка и идиотов или выходцев из ада. Мы не живем даже во времена Шанкары или Вьясы, величайших гуру Индии... Да с твоими претензиями надо было бы вообще родиться в другом цикле, в другом человечестве... Опомнись! Мы действительно бессильны по сравнению с этими светочами древних... Опомнись! -- Не все так однозначно, -- возразила Лена, придя в себя. Ее глаза опять стали прежними, в них на время исчезло священное безумие. -- Всегда есть возможность прорыва. Тем более на фоне агонии. Еще натворим такое, что им, великим, древним, которые беседовали с богами и Небом, и не снилось... И она подмигнула Алле. Ксюша умильно расхохоталась. -- В другом смысле, но натворим, набедокурим, взбаламутим. -- Лена уже смеялась. -- Один Загадочный чего стоит... Думаю, что скоро откроем таких, что сам Загадочный застонет... Агония лучше Золотого сна! ...Шли дни, но Загадочный не давал о себе знать. Все затихло в потаенной Москве. Лишь шепот в душе говорил о случившемся. На несколько ночей где-то появлялся Степанушка, иногда с Лесоминым. Все чего-то ожидали. Только Степанушка розовел от своих мыслей, и считал он, блаженный, что Станислав уже давно в покое. Все так замерло, что даже Андрей не кидался на прохожих. -- Пропал, пропал наш Загадочный, -- шептала Ксюшенька на ухо мужу, утонув в перине. -- Нет тайны, нет и жизни. И нет Стасика. Спать лучше, спать сладко... Иногда я ненавижу эту глупую Вселенную с ее звездами и бесконечностью. Дутая, мнимая бесконечность. Капля моего сознания больше, чем все это вместе взятое. Заснула, изменилось состояние -- и где эта Вселенная? Ее просто нет. Сознание пробудилось -- и вот появилась она, ни с того ни с сего... Помнишь: А явь как гнусный и злой подлог -- Кривлянье жадных до крови губ. Молюсь: рассыпься, железный Бог, Огромный, скользкий на ощупь труп. А чего молить-то? Выбросить этот труп бесконечный из своего сознания -- и его нет. И Толя соглашался с женой, потому что любил ее, вне ума. И в этот же вечер в центре Москвы, в Палашевском переулке, где когда-то жили богобоязненные палачи, в квартире, в которой проживала Сама, Любовь Петровна Пушкарева, знаменитая экстрасенска и кон-тактерша, на диване, расположившись, Нил Палыч, возвратившийся из ниоткуда, беседовал с хозяйкой наедине. -- Люба, -- уютно-мрачно бормотал Нил Палыч, -- то, что случилось в квартире Аллы, -- идиотизм. Идиотизм в невидимом мире. Здесь идиотизм -- это нормально. Но там... страшно подумать... ведь все это спроецируется сюда. Пушкарева отмахнулась. -- Нил Палыч, ведь мы о Станиславе Семены-че, им озадачены. А эти феномены, идиотские или заумные, по большому счету к нему отношения не имеют. Поверьте. Я выходила на контакт по поводу вашего Стасика. Иногда молниеносно. Я завизжала. -- Завизжали?! Вы?! -- У Нил Палыча округлились глаза. -- Да, да! Потому что сигнал был: Станислав ушел туда, где разум пожирает сам себя... -- Не верю. Он в лапах изощренной нечистой силы, патологичной, но в то же время традиционной... Опасной... -- Да нет же. Гораздо хуже. Вы знаете, контакты со сверхчеловеческими духовными силами бывают ужасны. Последнее время я чувствую себя раздавленной. Как дрожащая тварь. Но выход к положению Станислава еще ужасней. В конце концов я стала любить земную жизнь, потому что в теле защита от этих господ... Особенно после Стасика вашего, да, да, я стала дрожать за свою жизнь. Поверьте, улицу перехожу, а коленки дрожат, и спина потеет, -- хихикнула она. Нил Палыч ничего не понимал и пучил глаза. -- Как?! И это вы?! -- бормотал он. -- Да, это я. -- Глаза у Любовь Петровны расширились. -- А что? "Умру -- и забросят Боги..." Куда?.. -- Это метафора, -- возразил Нил Палыч. -- Никуда они вас не забросят. Мы должны быть сами по себе. -- Вы-то такой. А я вот связалась... Не по силам... -- Так вы поосторожней выбирайте персонажи. -- Они слишком часто меня не спрашивают. -- Станислава нам не найти, -- вдруг закончил Нил Палыч и поглядел в окно. Не увидев там ничего, он выпил чаю. Глава 6 Посещение Лизы, рано утром, с топором, не сказалось на сне и сновидениях Стасика. После всего он проснулся поздно, почти в полдень. Прежнее его состояние, при котором все было чуждо и непонятно, снова овладело им полностью. Моментами ему теперь казалось, что еще несколько мгновений, и его душа провалится в черную бездну, из которой нет возврата. Да и что будет с его душой там и во что она провалится -- в незнаемое, в океан немыслимой тоски, в смерть? Он не знал... Но что-то останавливало, и он, его душа сохранялись... Пошел умываться и только тогда вспомнил о голове. В сущности, Стасик был не прочь сменить свою голову. Но и особенно не стремился к этому. Хлопотно, куда-то надо ехать, да и зачем? Все это такой же сон, как и этот мир. Пришей ему хоть три головы, это ничуть не лучше, чем одна... Вышел в сад, и тут мелькнула на дорожке Лиза. Она помахала ему платочком и послала воздушный поцелуй. Стасик крикнул ей: -- Чей стих ты шептала мне, когда я спал? "...И почему на свете много зла..."? Но Лиза исчезла, растворилась, унеслась в дом. Лишь топорик лежал на садовой скамейке... В доме Станислав встретил Лютова. Тот был в халате. Они присели за стол. -- Я, пожалуй, поеду куда-нибудь, -- прямо сказал ему Станислав. -- Ни к чему мне другая голова... Лютов дико, но пристально посмотрел на него и вдруг довольно добродушно согласился. -- Если не хотите, то мы не неволим, -- ласково бормотнул он. -- У нас и так есть добровольцы, в разных местах земного шара. Ваше состояние таково, что даже мне страшно за вас. Скатертью дорога... ...Как только Станислав оказался в подвернувшемся автобусе, прежнее состояние полностью овладело им, но стало оно еще более провальным и уничтожающим память. Вдруг все перестало интересовать его, даже сновидения наяву. Наконец он очутился в Москве, на вокзальной площади, у метро "Комсомольская". Не зная, что делать, он брел взад и вперед. И вдруг услышал крик: -- Станислав Семенович! Это вы?!! Перед ним вырос человек, которого когда-то, в той прошлой жизни, он видел несколько раз на научных конференциях. В ответ на крик Станислав молчал. Потом наступил провал, и после снова слова: -- Пойдемте со мной в одно место... Они пошли, и Станислав что-то говорил, удивляясь собственной речи и не понимая ее. И покатили странные, но светлые дни. Стас оказался в огромной квартире, где ему отвели маленькую комнатушку. Его знакомый, как будто бы его звали Петр Петрович, то появлялся, то исчезал. В квартире было много комнат, то и дело возникали разные люди, но Станислав не понимал и не хотел вникать, кто они и о чем говорят. Впрочем, ему казалось, что в основном тут говорили о луне. Жил ли кто-то из них здесь или все сюда приходили зачем-то, он не отличал. Но о нем минимально заботились, еда была на кухне, в холодильнике. Несколько раз с ним беседовал человек, которого, как послышалось Станиславу, звали Анютины Глазки. Что ему было нужно от Станислава, последний не понимал, тем более, что как только эти Анютины Глазки появлялись, у Станислава наступал провал и он барахтался в пустоте, хотя на человеческом уровне, видимо, что-то говорил и даже поучал Анютины Глазки. Но тот ни на что не реагировал. Нельзя сказать, что такая жизнь удовлетворяла Станислава или наоборот, -- нет, просто он потерял само чувство удовлетворения вообще, а следовательно, и его антипода. Он стал серьезен, как мертвая рыба. А кругом -- голоса и голоса, и шум города за окном, и стон о помощи -- где-то за пределами видимого мира. -- Пора, пора начинать новую жизнь, -- услышал он раз слова Петра Петровича. Несколько раз Станислав выходил из квартиры то в булочную, то за газетой, хотя все это не имело к нему никакого отношения, тем более газеты. Он их и не читал, да он и не понимал, может ли он вообще сейчас читать. "Ведь я же не здесь", -- думалось ему. Под "здесь" он имел в виду весь мир и все прошлое. Но странная квартира притягивала Станислава, словно стала его новым домом. Однажды он вышел из этого логова (как всегда, никто не задерживал его) с намерением быстро возвратиться. Да куда еще ему было возвращаться? Внезапно наступил страшный провал, не похожий на прежние. Из сознания все стерлось, кроме небытия. И кроме той сферы, которая ему не принадлежала и о существовании которой он никогда ничего не знал. В последний момент перед этим ему показалось, что его член выпал из его тела... Когда он очнулся, то обнаружил: он просто стоит у подъезда своего нежданного дома и мочится в углу. Хорошо, что вокруг никого не было. ...Наконец Станислав, в обычном своем псевдооцепенении, прошел вперед, по улице, влекомый желанием пройтись в никуда. И, похолодев, скоро вернулся обратно в свою комнатку, хотя она ему казалась какой-то непонятной. И в несколько ином, чем прежде, ошалении прошло три дня. К нему подходили, о чем-то говорили с ним, ему казалось, что его осматривали. На четвертый день все исчезли, квартира опустела, никто не приходил. Небывалая ясность ненадолго вошла в его ум. Он вспомнил, что у него должны быть в кармане пиджака документы. Но ничего там не было, кроме денег. Вскоре туман опять заволок сознание, погрузив его в странные сновидения наяву. Вдруг в комнату его постучали. На пороге оказалась женщина лет тридцати пяти, с распущенными волосами, в полудикой смятой одежде. -- Вы здесь, -- сказала она. -- И я здесь. Нас оставили пока. Они вернутся. Квартира заперта. Но всякой пищи полно... Станислав оглядел ее. Она вошла. -- Меня звали Ритой. Теперь она пристально, как из могилы, смотрела на Станислава. Тот обрадовался такому взгляду и глухо спросил: -- Кто я? Где я? В каком городе мы живем? -- В Москве. -- В какой Москве? Москву я знаю хорошо. Я вижу ее в сновидениях, вижу Аллу, -- четкая речь вернулась к нему, так бывало. -- А этот город и эта комната -- чужие, чужие, кто живет тут, они все далекие, иные... Я их не знаю. По губам Риты пробежала нежно-пугающая улыбка. -- Так сладко не знать, кто ты и где ты... Разве тебе не надоело знать, что ты человек, или кто ты? -- Ладно, ладно... Все чуждо, как на луне... Мы, наверное, на луне, правда? -- Мы хуже. -- Хуже? Почему? Рита приблизилась к нему. Вид у нее был такой, как будто ее мысли блуждали по всему земному шару. -- Потому что... Рита нервно, как будто охваченная дальним ледяным огнем, стала ходить по комнате. -- Слушай меня, -- проговорила она: Мы были, но мы отошли, И помню я звук похорон, Как гроб мой тяжелый несли, Как падали комья земли... Это о нас с тобой, мой любимый. О нас с тобой!.. Как тебя звать? -- Станислав... Почему любимый? -- Потому что нас хоронили... Тебя и меня... Анютин мне шепнул об этом... Станислав вспомнил о человеке, который в его уме назывался Анютины Глазки. -- Я не помню, что я умер, -- ответил Станислав, задумавшись. -- Мы были покойники, но не умерли. Это родство между нами, вот что!!! Пойми, это родство, раз нас хоронили... Потому ты любимый. -- Рита начала тихо танцевать. -- Но мы танцем вышли из могил... Давай теперь жить вместе. -- Я живу только в сновидении, с Аллой... А здесь я не живу... Рита села на кровать и поманила его. Станислав покорно подсел. Рита заплакала и сквозь слезы проговорила: Как странен мой траурный бред, То бред одичалой души, Ты -- Свет мой, Единственный Свет. -- Кто твой свет? -- осторожно спросил Станислав. -- Могила. Она дала мне новую жизнь. -- Могила -- это яма? -- Это лжебездна. Так сказал Анютин... -- У него ужасные глаза. Словно цветы ожили. Это бывает только во сне. -- Давай во сне будем мужем и женой. -- Нет. Три дня назад я понял, что у меня есть жена -- Алла, так ее зовут. Я не знаю, кто она. Но она красивая и любит меня. Она ищет меня. Хотя чего меня искать? Вот он я. -- Да, да. Ты здесь, мой любимый. Как хорошо, что нас хоронили, мы стали брат и сестра. Станислав встал. В уме мелькнуло большое, черноватое зеркало. Чьи-то лица. Он вспомнил и сказал: -- Рита, ты сошла с ума. Так говорят, когда ум видит не то. Нас не хоронили, тебе все показалось. -- Может быть. Но с нами что-то делали. Поэтому мы все равно брат и сестра. А брат и сестра должны срастись. -- Рита, кто ты? Мы -- люди или мы где-то там?.. -- Станислав устало махнул рукой. -- Мы люди, но были где-то там. И сейчас мы там. Давай я тебя поцелую. И она поцеловала, искренне и холодно. Этот холод понравился Станиславу. Неожиданно желание проснулось в нем, но он не знал, что с ним делать. И Рита не знала тоже. Она только целовала его как безумная, шепча: -- Я твоя сестра... Мы были, но мы отошли... Мы вернулись... Я была, но пришла к тебе... К тебе... К тебе... Вот он, ряд гробовых ступеней... И меж нас никого... Мы вдвоем... Станислав попытался собраться, понять, что происходит. Разве он был в могиле?.. Это сомнение убило желание. Он запутался: сновидения (Алла, Москва) и чуждый реальный мир вокруг переплелись, спутались, как волосы Риты. Он вскочил. -- Нет, Рита, ты ошибаешься, нас не хоронили! -- вскричал он. -- Ты спутала жизнь и смерть! -- Нет, не спутала! Нас хоронили, хоронили! Мы лежали вдвоем, обнявшись, в могиле. Мои волосы закрывали твои глаза, чтобы ты не видел тьму. Любимый, родной, иди ко мне! Вдвоем не страшно! -- Рита, Рита, пойми, мы на луне. Какая могила, какие похороны? На луне этого ничего нет. Ты бредишь землей... -- внезапно, словно окунувшись в лунный свет, пробормотал Станислав, и лицо его побелело. -- Ты думаешь, мы на луне? Напрасно! -- Рита нежно подошла к окну. -- Посмотри. Это город. Там живут люди. -- Но это чужой город. Станислав подошел к ней и заглянул в лицо. Рита отпрянула. -- Мне страшно, -- вдруг сказала она. -- Ты не мой брат. Ты -- другой... -- Она вдруг разрыдалась. -- После могилы у меня никого не стало. Где я? Станислав хотел ее утешить, подошел, но она опять отпрянула и в истерике выбежала. А на следующий день к этому дому подъехала легковая машина, в квартиру вошли трое и увезли Станислава в неизвестном направлении. Рита осталась одна. Глава 7 Данила углубился на несколько дней в лес (к тому же лето было теплое). Он любил туда углубляться, но когда после медитативного прорыва он "плясал" около "черной дыры" -- то действительно забывал, кто он есть вообще, о человеке даже не было и речи. Какой уж тут "человек"! Ему такое "забвение" не то чтобы нравилось, но оно было ему необходимо, чтобы быть близким к непостижимому. Хотя все это он уже ощущал после... И на этот раз после такой метафизической бани он вышел из лесу совсем дикий, дремлевый, и медленно потом входил в человечий интеллектуализм. Помогало чтение про себя по памяти стихов Гете и Шекспира. Но долго еще он не мог отрешиться от главного. И мысленно ругал Гете и Шекспира за инфантилизм. Таким полулесным-полуинтеллектуальным он и встретил на полянке своего дружка -- Степана Милого. Степан поведал ему, что он самолично посетил Парфена, того самого, кто принимал мир за ошибку. И что Парфен охотно принял его, Степана. Потом Степан добавил, что он хочет отдохнуть, уйти в себя и подождать дальше путешествовать по измененным личностям. -- Степанушка! -- воскликнул Данила, стряхивая рукой мох с лица, -- да ты сам измененный, нешто ты не чуешь это! Посмотри на людей. -- И Данила описал рукой круг, словно здесь присутствовали посетители. -- Разве ты совсем похож на них? -- Это они не похожи на меня, они измененные на самом деле, а не я. Я -- что? Я -- обыкновенное существо, летящее в ничто. А вот они изменились, потому как не знают, куда летят. Данила расхохотался, лесистость окончательно спала с его лица. -- Ты волен как птица. Когда отдохнешь в самом деле, я поведу тебя дальше, если захочешь. Тем более сейчас я чуть-чуть занят. Лене и Алле надо помочь. Мы недавно вернулись из Питера... Степан задумался, пересел с земли на пенек и потом проговорил: -- Мутнеет во мне Стасик, мутнеет... Что-то он совсем серьезный стал. Теперь и не найдешь его. Поговорив еще с часок, расстались. А через два дня Данила, на своей квартире, получил известие, что Загадочный, Ургуев то есть, прибыл в Москву и ждет его по такому-то адресу в четверг в три часа дня, его, Лесомина, лично, и никого другого. Квартирка, где встретились, оказалась почти такой же бредовой, как и в Питере. Загадочный предложил чай, потом куда-то исчез и, когда сели наконец за стол, запел. Пел он что-то до такой степени нездешне-глубинное, но не совсем на уровне языка, что Данила чуток похолодел, думая, что будет непредвиденное. Но Ургуев, бросив петь, вдруг перешел на человечность. -- Мне сразу трудно было перейти, Даниил, -- сказал он. -- Потому я завыл по-своему. Ты уж прости меня. Я ведь хочу быть существом незаметным для Вселенной, мышкой такой духовной, чтоб меня никто не задел, не обидел, не плюнул. У меня, Даниил, со Вселенной особые отношения. Избегаю я ее, поверь, тенью по ней прохожу. Сколько ни рождаюсь, ни появляюсь -- как тень бреду, потому и знаю многое. Со стороны виднее. Данила удивился. Так ладно Ургуев никогда раньше не говорил. Ургуев заметил его взгляд и бормотнул: -- Не изумляйся, я по-всякому могу. Я -- всякий, но мышка вообще... -- Метафизическая мышка, значит, -- умилился Данила. -- Как ни назови. Я ваш язык не люблю особо. -- Ургуев помрачнел и уткнулся в чай. Данила тогда прямо спросил: -- Как Стасик? Ургуев поднял мышиную голову. Глаза мелькали, изменяясь выражением. Уши шевелились сами по себе. -- Вот что отвечу. Плохо. Очень плохо. -- Где он? -- Вот этого я до сих пор не знаю. Закрыт он кем-то, закрыт для взоров издалека. Сам удивлен. Это редко так бывает. Накрыли его завесой невидимой. И чрез это покрытие не видать пока... где он. -- Печально. -- Но главное я узнал. -- Ургуев как бы спрятался после этих слов. Данила вздрогнул. Ургуев появился опять -- ясный, с улыбкой, не в тени. Даниле стало все-таки жутковато от такой ясности, хотя и сам он на многое жутковатое был горазд. Ургуев молчал, только глаза светились изнутри, точно там были вторые глаза. -- Даниил, -- медленно начал он, -- я буду говорить по-вашему. Ты ведь знаешь, что, по большому счету, все оправдано, есть во Вселенной подтекст, который все ставит на место. Я не говорю о человеческой справедливости и прочей человечьей чепухе. Однако подтекст и тайный закон всего существующего есть. Иначе как же, -- развел руками Ургуев. -- Тогда и я мышкой вселенской не смог бы быть... То есть как бы случайности нет. Но на самом деле абсолютная случайность есть, именно абсолютная. Данила побледнел немного. -- Вот, вот... -- проговорил Загадочный как-то со стороны. -- Крайне редко, один к миллиарду, условно говоря, но она, абсолютная случайность, в отношении, например, существа, человека скажем, бывает... И в чем же она заключается? В том, что вопреки карме, судьбе, тайному закону Вселенных, высшей справедливости, вопреки всему подобному... человек выпадает из всего, что составляет смысл мироздания, выпадает из всего, так сказать, творения и промыслов о нем -- но и выпав из всего того, что есть, из всего существующего и несуществующего, из жизни и смерти, он становится непостижимым даже для божественного ума существом, хотя выразить то, чем он становится, не только невозможно на вашем человечьем языке, но и на всех иных языках... Ладно я говорю? Ургуев прищурился и дико, как в небытии, захохотал. Данила отшатнулся. Продолжая хохотать, но уже безмолвно, Ургуев приблизил свое лицо к глазам Данилы и потом процедил: -- Абсолютная случайность, дорогой Даниил Юрьевич, -- это не та обычная случайность, про которую говорят, что она язык Богов. Это истинная случайность, неоправданная, и высшее божество абсолютной, законченной Вселенской Несправедливости, ибо человек попадает в эту тьму именно случайно, а не по заслугам. Хе-хе-хе... Данила молчал. Ургуев отскочил от него, сел в кресло и отпил чайку. -- И вы, конечно, понимаете, что ад, адские состояния -- детский сад по сравнению с этим. Ведь очевидно, ад, во-первых, не вечен, он только условно вечен, длителен... Потом, извиняюсь, ведь там жизнь, жизнь так и полыхает там! К тому же есть все-таки надежда, туда спускаются. Ад -- это законченная часть всего, так сказать, извиняюсь, творения, или манифестации Первоначала, что еще похлеще... Данила с изумлением глянул на Ургуева: подумать, он еще философствует, мистик эдакий. Лесомин изо всех сил пытался подбодрить себя юмором, но особо не получалось: абсолютная случайность, бездна вне Всего так и стояла в уме. Ургуев вдруг вспотел и замолк. Но вскоре брякнул, лязгая зубами: -- Я устал. Сколько раз говорил, трудно мне с вами. Трудно говорить вашим бредовым языком. Данила обрел привычную твердость. -- И все же о Стасике мы не кончили. Но Ургуев, отбежав в угол, страшным образом почти запищал: -- Я духовно, как мышка из рта Единого, про-шмыгал по многим мирам. Со многими тварями сближался изнутри. Но признаюсь, как на ухо Тени своей, что у вас встречаю тварей ни с чем не сравнимых, невиданных. Лаборатория тут у вас, лаборатория для выведения всяких причудливых персон как образцов для других миров... Ургуев закряхтел. -- Причудливых везде много, со знаниями о Вселенной -- немало, но это чушь, все равно это не знания о Боге, и все миры сгниют, сгорят, туда им и дорога... Его бегающие глазки вдруг расширились, а огромные, глубокие, бездонные уши явственно зашевелились, растопырились еще больше. -- Но у вас тут личности растут непостижимые, неслыханные, словно предназначенные для иного творения... Таких мало, но это не важно, важно то, что такие есть. Данила тяжело вздохнул: -- Такие бывают. Они и для этого творения сгодятся. -- Не спорю. Ведь вы, Данила Юрьевич, хороши, да и я неплох. -- А как же Станислав? Где он? Загадочный блуждающе посмотрел вокруг себя. -- Мои силы контакта с вами кончаются... Но скажу одно: обратитесь к Славику! -- К какому Славику? -- Как, вы даже Славика не знаете? Я с ним незнаком, но знаю его хорошо. Ростислав Андреевич Филипов. Всего лишь. Найти его просто. И Загадочный, подойдя, прошептал что-то на ухо Даниле. Тот мгновенно записал то, что слышал. Ургуев отскочил, побледнел. -- Хотел я станцевать, чтобы вы видели, как танцуют вселенские мышки. Но все. Контакт заканчивается. Хватит. Уходите. А мне еще надо поговорить со звездами. Но не с теми, которые на вашем так называемом небе. А с невидимыми. Для вас. Вы же, Данила Юрьевич, прекрасно осведомлены, к примеру, о невидимом солнце. Данила кивнул головой. -- Не дай Бог для людей, если оно станет видимым, -- на прощанье проговорил Загадочный и хихикнул, напоминая о том, что он -- потусторонняя, блуждающая по Вселенной мышь. Глава 8 Данила чуть-чуть взгрустнул после встречи с Загадочным. Хотел было уйти на несколько дней в лес, а пришел к Алле. И не сказал ей ни слова о том, что поведал ему Ургуев, решив отложить все это до лучшего момента. И поведал он ей только, что встретился с Ургуевым в Москве и ничего от него толком не узнал, что касается Станислава, но был намек на некоего Славу. Алла тут же позвонила Лене и Сергею. Они подъехали, но к единому решению никак не могли прийти. Данила добавил к тому же, что Ургуев нашептал ему не только адрес этого пресловутого Славы, но шепнул еще, что "у Славы есть Друг, его надо так называть - Друг, и этот Друг еще больше может, однако Слава в сфере бытия может все". Данила в точности процитировал этот шепоток Загадочного. И строго уточнил, что Слава на самом деле есть Ростислав Андреевич Филипов. Лена, рассмеявшись при этом, высказалась: -- Думаю, что на самом деле у этого Короля бытия есть много тайных имен. И их будет трудно разгадать. -- Так или иначе, но этого Славы нам не избежать, -- мрачно добавил Сергей. Славик Филипов родился в малопонятной семье и так ее напугал, что его отдали бабушке. Бабушка была полуглуха и полуслепа и потому на жизнь реагировала просто. Но ребенок рос сам по себе, смущая даже учителей своей физической мощью и интеллектом, не похожим на интеллект. Его не путались разве что звезды. Но уже в юности его физическое тело даже ему самому не давало покоя. Слишком уж оно кипело какой-то буйной и не совсем понятной жизнью. Эта жизнь, бьющая в мозг, сама ее дикая аура порой подавляла не только окружающих, но и самого обладателя. Тело его отнюдь не было атлетическим, наоборот -- необузданно жирноватым, но мощным, как у кабана, и одновременно в чем-то страшно женственным. И невидимая энергия самобытия, исходящая из этого кипящего, бурлящего, бегемотного тела, подавляла, вводила в грусть и друзей Ростислава, и его врагов. Один до того взъярился под этим воздействием, что укусил Славика в жирную складку на животе. Другой вообще не мог выносить его присутствия -- убегал, прятался, однажды заперся даже в клозете... Все подобное безумно веселило Славика и превращало его юную жизнь в лихой карнавал. Но самое удивительное происходило с водкой и с женщинами. Что касается водки и другой алкогольной субстанции, то Славик побаивался ее хотя бы чуть-чуть похлебать. А когда употреблял, то впадал в такое неописуемое веселие, что был опасен для самого себя. Глаза, даже после пятидесяти граммов водки, наливались кровью, а из уст вырывались всякие бессвязные поэмы. Выпив эти пятьдесят граммов, он мог легко выучить наизусть Гомера. И самое страшное было то, что он не знал, куда себя девать от распиравшей его тогда дикой радости. Двери открывал только ударом головы. Радость была такова, что тело становилось неуязвимым для таких ударов по нему, которые свалили бы любого чемпиона-атлета. В таком состоянии он любил целовать коров, если оказывался в деревне. Но с женщинами было гораздо хуже, чем с алкоголем. Славик на них действовал как змея на муху. Они сами падали, когда он только приближался к ним в соответствующей обстановке. Сначала ничего, первые две-три минуты -- звериный стон исходил от них, потом стон переходил в сумасшедший визг наслаждения, настолько сладострастный, что и чертям на том свете становилось тошно. Затем визг входил в безумный рев, но внезапно рев исчезал. Возникала жуткая тишина. И происходило самое главное: женщина превращалась в овощ. Глаза меркли, члены не двигались, прекрасные уста молчали, и такая безмолвная неподвижность продолжалась полчаса, час-другой после оргии. Славик мог хлопать ее по щекам, переносить, в принципе, мог бы и съесть -- женщина была неподвижна, и если на нее как следует взглянуть со стороны -- то она действительно всем своим неподвижным и стертым телом напоминала овощ. С течением времени овощ оживал, и его последующая жизнь превращалась в законченное безумие: с одной стороны, женщине хотелось повторить, до судорог во всем теле, с другой стороны -- ужас перед превращением в овощ