очему же? - Ни одного из них даже в правление не ввели. А ведь это все специалисты, молодежь... - Ну что ж, подбирайте кандидатуру! - Уже подобрали... Петра Бутусова. - Брата Ивана? - Да. Авторитетный товарищ. И грамотный. - А вместо кого в правлении? - Хоть вместо Егора Ивановича. Ему теперь и не до правления. У него и тракторы, и поле - со своим делом только впору справиться. - Улаживайте! Против ожидания Семакову удалось быстро все "уладить". Егор Иванович согласился "уступить место молодежи". Занят он был по горло. Вместе с сынами решил сам тракторы ремонтировать. - А зачем? В рэтээс все починят, - возразил было Степан. - Там тебе так починят, что на дороге развалятся. Знаю я их. "Их" Егор Иванович в самом деле хорошо знал - сам до войны работал в МТС и тракторы водил и комбайны. А после осел в колхозе - семья большая выросла. Куда с ней мотаться из родного села? Зато теперь он был несказанно рад тому, что все собрались "до кучи". И работал с азартом, или, как говорил он, с "зарастью". Сам в РТС ездил, подобрал весь инвентарь для своих тракторов; на станцию, за сто верст, на перекладных мотался насчет селитры под будущий урожай, - разузнал, когда ее получить да завезти можно. Степана на вывозку навоза поставил, а Иван рис домолачивал - бригадные дела кончались вместе с рисом. Рис убирали вручную по снежку. Он так низко полег, что многие кисти вмерзли в землю, и жалко было смотреть на обезглавленные стебли. Уж чего только не повидал за долгие годы Егор Иванович. И соя под снег уходила - паслись в ней дикие козы да фазаны круглую зиму, и луга некошеными оставались, и картошка мерзла... Ко всему уж привыкли глаза, а вот поди ж ты, - подкатит иной раз жалость при виде гибнущего добра, да так и полоснет, ровно ножом. Этот год был трудным. Деньги, что скопились, пошли на покупку техники. Трудодень оказался пустым. Перестали ходить колхозники на работу - и шабаш. Не выгонишь! А тут рис убирать надо... - Игнат, давай заплатим рисовой соломой за уборку. Не то пропадет рис-то, - уговаривал Егор Иванович Волгина, - кормов хватит у нас. Сена запасли в этом году вдоволь. А почему? Пятую часть накошенного сена получал колхозник. И не то что выкосили - выскоблили луга-то... - Ладно, заплатим соломой, - согласился Волгин. - Оповещай людей. После болезни Волгин стал податливым, только пил чаще; в такие минуты его большой нос краснел, а продолговатая щербина на носу заполнялась потом. Согласился и Семаков, только поворчал для порядку: - Эх, народ! И где только его сознательность? Как ноне летом дали им болото выкашивать исполу, по шейку в воде буркали. Пупки готовы понадорвать, когда выгоду свою чуют... Егор Иванович на радостях сам прошел по домам, оповестил всех, и народ валом повалил. И хорошо ж было молотить рис на току в морозное зимнее утро! Прохладный чистый воздух, отдающий таежной хвоей; желтое, как спелая дыня, солнце; легкий морозец, от которого грудь распирает; и тугой звонкий рев барабана - все это будило бодрость и создавало то бесшабашное состояние духа, когда тебе сам черт не брат. Егор Иванович вместе с кузнецом Конкиным молотилку старую приспособили, лет десять без надобности провалялась. Женщины встали с граблями на отбой. И загудела, родимая! - Пошла душа в рай, только пятки подбирай, - комментировал дед Конкин. В последний день обмолота авария случилась на току. Валерка Клоков, стоявший на подаче при молотьбе риса, прибежал к Егору Ивановичу и выпалил впопыхах: - Подшипники у барабана полетели. Иван собирается втулки свезти в мастерские. А Конкин не дает: "Знаю я вас, горе-мастеров! До моркошкина заговенья продержите. Сам, говорит, смастерю". Пойдем, а то Иван ехать хочет. Егор Иванович наскоро выпил кружку молока, махнул рукой на завтрак, приготовленный хозяйкой, и быстро пошел на ток. Там - тишина. Под молотилкой на разостланных мешках лицом кверху лежал кузнец Конкин и ковырялся во втулке. - Мы сичас, си-ичас, в один момент, - бормотал он, стиснув зубы. - Ну, как дела, механик? - спросил Егор Иванович, опускаясь на колено возле Конкина. - Как сажа бела, - ответил дед, продолжая завинчивать и кряхтеть. Затем он встал, степенно отряхнулся и равнодушно сказал: - Вот и вся недолга. - Бабы! - крикнул он, повернувшись к женщинам. - Чего расселись! Не чаи гонять пришли. Работать надо. - Андрей Спиридонович, ты чего-нибудь вставил туда или только плюнул? - серьезно спросила Татьяна Сидоркина, крутоплечая, чернобровая, про которую говорили на селе: "Эта мужику не уступит". Женщины, сидевшие тут же на соломе, порскнули и закатились довольным смешком. Дед Конкин по-козлиному боднул головой и ответил: - Вставил, матушка, вставил. - Чего? - простодушно спросила Татьяна. - Пуговицу от штанов. На этот раз даже Татьяна не выдержала и разлилась неторопливым сильным смехом, подбрасывая кверху могучие округлые плечи. Егор Иванович отвел Конкина в сторону: - Что здесь стряслось? - Да пустое. Роликов недосчитались. Так я деревянные выточил. На день сегодня хватит. А завтра новые поставлю. Так и домолотим. Тут весь секрет в смазке. - И Конкин стал подробно объяснять секрет смазки деревянных роликов. - А ну-ка, давай испробуем твою починку! - сказал Егор Иванович. - Валерий, дай-ка очки. Хочу к барабану встать. Ну, бабы, держись! Замучаю! - Барабан не трибуна, Егор Иванович, - хохотнула неугомонная Татьяна, - руки не язык - не берись, коль работать отвык. - Чем судить, кума, становись сама, - ответил в тон ей Егор Иванович. - А что ж, мы не побоимся. Скуластое суровое лицо Егора Ивановича осветилось лукавой мальчишеской улыбкой: - Ко мне на подачу? Идет?! - Идет, - Татьяна двинула плечами. - Валерий, уступи место. Егор Иванович снял полушубок. Синяя трикотажная рубашка плотно обтянула его бугристую грудь и сухие мосластые плечи, чуть вывернутые вперед. - Ого! - воскликнул Конкин, оглаживая свою барсучью бороду. - Вот так старик! Держись, Танька! Он те укатает. - Как бы машину твою не укатал, - огрызнулась Татьяна. - Ты подопри ее бородой. - Ох, бес баба! Егор Иванович взял первый сноп и ощутил приятный озноб, пробежавший по телу. Молотьба на току звучала в его душе давней, но непозабытой песней; она была ему знакома вся: от работы мальчика - погонщика лошадей до знойной захватывающей работы барабанщика - короля тока. Кажется, не было во всем селе барабанщика, равного ему, Егору Батману. Бывало, все одонья обойдет он с общественной молотилкой. Каждый мужик поклонится ему, двадцатилетнему парню, по отечеству величает: "Пожалуй на помочь, Егор Иваныч. Не обойди, голубарь!" И Егор пособлял, старался. Ах, как он молотил! Потом уж в колхозе отдалился от молотилки, пересел на трактор, на комбайн. А теперь где встретишь этот давнишний способ молотьбы? А если и встретишь, так нет ни коней с надглазниками на уздечках, толкущихся по кругу под залихватский свист и хлопанье кнута погонщика, ни копновозов с длинными веревками, да и барабан не тот, а раза в два покрупнее, и вращает его либо трактор, либо электромотор. Словом, все не то, и все-таки в душе Егора Ивановича вспыхнул знакомый огонек. Татьяна принимала снопы, ловко переворачивала их в воздухе и бросала комлем вперед на стол перед Егором Ивановичем. Ее полные крупные руки, обнаженные несмотря на мороз, мелькали играючи и, казалось, не ощущали никакой тяжести. Егор Иванович левой рукой хватал сноп, правой срывал свясло, развязанное Татьяной, и с маху рассеивал сноп по блестящей наклонной плоскости, ведущей в пасть барабана. Раздавался короткий басовый рев, желтыми брызгами вылетала солома, и снова барабан гудел высоко и протяжно. "Да-ва-ай, да-ва-ай", - чудилось Егору Ивановичу в реве барабана, и он крикнул: - А ну-ка, нажимай! - Девоньки! - крикнула Татьяна. - У барабанщика аппетит разыгрался. Подбросим ему! Снопы полетели друг за дружкой. И все-таки Татьяна успевала каждый сноп поймать, повернуть его в нужном направлении, точно бросить под руки Егору Ивановичу да еще свернуть узел свясла. "Ах, ловка, чертовка!" - подумал он, восхищаясь своей напарницей. Горка снопов стала расти все выше и выше. Татьяна озорно блеснула зубами: - Завалю! - Меня? Врешь, Танька! Егор Иванович остервенело сграбастал своей пятерней сразу два снопа, рванул свясла и оба сразу туда, в пасть, где отбеленные зубья слились в один сверкающий круг. Барабан заурчал ниже, гуще и басил довольным утробным ревом. - А вот эдак не хошь? Гуртом вас, гуртом! Ходи, милые, ходи веселей! - покрикивал Егор Иванович, захватывая последние залежавшиеся на столе снопы. Так они, распаленные работой и задором, простояли больше часа плечо в плечо, упорно, не сдаваясь друг другу, пока Конкин не остановил молотилку. - Шабаш! Отдохните малость, а то мотор пережгете. - Ну, Татьяна, семь потов с меня согнала, - говорил Егор Иванович, вытирая подолом рубахи лицо и шею. - Небось и вы, Егор Иванович, попотеть нас заставили, - сказала одна из женщин. - То-то, козы! А то вы нас, стариков, уж в зачет не берете, - ухмыльнулся Конкин. - Эх, Татьяна, кабы так все время работали! - сказал Егор Иванович. - Эх, Егор Иванович, кабы все время платили бы... - Ничего, бабы, ничего. Выправится. - Ничего, конечно... А то что ж? Вот и мы - ничего, - сказала Татьяна. И все засмеялись. На току появилась Надя Селина, подошла к Егору Ивановичу, отвела его в сторону. - Я была на твоем поле, дядя Егор, видела, как Степан навоз возит. - Ну? - Сваливает где попало. - Он что, с ума спятил? - Все равно, говорит, его разбрасывать по весне. - Как все равно! Да он до весны-то вымерзнет. Вымоет его - одна труха останется. - Поди сам с ним поговори. - Уж я с ним поговорю... 5 Егор Иванович, насупясь, двинулся к полю напрямки, через Воробьиный лог. Даже в логу снег был неглубоким, и черные валы зяблевой вспашки повсюду выпирали из-под жиденького снежного покрывала. На склонах по крутобоким увалам шумели низкорослые дубнячковые заросли. Дубнячок был не выше ковыля - по колено. Но жухлые листья красновато-ржавого цвета громыхали на ветру, словно жестяные банки. "Не дерево, а трава... но поди ж ты, шумит!" - думал Егор Иванович. На крутом взъеме, под глинистым обрывчиком, из дубнячковых зарослей струился блеклый вялый дымок. "Кабы не загорелось, - подумал Егор Иванович. - Притушить надо". Он поднялся наверх, разбросал небольшую стылую кучку сизого пепла; мелкими блестками сыпанули на снег искорки, запахло вроде бы паленым. Егор Иванович оглядел валенок - не прихватило ли? Валенок был в порядке. На снегу возле ног чернела странная головешка - вроде бы на палку насажено маленькое копыто. Егор Иванович поднял ее - так и есть: копытце. Обуглившаяся ягнячья нога. Ах ты, ягода-малина! Ягнят жгут. Егор Иванович сунул в карман эту ножку и свернул к лугам, где виднелись камышовые крыши приземистых сараев кошары. Встретил его старший чабан овцефермы, Богдан. На нем огрубелый, какой-то белесой дубки полушубок. - Твой полушубок супротив моего не годится, даром что новый. Мой ни ветер, ни дождь не берет, - смеялся Богдан. - А палкой ударь в него - звенит, что твой колокол. Только волков пугать. - Ты случаем не этим полушубком волков пугаешь, которые у вас ягнят таскают? - ехидно спросил Егор Иванович. - Этим полушубком! Вчерась накрыл одного!.. - обрадовался Богдан. - Ты уже слыхал? - Желаю послушать. Сели на бревно возле плетневого овечьего база. Богдан достал кисет, моментально свернул цигарку и чиркнул спичкой; огонек где-то пропал в огромных лапах цвета дубовой коры. "Не руки, а лопаты, - подумал, прикуривая, Егор Иванович. - В таких руках не то что спичку, костер можно уберечь от ветра". По сравнению с жилистой худой шеей Богдана, с угловатым сухощавым лицом и неширокими плечами эти натруженные руки выглядели непомерно большими, - казалось, они принадлежали какому-то великану и были одолжены Богдану на время. - Дело было не шутейное, - начал свой рассказ чабан. - Повадился к нам волк ходить, каждую ночь следы у база оставляет. И никто выследить его не может. Да какие у нас охранники! Так, приблизительный народ... А ну-ка, думаю, я сам его подкараулю. Взял ружье - и на баз. Сижу на этом самом бревне, курю да с доярками балакаю, они с вечерней дойки возвращались... Здесь их Круглое все перехватывает. Они привыкли. До нас дойдут, останавливаются, как солдаты на линии огня. А там перестрелку полюбовную ведут. Стоят, балакают со мной, ждут Круглова. А ночь темная такая, глаз коли - в двух шагах ничего не увидишь. Вдруг слышу - овцы на мой конец шарахнулись. Уж не волк ли, думаю. Вскочил я да бежать на баз. Пока через плетень перелез, пока овец растолкал, добежал до дальнего плетня, смотрю - так и есть. Задавил волк овцу и убежать успел. Вот, думаю, наглец так наглец. Ведь надо же, почти под носом у меня овцу загрыз. На другой день осмотрел дыру, куда он пролез, и поставил возле нее капкан. А сам спрятался на базу под плетнем. И что ж ты думаешь? Пришел ведь, наглец, и на другую ночь! Но в дыру не полез - капкан учуял. А решился обойти баз от конторы. И людей не побоялся. Идет себе за доярками, как на полюбовное свидание. Они в контору к Круглову, а он на баз через околицу пролез - и к овечкам. Я к околице. Овцы ко мне сгрудились. А он почуял беду - да на плетень. Прыгнет с разбегу, но перепрыгнуть не может. Пока я пробирался к нему сквозь овец, он повернулся - и на меня. Тут я его и вдарил из ружья. Он очумел, видать, бросился в дыру и попал в капкан. Я снял вот этот полушубок, накинул на него, связал ему морду, взвалил его на спину вместе с капканом и принес до конторы. Вошел в контору и говорю так тихонько Круглову: "Данилыч, волк еще четырех овец задавил". Он ажно привстал и закурил от волнения. "Ну, говорит, Богдан, теперь тебе и коровы не хватит расплатиться". А я эдак заглядываю в окно и говорю: "Данилыч, а что это там чернеет у телеги?" Он припал к окну да как крикнет: "Волк!" Схватил топор и бегом. Пока мы вышли с доярками, он его уже убить успел. "Ну, говорит, конец вражине". И вид у него такой довольный. А я посветил фонариком и говорю: "Ишь какой понятливый волк. К телеге привязался. Знал, что его убивать станут". А девчата как увидели, что волк в капкане, так и покатились со смеху. "Как вы с топором-то не побоялись, Константин Данилыч. Волк хоть и в капкане, а страшный, да еще ночью". И с него, бедняги Данилыча, весь полюбовный лоск сошел, как корова языком слизнула. - Больно уж волк у тебя смелый... Чумной, что ли? - недоверчиво спросил Егор Иванович. - Волчица! Два соска обсосаны были. Значит, два волчонка где-то в логове лежат. Да разве их найдешь! - Богдан от огорчения ударил своей широкой ладонью по коленке, накрытой полой полушубка. Раздался гулкий ухающий звук, точно ударили лопатой о деревянное корыто. - А это случаем не волчата разбойничают? - Егор Иванович вынул из кармана обугленную ногу ягненка. - Таскают у вас ягнят, а остатки на костре сжигают, чтоб не заметно было. Богдан взял ее, потрогал ногтем копытце. - А это мне неведомо. Да и не мое дело. - Конечно! Ваше дело - получать премию за стопроцентную сохранность ягнят. А коли сдохнет ягненок, так уж лучше не показывать его нерожденным. Концы в воду, то бишь в огонь. - Охранники смотрят за ягнятами. А я - чабан. Мое дело овец пасти. - А концы прятать - это чье дело? - Не кипятись, Егор Иванович. У тебя картошка померзла, кто виноват? - Это другое... - Ах, другое! Вот и учти, тут нас, на ферме, три чабана, да три охранника, да учетчик, да заведующий. А ты ко мне прилип, как банный лист к известному месту. Богдан встал и ушел на баз. Егор Иванович с минуту потоптался на месте и решил зайти в контору к Круглову. Тот сидел за столом в тесной комнатенке и аккуратно обертывал газетой журнал учета. Егор Иванович вынул из кармана ягнячью ножку и положил ее на журнал. - Ягнячья... Ишь ты! Откуда она взялась? - Круглов невинными глазами глядел на Егора Ивановича. - Отсюда же, с твоей фермы. - То есть? - Вон там в костре валялась. - Так это колхозники жгут... Личный скот. А у нас учет - тут все в порядке. - Круглов ласково оглаживал книгу учета. - Колхозники не получают за стопроцентную сохранность ягнят. Зачем же им концы в огонь прятать? - Уж ты не с ревизией ли? - Не мешало бы. - Да кто ты такой? Бывший член правления? - А вот мы комиссию организуем. - Для комиссии у меня все - пожалуйста, в любой момент. А самозванцам здесь делать нечего. - Ловок, ловок... Но смотри, не ровен час - оступишься. - Не тебе судить. Не дорос еще. С тяжелыми мыслями шел Егор Иванович на свое поле. "Что же это за порядки мы завели? Картошку поморозили - виноватых не найдешь. Ягнята дохнут - опять отвечать некому. Их там целая контора. Небось отчитаются по бумажке. Писать умеют. Да еще, глядишь, премию получат. Высокая сохранность! Пятьдесят ягнят вырастят от сотни овец... Зато, мол, все живые. А где остальные? А то неведомо. Отчитались - и все козыри в руках. Простой мужик к ним и не подступись. Заговорят, запугают. Не верь глазам своим. Ох-хо! Нет, - думал Егор Иванович, - не по-хозяйски у нас все устроено, не так... Кабы все было у чабана, спросили бы с него. А то что? - один охраняет, другой стадо гоняет, третий руководит, четвертый учитывает... И никто ни за что не отвечает... Да коснись хоть меня, выросла бы на моем поле картошка, допустил бы я какого-то уполномоченного до нее? Никогда! С кулаками пошел бы на супостата: не губи добро! В кажном деле хозяин должен быть". Не заметил Егор Иванович, как и до поля дошел, - тут и там, перемешанные снегом, враструску валялись навозные кучи... "Так и есть - сваливал, окаянный, где придется и как придется. Ну, я ж ему!" Егор Иванович выломал длинный прут из краснотала и в самом скверном расположении духа пошел домой. Степана застал он на конном дворе. Скинув фуфайку, тот в одном свитере набрасывал вилами навоз на волокушу. Егор Иванович молча подошел к Степану сзади и вытянул его вдоль спины прутом наотмашь, со свистом, вложив в этот удар всю свою злость, накопившуюся от сегодняшнего непутевого дня. - Ты что, очумел?! - Степан кинул вилы и ухватился за прут. - Ах ты, сукин сын! - кричал побагровевший Егор Иванович, пытаясь вырвать прут. - Что ж ты навоз в снег бросаешь? - Да всего две волокуши скинул-то... - Ах, две?! Вот я тебе второй раз по ушам... Ну! Степан обломил прут и бросился бежать со двора. - Отца позорить перед всем честным миром. Я тебе покажу! - бушевал Егор Иванович. Через минуту, поднимаясь на крыльцо, он все еще ворчал: - Весь доход мой в снег бросает... 6 В добрую зимнюю пору, когда жизнь на селе катится легко и ровно, словно розвальни по хорошему санному пути, неожиданно свалилась беда на Волгина. Однажды в его тесный кабинет вошла агрономша Селина и удивила: - Игнат Павлович, проверила я семена... Всхожесть всего шестьдесят процентов. - Ну и что? - Придется покупать новые... Я подсчитывала - центнеров сто шестьдесят надо пшеницы. Да кукурузы сотню. - Посеем тем, что есть. Не первый год. - А звенья? Они не пойдут на это. - Да вы что, помешались на этих звеньях?! Хватит с меня ваших перестроек! Вопросов больше нет. Все! Волгин почти силой выпроводил Селину из кабинета и в сердцах укатил в райцентр. Надо было отвезти в чайную мед; дорога накатанная, снег неглубокий, покамест проскочить можно. А там хоть отдохнуть часок, отойти от этой канители. Меняются времена... Или народ избаловался, или уж старость подходит, не поймешь, в чем суть, только труднее становится с каждым годом. Там начальство жмет на тебя: сей то, а не это, делай так, а не эдак, а тут свои умники завелись. "Ох, уж эта жердина длинноногая! - с неприязнью думал он об агрономше. - Два года в печенках у меня сидит. А мужики тоже хороши. Каждый для себя норовит урвать. Стервецы, кругом стервецы!" В такие мрачные минуты размышлений Волгин любил подкрепиться. Спасибо, хоть чайные есть на белом свете. Пока Сенька-шофер сдавал мед и оформлял накладные, Волгин ушел в парикмахерскую "подъершиться", как он говаривал, то есть подстричь, подровнять местами свой густой седой ежик, похожий на платяную щетку из отборной щетины. Затем отвели им кабину в чайной и принесли ящик пива. По мере того как бутылки пива опорожнялись, большой нос Волгина все более краснел. И на душе вроде бы полегшало, и воспоминания пришли хорошие. - Пошли, Сеня! Раздувай свой самовар. Мы еще погремим! А ведь бывали времена, гремели... Не раз Волгин завоевывал районное знамя досрочной сдачей хлеба. Выезжал его обоз раньше всех колхозов. Не гляди, что мы на отшибе... А чуем что к чему. Нюх у нас тоже имеется. Волгин сам паромы наводил, сам и въезжал в райцентр впереди на тучном вороном жеребце... - Вот казак! - говорил про него секретарь райкома Стогов. - Любит блеснуть перед народом. Раньше себя никого не пустит... Жить умеет... И жили... По крайности знали, на чем верх можно взять. Одна торговля чего стоила. Уж, бывало, Волгин не повезет с осени рис на базар, не продешевит, подождет, пока цена не поднимется. Однажды в Приморске он костью подавился. Сидит в докторском кресле - сипит, язык не шевелится. А все ж поманил шофера знаками, написал ему: "Сходи на рынок, узнай, почем рис..." А кто на Сахалин баржу лука отвез? Игнат Волгин! С Сахалина приволок корабельный дизель - в сто семьдесят сил. Всех переплюнул! Осветил село, что твой город... А теперь обрезали торговлю. Одни разговоры - повысим урожай! Да что ж он, поля свои не знает? Земля добрая, да не в ней суть. Мужики не больно стараются... Медведи! Обленились... А все орут - повысим! Как будто бы кто против. А как повысить? Есть семена, удобрения... И сей на здоровье, только по норме. А Селина чего выдумала? Не по сто семьдесят килограммов высевать, а по двести пятьдесят. Ишь ты, семена плохие! Десять лет хорошими были, а теперь вдруг плохие... Нет уж, дудки! Семена перерасходовать он не позволит. Нашли причину - всхожесть низкая! А ты повысь, на то ты и агроном. А перерасходовать не позволю... Легко сказать - семян купить. Где? На что? В долг?! А вот этого не хочешь! - и Волгин выкинул кукиш в смотровое стекло грузовика. - Ничего, посеем тем, что есть, - продолжал он рассуждать, не обращая внимания на улыбающегося шофера. - Будет и урожай не хуже, чем у других. Так, что ли, Семен? - Принято единогласно... Словом, возвращаясь домой, Волгин чувствовал в себе уверенность и силу. Сегодня же он решил отчитать агрономшу... И чтоб не чирикала попусту. Вовремя не пресечь, такой гвалт подымут, срамота. Агрономшу он встретил возле правления. - Придержи-ка! - сказал он шоферу и, вылезая из кабины, крикнул: - Селина, зайди ко мне! Через минуту агрономша сидела перед ним на стуле. Игнат Павлович некоторое время стучал волосатыми пальцами по столу и внушительно покрякивал - выдержку делал. Потом еще для острастки смерил ее с ног до головы крутым взглядом белесых в красных прожилках глаз и наконец спросил: - Не передумала еще? - Нет. - Так вот, сто семьдесят на гектар - и не больше! Понятно? - Нельзя сто семьдесят - зерно имеет всхожесть всего шестьдесят процентов. - Повысь! - Пожалуйста. Но для этого надо купить еще семян. - Так-то и дурак повысит. Ты повышай не покупая. - Это невозможно! Семян не хватит... - А подрывать авторитет колхоза и председателя возможно? - Но что же делать? Иначе будет низкий урожай. - Сколько еще хочешь купить семян? Дай мне твою цифру. Селина вынула из планшетки лист бумаги и написала "250 цн.". - Пожалуйста, - протянула она листок. Волгин взял красный карандаш, жирно обвел кружком эту цифру, поставил точку и сказал: - Эту цифру я беру в арбит. Ясно? Сей пшеницу по сто семьдесят килограммов! А кукурузу - ту, что есть. Все! "Взять в арбит" у Волгина значило - спор окончен. "Ну подожди, баран упрямый. Вот проспишься, я тебе устрою парную с веником", - думала Надя. Она знала, что спорить с ним теперь бесполезно, и решила подготовить к завтрашнему звеньевых. Егора Ивановича она застала дома. Он сидел за столом, подсчитывал свои будущие доходы и заносил их в школьную тетрадь. - А, племянница! - приветствовал он Надю не вставая. - Проходи. К столу вместе с Надей подошла Ефимовна, кивнула на исписанную тетрадь. - Все считает, все плантует... - А как же? Доходы! - Журавель в небе. - Нет, мать. А вот он, договорчик с председателем... - Егор Иванович показывал бумагу не столько Ефимовне, сколько Наде. - Смотри, вот она, его подпись, вот - моя. "Егор Никитин". И печать есть... А роспись у меня - прямо директорская. - От росписи до урожая окарачиться можно, - заметила Ефимовна. - Ничего! И урожай будет, и премию получу. Эх, мать! Куплю я тебе мотоциклу, и будешь ты на ней ездить корову доить... - Будет тебе дурачиться, - Ефимовна махнула рукой и отошла. - Поди ты... не верит колхозная масса в высокую оплату... - с ухмылкой сказал Егор Иванович. - Ты семена-то свои видел, дядя Егор? - спросила Надя. - Нет еще, а что? - Проверяла я всхожесть... - Ну? - Не знаю, как тебе и сказать. Пойдем-ка завтра на склад. Сам посмотришь. На следующий день ранним утром, открывая амбар, Семаков недовольно ворчал: - Вы бы еще среди ночи подняли меня. Ни свет ни заря взбаламутились. Что ж вам теперь, фонарь прикажете подавать? - Разберемся и так. - Егор Иванович прошел к ларям, запустил руку в один, в другой, в третий; он пересыпал кукурузу из ладони в ладонь, близко подносил ее к глазам, брал на зуб. За ним ходили Надя и Семаков. Молчали. Наконец Егор Иванович тревожно спросил Надю: - Какая всхожесть? Не темни! - Шестьдесят процентов. - Сама наполняла растильню? - Да. - Это не семена, а мякина! - сердито сказал Егор Иванович Семакову. - Я такой кукурузой сеять не буду. И другие откажутся. - А где взять лучше? - спросил Семаков. - Не знаю. - Каждый год сеяли, хороша была. - По шестьдесят центнеров зеленки-то? Ничего себе, хороша! - Ступай к председателю. Это его дело. - И пойду. А через час после этого разговора все звеньевые и подручные сбежались в правление, словно по тревоге. Кто их успел оповестить? Когда? Уму непостижимо. Волгин ничего хорошего не ждал от этой встречи, вчерашней смелости у него и следа не осталось. Трещала голова. И он сказался больным, но и дома его не оставили в покое. В обед к нему нагрянули Егор Иванович, Надя и Семаков. - Вы уж и помереть не дадите спокойно. - Волгин лежал на кровати с головой, обмотанной полотенцем. Он встал и, кряхтя, натянул валенки. - Поменьше пить надо, - сказала Надя. - Эх, не до пиву - быть бы живу, - переиначил пословицу Волгин, подошел к столу, зачерпнул полложечки питьевой соды и проглотил, запивая водой из чайника. - Вот теперь мое питье. - Слушай, решать надо с семенами... Пока не поздно, - сразу приступил к нему Егор Иванович. - Не то все звеньевые откажутся сеять... - Ты что, Егор, в себе? Весна на дворе, а ты семена бракуешь. Где я тебе их возьму? - Волгин с печальным укором смотрел на Егора Ивановича. - Да всхожесть у них низкая! Мало их, понял? Чего ж мы их без толку бросать будем?! - Ну, а если лучше нет?! - Доставать надо. - Послушай, кум, ведь мы еще осенью доложили, что с семенами все в порядке. Ну как мы теперь заявимся в райком? - А я предупреждал вас. - Дело не трудное, предупредить-то. А дальше что? - В райком надо ехать, - сказала Надя. - Помогут. - Да вы что? Опозорить меня хотите? Ославить на весь район? Спасибо, кум. - Волгин обиженно отвернулся к окну и заложил руки за спину. - Куда ж деваться? - хмуро отозвался Егор Иванович. - Сейте теми, что есть... Не первый год. - Так не пойдет. Это ж так мы хорошее дело загубим и ничего не заработаем. Да и другие звеньевые откажутся. - Они, пожалуй, правы, - неожиданно поддержал Егора Ивановича Семаков. - Придется ехать... Волгин обернулся. Семаков выдержал пристальный взгляд председателя, и чуть заметная усмешка тронула его губы. - Ну что ж, поедем, - сказал Волгин. Уходили от Волгина все вместе, но в сенях Семаков замешкался и вернулся: - Я зашел тебе сказать: эти автономщики там, в правлении, устроили что-то вроде бунта. Я, конечное дело, в райком сообщу. Это моя обязанность. Надеюсь, ты поймешь правильно. - Валяйте... Мне все равно. 7 А через неделю пришел вызов из райкома. Поехали на лошади - снегу много подвалило, дороги замело. Запрягли в санки гнедого жеребца, а в пристяжку ему бегунца вороного: полсотни верст - не шутка. Оделись потеплее в шубы да в тулупы да еще медвежью полсть прихватили. Волгин, Семаков и Надя уселись в задке, а Лубников пристроился в передке на скамеечке - правил. В тайге заносов не было, и санки скользили легко по накатанной дороге. Певучее поскрипывание подрезов да частые восклицания Лубникова мешали Волгину собрать свои отяжелевшие мысли - перед поездкой он выпил стаканчик для сугрева. И теперь эти мысли разбредались, точно овцы по выгону. - Эй, ходи, манькой! Н-но! - ежеминутно покрикивал Лубников на гнедого рысака, дергая вожжами и похлопывая шубными рукавицами. - Перестань зудить-то, - не выдержал наконец председатель. - Ай обидел чем? - насмешливо спросил Лубников. Волгин промолчал. Он все думал о совещании в райкоме. "Бобриков меня поддержит. Андрей Михайлович свой человек. С агрономшей я сам разделаюсь - зелена еще тягаться со мной. А вот как Песцов выступит? Человек новый, неопределенный... И сам, старик, сурьезный больно... Ежели уж подцепит, так поволокет... Трактор! Фук-фук-фук. А ежели не подцепит, так и промолчит. Все дело в том - подцепит или не подцепит?.." Так и не решив этого вопроса, "подцепит или не подцепит?", Волгин задремал. Очнулся он уже на полпути, когда подъезжали к переправе через реку Бурлит. Впрочем, переправа была здесь летом, а теперь лежал обычный санный путь по льду. На берегу стояла одинокая изба перевозчика-нанайца. Она была так сильно завалена снегом, что издали походила на сугроб. Здесь остановились покормить лошадь, обогреться. Встретил их старик Арсе, молчаливый и строгий, как бронзовый бог. Он поставил на стол талу - мелко наструганного мороженого тайменя, заправленного уксусом и луком; таежные люди знают, что это за чудесная закуска - свежая, розовая, она холодит и тает во рту. При виде полной чашки талы Лубников крякнул от удовольствия, распахнул тулуп и вынул бутылку самогона. Семаков строго покосился. - Откуда? - Понюхай и определи, - Лубников насмешливо протянул бутылку Семакову. - Ты ж у нас нюхатель. - Чего там определять-то! И так за полверсты разит, - отозвался Волгин. - Торба снабдила. Ее рукоделье. Кислым шибает. - Вас вместе с Торбой связать бы по ноге да пустить по полой воде, чтоб закон не нарушали, - сказал Семаков. - Эх ты, парторг! Ты только и смотришь за тем, чтобы чего не нарушили... Ты что, милиционер, что ли? Разве этим ты должен заниматься? - А чем? Может, подскажешь? - Семаков насмешливо глядел на Лубникова. - Я те все выскажу... Вот дай только выпить да закусить. А там - дорога дальняя, я те выскажу... - Как жизнь, Арсе? - спросил Волгин. - Рыба есть - и жизня есть, рыбы нет - и жизни нет. Больше Арсе не проронил ни слова; пока проезжие выпивали, закусывали, покрякивали с мороза, шутили, нанаец сидел на полу на медвежьей шкуре и посасывал свою медную трубку. От переправы свернули с большой дороги и опять поехали лесом - так короче. К тому же санный путь укрыт в лесу от снежных переметов. Лучшего и желать не следует. - Что ж ты мне доказать хотел? Или передумал? - спросил в лесу Семаков Лубникова. - А может, и думать нечего? - Я тебе задам такой вопрос, а ты уж сам решай - думать ай нет. - Ну?! - Раньше были на селе староста, урядник и поп... Так? - Слыхал. - Скажи, каждый тогда при своем деле состоял или все скопом вели?.. - Наверно, у каждого свои обязанности были. - Ага, были? Значит, поп в церкви служит, староста подати собирает, урядник воров ловит... Так? - Ну, так! - А теперь ответь мне, чем занимаешься ты, парторг, и чем занимается он, председатель?.. Да одним и тем же - как бы план выполнить... Надя засмеялась, хмыкнул и Волгин. А Семаков нахмурился: - По-твоему, мы только и делаем, что план выполняем? - Но-но, милок! Не придирайся... Делов-то много - и посевная и уборка... Собраний одних не перечесть. Да все едино - что у тебя, что у председателя. Чем ты в работе отличен? Вот вопрос. Вы даже собрания вместе проводите. Да нешто поп раньше податями занимался? - Ты меня с попом не равняй. Я не служитель бога. - Ну, бога в покое оставим... А ты подумай, как работал поп: каждый житель села скрозь его руки проходил. Родится человек, поп крестит его, имя ему дает, в книжку записывает. Женится - поп опять венчает его, умрет - отпевает... Кажного!.. Праздник подойдет - по избам ходит поп. В каждой избе побывает и не одно слово скажет... А проповедь прочтет!.. А причастия? Приобщения? А службы!.. Другое дело - чего он проповедовал... Но ведь это ж работа! К кажному не то что в дом, а в душу влазил! А ты, парторг, побывал хоть раз за многие годы у кажного колхозника в дому? На собрании поговорили на общем? Да?! И довольно!.. Иль ты думаешь, что путь к душе человека скрозь ладошки лежит - похлопали на собрании и все постиг? Иль никому уж не нужна душа-то моя? План выполнили - и точка... - А что ты от меня хочешь? - Так вразуми, куда мне девать себя, как с конюшни приду... У попа была и заутреня, и обедня, и всенощная... На клиросах пели и мужики и вьюноши. И величальные, и погребальные... На все случаи в жизни. А у нас в клубе? Танцы до петухов на грязном полу да мат трехаршинный. Ну, а вот я, поскольку вырос из танцевального возраста, что я должен делать? Самогонку пить, иного выхода нет. А ты, вместо того чтобы душой моей заняться, вынюхиваешь, откуда я самогонку достаю. Какой же ты парторг?! Милицанер ты... - Ох-хо-хо! Вот это отбрил, - смеялся Волгин, запрокидывая голову, наваливаясь на плетеный борт санок. Смеялась, прикрываясь для приличия варежкой, Надя, и даже Семаков, еще пуще раскрасневшийся не то от выпитой самогонки, не то от смущения, дробно посмеивался - не принимать же всерьез ему этого бреда болтливого конюха. Лубников приосанился, важно покрикивал и теребил вожжи. - Но-о, манькой... Шевелись, милай!.. Как бы ни была длинна зимняя лесная дорога, наскучить она не может. Летят и летят тебе навстречу взлохмаченные медно-красные, словно загоревшие на солнце, кедры; они причудливо изгибаются над тобой, протягивают свои буро-зеленые косматые лапы, словно стараются схватить тебя, и угрюмо смотрят вслед ускользнувшей из-под них подводе. Степенно выплывают из серого разнолесья аккуратненькие пихточки, принакрытые хлопьями снега, точно в пуховых платочках; вид у них такой застенчивый и робкий, будто они стыдятся этих корявых, обнаженных ильмов и ясеней. А то вдруг выглянут из-за огромной валежины юные стройные елочки, сбившиеся плотно в кучу, как стайка ребятишек; смотришь на них и думаешь: хорошо им, должно быть, так вот слушать старые таежные сказки и перешептываться между собой... А дорога все петляет, вьется; скрипят монотонно полозья, покрикивает незлобиво возница, - и тебе поневоле начинает казаться, что едешь ты не час и не два, а много-много лет. Перед самым райцентром выехали на большак, открытое широкое поле, прямая, как кнутом хлыстнуть, дорога - и в заснеженной вечереющей дали сизые дымки Синеозерска. - Ну, а теперь я вас прокачу, - сказал Лубников. Он весь подобрался, посуровел, привстал над скамьей, натянул вожжи да как гикнет: - Эй, царя возили! Ходи-и!.. Высоко выбрасывая ноги, покачивая крупом, закинув храп и бешено осклабив зубы, рысаки чертом полетели, разбрасывая снежные комья... А Лубников озорно откинулся со скамейки вполуоборот к Наде и крикнул, прищурив глаз: - Эх, красавица! Был бы я помоложе, не допустил бы до тебя ни одного ухажера, малина им в рот! Надя прикрыла лицо воротником, и на ее шапочку, на шубку, на медвежью полсть густо полетела снежная замять. Такой заснеженной, раскрасневшейся, в белой пуховой шапочке, в заячьей шубке, в расшитых удэгейских унтах Надя первой влетела в приемную секретаря. Из кабинета Стогова навстречу ей вышел Песцов и встал как вкопанный, в меховой куртке, затянутой молниями, в унтах - он высился гигантом. - Здравствуйте, Снегурочка! Откуда вы такая явились? - А из лесу. - Одна? - Волков боюсь. - А где ж ваш Дед Мороз? - Песцов с беспокойством поглядывал на Семакова, вошедшего вместе с Волгиным и Лубниковым. - А вот, - показала Надя на Лубникова. - Ах, этот! - обрадовался Песцов. - Жидковат для Деда Мороза. - Ты, парень проходи своей дорогой, - отшучивался Лубников. - Не то дойдет до дела - ишшо посмотрим, кто из нас жидковатый... Надя расхохоталась. - Заткнись, дурень! - дернул Волгин за рукав Лубникова. - Ого, какой грозный! - Песцов подошел к мужикам. - Здравствуйте, товарищ Волгин! По какому делу нагрянули? - По семенному. - А-а, семенной бунт! Мужики забастовку объявили... Слыхал, слыхал, - говорил Песцов, здороваясь. И опять Наде: - А я вас не узнал. Быть вам богатой. - Дай бог... - Защищаться будете или нападать? - Мы - люди мирные. - Надя посмотрела на Волгина. - Сам-то у себя? - спросил Волгин. - Скоро будет... А вы пока отдохните с дороги, пообедайте... Или, вернее, поужинайте. Так я не прощаюсь, на ваше совещание непременно приду. - Песцов вышел. - Что это за вертопрах? - спросил Лубников. - Второй секретарь... новый, - ответил Волгин. - Да ну! - Лубников важно поджал губы. - Не похож... 8 Песцов только что возвратился от рыбаков - на подледный лов ездил. А вечером надо на юбилей - в мелькомбинат. Не пойдешь же туда в куртке и свитере... Черт возьми - надо опять домой бежать, переодеваться, рубашку гладить... Снова - сюда, к Стогову... Колгота! Не хотелось идти на это торжество. Но не хотелось не только потому, что хлопотно, а еще и по другой причине... Эта высокая агрономша, вся такая белая, пушистая, как снег на голову свалилась. И он все думал: где они остановились? И поедут ли домой вечером или ночевать останутся? А может быть, его услуги понадобятся? Вот войдут сейчас и скажут - нет в гостинице мест. Куда поселить приехавших из "Таежного пахаря"? Он медлил, не уходил домой, взаправду ждал этого сигнала, как будто во всем райкоме, кроме него, и некому заниматься было гостиничными делами! А потом Песцов решил, что не успеет уж сходить домой и переодеться до совещания, а после совещания переодеваться уже поздно... А так идти тоже неудобно - все-таки юбилей... И потом, есть же у них Бобриков, для него посидеть на банкете - удовольствие. А доклад Песцов уже написал, передаст Бобрикову, тот прочтет - и вся недолга. Песцов, скинув куртку, просматривал этот вчера еще наспех набросанный доклад. Вошла секретарша, маленькая гуранка с янтарными раскосыми глазками. - Матвей Ильич, звонили из мелькомбината. Приглашали к восьми. Вот, билеты прислали. - Она положила на стол два пригласительных билета. - Некогда мне, Маша, - ответил Песцов, не поднимая головы. - Что-то вы все отнекиваетесь? Стогов занят, вы тоже... А они ждут. - Бобриков пойдет. Я договорюсь с ним. - Говорят, банкет будет, - мечтательно сказала Маша. Песцов встал, торопливо сложил листки доклада и протянул Маше: - Бобрикову передашь. А меня сегодня вечером нет. Поняла? Я исчез. - Где же вы будете? - Гм, - Песцов ухмыльнулся. - Пока у Стогова.