я, - нас интересует только истина. Вы и так даете сейчас странные, ложные показания, совсем не то, что вы давали на следствии. Смотрите, мы можем привлечь вас к ответственности. Суд вам не провести. Вам, наверное, хорошо заплатил дядя Сапожникова, возвратившийся из Крыма. - Да я его и не видела, - промычала про себя Нюрка. Петя все время со страхом смотрел на нее. Наконец все процедуры закончились, и суд удалился на совещание. В зале было тихо, сумрачно; только шептались по углам. Через положенный срок судьи вошли. Все поднялись с мест. Петя приветствовал суд со вставшим членом. - Именем... - читала судья. - За изнасилование, сопровождавшееся побоями и зверским увечьем... Сапожникова Петра Ивановича... двадцати трех лет... приговорить к высшей мере наказания - расстрелу... - Батюшки! - ахнули громко и истерично в толпе. - Вот оно как обернулось! Петюню - в расход. Капут ему. Смерть. Отражение Виктор Заядлов уже почти не был человеком, даже по его собственному мнению. Жил он уже несколько лет оседлым эмигрантом в Нью-Йорке, в маленькой трущобной квартире. Работу он бросил (да ее и не было), жену сдуло, и больше вокруг него ничего не стало. Кормился он на помойках и на социальное пособие, которого боялся. Неожиданно, после многих лет нищеты получил он небольшое, но терпимое наследство - однако это уже ничего не меняло, и он позабыл о нем. "Не все ли равно как жить", - подумал Заядлов в последний раз. Да, не это было главное. Главное, было в том, что начала изменяться его тень. Он заметил это впервые, когда писал письмо далекой бабушке в Москву. Вместо тени от своих пальцев он увидел черные когти - сверхестественно черные, ибо тень никогда не бывает так черна. "Началось, началось, - в холодном поту подумал он, - я знал, что этим кончится... Это конец". Но он дописал письмо, словно ведомый когтями. Впрочем, письмо было довольно добродушным, оно началось так: "Дорогая бабуся! Привет из Нью-Йорка, из всемирного центра будущего. Ты не умерла?! А я как будто бы умер, но в целом живой. У меня все хорошо. Часто по ночам любуюсь небоскребами. А как тетя Маня, тетя Катя и тетя Вика?" (На самом деле никаких таких женщин вообще не существовало.) После того, как Заядлов закончил писать, поставив последнее: "Не забывай меня, бабушка", он опять поглядел на тень и увидел, что она стала нормальная. Заядлов страшно обрадовался этому. "А не пойти ли мне погулять", - решил он от счастья. И он прямо-таки побежал - вперед на Пятое Авеню, к рекламам, педерастам и бизнесменам. По дороге он поблевал около большого клуба, который называли почему-то храмом. И пошел вперед - мимо огромных причудливых тридцатиэтажных банков, малюсеньких церквей и теней от небоскребов. Там и сям появлялись нищие и сумасшедшие. Секс Заядлов любил, но сумасшедших - никогда. Их было много в этом городе будущего - но их некуда было девать... Заядлов подмигнул раза два прохожим, на большее он не решался, хотя помнил, что как-то раз ему ответили: - How are you. (Хау а ю)? Нет, он не был одинок. Заядлов вдруг юркнул в заведение, мокрое от пива и от раскрашенных как на Марсе проституток, и запил, наклонившись над единственной рюмкой виски. И тогда второй раз увидел свою тень: однако вместо обычной головы была голова льва. "Да нет, это кутенка, - успокоил сам себя Заядлов, наклонясь. - Всего лишь кошка - и все". Но потом вдруг вскочил, дико озираясь на невинных проституток. Тень исчезла, ушла в потолок, в лампу, повиснув над головами дев. И Заядлов выбежал из светоносного этого заведения. Свернул в малолюдство: какая-то женщина одиноко свистнула: была она как привидение, сошедшее с ума. Заядлов глянул вверх: там были небесного света небоскребы, и в каждом окне было, может быть, по бриллианту. Он не любил плясать перед небоскребами. Итак, появилась какая-то новая, почти доисторическая тень, как будто раньше он вообще жил без подлинной тени, оставаясь золотым счастливым человечком. Спустя три недели тень эта даже стала драться - словно из тени высунулся коготь. И тогда он захохотал: - Боже мой, я все понял, - кричал он в стену. - Это не сумасшествие, а, напротив, обратный процесс! Я, наконец, становлюсь нормальным! И он юрко, несмотря на драчливую тень, засеменил к своей новой жене. Действительно, когда сдуло жену-эмигрантку, он приобрел вторую - из местных, старуху лет семидесяти, якобы почти без средств, но все-таки с небольшими деньгами, которые она не тратила с детства. Потому и накопилось. Собственно, формально женат он не был, только - друг дома и полулюбовник. Приходил он к ней раз в полгода, или, может быть, раз в три месяца - и это считалось большой неразлучной дружбой. Почти мечтой. Вот перед ней-то Заядлов и любил плясать. Старуха - Мэри - терпела и это, скаля не то звериные, не то стальные зубы, и все время спрашивала Заядлова: - How are you. (Хау а ю.) Тот отвечал грустным кивком. Чужое небо Нью-Йорка с его ординарными звездами уже не мучило его... Следовательно, после появления драчливой тени - он понесся к Мэри: на забытом даже адом метро. Мэри встретила его своей прежней, жизнерадостно-мертвой улыбкой: - How are you. (Хау а ю.) Много, много раз слышал это приветствие Виктор от всех просвещенных людей Запада. И не всегда реагировал правильно на эти слова: ведь он был чужеземец. На этот раз он просто поцеловал Мэри, и они стали смотреть телевизор. Иногда Мэри опять спрашивала: "How are you?" - или о погоде: "Не правда ли, хорошая погода сегодня?" Потом, после выступления регбистов и литераторов, она сообщила Виктору, что скоро умрет, так как у нее серьезный рак. Заядлов промолчал, не веря, но Мэри добавила, что для нее это большая проблема и что к ней ужа давно ходит (она тратит на это немалую сумму денег) приличный психоаналитик: он объясняет ей, что теперь делать и о чем думать. Виктор улыбался как во сне, по-прежнему не веря, и ушел, смущенный. А через два дня его тень стала разговаривать. У Виктора пот ушел внутрь лба. А потом он разучился удивляться. Впрочем, слова тени были пророческими: "Не смотри на свое отражение в зеркале... Не смотри... Ты понял это?" Утешило его только то, что на самом деле говорила уже не его тень - ибо трудно было назвать то, что он видел рядом с собою, его тенью - лица, например, уже не существовало, но грудь выделялась и особенно борода, хотя на самом деле никакой бороды у него в земной жизни не было. Но все-таки часто - на стене, в углу, где-то в полуклозете, среди смелых тараканов - мелькала и его бывшая тень - но опять-таки в ней то оказывался птичий нос, то коровье ухо, то горб демона, то еще что-нибудь почище. Если появлялся горб, то Заядлов обычно быстро бормотал - но горб, тот, как правило, упорно молчал. А пророчество тени несуществующей бороды (относительно зеркальца) Виктор запомнил на всю жизнь. Собственно зеркал в его комнате никогда не было (там вообще почти ничего из предметов не существовало), но Виктор стал теперь шарахаться от зеркал и на улице, и в кафе, и где-нибудь в рекламном бюро. Но одновременно его стали манить к себе зеркала. И он, становясь на цыпочки, пытался заглянуть туда. Но в последний момент страх опрокидывал его назад, а ум свирепел: "Гляди, умрешь, если увидишь свое отражение". Так и жил он многие дни, вздрагивая от возможности увидеть... В конце концов он снова решил сходить к жене. Мэри встретила его доктором. Белый костюм сидел в комнате и оказался психоаналитиком. Виктор ответил самому себе, что цивилизации непонятны друг другу. Психоаналитик же твердил свое: - Да, Мэри, согласно диагнозу, вы через недели три умрете. Но у вас еще много впереди: целые три недели. Живите активно. Гоните негативные мысли и не думайте о смерти. Наслаждайтесь! Самое главное: наслаждайтесь! Секс (но в меру), гипноз, хорошая еда - все годится. Наслаждайтесь - чем можете! Мэри улыбнулась: - Я согласна. А как же на том свете, если он есть? - Если он есть, то думайте о нем только в терминах наслаждения. - О'кей, - ответила Мэри. - О'кей, - сказал фрейдист. - А как же деньги? - спросила Мэри. - Деньги будут и на том свете, - ответил психоаналитик. - В символах. Косвенно. Но реально. Ибо деньги - не только деньги. ...Это - наше сверх Я. - Не понимаю о сверх Я, но о деньгах понимаю, - ответила Мэри. - Милый, - обратилась она, впервые за этот раз к Виктору. - Через три недели я умру. Все, оказывается, подсчитано. У меня в банке останется немного денег. Доктор говорит, что это чудо, потому что даже у мертвой у меня будут деньги! Ты знаешь, я счастлива! Виктор промолчал. - Ну, хорошо, милый, - продолжила Мэри. - Приходи ко мне на лэнч через три недели или около. Покушаем. Не знаю точно, сколько у меня времени будет тогда. А сейчас уходи. Я буду наслаждаться... Заядлов мгновенно исчез, поцеловав высокий лоб Мэри. Больше он свою жену не видел (хотя один знак к нему пришел). Тень сказала ему (правда, во сне), что его жену, Мэри, похоронили быстро, как-то даже чересчур моментально, за десять почти минут, новейшим передовым способом. Но Заядлову было не до Мэри, превратившейся в труп. Его парализовал ужас перед своим отражением. Он порой чуть ли не нырял в зеркало, и тогда где-то на краю зеркальной безбрежной поверхности появлялось предостерегающее черное пятно, словно он сам в него превращался и видел свою смерть. Виктор отпрыгивал, как потусторонняя кошка, от любых зеркал, пугая самого себя. Иногда на улице, отпрыгнувши, он долго хохотал, один, скорчившись на тротуаре среди небоскребов и ног механически бегущих людей. Однажды, правда, одна собачка залаяла, увидев его. Он приласкал собачку от всего своего больного ума... Но один раз он поймал все-таки взглядом свое отражение. Это случилось, когда он пришел как-то к себе в комнату. В ней никогда не было зеркала, словно зеркало равносильно небу. Но на тот раз оно висело - прямо посередине. Кто принес его? Вероятно, уголовники, они часто заходили в его комнату, чтобы отдохнуть или просто унести от нечего делать последний стул... И тогда Виктор увидел того, кем был он. Больше всего его поразили глаза - потусторонне-звериные и глядящие на него. Но убило его иное - черный за-ужас, исходящий от всей странно меняющейся фигуры... Когда он очнулся - он был в зеркале, двухмерный и полоумный, а "оно", которое он видел в зеркале, гуляло по комнате. Пальба Что делал Федор Кузьмич всю свою жизнь? Ответ: гонялся за крысами. Он и сам не знал, почему был к этому предназначен. Детства своего он не помнил, предыдущего воплощения тоже. Он даже не считал, что ходит на работу, спит и обедает в темной столовой. Хотя на самом деле он выполнял все это, благодаря чему, по-видимому, и существовал. Был ли он практичен? Едва ли. Но для "главного", то есть для ловли крыс, он проявлял необходимую четкость и здравость ума. Достаточно сказать, что он обменял свою солнечную отдельную квартиру на грязную, в провалах, комнату, где, по слухам, водились крысы. Комнатенка была где-то в углу старого дома, с особым входом, и пугающе изолированная от других комнат бесконечными лестницами, закутками, стенками и какой-то вечной темнотой. Федор Кузьмич был тогда еще молодой человек лет двадцати, с взъерошенной челюстью и почти невидимыми глазками. От своих родителей - почтенных граждан - он наотрез отказался. Одна уверенная, но погруженная в себя девушка сделала ему предложение. Федор почему-то отослал ее к трубе, торчащей далеко в поле, на месте само собой разваливающегося завода. Больше ему никто не делал предложений. И жизнь его потекла удивительно однообразно, хотя и очень замкнуто. Заработок свой он не пропивал, но, питаясь чуть ли не помоями, откладывал его в копилку, которую клал в собачью конуру... Единственной серьезной покупкой Федора было охотничье ружье. "Главное" происходило таким образом. Федор просыпался ночью на своей полукровати от какой-то внутренней молитвы. Зажигал лампадку, хотя икон нигде не виделось. Весь пол был уже как живой: усеян не то крысами, не то мышами, для которых Федор разбрасывал на ночь еду. Тогда Федор в нижнем белье, мысленно прижавшись к трепетному пламени, вовсю палил из ружья по крысам. Гром сотрясал комнату. Поэтому обычно стекла в ней были выбиты. Так прошло десять лет. Федор стал замечать, что несмотря на дикое обилие крыс в этой местности, их уже меньше собиралось у него по ночам. Хотя за все десять лет он не убил ни одной крысы. Но, возможно, такая безудержная пальба травмировала их. Тогда Федор решился ловить крыс голыми руками. Ему никогда не приходило в голову, что укусят, и его действительно не кусали - настолько внебиологичны были его отношения с крысами. Проснувшись среди ночи - теперь уже не от внутренней молитвы, а от красивого, образного, почти детского сна - Федор торопливо зажигал неизменную, но ставшую холодней и мертвенней, лампадку. Странное отсутствие икон возле нее - эта пустота голой стены - указывало на преображение ее сущности. Полуголый, сделав несколько безумных, почти клинических прыжков вверх и вбок, Федор кидался в самую гущу этих тварей. Теперь они совсем не боялись его, безоружного, ускользая из-под самых Фединых рук. А он на четвереньках прыгал за ними из стороны в сторону. Может быть, крысы чувствовали, что все это неспроста и здесь вовсе не охота за ними? Но что же это тогда было? Впрочем, за первые пять лет ему удалось поймать за хвост четырех крыс. Но что он с ними сделал потом, Федор не помнил. Надо сказать - никто из людей не знал, что Федор гоняется за крысами. Его давнюю стрельбу из ружья принимали за оборонную тренировку. А последние годы он вообще приумолк, обходясь своими квазипрыжками. Так прошло еще десять лет. Внутри этой его замкнутой структуры, дающей ему способ устойчивого существования, произошли светлые изменения на одном и том же месте. Теперь Федор уже гонялся не только за крысами, но и за крысиными призраками. Попросту говоря, он стал преследовать "их" днем, прыгая за ними в разные стороны, хотя "на самом деле" крысы в это время отсутствовали. Это преследование ирреальных крыс как-то сразу облегчило ему жизнь. Она сделалась просветленней, поэтичней, так как исчезла эта тяжeлая, угрюмая, ежедневная необходимость просыпаться среди ночи. Последнее было единственным, почему Федор принимал свое занятие также за тяжкую, серьезную работу. Теперь Федор стал легок, более поворотлив и мог часами, никуда не выходя, прыгать в своей комнатeнке за крысиными призраками! Воздушность, воздушность овладела им! Так прошло еще десять лет! Мир и представлении Федора был структурален, замкнут и вполне адекватен его сознанию. Лучшего нельзя было и желать. Федор был счастлив, особенно если счастьем можно назвать отсутствие горя. И никто не знал, в чем причина его устойчивости. Однажды он шел по перелеску, возвращаясь - по видимости - из проселка в соседний городок. Внезапно из-за деревьев вышла огромная фигура. Формально это был человек, только весь обросший. Когда он подошел поближе, Федор увидел его лицо. Оно было рыжеватое, щетинистое; глазки - как стальные и точно навек пригвожденные к лицу. И Федора обдало мертвым, разрушающим его душу холодом. Впервые за всю жизнь смертельный страх объял его. Потому что самое страшное, что увидел Федор в неживом, сонном лице нового существа, было: этот человек вне его, Федора, представления о мире, вне всего, что он может создать. Возможно, это был нечеловек - Федор никогда раньше не видел таких лиц; или, во всяком случае, человек из другого мира. - Не будешь больше гоняться за крысами, - вдруг оскалясь, сказал он в лицо Федору и с силой ударил его ножом в грудь... "Откуда он знает?!" - последнее, что успел подумать Федор. И это убило его больше, чем удар ножа. Петрова - Семен Кузьмич сегодня умер. - Как, опять?! В ответ всплеснули руками. Этот разговор происходил между двумя темными, еле видимыми полусуществами в подворотне московского дворика. N.N. со своей дамой подходил к огромному зданию загса. Дама была как будто бы как дама: в синем стандартном пальто, в точеных сапожках. Однако ж вместо лица у нее была задница, впрочем уютно прикрытая женственным пуховым платочком. Две ягодицы чуть выдавались, как щечки. То, что соответствовало рту, носу, глазам и в некотором смысле душе, было скрыто в черном заднепроходном отверстии. N.N. взял свою даму под руку, и они вошли в парадную дверь загса. В залах, несмотря на ослепляющий свет и помпезность, почти никого не было. N.N. наклонился и что-то шепнул своей невесте. Первой, кто их по-настоящему увидел, была толстая, поражающая своей обычностью секретарша, сидевшая у столика в коридоре. Увидев даму N.N., она упала на пол и умерла. Жених и невеста между тем продолжали свой путь. Угрюмо сидящие на скамейках редкие посетители не замечали их. Правда, когда они прошли, один из посетителей встал, выпил воды и сказал, что уезжает. В одной из комнатушек надо было выполнить предварительные формальности, в другой, просторной, в цветах и в портретах, происходила официальная церемония. N.N. с дамой вошли в первую. Позади них между прочим шли совершенно незаметные субъекты: свидетели. Гражданин Васильев, который почти один управлял всеми этими делами, взглянул на них. Взглянул и не смог оторвать взгляда. Молчание продолжалось очень долго. - Ну что, когда это наконец кончится? - спросил N.N. Васильев кашлянул и попросил подойти поближе. Так нужно было чисто формально. Он действовал автоматически. Но в душе его царил абсолютный страх. Он протягивался к нему даже из окон. Не только мадам вызывала страх, но и весь мир через нее тоже вызывал страх. "Не надо шевелиться, не надо задавать глупых вопросов, иначе конец, - подумал Васильев. - А у меня дети". - Фамилия?! - для бодрости нарочито громко выкрикнул он. - Калашников, Петр Сергеевич, - ответил N.N. Его дама издала из заднего прохода какой-то свист, в котором различимы были слова: "Петрова Нелли Ивановна". Васильев похолодел; тело замораживалось, но душа вспоминала, что мир ужасен. "Так-так", - мысленно стучал зубами Васильев и никак не мог разыскать карточки новобрачных. Искал и не мог найти. - Это кончится когда-нибудь? - холодно повторил N.N. Васильев все же нашел, что нужно: предварительное заявление, подписи свидетелей и т.д. - Вы не разлюбили друг друга с тех пор? - взяв себя в руки, спросил Васильев. - Нет, - холодно ответил N.N. - Тогда прошу в эту комнату, к Клименту Сергеичу. N.N. с Петровой двинулись. - Товарищи! - опрокинув стул, вдруг выкрикнул Васильев. - А ваши паспорта! - Нелли, покажи ему, - сказал N.N. Петрова повернулась и медленно пошла навстречу Васильеву. Подойдя поближе, она сунула руку себе на грудь, во внутренний карман, и вынула паспорта. Мутно взглянув на нее, Васильев почувствовал, что еще несколько минут - и он уже не он. Впрочем, паспорта были действительные. И даже на фотокарточке Петровой вместо лица была задница. Со штампом. ...Когда N.N. с дамой скрылись за дверью кабинета Климента Сергеича, Васильев рухнул в кресло - и вдруг навзрыд, по-огромному, истерически разрыдался. Он вспомнил, что его дочь скоро умрет от цирроза печени и что, когда он родился, стояло - по рассказам - ясное, свежее, небесное утро, а он так кричал, как будто уже давно, тысячелетия или секунду назад, жил в каком-то мире, связанном с этим, но в котором лучше тоже не появляться. А его как мячик выталкивали из одного мира в другой... ...Между тем Климент Сергеич, одиноко скучающий в своем кабинете, взглянул на N.N. и его даму. "Ничего не произошло", - тотчас подумал он, закрывши глазки. Потом опять открыл. Повторив эти шуры-муры раз семь-десять, Климент Сергеич вдруг убедил себя, что задницы нет. Нет, и все. Нету. - Дорогие друзья! - подскочил он со своего кресла с распростертыми объятиями. - Как я рад видеть искренне влюбленных! Милости прошу к нашему шалашу. Климент Сергеич все же явственно видел зад в пуховом платочке, но умственно считал, что на самом деле это не задница. Чтобы еще больше убедить себя, он резво подскочил к Петровой и громко чмокнул ее в ягодицу. Климента Сергеича несколько сконфузил только хорошо знакомый, неприятный запах. Запах был настолько мертвенен, как будто был с предполагаемого того света. - Итак, друзья, - продолжал Климент Сергеич, - продолжим красочную часть. Он даже всплеснул ручками в потолочные небеса. - Петр Сергеич, - расфамильярничался он, обращаясь к N.N., - вы по-прежнему любите Нелли Ивановну? - Очень, - сухо ответил тот. - Я так и думал, так и думал, - расхохотался Климент Сергеич, которому вдруг стало не по себе. - А вы, Нелли Ивановна? Как, не амурничаете? - И он весело подмигнул ей. Не стоит говорить, что при других обстоятельствах Климент Сергеич никогда не позволил бы себе такое нелепое поведение. N.N. неожиданно, почти сверхъестественно, оживился и сел на стол прямо против Климента Сергеича. - Она у меня девственница, скромница такая... знаете... хе-хе, - дребезжаще просмеялся он. - Вы знаете, - разоткровенничался в ответ Климент Сергеич, пытаясь завязнуть в каком-то бессмысленном разговоре, - у меня жена тоже была скромница. И представьте, сейчас наоборот... - Ладно, хватит, - грубо оборвал его N.N., слегка ударив по кисти руки. - Оформляйте документы... Климент Сергеич... - Товарищи, я за... - спохватился последний. Очень быстро провернули официальную церемонию в зале. N.N. со своей супругой и свидетелями проделали обратный путь, к выходу. В руках у Петровой был большой букет цветов. Тем временем, как только супруги вышли, в кабинете Климента Сергеича зазвонил телефон и кто-то резким, металлическим голосом сказал ему, что он - то есть Климент Сергеич - умер. N.N. с Петровой были уже на улице. - Я так и знала, что ничего не получится, - свистяще произнесла она. N.N. пожал плечами. Петрова внезапно остановилась, огляделась кругом и вдруг, словно подумав, мгновенно исчезла, растворилась в пустоте. N.N., закурив, быстро, по-деловому пошел вперед, к трамвайной остановке. Письма к Кате Это была не очень странная девушка, с голубыми, точно нежно-выветренными глазами и с гибкой, вполне человеческой, ласковой фигурой. Ручки, личико и, очевидно, все тело было до того нежно и в меру пухло, так бело, как будто девушка создалась из высшего молока и появилась как свет. Впрочем, выражение лица было так неопределенно, словно что-то за этим скрывалось, а может быть, и ничего. Девушка смотрела как сквозь ангельский сон, хотя и не без некоторой странной, но скованной хищности. Особенно, когда глотала. Спала тоже по-божески: растягивая и изнеживая тело, любуясь собой даже во сне, но иногда только с хриплым лаем просыпаясь. Тяжело ей, видно, где-то было. У себя в комнате, под пуфиком она обычно хранила целую гору писем: письма были от влюбленных в нее: все они - рано или поздно - покончили из-за нее жизнь самоубийством. Иных писем не было. Иногда, когда девушка чувствовала, что ей будет особенно сладко спаться, она клала свои пачки с письмами себе под подушечку, прямо-таки под щечку, и от этого, может быть, ей еще слаще спалось. Вот некоторые из писем. * * * Катя! В отношении меня ты должна твердо знать, что я - черт. Я тогда нарочно скрывал от тебя это, не хотелось говорить. Особенно последний раз, когда встречались у памятника Пирогову. Ты так заглянула мне в глаза, что я ошалел. Чтой-то у тебя глаза такие нехорошие, или это мне только кажется по недоверию к вашему человеческому?! Устал я жить, Катюша. Что-то совсем не то, что я ожидал тут у вас увидеть. Как говорят ваши поэты, действительность всегда ниже мечты! А как я мечтал, мечтал, холодея духом, о воплощении, о вашем мире!! Какие планы связывал с этой жизнью! Но меня опередили... А потом этот ужас... Ну да ладно. Одна ты у меня отрада. Только не грусти, как бывало. Не пой свои нежные песни. Сил нет больше жить. Боюсь, что-нибудь сделаю с собой или с тобою. Катя, не думаю, что ты могла бы меня полюбить, какой я есть. И дело не только в виде. Ты говорила, что тебя мучают мои глаза, что сам я как ряженый, особенно когда пью кофий. Это ты про душу мою говорила. Но не буду, не буду говорить, какой я есть. И никогда, никогда об этом не спрашивай. Всего сказать не могу, но любовь наша, если б свершилась, была бы так страшна, что не решаюсь, не решаюсь. Любимая моя, я скоро перейду на визг!! Была бы ты ведьма, что-ли!! Отчего ты мне в душу, человечка, так запала?! Что у нас общего?!! Все, ухожу. Решил, как у вас говорят, дезертировать. Если до завтра не будет знаков, ты меня здесь не увидишь. Катя, чтобы с тобою не случилось, как тяжко бы тебе не было, никогда не взывай к нашему имени. Не вспоминай обо мне. Это мой тебе лучший совет. И не спрашивай обо мне у духов. Всего сказать никак невозможно. Твой-мой Анисимов. До встречи. * * * Катя, я уже стал мертвым, потому что все мертво по сравнению с тобой. Зачем, зачем я только родился?! Мне бы бегать по лесу, ловить бабочек; пить воду из ручейка, а я мертв. Ты за меня будешь ловить бабочек, пить воду из ручейка, потому что моя жизнь перешла к тебе. Помнишь, я увидел твое личико, там, в вышине, у звезд, и после этого у меня был тяжелый сердечный приступ? Тогда я понял, что мир - мертв, одна ты - живая. И дико мне стало смотреть на тебя - когда ты идешь по улице, как будто вся жизнь мира перешла в тебя, и ты идешь, имея жизнь в самой себе, и каждый твой вздох - дыхание вечности. А я мертв. Прощай. Константин. * * * Катюша! Когда я тебя поцеловал, я так обрадовался, так обрадовался, что весь день потом не мог прийти в себя. Какое счастье!! К жене совсем не могу прикасаться - до того противна, что готов свинью поцеловать, лишь бы не ее. Ух, ты, мой попрыгунчик, шалунья моя ветреная, глупышка ненаглядная! Скорей бы в отпуск. Зам обещал дать в третьей декаде. Накуплю я тогда снеди всякой, консервов, муки, колбаски, селедки в винном соусе, грибков, сядем мы с тобой, мамочка, в мой "Москвич" и махнем, как ты обещала мне, на юг. Ой, не терпится, ой, не терпится! Готов целовать зама. Любящий тебя до печенок, целующий каждый твой пальчик, берегущий каждый твой волосик Петенька Васильев. P.S. Говорил вчера с Карповым - он обещал, что тебя примут в институт, на первый курс. Еще раз целую мою шалунью. * * * Здравствуй, Катя! ...Где мы с тобою встретимся?!! ...Я хотел бы встретиться с тобой в ином мире. Потому что, говорят, мы будем там абсолютно, безнадежно одиноки, попросту говоря, один на один со своею душою. Но почему глаза твои так черны и глубоки... (Дальше неразборчиво) ...Уйти, уйти в эту глубину навсегда... (опять неразборчиво) ...Почему я так несчастен... (опять неразборчиво, но в конце три восклицательных знака) ...уединенно от твоих сокровищ: союза красоты и духа (совсем неразборчиво!) ...смерть ... (совсем неразборчиво) ... смерть ... (опять неразборчиво) ... смерть ... (опять неразборчиво)... Твой Андрей. * * * Катюня, привет! Пишет тебе твой друг с дальнего Амура, который со всею своею душою рвется к тебе. С прошлой жизнью покончено. Неделю назад был у Белого Кота и порвал со всею малиною. Это ты, матросочка моя ненаглядная, человека из меня сделала. Только ради тебя веду жизнь фраера. Через пять дней - расчет, билеты уже взял и айда к тебе. Иного пути у меня нет. Твой Саша. * * * Катюша! Помнишь, как стояли с тобой на берегу реки под ветерком? Шел снег, и я разделся до самого пояса. А ты еще, смеясь, запустила в меня снежком. Помню снежок попал мне в самую грудь под левую сиську. Неужели ты больше не подаришь мне ни одного такого дня? Катя, Катя!!! Неужели все прошло, и мы с тобою никогда не увидимся?! Ты еще что-то говорила про судьбу. Какая же у меня теперь будет судьба без тебя?!! Я учусь на шоферских курсах и скоро окончу вечернюю школу. За окном часто поет гармоника. Но мне скушно без тебя. На стене висит портрет товарища Чайковского. Но мне не до него. Я хочу видеть тебя, Катенька. Катя, Катя, я пишу тебе восьмое письмо до востребования, а ты мне не отвечаешь. Горе мое, горе. Твердо решил получить от тебя весточку. Если не будет, то пойду в справочное бюро и там получу окончательный ответ. Скучающий без тебя Валера Шапошников. * * * Девочка моя, девочка! Ты так напоминаешь мне мою маму, когда ей было всего восемь лет, а меня еще не было на свете! Поэтому я так и люблю тебя. Теперь у меня нет моей мамы (на днях похоронил, т.е. сжег старушку), у меня у самого теперь подгибаются колени, и руки дрожат от возраста, но подари мне одну ночь, всего одну ночь!! Я совсем изошелся слезами, и особенно сейчас, после похорон, мне хочется юркнуть к тебе, моя светлая девочка, под одеялко, прижаться к твоим голым коленям, чтобы обогреть твоим теплом мою одинокую старость. Пусть я шепеляв, пусть из носа течет, зато у меня есть душа. Пусти меня к тебе, моя светлая девочка! А я плачу. Не могу забыть глаза мамусеньки во гробе. По ночам снятся кошмары. Будто гроб этот ожил, а мамусеньки - нет. И будто потом этот гроб, походив по комнате, превратился в мамусеньку, а мамусенька - в гроб. И я сначала было потерялся, где гроб, где мамусенька. А потом отличил. И что потом мамусенька эта моя, которая есть гроб, превратилась в тебя, моя светлая девочка. Хи-хи. ...Мне так хочется к тебе, моя детка. Весь дрожу, ноги трясутся, жду ответа. Целую тебя в ручку. Вечно помнящий о тебе и своей мамусеньке доктор наук Соболев. * * * Катя! Все, что нужно для тебя - сделал. В академию больше не звони. Отсылаю тебе твои письма. Мне - каюк. Все. Твой Владислав. * * * Катенька! Мамуля моя! Пыс-пыс-пыс! Надысь ты говорила, что ежели тебе выходить замуж, то только за мене. Я наизусть помню твои слова. Пыс-пыс-пыс!! Катенька, мумуля моя!! Корова у нас поутру отелилась, и солнце пригрело. Приезжай. Пыс-пыс-пыс! Я очень любил нашу коровку и ухаживал за ей. Но тебя я буду любить еще больше. Коровка у нас покойная, тихая, и теленок у ей, наверное, от мене. Приезжай. Мы оба его будем целовать. А потом, ежели на то будет судьба, то и своего теленочка родим. Ему с братцем хорошо будет на наших полях и лужайках. А еще кур у нас много. И дров. Мамуля моя!! Зимой тепло на печке, не то что в хлеву. Помнишь, как мы пригрелись? Мамуля моя! Пыс-пыс-пыс. Аким. * * * Катя! Конец. Без тебя - нет жизни. Прощай. Толя. * * * Катенька! Совсем ослаб, от тебя вестей не дождамшись; хирею, голубчик ты мой, без твово поцелуя; пиджак совсем затерся, в нутре пусто, и клопы падают из ушей, когде встряхиваюсь; на дворе снег; ботинки продырявились, и боюсь выйти на улицу: мокро, пожалей меня, ведь мне всего двадцать три года, а чувствую себя старичком; в боку болит, и слезы капают, как гляну на твой портрет. Пожалей меня. На работу меня не берут: говорят плох, и даже маменька от меня ушла. Вся надежа на тебя, на мою ласковую, жалостливую. Если б не твоя жалостливость, я бы к тебе так не привязался и не надеялся. А поутру еще подхватил насморк: сопли так и текут вместе со слезами. Вся голова - в полотенцах. Кот и тот на меня не смотрит. А кошка тая, которая тебя видела, когда ты у меня гостила, очень по тебе скучала и позавчера от тоски по тебе издохла. Я ее похоронил в огороде, рядом с капустой. И весь вечер там простоял, под осенним ветром. Катенька! Если не вернешься ко мне, то и я, наверное, издохну, как эта кошка. И даже крест мне не поставят на могилу. Все тело чешется, так и зудит, а в мыслях - ты и ты... До последнего вздоха твой, несчастный Алеша. * * * Катя! Катенька! Скоро, скоро я уйду туда, где можно любить одного Бога, а не тебя. Бога, которого мы никогда не познаем, как будто любовь к Нему - только скольжение по Его тени. Как холодно! Но я помню, помню тот вечер - я лежал полумертвый, и кровь у меня шла из горла, и дышать было нечем, и я звал на помощь, а ты сидела в соседней комнате, хохотала и целовалась с этим чучелом. Я, помню, говорил тогда, звал: "Катя, Катенька, мне совсем, совсем плохо... Любимая моя, приди..." Свой собственный голос казался мне странным и оторванным от меня самого. Точно я разговаривал со своим прошлым нечеловеческим транс-воплощением. Потом дверь открылась, и показалось это чучело, которое поклонилось мне и затем подмигнуло. А за его спиной - хохотала ты. Хохотала куда-то ввысь, не замечая нас. Катя, Катя, что ты тогда делала?! Любимая, ответь. Почему ты ничего не говорила мне об этом существе раньше и почему оно повесилось у меня в прихожей?!! Как потом испугалась моя бедная, маленькая сестренка!! Почему у тебя последнее время стала такая прозрачная кожа, точно ты уходишь на тот свет, в то же время оставаясь здесь?!! Катя, Катенька! Почему у этого существа было столько галош, откуда он их взял? Мне потом пришлось, больному, с кровохарканьем, укладывать их в большой мешок и уносить в утиль-сырье. Только мне и забот перед смертью, что разносить галоши. Как светит солнце в окно. Как быстро пронеслась жизнь! Хоть бы поцеловать перед концом свое предыдущее воплощение! Может быть, в нем я прожил лучшую жизнь. Катюша! Катюша! Ну скажи, скажи, что по-настоящему ты любила только меня, только меня. Приди, приди ко мне - приди абсолютно, сверху, приди перед моей смертью. Я чувствую, что от этого зависит моя будущая жизнь. Михаил. * * * Катя, прощай!!! Виктор. * * * Иногда девушка просматривала эти письма, почти не читая их. И только, когда уходила, наглухо закрепляла фортку, словно опасаясь, чтобы кто-нибудь не вылетел в окно за время ее отсутствия. Полeт - Официант! - блюдечным, истеричным голосом закричал человек, сидящий против меня. - Официант! Было безлюдно, как в погребе, и такое впечатление, что эта тихая зала столовой вообще скоро исчезнет. Исчезнет раз и навсегда. По углам виднелись убогие, малочисленные, ни на что не обращающие внимания люди. Один из них был почему-то почти голый. - Официант! - опять взвизгнул мой неугомонный сосед. Я сидел с ним вдвоем. - Какой-то ужас, - обратился он ко мне, прячась в свои мутно-слезливые, темные глазки, - уже пятнадцать минут жду официанта, а его нет. Наверное, трепется с поваром. Лучше застрелиться. Я не обратил внимания на его последнюю фразу, но вдруг увидел, что он вынимает из кармана огромный, какой-то дикий пистолет и кладет его на столик, рядом с меню. - Да вы что?! - вылупил я на него глаза. - А уже не первый раз этим занимаюсь, - смрадно улыбнулся он прилипчивым к самому себе ртом. - Чем? - Да стреляю в себя из-за всяких пустяков. Надоела вся эта жизнь. Одни неудачи и какая-то тягучесть. - Хм, - брякнул я, - но вы не походите на израненного человека. - А я до смерти стреляюсь. Без промаха... - был ответ. Я посмотрел в тарелку со своей колбасой и как-то по-съестному хихикнул, как будто колбаса была зеркальцем. - И это продолжается уже тысячу лет, - спокойно продолжал человек, угрюмо поглядывая на ползущего в стороне клопа. - Раздражают меня всякие казусы в миру. Как будто стенка. Или, может, просто терпения нет. Впервые я, кажется, зарезался каменным ножом из-за того, что долго не мог добыть подходящий шлем на свою голову. С этого и началось. Я хорошо помню некоторые из своих бесчисленных прошлых жизней. И все они кончались быстро и одним и тем же. Один раз я, например, повесился из-за того, что не мог найти носков, - он подмигнул мне. - Я почему-то очень быстр на судьбу и мгновенно рождаюсь опять, как только умираю. Сейчас, к примеру, меня зовут Петя. Я не знал, что ему возражать, и стал тупо доедать свой ужин. Потом поглядел на спины одиноко жующих людей и почувствовал нехорошее. Очень пугал меня огромный, видимо, туго набитый пулями пистолет, лежащий на столе. - Что же, самоубийство для вас способ развлечения? - вдруг осведомился я. - Ваш юмор не к месту, - сухо осадил меня Петя. - Просто мне надоело натыкаться на вещи. Полет, полет, у Петра Дмитриевича должен быть, полет! Потому и стреляюсь. Я молчал, съежившись жирной спиной. Куда он, собственно говоря, хотел лететь? Самоубийства и бесконечное мелькание новых жизней - это и составляло для него полет, или у него была надежда действительно куда-нибудь улететь, вырваться, все быстрее и быстрее меняя свои жизни? Но это оставались идеи, гипотезы. А сам он сидел передо мной и дышал в меня так, как будто не мог уйти. Меня стало беспокоить отсутствие официантки. - Не обращайте внимания, - заметил он. - Иногда я стреляюсь просто так, по инерции. Даже без особого раздражения на вещи. Он вдруг истерично схватил в правую руку пистолет и приставил его к своему глазу; другим глазом сурово, словно глядел на весь мир, подмигнул мне и - выстрелил... Последний знак Спинозы Районная поликлиника № 121 грязна, неуютна и точно пропитана трупными выделениями. Обслуживают больных в ней странные, толстозадые люди с тяжелым, бессмысленным взглядом. Иногда только попадаются визгливые страстные сестры, готовые слизнуть пот с больного. Но у всех - и сестер и врачей - нередко возникают в голове столь нелепые, неадекватные мысли, что они побаиваются себя больше, чем своих самых смрадных клиентов. Один здоровый, откормленный врач - отоларинголог плюнул в рот больному, когда увидел там мясистую опухоль. Вообще люди, непосредственно связанные с больными, имеют здесь особенно наглое, развязное воображение. Те же, кто работает с аппаратурой, рентгенологи, например, - наоборот чисты и на человека смотрят как на фотографию. Больной здесь - как и везде - загнан, забит и на мир смотрит зверем. В Бога почти никто не верит. А о бессмертии души вовсе позабыли. В эдакой-то поликлинике работала врачом-терапевтом ожиревшая от сладострастных дум женщина лет сорока - Нэля Семеновна. Жила она одна в комнате, заставленной жраньем и фотографиями бывших больных - теперь покойников. Внешних особенностей Нэля Семеновна никаких не имела, если не считать, что нередко среди ночи она высовывала голову из окна, обычно с тупым выражением, точно хотела съесть окружающий ее город. Вставала рано утром и, потягиваясь, шла на рынок. Иногда ей казалось, что она вылезает из собственной кожи. Тогда она сладостно похлопывала себя по заднице, и это возвращало ей субстанциональность. Окинув рынок мутным, полудиким взглядом, Нэля Семеновна набирала в огромную сумку курей, моркови, картошки, репы. По возвращению с рынка ей всегда хотелось петь. Пожрав, для начала обычно в клозете, Нэля Семеновна собиралась на работу. Если на душе было добродушно, она шла, покачиваясь в самой себе, как думающая булка, и поминутно глядела на витрины; если ж наоборот: душа была в шалости, она шла вперед с трупным, внутренним воем, который, разумеется, никто не слышал. Если ж, наконец, какая-нибудь мысль сидела в ее голове гвоздем, надолго и мертвенно, - она была покойна тихим, диким спокойствием слона, изучающего стереометрию. В эти минуты она допускала, что ее на самом деле не существует. Нередко, ра