на эту свадьбу, плюнул ей в затылок. И сказал, что он еще, например, и не родился. Его сурово оборвали. Часа через два-три веселье стало почему-то потише и посмиреннее. Толстячок поглаживал себе брюшко, а Антон, друг Семена Петровича, рассказывал: - Я, когда со своей женой разошелся, все куклы ее поленом угробил. Откуда у вашей жены были куклы? Сколько ей было лет? - чуть-чуть разинула рот от удивления Клеопатра Ивановна, сотрудница Семена по позапрошлой работе. - Как хошь, так и понимай, - оборвал ее Антон. - Я повторяю: всем ее куклам я головы разбил. Лучшую выбросил на по мойку: пусть детишки поиграют. На другом конце стола началось неестественное оживление. Николай, школьный приятель Иры, обнимался с девушкой, до странности похожей на него, как будто она была его двойник, но только в женском виде. Собачка норовила пролезть куда-то между их рук и помешать. На левом конце стола, возле Семена Петровича, поднялся, желая произнести тост, высокий седой старик. Но тост не произнес, и только вымолвил: - Пропали! Внезапно Семен Петрович умер. Это случилось мгновенно, он просто опустил голову и онеподвижел на своем кресле, точно стал с ним одним существом. Не все сразу поняли, что случилось, но неподвижность увидели все. Тот самый круглый резвый подросток лет четырнадцати подбежал и дернул Семена Петровича за нос, чтобы тот подскочил. Но Семен Петрович не подскочил и даже не пошевелился. Только Ирина Васильевна распознала сразу, что муж умер, и заревела, глядя прямо перед собой. Полная растерянность и вместе с тем остолбенелость наконец овладели всеми. Нашедшийся все-таки среди гостей полудоктор подтвердил, приложившись, что Семен Петрович умер. Водки и закуски оставалось еще на столе необычайно, к тому же уходить никто не хотел. Да и куда было уходить? За окном дикая темень, телефона нет, автобуса долго не будет. С трупом Семена Петровича тоже ничего нельзя было придумать. В домишке лишнего помещения, куда его можно было бы положить, не существовало, невеста же была запугана, и мысли мешались в ее мозгу. Ей вдруг опять стало казаться, что Сема, напротив, жив и только так присмирел около нее. Антон предложил вынести Семена Петровича во двор, но его никто не поддержал. - Кому охота такого тащить! - плаксиво заверещала одна женщина. - Да и зверье может съесть, - подтвердила Клеопатра Ивановна. - Его ведь хоронить надо потом. - Какое же тут зверье может быть?! - донельзя испугался толстяк Леонтий. - Что вы людей-то зазря с ума сводите, - набросился он на Клеопатру Ивановну и даже чуть не ущипнул ее, для верности. - Что же делать с трупом? - раздавались кругом голоса. Кто-то даже выпил стакан водки с горя и предложил другому. - Да пусть сидит, кому он мешает, - вдруг громко высказался один из гостей и встал. Эти слова неожиданно были поддержаны - и почти единодушно. - Действительно, чего заздря человека толкать, - добавил мужичок Пантелеймон. - Сидит себе и сидит. - Мы сами по себе, а он сам по себе, хоть и жених, - вмешалась полная дама. - А как же невеста?! - Пущай как было, так и останется, - отрезал один угрюмый гость, - пускай невеста рядом так и сидит... - Тебя не спрашивают об этом, - накинулись на него. - Что невеста-то думает? Невеста думала, что Семен Петрович еще не совсем мертвый, но что трогать его не надо - умрет. Она сказала, что надо продолжить свадьбу, ну, если не свадьбу, то чтоб было, как было. - А если Семен Петрович умер, а не в обмороке, то я на его похороны не приду, - заплакала Ирина Васильевна, но как-то смиренно. - Мне мертвые женихи не нужны, я не монашка какая-нибудь... Вдруг истошно залаяла собачонка и цапнула Семена Петровича за ногу. Тот не пошевелился. - Какой... в обмороке, доктор же сказал: умер, - вмешался кто-то из молодых. В ответ Ирина Васильевна расстегнула воротник у Семена Петровича и брызнула на него водой... целым графином: но безрезультатно. Между тем веселье опять понемногу стало вступать в свои права, а мрачноватость, того и гляди, отступать, Сначала веселье, правда, было робкое, недетское. Да и ветер стал шуметь по крыше. Антон, однако, жалел друга, и ему стало так невмоготу, что он лег на печь. Оттуда он и смотрел опустошенными глазами на пиршество. Двигались тени, люди, потом все уселись и смирились. Клеопатра Ивановна рассказала даже анекдот, правда смущенно поглядывая на труп Семена Петровича. Но Пантелеймон заметил этот ее взгляд и устыдил. - Ведь он не слышит, дурочка, - каркнул он на Клеопатру Ивановну. - Ты ему хоть в ухо ори - все равно ничего. - Неприличный анекдот, может быть, и услышит, - задумчиво сказал в ответ Николай. Его оборвала девушка-двойник. - Хватит о потустороннем, - сказала она. - Лучше давайте поживей веселиться. Что такие вялые стали, ребята? Ее никто не поддержал, но перелом наступил, когда невеста запела. Вообще, в своей жизни Ирина Васильевна никогда не пела - до того была робка и тиха. А сейчас, после всего, взяла и запела. Песня была детская, шуточная и ни к чему как бы не имела отношения. И тут-то все началось. Николай прямо-таки сорвался с места и поцеловал невесту. Поцеловал раз, другой, а на третий поцеловал мертвеца. Тут же получил оплеуху от девушки-двойника: а за что, непонятно было. - К кому ж она его ревнует теперь, - прошипел сквозь зубы ее молодцеватый сосед. - Наглая! Глаза его огненно при этом покраснели, не то как у волка, не то как у воплотившегося духа, и на него страшно было смотреть. Но нос его был испитой. Один толстячок Леонтий вел себя не в меру истерично: он подскакивал и все время кричал, что он теперь еще больше жить хочет... Антон с печи успокаивал его. Впрочем, среди начавшегося всеобщего крика и тотального звона стаканов его особенно не замечали. - Ты долго, долго проживешь, - сказала сидящая рядом с Леонтием лихая бабенка. - Я это чувствую, я экстрасенка... Леонтий прямо-таки подпрыгнул от радости, сразу поверив ее словам. Потом грузно плюхнулся на свое место, и тут же его белая пухлая рука потянулась к вину и ветчине. С аппетитом опрокинув в себя стакан вина и закусив ветчиной, он довольно нахально обнажил свое брюшко и стал его нежно поглаживать для двойного удовольствия. Его лицо разблаженничалось, как оживший вдруг блин. - Когда оно, вино и теплынь, проходит внутрь по каждой нутряной жилочке в животе, надо извне животик поглаживать, чтоб наслаждение усилить... - шептал он, закрыв даже глазки, чтобы не ощущать ничего, кроме себя и своего наслаждения. А между тем лихая бабенка-экстрасенка бормотала своей соседке с другого боку: - Помрет толстун-наслаждун лет через пять всего... Я его жалею, потому и сказала, что долго-долго проживет... Я как на ладони вижу: конец не за горами. Толстун хохотал сам в себя. Водка лилась непрерывной рекой, заливая скатерть, рты и раскрасневшиеся глаза. А невеста все пела и пела. Вдруг та самая пришедшая Бог весть откуда собачонка, совершенно ошалев, подбежала и, подпрыгнув, цапнула мертвеца за ухо, разразившись потом совершенно непонятным лаем. Как будто на ухе у мертвеца висело что-то невидимое, но увесистое и заманчивое. Старушка Анатольевна тут окончательно взъярилась. - Да что же это такое? - заорала она во всю мочь, заливаясь слезами, так что все остальные притихли. - Когда ж это безобразие кончится?! Что ж это за тварь такая?!! Душа Семена Петровича сейчас мытарства проходит, терзается, кипит, а этой поганой собачонке хоть бы что! Да разве животное, хоть и самое дикое, может себе такое позволить перед покойником? Зверье, оно разум и уважение насчет покойников имеет. А эта тварь и не собака вовсе поэтому, а оборотень! Я в деревне жила, я их насквозь вижу! Собачонка в ответ залилась. - Убить ее! - заорал вдруг мужик, вставший из-за стола и весь покрасневший как рак. В руке у него был стакан водки, точно он хотел произнести тост. Собачонка между тем опять злобно накинулась на мертвого Семена Петровича, бросившись ему чуть ли не на грудь. - Ненормальная какая-то, - испуганно пробормотала Клеопатра Ивановна. - Нечистое дело, нечистое, - шепнул Пантелеймон. Но тут старушка Анатольевна (и откуда только в руке появилось полено) хрястнула со всей силы по башке этой непонятной собачке. Собачка тут же испустила дух, или ушла на тот свет, если угодно. - Не будет теперя покой мертвых нарушать, - раздался голос из-за стола. Мужичок Пантелеймон посмотрел на лежащий на полу собачий труп и совсем озадачился. - Самого Семена Петровича теперь нужно хряпнуть по башке - может, он, наоборот, оживет, - поучительно сказал он. Его чуть не прибили. Собачонку так и оставили лежать на полу. И когда вроде бы стали налаживаться отношения и в разговорах обозначился даже некоторый лиризм, толстячок Леонтий поднял бунт. - Убрать надо трупы, убрать! - завизжал он, чуть не взобравшись на стол. - Хватит с нас трупов! Достаточно для одной свадьбы довольно, - его голос перешел прямо-таки на бабий визг. - Что ж мы тут веселимся, а они лежат... Не хочу, не хочу! Убрать в землю! Немедленно! Пантелеймон чуть не крикнул, указывая на Леонтия: - Вот кого надо в морду! Ишь ты, в землю! А может быть, они с нами хотят! Пировать! Но многие поддержали Леонтия. - Собачку можно оставить, она никому не вредит, а Семена Петровича давно пора куда-нибудь вынести, поди уж смердит, - промяукала одна молодая дама слева. - Да не поди, а уж точно, - оборвали ее. - Сколько мы тут часов пьем и пьем, а он что ж, такой неприкосновенный? - А кто выносить будет?! - закричал Антон с печи. - По жребию, по жребию, - отвечали ему. Девушка-двойник одиноко ходила в стороне. - Бросаем жребий! - закричала экстрасенка. - А куда ж выносить в темень, на Луну, что ли? - орали в углу. Вдруг в дверь бешено застучали. Все остолбенели и замолкли. Остолбенение прервали два удара. - Кто это? - тихо спросили. - Лесник я, открывайте! - раздался уверенный голос за дверью, точно человек там расслышал этот полушепот. Антон и прыткая старуха Анатольевна пошли открывать. Толстячок Леонтий упал под стол. - Раз лесник, то откроем, - бодро сказал Антон. Открыли. На пороге стоял огромный, недоступного роста мужчина в тулупе, хотя на улице стояло лето. Беспорядочные волосы как бы обвивали его лицо. - Милости просим, начальничек, - залебезила старушка Анатольевна, подпрыгивая вокруг. - У нас тут свадьба. Чичас поднесем вам стакан-другой водки, штрафной. Мы люди хлебосольные, чем богаты, тем и рады. - А это кто? - вдруг сразу спросил вошедший, ткнув огромной ручищей в сторону мертвого Семена Петровича. - Этот кто? - А это у нас жених, - заверещала Клеопатра Ивановна. - Только он приуныл. Но старушка Анатольевна уже подносила леснику стакан водяры. - Не пью, - угрюмо отстранил тот и пошел прямо к мертвецу. - Унылых я не люблю, - угрюмо сказал он. - Убрать! Как ни странно, словно по команде, Антон и Николай перенесли тяжелое тело Семена Петровича на печь, словно ему там будет теплее. Тишина воцарилась в этом избяном зале. Лесной человек давил всех одним своим присутствием, в глаза его, в которых зияла тьма, побаивались смотреть. - А это кто? - взглянул он на Ирину. - Невеста она у нас, - оживился Пантелеймон. Ирина притихла. - Собачку-то кто прибил? - равнодушно спросил лесной. - Попрыгун он был. Все на мертвецов прыгал! - завизжала от страха старушка Анатольевна. - Пущай бы и прыгал, - строго ответил незнакомец. Его уже все прозвали между собой лесным, не лесником, а именно лесным. Правда, Пантелеймон осторожно тявкнул: - Фамилия-то как ваша, имя, отчество? Но его устыдили: у таких, мол, не спрашивают. - Ну, ежели он начальство, тогда конечно, - бормотнул Пантелеймон и выпил. Потихоньку обстановка разрядилась. Только Клеопатрушка периодически взвизгивала: - Я жить, жить хочу! Очень хочу! Толстяк Леонтий глядел на нее влюбленными глазами. А невеста плакала. Вдруг, среди опять возникшей мертвой тишины, незнакомец, посмотрев на пол, сурово проговорил: - Ирина, давай я на тебе женюсь. Будем в лесу или где-нибудь еще жить. У меня семь жен было, и все померли. Выходи за меня, далеко-далеко пойдем. Я тебя уму-разуму научу. Все ошалели. А Ирина, заплаканно взглянув на гостей, внезапно закричала: - Согласная! Согласная! Хочу замуж! - Иринушка, ты што? - ахнул Антон. - Ты погляди, как он страшен! Антон сам испугался своих слов. Но все и так видели, что незнакомец - страшен. Страшен не только своей формой и ростом, взглядом - темным, пригвождающим, а еще более страшен - духом. Но на замечание Антона незнакомец, оглядев всех и покачав головой, ответил спокойно: - Ох, ребята, ребята. И девочки. Страшных вы еще не видали. Жалею я вас. Да разве я страшен? На том свете вы, что ли, не бывали? Жути не видели? Дурачье, дурачье. Разве я жуток? И лесной даже захохотал, указывая на себя: - Ирок, разве я страшен? Ирина Васильевна покраснела. - Да они хотят моему счастью поперек стать! Да вы милый, пригожий!! - и она даже слегка потрепала незнакомца по щеке, при этом у того во рту обнажился большой зуб, скорее похожий на клык. Но глаза чуть-чуть помягчели в выражении. - Ты что, Ирка! - взвизгнула Клеопатра. - Жениха своего забыла? Он еще, может быть, живой! - Какой же он живой? Он весь раковый! - чуть не завыла Ирина, плеснув в Клеопатру водкой из рюмки. - Что же мне прикажешь, за мертвеца выходить?!! В гробу медовый месяц справлять?!! Да?!! - Она зарыдала. Потом очнулась, всхлипывая. - Никто не хочет понять нашей горькой женской доли, нашего терпения! - заплакала она опять. - Конечно, хоть в гробу, да не одна. Все правильно. Но вот же живой сидит. - И она обернулась лесному. - Хороший, милый, простой, красивый. Что же мне, век замуж не выходить? Сколько можно ждать?!! Выхожу за него, выхожу, пусть берет! - истерически закричала она и поцеловала волосатую большую руку незнакомца. - Дело сделано! - гаркнул лесной. - По рукам. Продолжаем свадьбу. Девчаты, ребяты! Пьем за счастие! Чтоб и на том свету нам быть счастливыми! - Чтой-то вы тот свет все время поминаете, - пискнула старушка Анатольевна. Но свадьба заполыхала с новой силой. - Ох, до чего же мы дожили у нас в Советском Союзе - опять закряхтела старушка Анатольевна. - Я теперь больше на свадьбы - ни-ни. Сумасшедшие все какие-то. Не иначе как конец света приближается. Но ее никто не слушал. Лились самогон, квас, наливки. Все пели, хохотали, целовались. Улыбалась и девушка с золотыми волосами, нечеловеческой красоты, которую раньше почему-то никто не замечал. - Все сбудется, - говорила она. Как призрак ходила вокруг стола девушка-двойник. Николай плакал в стороне. Трое из гостей уже лежали на полу. Незнакомец поглядывал то на потолок, то на время. Кричала птица. К столу подошел мертвец, при жизни Семен Петрович. - И мне налейте, - сказал он. Незнакомец, подземно и дико захохотав, похлопал его по плечу. - Ну, наконец-то. Я ожидал этого. Давно пора. Присоединяйтесь! Свадьба продолжается! - крикнул он в остолбеневшее окружение. Свидание Вася Кепчиков очень любил прогуливать работу. Он и сам не понимал, зачем он, двадцатишестилетний, здоровый парень, это делает. А в этот раз он рассуждал так: "Если 6 было на что напиться, можно было 6 идти на работу, а трезвому там делать нечего... Лучше уж по трезвости погуляю". Был осенний, промозглый день. Мелкий дождик залил все окрестности, умыв их в серо-уютной скуке. Молчали бараки, пивные, тихо шепталось каплями воды одинокое шоссе. "Точно все схоронились", - решил Вася. Он вышел на улицу в галошах и в огромной, нависающей, не по его голове, кепке. Постоял в большой разливочной луже. Покурил. "Чегой-то у меня в заду щекочет", - подумал он через полчаса. Потом опять покурил и пошел по шоссе к темнеющему за сеткой дождя лесу. Выпить было не на что. Мимо Васи проехал большой, самодовлеющий грузовик. Кепчиков не хотел посторониться, но все-таки невольно отошел в сторону от брызг. "К чему бы это", - подумал он и пошел дальше. Шел то мечтательно, скованно, то вдруг начинал безразлично пританцовывать и посвистывать, хлюпая по грязнолужам. Плащ его при этом развевался, а из-под галош скучно-неповоротливо вылетали комки грязи. Не дойдя до лесу метров пятьсот, Вася остановился у столба помочиться. Он уже давно кончил мочиться, а все стоял и стоял у столба, покачиваясь. Насвистывал и как-то внутренне замирал. Через полчаса пошел вперед. "Хорошая это штука, жизнь", - подумал Вася Кепчиков, входя в лес. "В лесу много мухоморов", - опять подумал он. Погуляв по лесу, от одного дерева к другому, от другого дерева к первому, Вася присел на пенек. "Посижу я, посижу, - решил он. - Посижу". Около пня под кустом лежал запачканный, полумокрый клочок газеты. Вася взял его и начал читать предложения. "Инженеры построили паровоз", - прочел он. Ему стало тепло и уютно. "Это я построил паровоз", - повеселел он. Так прошло много времени. Васе надуло зад. Оборотившись, он пошел из лесу. Слегка темнело. "Таперича и клуб уже открыт, - решил он. - Можно идтить". Обратно Вася направился той же дорогой, но больше безразлично пританцовывал. В слякоти подошел к клубу. В главной комнате клуба, где танцевали, а по углам играли в шашки, было ярко-светло от безвкусного электрического освещения, но людишки тем не менее - их было очень много - казались черными-пречерными. От этой комнаты отходили темные закоулки-коридорчики, где творилось Бог весть что. Везде, даже около клозетов, висели портреты великих писателей, а в каждом углу торчало по милиционеру. Центр залы был неестественно чист, но по краям некуда ступить от окурков и семечек. Вася, полузгав в темноте с полчаса, втесался в зал. "Пару много", - подумал он. Потолкавшись вокруг себя под какую-то нелепо-бравурную музыку, он отошел в угол и стал смотреть в окно. Пальто для светскости он распахнул. В клубе было очень мало парней и добрых две трети - девок. Вася постоял, постоял, посмотрел в окно и вдруг уцепился взглядом за одну девку. Сердце у него екнуло, и в мозгу стало оживленней. У девки - ее звали Таня - был очень странный, висевший, как две разбухшие кормящие груди, зад. А глаза лучистые-лучистые и очень нежные. Чувствовалось, что ей самой очень нравится ее зад. Таня от нечего делать подошла к Кепчикову. У Васи потеплел живот. - Постоим, - сказал он ей. Они постояли. Васю очень смущали глаза Тани: они излучали идеальность. От этого у него падала потенция. "Ты, Вася, брось ей в глаза смотреть, - подбодрил он себя. - Ты ей в задницу смотри". Он опустил глаза и так говорил, глядя в ее задницу. Прошло еще полчаса. За это время Вася совсем растек и ощутил в груди, у сердца, частичку ее ягодиц. Ему стало так хорошо, что чуть не закружилась голова. Теперь он мог спокойно смотреть на Танино лицо. Лучистость уже не мешала, и он просто ощущал это лицо как продолжение зада. Глазки его сверкали, и он даже стал притоптывать ножкой. - Пойдем танцевать, - предложила Таня. По-своему танцуя, Вася мусолил ее. Наверное, потому, что он расширял смысл ее задницы на все ее тело, он бессознательно оттирал Таню к клозету. - Давай поженимся, - сказал он ей вдруг, оскалясь. Таня в ответ дружелюбно засмеялась. А ему стало так светло и радостно, что он, тупо-ласково хихикнув, сунул ей под нос, как конфетку, мягкую оберточную бумажку. Ему захотелось нежно обмазать этой бумажкой все ее пухленькое личико, и его глазки блестели во тьме своих впадин. - Поцелуй меня, - попросила Таня. Прибавилось еще страшно много народу, все толкались, но в душе Васи была тишина. Угощая в буфете Таню крем-содой, Кепчиков думал о том, как хорошо было бы выйти утром на улицу и постоять вместе с Таней в большой, разливчатой луже. Оживленность вела за собой его скучновялость. Он представил себе, как потом они выйдут из лужи и пойдут по одинокому шоссе до темного леса, безразлично пританцовывая и останавливаясь около луж или столбов. Таня чего-то болтала. Вася мало слушал и все коршуном вглядывался в ее черты. - Жена, жена, - тупо тянул он. Ему страшно хотелось заглянуть внутрь ее лица, он был уверен, что найдет там самого себя. От замутившей ум родимости черты ее казались ему странными и волшебно-многозначительными, хотелось то постучать пальцем ей по лбу, то провести ладонью по бровям, словно опасаясь, что все это исчезнет, как мираж. Ему стало спокойней, только когда он представил себя с ней в постельке и почему-то вдрызг пьяных, умильно блюющих друг под дружку, на простынь. Грянул марш. А вскоре пора уже было расходиться. Милиционеры вышли из углов. Кепчиков, гогоча, вывел Таню на улицу. Провожать ее не стал, по неумению. - Встретимся завтра, в шесть вечера около почты, - сказала Таня. Кепчиков несколько раз громко на всю улицу повторил сказанное и ушел в темноту. "Идти или не идти?" - думала на следующий день Таня. Она жила одна с матерью, которую била и выгоняла, когда к ним в дом приходили парни. А парней у Тани было не много, но и не очень мало. Впрочем, иногда ей хотелось замуж. Но Вася ей не очень нравился, все было как-то муторно и неопределенно. Дело в том, что каждый парень казался ей членом, который она целиком, до самого основания, желала впихнуть себе внутрь. А головы парней почему-то казались ей кончиками членов. Поэтому ее раздражали глаза людей, она терпела еще серые, неприметные, теряющиеся на лице. А у Васи глаза сверкали. Понятно, что как человекочлен он ей не подходил. Таня не знала, что делать. Почесала затылок. Почитала книжку. Тело распухло, как мягкий арбуз. "Да ну его, - решила она просто так. - Да ну его". И не пошла на свидание. Начался неуютный, как помои, дождь. Вася стремился пойти на свидание. Но часа за два, возвращаясь с работы, он попал под лошадь. Почему-то под лошадь, а не под машину, хотя машин было много, а лошадь одна. Его отвезли в больницу с переломом ребра и кровотоками. В бреду, перед операцией, ему чудился большой, ласковый, туго обтянутый простым платьем зад Тани. Его окаймляли горшочки с комнатными цветами. Вася думал, что, если он умрет, этот зад превратится в звезду и она будет вечно сиять над его могилою. А у почты, на том месте, где должно было состояться свидание, никого не было. Только кто-то поставил туда пустое ведро, и оно простояло целый вечер. Свобода В Измайлове на асфальтно-зеленой улочке расположились веселые, полные людей домишки. Целые летние дни воздух здесь напоен лаем собак, последними вздохами умирающих, криком детей и туманно-тупыми мечтами взрослых. Все здесь происходит на виду, все мешают друг другу, плачутся, и вместе с тем каждый сам по себе. В одном из этих домишек живет пожилая, полуинтеллигентная одинокая женщина - Полина Васильевна. Вместе с ней - три кошки и во дворе, в конуре - пес, обыкновенная дворняжка. Кварталов за шесть живет и ее дочка с мужем. Сегодня, в воскресенье, - все семейство в сборе, и комнатушка Полины Васильевны забита людьми и животными. Уже второй час идет обед. Обедают молча, задумываясь, но иногда высказывая что-нибудь пугающе многозначительное. Полина Васильевна иной раз отложит ложечку и юрко ртом ловит мух, делая точно такие же движения, какие делают в таких случаях собаки. - Люблю повеселиться, - виновато говорит она зятю. - Другой раз сидишь себе так смирнехонько, накушавшись, работа сделана, всем довольна, но вроде чего-то не хватает. Я всегда тогда мух ртом ловлю. Наловишься, и как-то оно на душе спокойней. - Кушайте, мамаша, кушайте, - сурово отвечает зять. Кроме работы, он никак и нигде не может найти себе применение; поэтому свое свободное время он воспринимает как тяжкое и бессмысленное наказание. "Ишь, стерва, - с завистью думает он о теще. - Мне бы так. Наглотается мух и всегда какая-то осчастливленная". Он прибауточно-остервенело таращит глаза на Полину Васильевну. У нее мягко-аппетитные черты фигуры, побитое, с некоторой даже грустью, но очень спокойное выражение лица, какое бывает, пожалуй, у мудрецов к концу их жизни. - Вон те и солнышко в аккурат выглянуло, Галина, - говорит Полина Васильевна дочери. - И лапша моя на подокошке нагрелась. В кухню не надо идти. Галина, здоровая баба лет тридцати, ничего не отвечая, остервенело ест. По ее сочно-помойному лицу, как суп, льется пот. Ко всему на свете, к отдыху, к любви, даже ко сну, она относится, как к серьезной и продолжительной работе; ее интересует быстрейшее достижение цели, хотя цель - сама по себе - ее редко когда волнует. Поэтому она ест сурово, напряженно, заняв вместе со своими локтями полстола, и выражение лица ее не различишь от супа. Полину Васильевну слегка раздражает молчание дочери; "ты хоть слово, а пискни, - думает она. - Хоть слово. Потому что ты среди людей, а не среди туш". Она обращается за выручкой к зятю. - Молоко вчерашнее у меня попортилось, Петя, - повторяет она ему. - Не пойму, мурка лизнула или дождик накапал. Кап-кап, дождик. Полина Васильевна икает от удовольствия. - Само порчено, - деловито брякает зять. От этих собеседных слов Полина Васильевна совсем растаивает. Она, как кошка, утирает лицо, но не лапкой, а платочком, и продолжает: - В позапрошлом году у Анисьи репа поспела... Хорошо... Ик... А во время войны и гражданской революции я любила репу с картошкой кушать... Ик... Сейчас надо кошек почесать, а чаевничать потом будем. Обед кончен, Галина бросает есть резко, как будто с неба грянул гром; и так же деловито и размашисто плюхается на кровать - баиньки. Сразу же раздается ее устойчиво-звериный храп. Петя же, окончив обед, стал еще оглоушенней. Чувствуется, что он так устал от свободного времени, что взмок. Пройдет еще час, и он наверняка не выдержит: начнет материться. Матерится Петя от страха; особенно пугают его свободные мысли, временами, как мухи, появляющиеся у него в мозгу. Одна Полина Васильевна покойненькая: почесав кошек, она юрко, чуть вприпляску, собирает в миску остатки еды и несет ее в конуру, собаке. Пока пес, виляя хвостом, судорожно грызет пищу, Полина Васильевна, опустившись на корточки, разговаривает с ним. Ей кажется, что пес - это самое значительное существо в мироздании; и что каждый не накормивший его человек - преступник. А в далекой юности, когда она была религиозна, она почему-то представляла себе Высшее Существо в виде большой, с развесистыми ушами собаки. - Умненький ты мой, - дико кричит она своему псу. - Кушай и облизывайся... Педагог... Наконец Полина Васильевна издает животом какой-то уютный, проникающий в ее мозг звук и с теплыми глазами бредет обратно... Дома Петя кулаком будит жену. - Материться начну, - дышит он ей в лицо. - Удержу уже нет без трудодействия. - Ух, матершинник, - бормочет сквозь сон Галина. - Сама знаешь, теща, - культурная, не любит мата. Даже кошек тогда выносит из комнаты, - угрожает Петя. Скрипя всем телом, Галина встает. - Мы уходим, мамаша, - обращается Петя к вошедшей Полине Васильевне. - Ну и Бог с вами, уходите, - умиляется Полина Васильевна. - Какая я была маленькая, а теперь большая. И мои уже накормлены, - кивает она в сторону кошек. Дети уходят. Полина Васильевна свертывается на диване калачиком. "Полежу я, полежу", - думает она полчаса. "Полежу я, полежу", - думает она еще через два часа. Так проходит вечер. Сeмга Я всегда думал, что единственное существо, которое выше меня, - это крыса. Но, к сожалению, я их никогда не видел - даже их синих черно-бездонных глаз, погруженных в протосмерть. Я их видел только во сне, и то в Нью-Йорке, хотя в Нью-Йорке много-много, даже слишком много видимых крыс. Я живу в конуре, на шестнадцатом этаже в здании, которое через тридцать пять лет провалится. Но мне почти весело от этого. Люблю крысиные глаза, уходящие вовнутрь. Я вообще люблю глаза, которые уходят вовнутрь. Прежде всего, потому что у людей, которых я вижу вокруг, глаза смотрят всегда вовне, как будто внутри у них ничего нет. Я разъезжал по всему свету и убедился, что это так. А я ведь - любитель необычайного. Хотя бы потому, что моя мать наполовину индианка. Но эти рыбы - необычные люди - так редко попадались! Одни бесконечно жующие морды, то разъезжающие на автомобилях, то спрашивающие: "How are you?" Некоторые из них считали себя спиритуальными, потому что часто употребляли такие слова, как "Бог" и т.д. И все-таки недавно я увидел необычайное. Это был человек-семга. Я уже давно забросил свою контору, ибо скука - царица этого общества - стала убивать меня окончательно. Впрочем, некоторые называли эту контору "реальностью". Гомосексуализм, порнография и т.д. были даже еще скучнее, чем обычное и респектабельное существование типа "хау а ю". Еще некоторое время меня развлекали педофилы - я вошел в их пуританское сообщество (в качестве наблюдателя), - но дети оказались такими же скучными, как и взрослые. Бессмысленность доконала меня. И вот тогда я и бросил работу (два моих знакомых, один из штата Техас, другой - с Бостона, покончили с собой, когда их выгнали с работы). Но я плевал на все, в том числе и на трупы моих знакомых. Я решил уйти в трущобы. К обездоленным. С ними было не так скучно, зато страшно; ибо не раз за все мое подпольное существование они хотели зарезать меня. Но не зарезали от избытка чувств. И все-таки ничего в них не было необычайного. Ну, люди как люди, с другим меню. В действительности необычным был он: человек-семга. Стоял серый, пустой нью-йоркский день. Я тогда выполз из такой трущобы - прямо из окна, которая напоминала труп, выставленный напоказ. Тараканы, другие мелкие твари, смердуны копошились в моем носу, горле, уме... Но я все-таки вышел! В моих карманах было тридцать долларов - целое состояние, которое я вынул из брюк наркомана, уснувшего в углу. Почти бегом, мимо грохочущих автомашин, воя обездоленных, мимо реклам общества "новорожденных в Боге", мимо патологических проституток и глаз ожиревших бизнесменов, видимых сквозь стену небоскребов, я уходил туда, туда... в дешевую грязную пивную, около Сорок второй улицы, улицы кошмаров. Вот, вот она, милая. Я знал там одного бармена: трижды - правда, за целый год - он подмигнул мне. И я вошел в этот райский мир. В углу зеленел телевизор, в котором кого-то насиловали. По другой программе выступали те, кто считал, что они живут в золотом веке. Я сел за столик. Бармен - уже четвертый раз за год - подмигнул мне. Я заказал себе пива и рюмку водки. На голодный желудок от этого можно сойти с ума. Я нарочно потому не ел ничего - даже своих крыс (ментально). И вдруг появился этот человек. Толстый, красноватый, в руке у него был томик Шекспира. Это меня поразило больше всего. Но истинная необычность его была в нежности. Только нежность эта внешняя. Души, как обычно, не наблюдалось, но внешняя нежность была. Он весь раздулся от этого, кожа лица, рук была у него красновато-тонкая, странная, одним словом, семга, воплощенная в человека. Я запел. Я люблю, когда семги воплощаются в человеков. Раньше, бывало, боги (например, античных времен) принимали вид людей, а теперь даже семги воплощаются в нас. Это ли не чудеса? Богам, конечно, легко воплощаться в людей, а вот семге - это и есть подлинное чудо! Глаза, какие у него были глаза! Синие, розовые, водно-небесные, разорванно-голубые, свирельные. Я тут же встал, как все равно военный, отдал ему честь и упал перед ним на колени. "Свершилось! - подумал я. - Тысячелетиями ждали этого! Что там боги! А вот возьми, и чтоб семга - да в человека. Это тебе не поиски истины сквозь туман. А туг все чисто: семга - и вот на тебе, человек". "Он" (я о нем иначе как с заглавной буквы и не могу выражаться) издал свое великое: "Пуф-пуф!" Как я потом понял, это был единственный звук, который он был способен (более или менее внятно) произносить. В остальном - молчание, вернее, антимолчание. Я почти заплакал, ибо не понял выражения его рыбьих глаз. Одним вздохом меня вынесло в сторону, к клозету. Там было обычное: я видел сквозь щель, как огромный цветистый мужчина использовал в задницу молодого человека, а тот блевал в белоснежный толчок и рассматривал там - мне так интуитивно показалось - свое собственное вечное отражение. Но мне было не до обычного. Я встал и опять очутился около Семги. Он дышал ровно, ровно, и от его чистого дыхания веяло рекой, блаженством и сумасшествием. И тогда я поверил! Да, да, я обрел веру. И не покину ее никогда. Все, что я говорил ранее о Нем, - в прошлом. Сейчас - я на дне. Я - один. Я превратился в семгу. И я обрел веру. Я плыл по речным потокам. И потом меня убили. И я видел - своими чистыми, речными глазами, - как меня едят. Но я обрел веру. Прощайте. Серeженька - Если в течение тридцати минут не сделать укол, парень умрет как дважды два, - сказал врач, выйдя на террасу. - А сделаем укол, будет жить, сколько влезет. Кругом была мгла, вечер, высокие смутные деревья и подмосковные дачи. "Надо выйти на шоссе, - продолжал врач, - и поймать машину. Больница в семи - десяти минутах быстрой езды. Иного выхода нет. "Скорой помощи" поблизости нет". Мамаша умирающего молодого человека, Вера Семеновна, первая выкатилась в сад. За ней вслед выскочили несколько гостей и дачников. "Неужто помрет, помрет... Сереженька-то", - бормотала Вера Семеновна, семеня ножками то направлению к калитке. Ей казалось, что все вокруг оцепенело и только что-то сильное и жестокое давит грудь. - Где взять машину? - подумала она, и ей на мгновенье показалось, что она и есть машина, быстрая такая и широкая... Раз-раз, и понесет своего мальчика до больницы, быстро-быстро... Механически она выбежала за калитку на шоссе. Около нее раздавались громкие матерные голоса. Кто-то играл в карты, прячась в канаве. Фьють, фыоть, фьють - ей очень захотелось, чтобы показались десятки, сотни машин. Но ничего не было. Подбежали, подтягивая штаны, гости и дачники. Один из них на ходу полоскал горло. Вере Семеновне почудилось, что спасение ее мальчика зависит от того, будет ли мир неподвижен и неподатлив, как сейчас, или нет?! Пыхтя, она побежала сама не зная куда. Вдруг на повороте, у железной дороги, она увидела легковой автомобиль, ожидающий зеленого сигнала. Уже через минуту она была около него; внутри сидело два человека, мужчина и женщина. ...Хватая себя за волосы, рыдая и воя, Вера Семеновна запричитала о том, что нужно спасти молоденького парня, ее сына, студента. Спасение займет всего десять минут. - Мы еще не умывались, гражданка, - вдруг тупо сказал водитель. - Он шутит, конечно, мамаша, - вмешалась женщина, сидящая на заднем сиденье. - Но поймите, мы должны вернуться вовремя: машина не наша, и ее хозяин давно ждет нас. - Мальчик же умрет через полчаса! - громко заорала Вера Семеновна. Но странно, внутри она почувствовала, что кричать бесполезно и что вполне нормально и естественно, если люди ее не послушают. И это сознание стало придавать некоторую театральность и искусственность ее, казалось бы, самым искренним и душераздирающим крикам. Наконец, после того как водитель холодно, как обычно смотрят друг на друга прогуливающиеся на улице люди, взглянул на нее, Вера Семеновна поняла, что все кончено; и хотя она знала, что не поступила бы так сама на его месте, тем не менее прежний холодный опыт жизни заставил ее даже не возмутиться, как будто так оно и должно было быть. Взглянув, она несколько даже лицемерно пискнула: "Восемнадцатый год мальчику-то... Рано умирать..." - Вон смотрите, там еще одна машина, - сказала ей женщина. Вера Семеновна бросилась туда, крича и размахивая руками. Но она не добежала до машины. Хотя водитель видел ее дикую, истерзанную фигуру, он рванул с места. Автомобиль проехал мимо Веры Семеновны, обдав ее грязью. Она обернулась. Тем временем и первой машины простыл след. Она, как напроказивший малыш, вовсю удирала по шоссе. Вера Семеновна боялась посмотреть на часы. А по другую сторону железной дороги она увидела вспыхнувшую в ее сознании картину: около пивного ларька стояла милицейская машина. Дюжие милиционеры втаскивали в нее молча, но остервенело сопротивляющегося мужика. Когда Вера Семеновна подсеменкла туда, там уже были ее соседи-дачники. - Не дают автомобиль, - тупо и удивительно сказали они ей. - Говорят, что им срочно надо отвезти пьяного. И они не могут не по назначению использовать машину. Вера Семеновна, сама не помня себя, но больше механически, принялась кричать. Сиволапые милиционеры подтаскивали пьяного и осматривали его, но в то же время наблюдательно и даже с уважением слушали ее. Слушали и ничего не отвечали. Одному она кричала прямо в ухо, но он, казалось, слыша ее, равнодушно стоял и смотрел на пьяного, точно выпуская ее крики из другого уха. Смотрел и переминался с ноги на ногу. - Слезами, хозяйка, горю не поможешь, - вдруг, крякнув, назидательно проговорил он. Тут же к нему пристало подошедшее со стороны, какое-то пьяненькое, но громадного росту существо. Этот мужик сначала незаметно и тихо, как в тайне, с любопытством выслушивал Веру Семеновну и дачников. Теперь он упоенно взыгрался. - Ведь сыночек у матери помирает, родное дите, - зычно закликушествовал он, поднимая огромные руки то на грудь, то к небу. - Люди, а?! Люди?! Али вы крокодилы!? Ежели бы чужой иль племяш... А то ведь родное дите... Пожалеть тут надо, приголубить, а... Дубины... Он так кричал и самозабвенно расплескивался, что не заметил, как Вера Семеновна с дачниками уже ушли. Долго еще потом он орал и даже, когда милицейская машина уехала, одиноко бежал по темным дачным улицам, крича и причитая, пугая собак и старух. Вера Семеновна между тем подходила к своему дому. Она ушла, потому что посмотрела на часы: прошло уже сорок минут. Состояние у нее было мертво-обреченное, слегка полоумное и в то же время спокойное. Она думала о том, что она еще с самого начала, когда выбежала из калитки, ясно осознала то, что хоть ей и встретятся люди, но никто все равно не поможет. Что просто так должно быть, судя по всему, что такое жизнь, и возмущаться так же нелепо, как если бы ударила молния и убила ребенка. Но ее душил кошмар, сам по себе, потому что исчез ее мальчик: она была уверена в этом, в таких случаях врачи не ошибаются. Маленький, распушистый куст на мгновенье показался ей сыном; она взмокла, и ей захотелось поесть; по спине прошел холод. Вдруг Вера Семеновна подумала, что теперь, без сына, ей сполна будет хватать ее пенсии. Посмотрела на небо: может быть, ей еще удастся слетать на луну. В саду, у ее дома, шумели, точно разговаривая с Богом, деревья. У калитки, освещенная уличным фонарем, стояла старушка соседка. По ее оживленному лицу Вера Семеновна поняла, что Сережа умер. Серые дни Во дворе одной старой заезженной испыленной московской улицы стоит деревянный двухэтажный домик. Внутрь его ведет черная пасть - на парадной лестнице никогда не горит лампочка. На полкрыла верхнего этажа протянулся длинный, з