отом перейти на чай с коньячком. Ксюша, неугомонная в этот вечер, настаивала на самоваре с коньячком тоже. Выпили, и Гробнов продолжил: -- Да, будут, будут катастрофы, чего таить... Я как директор института исчезновения подтверждаю факты, настоящие и будущие... Ну, исчезнет какая-нибудь погань, вместо нее появится другая... Провалится, к примеру, скажем, шумная, крикливая, омерзительно тупая, жадная до бессмысленных благ, превращающая людей в идиотов цивилизация, когда карма ее переполнится кровью и ложью, -- ну и что? Высшие силы даже не заметят ее исчезновения, как не замечают ее так называемое существование... Ну и что?.. Произойдет еще чего-нибудь, уже, как говорится, неописуемое сейчас... Этот срез Земли продолжит свою лямку... Да вы все это прекрасно знаете... Нужна решающая смена... -- Да этих решающих может быть много, -- заметил Сергей. -- Какая же будет самая решающая? -- Вот именно, -- подхватил Гробнов. -- В этом и весь вопрос. -- В вечность надо уйти, -- вздохнул добродушно Ростислав. -- Подальше от катастроф и времени... С этим все согласились. К ночи разъехались. Гробнова почему-то оставили ночевать у Лены. Петербуржцу отвели комнатку. Среди ночи Гробнов проснулся и посмотрел в окно на московское ночное небо. Решающей сменой он считал не конец этого мира, а конец Творения вообще, конец всех вселенных. И появление после Молчания Бога -- иного Творения, в котором Разум будет отменен и заменен другим пылающим ново божественным принципом. И новое Творение потому станет не представимо всем существам, живущим теперь. Разум Владимир Петрович возненавидел с детства, хотя неизбежно пришлось им пользоваться, раз возник тут. Самая тайная, пугающая его самого надежда Гробнова состояла в том, чтобы умереть и сразу уйти в Первоначало и возродиться к жизни только тогда -- а это неисчислимое время, -- когда нынешнее творение канет во всемогущую Бездну Абсолюта и после эры Молчания взойдет из иных глубин Бездны новое творение, в предчувствии которого Гробнов уже теперь еле слышно, пусть во сне, может прошептать: "Люблю". Необыкновенный это был человек, одним словом, для которого вся Вселенная была не по нем, не по его сути. А как же он надеялся так вот сразу -- умереть и возникнуть в Ином творении? И что можно было бы предпринять в этом отношении? Владимир Петрович, конечно, понимал, что шансов нет, но суть его, которая была и для него не познаваемая, твердила одно: шанс есть. Глупо по разуму, но так она твердила. И в связи с этим было дано Гробнову одно видение, которое он считал пророческим. Оно мучило его, терзая своей страшной бессмысленной истиной... Глава 15 Невзрачная деревня Тихово расположилась на равнине у берега реки. Где-то вдали виднелся словно заброшенный лес. В деревню вела всего одна дорога -- и та неустроенная. Деревенские часто хохотали по поводу этой дороги. Но крайняя бабка (она жила на краю деревни) предсказывала, что на этой дороге рано или поздно, может, завтра, а может, лет через пятьсот, произойдет чудо. Смеялись и над бабкой, но над чудом -- никогда. -- Если оно произойдет даже через пятьсот лет, -- говорил один задумчивый старичок, -- то считай, что оно уже есть в наличии. Хозяйская корова искушенно мычала в ответ. Домики жителей были такие низкие, что, казалось, сливались с землей. Оттого небо смотрелось еще выше, чем на самом деле, хотя какое оно было на самом деле, никто не знал. Стасик не помнил точно, как он попал сюда после того, как его увезли из квартиры, где оставалась Рита. Вспышками в сознании вспоминалось все-таки, что его куда-то везли, кому-то показывали, пока не передали относительно молодому человеку по имени Митя. И вот они здесь вместе с этим Митей, который привез его сюда, в покосившуюся избенку, где хозяйка -- только одна девяностолетняя старуха, по-своему достаточно бойкая. Старушка, Михайловна, бойкая становилась, правда, только по ночам: копалась в углах, выходила на дорогу целоваться с кустами, поедала сама не зная что, может быть саму себя... Стасик мало замечал и ее, и избу, и самого Митю. А мир вокруг по-прежнему, где бы он в, конце концов, ни был, казался ему не просто чуждым или бредовым, инопланетным скажем, а, скорее, полностью неузнаваемым. Он видел, как и все, лес, поле, реки, небо, но все это раскрывалось для его сознания как фантомы, не имеющие к нему никакого отношения, как грозные призраки неузнаваемого навеки мира, а вовсе не леса, поля и так далее. Он чувствовал себя абсолютно вынутым из Вселенной, которая теряла для него всякий смысл. Он мог, конечно, реагировать на происходящее вовне, но с недоумением и почти автоматически. Однако прежняя жизнь Станислава еще оставалась в нем обрывками, частично в виде сновидений или молниеносно проносившихся в его уме образов и дневных коротких грез. Часто возникало лицо младенца (это был он сам, но Станислав не узнавал себя в нем), лицо выпячивало губы и угрожающе шипело, и Станислав чувствовал, что шипит младенец на него. Но он плохо отдавал себе отчет, что такое младенец, да и лицо появлялось в быстро исчезающих видениях. Митя был тот самый человек, с которым Данила Лесомин познакомил своего нового бродячего друга -- Степана Милого. Этот Митя, видя, как Станислав порой, сидя на скамейке у забора, задумывается, подсаживался к нему и вел разговор. О чем можно было вести разговор с таким, как Стасик, познать было трудно, но Митя как-то это умел и иногда по-тихому будоражил Стасика своими высказываниями. Стасик, глядя в пространство глазами, словно привитыми извне, что-то отвечал не без замысловатой логики. Митя, болтая босыми ногами и устремив взор в лес, подтверждал, что Станиславу надо убежать от самого себя, убежать стремглав, ни о чем не думая, как убежал бы приговоренный к смертной казни, если бы мог, на луну. Станислав спрашивал тогда, глядя в лицо Мите, и довольно игриво спрашивал: -- А кто я? От кого бежать-то? Кто я? На такие вопросы Митя неизменно отвечал, с некоторыми выпадами, следующее: -- А ты в себя загляни. Открой глаз-то вовнутрь. Особенно во сне. Такое увидишь -- и во сне на себя руки наложишь. Потянет, во всяком случае. Я не понуждаю, но предупреждаю. Открой глаз, Стасик, открой. И раза два Митя ставил перед Стасиком какой-то странный напиток в кувшине, дескать, это помогает. Станислав выпивал, но не помогало: глаз не открывался. Глаза же Мити, от своих личных видений, наполнялись таким внутренним ужасом, что Михайловна, будучи его родственницей, жалела, что она такова, по крови хотя бы. Но Стасик не видел в глазах Мити никакого ужаса, ибо все в мире потеряло для него свой смысл. И хотя в миру ему открывалось какое-нибудь соседнее, лихое поле реальности, например, не раз созерцал он глаза русалок, он и на это устало плевал в уме, словно не русалки это были, а пни или куклы из детского театра. Ужасом, и то холодным и безразличным, веяло от всего мироздания для него. Иногда Мите удавалось объяснить Стасику, что он, Стасик, -- это он. Станислав оживлялся, но про бегство от себя не понимал. -- Кто ж меня примет такого? К кому же бежать? -- бормотал он в ответ. -- Ум и тот убегает от меня. Часто Митя указывал на дальнее пространство, на леса у горизонта, на русскую даль, словно все это было выражением внутренней бесконечности, которую надо было найти и в которой много раздолья для бегства... Впрочем, жили тихо и мирно, и со временем даже Михайловна перестала пугаться ужаса в глазах Мити. Но однажды вечерком, когда все трое спали, в окно влез Руканов Влад, оставивший свое Малогорево в поисках Станислава. Он присел около спящего на полу Станислава и тихо погладил его по голове. Но тот не откликнулся. Когда Влад погладил его еще раз, проснулся Митя. Он и во тьме видел. -- Непредсказуемый? -- сразу спросил он Влада. Влад согласился. -- От Волкова? -- Не спорю, -- прошептал Руканов. -- Ну, пойдем в садик. Посидим у ручья. Они спрыгнули в маленький, но крайне уютный для размышления дворик, в тенистой зелени и уголках. У ручейка была скамейка, вся во тьме. Митя прямо спросил Руканова: чего надо? Влад объяснил, но неопределенно: -- Помочь хотим. И исследовать -- им интересуются. -- Насколько я знаю, им кое-кто, но не из ваших действительно интересуется, потому что случай этот выпадает из Истины, -- холодно заключил Митя. Влад даже рот разинул от удивления. -- Точно я не слыхал. Чтоб из Истины -- и того... -- вымолвил он. --А для нас, волковцев, Истина... И он замолк, не решаясь дальше говорить, сообщать -- пусть и безумному, но незнакомому человеку. Митя глянул на него, на Влада, с мрачноватым и отключенным веселием: -- Я не возражаю. Я против ваших -- ни-ни. Только Стасика не трогайте и не увозите отсюда -- не мною он здесь поставлен... Руканов ухмыльнулся: -- Мы поладим. Я его поучу только. Утром бабуля Михайловна усадила всех пить чай, радуясь третьему, незнакомцу. Станислав, поедая пряники, глядел на него, словно тот упал с луны. Руканов после завтрака быстро обследовал де-ревушечку. -- Вы и вправду тихие, -- внушал он деревенским. Не зная, что и сказать, некоторые плакали. -- Может, поможешь нам, хоть на том свете, -- отозвался задумчивый старичок. Одна только крайняя бабка отнеслась с недоверием: -- Какие же мы тихие, что мы, мыши, что ли... Но в общем к Руканову отнеслись радушно. Да и он не серчал. "Милые старички и старушки, -- думал он, -- чего уж их расшатывать: глядишь, лет через пяток они сами себя так расшатают, что, тихие, в болото мистическое уйдут... Нет, в Малогореве люди были веселее". И он выбросил этих деревенских из своей головы, сосредоточившись на Станиславе. Когда Митя ушел в лес не то по грибы-ягоды, не то сбежав от себя, Руканов увел Станислава на край двора, к полукурятнику, где они и расселись на бревне. За забором виднелось поле, такое тихое, словно время там застыло навсегда. Руканов сначала внимательно вглядывался в ошалевшего немного Станислава. Потом Влад пробормотал что-то про себя, словно все понял, к тому же и Волков его наставлял, как себя вести. -- Плохо, плохо у вас, Станислав, с безумием, слишком нормальный вы человек для начала. А это ведет к краху. На том свете, дорогой мой, над вами даже черти смеяться будут, -- начал Влад. -- Нам с вами надо что-то придумать. Не обязательно хулиганить, даже метафизически, но... И Влад сразу обрушил на Стасика целый каскад психологического расшатывания. На иного бы сразу подействовало, но только не на Станислава. В конце концов, он просто не понимал, что к чему, принимая все слова наоборот. Почему-то упоминание о чертях вызвало в нем умиление. Самого Влада он считал настолько чужим себе, что и разговора не могло быть о влиянии. Влад быстро это понял: "Да он всех, весь этот мир принимает за чужое, -- решил он. -- Да с таким типом трудно работать". И последующие дни прошли в тщетных попытках удивить Стасика. Но мертвеющая, загадочная, нечеловеческая тоска, временами зияющая в глазах Станислава, стала пугать Влада. Как-то он опять вывел Стасика к полукурятнику. Перед этим ночью Влад вставал и тихонько дотрагивался до тела спящего полумертвым сном Стасика, точнее, до некоторых центров, известных непредсказуемым. -- Постарайтесь стать тьмой, Станислав, -- прошептал он ему. -- Я научу вас, как это сделать. Тьма поглотит вашу тоску, ваш ужас, все ваше сознание. И вы освободитесь... Тьма освободит вас, потому что во тьме нет ничего реального... Даже тоски... Но нужно ваше согласие. Станислав внимательно слушал, кивал головой, но Руканов видел, что в ответ на его вызовы нет ни согласия, ни несогласия, нет ничего... Это бесило его. Методика рушилась. Митя не мешал, но часто был рядом, как бы охраняя Стаса физически, и дальняя улыбка блуждала на его лице. В уме Руканова теперь все время бродил намек Волкова, что Станислав однажды умер, но благодаря изменению прошлого якобы продолжал жить. "Может быть, в этом ключ, -- думал Влад. -- Но как тогда приступиться к такому существу, если он сам где-то, по крайней мере в могиле, более непредсказуем, чем сами непредсказуемые". И, угнетенный такими мыслями, Влад внезапно предложил Стасику, чтоб он съел самого себя. Как ни странно, такое предложение немного окрылило Станислава, он даже повеселел. Но это небольшое изменение произошло не в ту сторону: оно не только не расшатало психику Станислава, но наоборот, укрепило ее. Он воспринял такое предложение весьма позитивно, но до дела не дошло, и Стасик опять приуныл. Влад наконец решил поговорить обо всем с Митей, но обязательно в присутствии Михайловны. Владу для этого разговора был необходим человек, который ничего бы не понимал в происходящем. Митя улыбчиво уходил от вопросов и ни на что не намекал. Влад рассердился и в конце концов заявил, что, по его мнению, многие аспекты ситуации Стасика поясняет одно стихотворение, которое тут же со страстью перед Митей и Михайловной продекламировал: Я был угрюм и безобразен, И мне поведал черный кот, Что буду я судьбой наказан И труп живой в меня войдет. Идут года, а мне все хуже, Давно издох мой черный кот, Мои глаза наводят ужас, Змеится злобой мертвый рот. И думал я большую думу: Уйти от мира вниз, во ад, Чтоб встретить там родную душу И жить с чудовищами в лад. Но снова был я опозорен -- Бежали бесы от меня, Сам сатана с тяжелым стоном Сказал: "Мне жутко за тебя". Куда идти? И где скитаться? Где усмирить свою главу?! Успел я с мыслями собраться, Как вижу старца наяву. И мне поведал старый дьявол, Что есть под адом тьма одна И в этой тьме найду я славу, Страшнее ада та страна. И я пустился в путь бездонный, Чтоб обрести в душе покой. Прощайте люди, черти, гномы, От вас я взят своей судьбой. Митя только головой покачал в ответ на такую поэзию и сказал, что стихи хорошие, но к Станиславу тут далеко не все имеет отношение. Михайловна же тупо твердила, что во всем этом стихотворении только одна правда, что есть на свете нечто гораздо страшнее ада. Непредсказуемый Влад чрезвычайно удивился такой прозорливости невзрачной и пугливой деревенской старушки. Он так удивился, что решил на все махнуть рукой. Закаты в этой местности бывали особенно глубокими, затягивающими в себя. Митя мог непрерывно глядеть на такой закат. Сердобольная Михайловна одергивала его за это. Две курицы в этом бедном дворике были вообще похожи по поведению скорее на собак, чем на кур. Влад, конечно, любил хаос, но неподвижные глаза Станислава возбуждали его ум в нехорошую сторону. Он сам, в сущности, был уже не прочь съесть Станислава. Поэтому звонок по мобильной связи от Волкова раздался вовремя. Руканов помнил, конечно, наказ шефа: "попробовать Станислава", и он, естественно, знал, что это значит. Нужно было этого парня испытать... О дальнейшем Руканов ничего не знал. Но испытание ничего не дало, и только Влад хотел сообщить об этом Волкову, как тот потребовал срочного возвращения Рукано-ва в Москву. "Ты Таню Соснову из наших знаешь, конечно, -- раздавался суровый голос Волкова. -- Так вот, она такое натворила, хорошо еще, что на кладбище... Совсем отбилась от рук девка. А ведь талантлива, ничего не скажешь. Приезжай срочно. Надо. Твоя помощь нужна". Пришлось расставаться с Тиховом. "Хорошо еще, Лев сюда не дополз, да нет, этот не доползет, застрянет, -- подумал Влад. -- Не нашенский он непредсказуемый". И Руканов покинул Тихово. В деревне стало еще тише. Правда, Михайловна обрадовалась исчезновению Руканова и за краюхой черного хлеба так говорила Мите: -- Не наш он, не наш, Митя. Он наполовину добрый, наполовину злой. -- А на третью половину, которая не существует? -- перебил ее Митя. -- А на третью половину, -- не смутилась Михайловна, -- он непонятный, но наглый. Наглость в нем, Митя, есть, это точно. А я наглых не люблю. Кто смирный, тот и к небесам ближе. Ты посмотри на Стасика: ведь смирен он, ох как смирен... Дни пошли в деревне не просто тихие, но до безумия тихие. Этот элемент безумия в полной тишине Михайловна хорошо чувствовала и потому ворочалась по ночам на скудной кровати. Тишина эта, длившаяся и длившаяся, напугала даже собачьих кур и кошек, не то что людей. Соседка Михайловны ждала конца мира. Но ее кот не соглашался с этим. Митя хоть и любил народ, но не до беспредела. Глаз его грустнел при взгляде на Станислава. Станислав же, наоборот, вовсе не грустил. Отъезда Руканова он даже не заметил. Все шло своим чередом в этом доме, и казалось, ничто не нарушает черед. Михайловна, после ухода Влада, усиленно подкармливала домового, чтоб успокоить хозяйство. И внутри дома действительно становилось тише и домовитей. Солнце на этот раз вставало нехотя, словно устало существовать. Но может быть, это только казалось. Утро становилось восхитительно нежным и в то же время далеким от происходящего на земле. Лес вдали замер в ожидании дневного покоя. Вода в речке блестела, словно плакала от нечеловеческого блаженства. Проснувшись, Стасик вышел один за пределы деревушки. Ошеломленно и даже с испугом он почувствовал, что с ним происходит что-то радикальное и страшное. Но страшное в обратном смысле. Та необъяснимая, скрытая сила, которая увела его из дома, владела им все это время и выкинула его из мира, медленно, даже с легким смешком стала отпускать его. Отпускать так же внезапно и без всяких объяснений, как и овладела им когда-то. Никакого мотива, никакого следа, никакого контакта. Просто взяла, как мышь, пронесла и оставила в покое так же безучастно, как и взяла. Вот тебе и бессмертная душа. Стасик, когда осознал это, остановился как вкопанный. Впереди было то же восходящее солнце и бесконечный лес. Но он сразу ощутил, что медленно наступает освобождение, что даже сердце бьется по-иному и чудовищный груз, невидимый и невесомый, сходит с него. Перемена была незримая, но глобальная: никто и ничто его уже никуда не вел. Он стал свободным. Однако прежнее состояние сознания еще оставалось. Мир, как и раньше, казался чужим и неузнаваемым, а прошлая жизнь, до ухода от Аллы, виделась как нелепое и легкое сновидение. Но самое жуткое и непонятное было снято. Он был волен даже покончить самоубийством. Но это ему и в голову не пришло. Собственно, за это время он забыл, что такое смерть. "До" и "после" смерти -- слились для него в одно. Постояв в остолбенении некоторое время, Станислав кивнул головой птицам, летящим над ним, и отправился обратно, в избенку. Глава 16 Прошло несколько дней. Мир оставался чужим. Но Станислав стал более словоохотливым. Это заметили и Митя, и Михайловна. Одним утром в дверь домика постучали. Станислав открыл. Перед ним стояла Алла, его жена. Перемену, происшедшую со Станиславом, первой зафиксировала мощная ясновидящая, из круга самого Антона Дальниева, Друга Ростислава. Она тут же сообщила Дальниеву, что покров непознаваемой тьмы сброшен и объект стал доступен, наблюдаем. Увидела она на дорожном указателе название деревни и другие координаты. Сразу же это громовое, разрывающее душу известие было передано Алле и Лене с Сергеем. Решили немедленно собраться в путь, для верности несколько человек. Но пока собирались, Алла не выдержала и, все бросив, приехала одна первая. Перед Станиславом стояла Алла, его жена. Станислав широко посмотрел ей в глаза. -- Митя, это к тебе, -- громко сказал он, повернув голову в глубь дома. Алла заплакала. И послушно пошла внутрь. Но внутри никого не было. Митя и Михайловна куда-то ушли спозаранку. Они остались вдвоем в полутемной горнице. Наконец Алла собралась с духом: -- Ты не узнаешь меня, Станислав? Ведь я люблю тебя. Разве можно не узнавать тех, кто тебя любил и любит. Она по-прежнему плакала. Станислав растерялся. "Почему она плачет? -- думал он. -- Как неудобно. Кто она?" Алла присела у стола. Станислав в недоумении ходил по комнате. -- Не плачьте. Я, я... И вдруг он пристально посмотрел на Аллу. Его лицо залихорадило. -- Теперь я знаю, знаю, -- быстро заговорил он. -- Вы Женя, Женя, Евгения... Только как вы явились сюда... Боже мой, я помню... Алла с ужасом уставилась на него. Она пыталась угадать в нем прежние черты, да черты были прежние, но внутренний дух лица изменился: возможно, это был уже не Стасик... Нет, нет, это все-таки он, ее муж, ее любимый, с кем она разделяла и душу и тело и кого она возлюбила еще больше после того, как он исчез и, может быть, умер. -- Я не Женя, -- пролепетала она. -- Милый, я твоя жена. Меня зовут Алла. -- Нет, нет... Вы -- Женя... Только вы из моих снов, но эти сны как явь -- я видел вас много раз там, в этом другом мире. И я знаю, вы -- мой друг. Он сел около нее, рядом на стул. -- Да, конечно, я твой друг тоже, Станислав, -- сквозь слезы проговорила Алла. Станислав отпрянул. -- Но вы были там. Почему же вы здесь? -- Не знаю. -- Но там вы не были человеком. Только лицо то же, что и сейчас. Алла не смогла больше такого терпеть. Собрав всю волю, она сказала: -- Стасик, родной, все будет в порядке. Мы поедем в Москву, и ты будешь тем, кем был. Нам помогут. -- Зачем ехать? Ты, Женя, мой друг, но ты -- другая, чем я. Ты была только похожа на людей, а я принадлежу к людям. Куда же мы можем уехать? К тебе туда или ко мне? Аллу охватила дикая, захлестнувшая все ее существо жалость к Станиславу. Она встала со стула и чуть не упала. Опустилась перед ним на колени, протянула к нему руки. -- Стасик, Стасик... Вспомни нашу квартиру, Москву, Андрея, Лену... Ты жил тогда другой жизнью, чем сейчас. Сейчас ты живешь совсем иной, не похожей на прежнюю жизнью. Но та жизнь была твоя, ты был там хозяин, она реальней, она вернется, потому что я люблю тебя. -- Любишь? -- губы Станислава вздрогнули, но глаза оставались безумно далекими, в них не было ни тени любви или ненависти. И вдруг он холодно сказал: -- Мне смешно это. Любишь?! Разве любовь спасла меня от того, что со мной было? Он произнес это так, как будто в нем проснулся человеческий разум. Алла похолодела, вдруг в ее уме возникла мысль, что ведь Станислав умер, но потом все-таки продолжал жить. Она взглянула ему в лицо. "Но он не похож на мертвеца, он просто далекий. Мертвец в нем, может быть, и есть, где-то там, но это не главное в нем, -- подумала она. -- Не знаю... Совсем не знаю..." И опять сострадание затопило все мысли, все сомнения: Стасик ли перед ней или кто-то другой. Она обняла его, поцеловала, залепетав: -- Я же не Бог... Любовь Бога спасает... Но и человеческая тоже... По мере сил... Стасик, Стасик, очнись! Станислав принял ее ласку, но она видела, что он не понимает, что это значит: "очнись!" От чего очнуться? Все вроде бы на месте. И солнце светит где-то там за околицей. Все это она прочла в его глазах. Но он нервно сжал ее руку. -- Женя, Женя, все-таки хорошо, что ты пришла ко мне из другой жизни. Сюда. Эта "Женя" било Аллу как хлыстом по лицу. "Может быть, те люди правы, он действительно один раз уже умер", -- подумала она. В голову полезли стихи Блока: Мы были, но мы отошли И помню я звук похорон, Как гроб мой тяжелый несли, Как падали комья земли... "Он вернулся, но период смерти не прошел даром, -- стремительно думала Алла. -- Что-то там произошло, пока... он был мертв". В это время в избушку вошли Митя и Михайловна, ставшие изумленными при взгляде на Аллу. -- Знакомьтесь. Это Женя, -- сказал Стасик. -- Здравствуйте, Женя, -- пробормотала Михайловна. -- Меня зовут не Женя, а Алла, -- сухо ответила гостья. -- Вы что, тоже из могил, что ли? Михайловна обиделась. -- Митя, да что ж это за гости дикие пошли! -- чуть не взвизгнула она. -- Хозяев за покойников принимают! Митю же эта ситуация ничуть не смутила. -- Да она ясновидящая, бабулька, вот в чем секрет. Будущее видит. Потому и за покойников нас всех принимает. -- Лучше бы она Царствие Небесное наше видела, а не могилы, -- со вздохом осерчала Михайловна. Аллу это чуть-чуть развеселило. -- Правильно, бабусенька! Извините уж меня. А то эти ясновидящие не в ту сторону смотрят... Кстати, я вовсе не ясновидящая. Я -- жена Станислава. Митя и Михайловна так и сели. -- Так что же вы сразу об этом не сказали?! -- всплеснула руками Михайловна. -- Оказывается, у Стасика есть жена? -- Она вопросительно обернулась к Мите. Тот развел руками. -- Все бывает, бабусь, все бывает. У нас тут необычайней и чудней, чем в Царствии Небесном даже! Станислав наклонил голову в знак согласия. И глянул в бесконечную, но грозную пустоту. Когда небо стало спокойным, приехали в Тихово остальные. Это случилось на следующий день после приезда Аллы, и то были Лена с Сергеем, Андрей и вновь появившийся Данила Лесомин, тут же открывший всем, кто такой Митя. Встретили их радушно, но разместить пришлось в соседнем доме (у Михайловны места уже не хватало), благо хозяева оказались понимающими. Митя тут же рассказал о беспокойном посещении Руканова и о том, что ошибся непредсказуемый, не так уж жители деревни расшатаны, как ему показалось. Есть, конечно, расшатанные, в главном же народ здесь умиротворен в своем бытии. И пьют не так много. Алле удалось сразу предупредить друзей о состоянии Станислава. Но меткий глаз Данилы отметил: то, о чем шептал Ургуев, о силе, ведущей за пределы Всего, закончилось, она отошла от Станислава, а игру Непостижимой Случайности никому не понять. И он поделился своим впечатлением с Леной, ибо, кроме нее, никто не знал о шепоте Ургуева. Станислав, увидев такую толпу друзей, затаился и выглядел как метафизический барсук, высунувшийся из своей норы. Он ошеломленно молчал. Особенно пугал его напор Андрея, который шумно называл его братом, хотя Станислав даже не понимал значения этого слова. Андрей непрерывно и истерично кричал о каком-то морге, о Соколове оттуда с глазами, точно пересаженными от трупа, чем окончательно умилил Михайловну. "Вот наука до чего дошла", -- на свой лад рассудила старушка. По мере крика Андрея Станислав все больше и больше прятался в угол, а все сидели в комнате у Михайловны, маленькой, но безумно уютной. Из такой комнаты можно было, пожалуй, выходить только в ад или в рай. Андрей чуть не плакал, что их со Станиславом родители погибли в автокатастрофе и что они -- сироты. В конце концов Андрея уняли, и Алла убедила всех, что со Стасиком теперь надо вести себя нежно и хрупко, учитывая, что он еще не здесь. Деревенский дурачок Макарушка забежал к ним по случаю и, поприветствовав собрание диким смехом, успокоил немного Станислава. Дурачок убежал, затем вытащили бутылки, припасы, чтоб отметить приезд и встречу и то, что Станислав -- живой. Но после первого шока и мистической радости стало немного жутковато, Станислав ли это. Конечно, он похож, и документик его валялся на полке, но что значат документик, и паспорт даже, и видимость на лицо перед тайной души. Даже Данила расхохотался вдруг, взглянув на Станислава. Но смех его был мрачен. Алла, однако, держалась: как-никак, а Стасик на земле, а дальше увидим сквозь тьму. Алла, Митя и Станислав остались у Михайловны, остальные ночевали у соседей, Добровых Николая и Марьи, с детишками, благо дом их был крепок и широк. Правда, Лена с Сергеем ночевали в сарае, на сене. Так было теплее и ближе к предкам. Изба была традиционной, и всех еще с вечера охватил покой. Лена проснулась среди ночи и высунулась из сарая посмотреть. Дух избы уводил сердце в родное. Все время вспоминалось: Сон избы легко и ровно Хлебным духом сеет притчи. Изба казалась живым существом, малой родиной, уводящей в лес и в небо. Сердце разрывалось от летящих в душу стихов: Снова я вижу знакомый обрыв, С красною глиной и сучьями ив, Грезит над озером рыжий овес, Пахнет ромашкой и медом от ос. Край мой! Родимая Русь и Мордва! Притчею мглы ты, как прежде, жива. Нежно над трепетом ангельских крыл Звонят кресты безымянных могил. Лена была сугубо городской жительницей, но в глубине таинственно-родное прошлое жило в ней сильнее стихии двадцатого века -- века Смерти. За каждым деревом вдалеке на нее смотрели волхвы. Наутро провиделся и лес, и поля, и обрыв, и уголочки с березами и соснами, -- но все это так входило в душу, как будто в глубине оно было там от вечности. -- Хорошо, что все это, включая воздействие, необъяснимо, -- сказала Лена Сергею. И он согласился. Согласились бы и другие. Но существовал Станислав, и он нашелся, и что теперь делать -- надо было решать. На совете, на берегу реки, дул легкий ветерок, первым объяснился Митя. Оказалось, Станислава подвезли ему неизвестные люди, впрочем угрюмо-интеллигентные, и предложили ему подержать Станислава у себя некоторое время до осени, в деревне у родственницы. Они и про это знали. Состоялся серьезный разговор, люди эти были тайные, но суровые, дали деньги и наказали сберечь Станислава. Кто такой Станислав, Митя понятия не имел, и бумажка, которая была при нем, ничего, кроме имени и отчасти неразборчивой фамилии, не содержала. Митю уговорили -- он нашел в этом даже способ убежать от себя. И было одно странное предупреждение: Стасика хранить, но если обнаружит его жена, Алла, то ей можно отдать. "А так -- хранить до начала сентября, когда мы за ним приедем. Так они объяснили", -- сказал Митя. -- А эти ребята хоть чем-нибудь раскрыли себя? -- спросил Сергей. -- Ничем, -- снова изумился про себя Митя. -- Ничем. Как я понял, это исследователи. Думаю, основное исследование они уже провели и Стасик для них был нужен, но не очень уже, скорее как обломок. Потому и сказали, что можно отдать родным. Но что знаю точно, с этими ребятами не шутят. Не дай Бог куда заявить. Меня предупредили, и я почувствовал. Тогда действительно убежишь от себя, но без возврата и не по делу. Заберите вы его, -- заключил Митя. -- Человек он хороший, пусть и в трансе. Транс, правда, необычный совсем. Но бывает, бывает. Я устал. Руканов на него смотрел как кот на сметану, но судьба отмахнула его. ...Станислав воспринял все эти заботы вокруг него тихо, потаенно и так, как будто речь шла не о нем. Сначала он чуть-чуть испугался, что его повезут в какую-то неизвестную ему Москву, но ему сказали, что он там родился. Вообще запутанность успокоила его. Аллу он по-прежнему называл Женей. Но сборы были энергичными и недолгими. Станислав оказался дома, в своей квартире, но он не узнал ее. Глава 18 Его окружили заботами и тишиной. Андрей переселился в квартиру Аллы и брата -- помогать и охранять на всякий случай. Помогать взялась и Ксюша со своим Толей -- время от времени, и еще один дальний родственник. Главное было сохранить Станислава и предупредить всякие неожиданности. Но как предохранить от невидимого мира, от судьбы, от непознаваемого, в конце концов? Все что можно делалось и раньше: искали, молились, принимали меры... Но сейчас -- все-таки Стасик был дома. В первый момент Алла не решалась сообщить в милицию, что, мол, нашелся. Вообще от официоза надо держаться подальше -- так считали многие. Еще начнут копать. И вдруг подключатся такие силы из того же официоза, о существовании которых и не подозревали. Все-таки случай из ряда вон выходящий. И все-таки Алла сообщила по телефону в милицию. К ее удивлению, это сообщение никого там не удивило. -- Ну нашелся так нашелся, -- сухо ответили оттуда. -- Скажите спасибо кому-нибудь. Обычно не находятся. И больше не морочьте нам голову. Без вас тошно. Да, да, можете написать заявление, что пришел. Мы отметим. Но вскоре, после первой суеты, Аллой овладела жуть. С кем она теперь будет жить? Кто он сейчас? Он по-прежнему называл ее Женей и порой шептал, что она пришла из ниоткуда. Спал он пока в отдельной маленькой комнатке -- это получилось естественно, ибо кем и кому он был теперь в действительности? "Он не мучается, ты видишь, он не мучается уже", -- словно про себя говорила Лена Алле. Последняя ширила глаза, не понимая, и отвечала удивленно: "Может быть, он и не страдает, не мучается, но его нечеловечески отрешенный, словно лунный вид и тихие шаги мучают меня". Квартира как будто чуть-чуть изменилась с приходом Стасика. Но это "чуть-чуть" казалось Алле зловещим, тревожным. Точно замерли тени на стенах. И тишина, непостижимая тишина -- сколько бы ни говорили, даже громко, Алла, Андрей, Ксюша, -- тишина окутывала все звуки, и голоса вязли в ней, как в пропасти. Стасик обычно молчал, но стал внезапно улыбаться. Эта улыбка, казалось, плыла по комнатам. Чтобы заглушить тишину, Алле хотелось кричать, особенно ночью, среди мрака и суеты черных сновидений. Но она знала, что никакой крик не заглушит эту тишину, не успокоит ее. Крик только подчеркнет всемогущество пугающей тишины. Наконец, Станислав не отвечал на робкую, отдаленную ласку Аллы, и это ранило ее. Близость была далека. Но не было и реакции ненависти и отторжения. Он только улыбался в пустоту. Так продолжалось несколько дней, томительных, как дни на луне. Но потом Алла почувствовала, что Станислав чуть-чуть приоткрылся, стал ближе. Молчание стало исчезать. Иногда его глаза наполнялись слезами, но такими же безучастными, как он сам. Зато он произносил слова, и порой пронзительные. -- Как хорошо, Женя, что ты пришла из сна или оттуда (он сделал неопределенный жест) ко мне, -- сказал Станислав ей как-то. -- Ты принесла оттуда мне покой. А то мне казалось, что вокруг одна смерть и нет детей. -- Я твоя жена, Станислав, -- ответила Алла. -- Как же я могла тебя бросить? -- Не отрицай, не отрицай, тебя бы увели под землю. Мы все слабые. Тебя бы поглотили. Алла не стала спорить. Лена одна из первых посетила этот дом после такого могильного карантина. Она пришла с Сергеем. В квартире была еще Ксюшенька. Андрей спал в соседней комнате. Вечер был таким, как будто звезды потеряли свое значение. Одна Россия оставалась. Они сидели за круглым столом и видели зеркало, в котором когда-то отражалось то, чего не было. Стасик в своей заброшенности стал странно-трогателен, слово мумия, читающая стихи. Стихи внезапным потоком лились и в сознание Лены. Снова, как раньше и как в будущем. Но образ Стасика и его улыбки внушили Лене поэзию, которую не очень-то можно было читать вслух в данной ситуации. Ничего не понять, кроме сна бытия, Кроме Брахмана где-то за миром, И стою очарованный смертию я, Торжеством иллюзорного пира. Вечерний этот пир был не совсем иллюзорен, но вкушавшие -- вполне. Так казалось Лене после таких стихов. Ксюша приготовила яства, нарочно сладко-острые, чтобы напомнить Станиславу об этой жизни, пусть короткой, но полной бредовых ощущений. (Ксюша считала вкус формой полноценного бреда -- и всегда, когда дома звала мужа отобедать, окликала его: "Пора бредовать".) Но такой бред не очень воспринимался Станиславом. Он ел мало и с таким видом, будто присутствует при важных похоронах. Ксюшу это раздражало, и нежные жилки на ее белой шейке отвечали ей взаимностью. Страшно было затерять себя при таком ритуале. Но Россия за окном жила, и было в этой жизни невиданно-великое, тайное подземное течение, которое шло вопреки всему, что творилось на поверхности, ожидая своего часа выйти наружу. "Все будет хорошо", -- повторяла Лена самой себе, слушая шепот этого течения. -- Станислав, вы помните, как вы родились? -- спросила Ксюша как можно мягче. -- Помню, -- ответил тот. -- Я проснулся тогда в комнате. Рядом была женщина. Ее звали Анастасия. Но я немного помню, что было и до этого... -- Стасик, тебе хорошо с нами? -- перебила его Алла. -- Мне всегда хорошо на том свете. -- Ну и слава Богу, -- вздохнула Ксюша. -- А демоны? -- спросил Сергей. "Важно пробудить Станислава к любому общению", -- подумал он. -- Что это за слово? -- спросил Стасик у Аллы. -- Вы называете себя демонами? Аллой все больше и больше овладевало сострадание, сострадание к нему, к потерянному мужу. А за состраданием таилась снова любовь, притихшая при лунной тишине. -- А какой же свет для вас не "тот", а "этот", Станислав? -- прямо спросила Ксюшенька. -- Не знаю, -- был ответ. -- Для него нет "этого" света. Он везде чужой, -- проговорила Алла, и голос ее дрогнул. Лена вскочила со стула и подошла к Станиславу. -- Стасик, -- коснувшись его плеча, заговорила она, -- мы и есть "этот" свет. Неужели ты не знаешь меня? Не помнишь? -- Я помню Женю, -- ответил Станислав. -- А вы, может быть, и были, но очень давно. "Не может, не может такого быть, -- подумал Сергей. -- Он говорит связно о своем ужасе. Может быть, он разыгрывает нас? Но зачем? Не похоже. Скорее кто-то разыгрывает его". А все-таки в этой квартире присутствовала сейчас и обыденность. Правда, безумная. Неожиданно позвонил и ворвался Степан Милый. Никто не ждал его появления. Ведь прошел слух, что он ушел окончательно в себя. Но Алла даже обрадовалась: надо было, пожалуй, разрядить обстановку. Степан сразу все понял и оценил. -- Я же говорил тебе, Аллуня, -- сказал он, полубезумно целуя хозяйку, -- что с таким парнем, как Станислав, ничего не случится. Он выйдет сухим из любой воды! Станислав милостиво наклонил голову. Гостя встретили в целом довольно шумно. Ксюше даже захотелось плясать. Степанушка всех расцеловал, а к Станиславу все-таки не приблизился: понимал. Но радость сияла на его задумчивом лице. -- Из какой метафизической канавы вылез, Степанушка? -- нежно спросила Лена. -- Много, много было канав, Лена, -- ответил Степанушка, усаживаясь за стол. И вид при этом у него был вполне приличный, словно он вышел не из той канавы, которую имела в виду Лена. Взглянул на Станислава и вдруг захохотал, но до крайней степени дружелюбно. -- Он принц, настоящий принц, Аллуня, -- запричитал Степан. -- Мне, Милому, такое и не снилось. Я не так далеко ушел, разговаривая сам с собой. Потом Степан смолк и уснул. На том самом диванчике, на который и сел. Но Станислав вдруг как-то повеселел при этом, впервые после всего веселие коснулось его лица. А то раньше по этому лицу словно бегали белые мыши. -- Дайте хоть пожить немного! -- вскричала Ксюша. -- Мы все в одной лодке... -- Имя которой -- неописуемое, -- добавила Лена. -- Пусть Степанушка спит, -- вмешалась Алла. -- Когда он спит, я чувствую, что Станиславу лучше. Степанушка ведь во сне всегда был неописуем. -- Станислав, Стасик, очнись наконец. Очнись! -- вскричала Ксюша. -- Что?.. Что?.. Что они говорят? -- с ужасом, сменившим веселие, проговорил Станислав. -- Женя, я ничего не понимаю вдруг!!! Алла кинулась к нему. -- Ты все поймешь, родной мой, ты все поймешь! -- заплакала она, прикоснувшись к нему. -- Нет ничего непонятного в мире, потому что он в принципе непонятен. Но мы живем в нем, живем! И ты будешь жить с нами, мой любимый! Станислав ошарашенно вращал глазами. -- Да он победитель, в конце концов, победитель! -- вскричала Лена, немного захмелев. -- Ведь надо знать, чего он избежал, от чего ушел, спасся. -- Да, да! Он -- Цезарь, он -- Богатырь! Да! Он Александр Македонский в тысячу раз больший, он -- авторитет, -- заголосил Степанушка во сне. И на этой