пробежка туда-сюда голодная, вот и упирается. А как в район ехать, сам в оглобли идет. Знает, что там овсом потчевать станут. - Чего собрались? Ай делов нет? - внезапно окликнул их Волгин. Лубников крякнул в кулак и засуетился вокруг лошади, девчата умолкли. - На прополку собираемся... В пойму, на кукурузу, - сказала Надя. - Пешком дойдете... невелики господа. Или, может, вашей особе лень приспичила? Одышка донимает? - ехидно спрашивал он Надю. - Туда пять километров, - ответила Надя. - Спать поменьше надо! - рявкнул Волгин. - Иль перенедужили? Надломились, бедные? Чего ж молчите? - Это кто же нашей графине две подводы отвалил? Ты, что ли, конский кавалер? - обернулся он к Лубникову. - Дак порядок был заведен такой... - Порядок! А вот тебя ради порядку в оглобли запрячь да десять верст прогнать бы, бездельника... Перед девками расщедрился?! Ишь рукава-то засучил!.. Ты бы ишшо штаны задрал на радостях да рысцой впереди девок пробежался бы. Чего рот разинул? Распрягай сейчас же лошадей... Волгин заметил стоявшего возле коновязи еще одного члена правления - пчеловода и налогового агента Ивана Бутусова - и направился к нему. Тот отвязывал свою заседланную лошадь. - Ты тоже полоть собрался, казачок? - спросил он еще издали Бутусова. - Или ты не полешь и не колешь, а только рублики сшибаешь? Куда ж это ты скакать хочешь? Иль сладенького захотел? За медком летит пчела? - У меня дела, я - пчеловод. - Иван Бутусов взялся за стремя. - Обожди, обожди, я тебе что-то скажу... - Ну? - Бутусов отпустил стремя и глядел на подходившего Волгина. - Пчеловод, говоришь? Да?! - Волгин сладко улыбался. - Ну, да... - Не-ет... Ты не пчеловод, а - хлебоед. Ты же пчелу от трутня не отличишь. Тебе мало, что на тебя люди работают... Ты и скотину не оставляешь в покое. Лошадку оседлал, прогуляться решил... Дар-рмоеды! Заездили и людей и скотов... У-у, демократы! - Не больно ли ты разошелся?.. - Это вы больно разошлись!.. Моими руками подлости творили... Три сотни гектаров кукурузы угробили... И все шито-крыто... На лошадках разъезжаете? А тот на кровати отлеживается. Ждете, когда Волгин совсем запутается!.. - Не я ж ее приказывал сеять. - Ты в стороне стоял, поджидал, как Волгин не посеет - укусишь. И теперь за то, что посеял, укусить норовишь... Да вот тебе! - Волгин выкинул ему дулю под нос и пошел прочь. - Ну, это тебе так не пройдет... - Бутусов отвел в конюшню заседланную лошадь и направился к Семакову домой. Семаков встретил его во дворе у дровосека. Он был в диагоналевой гимнастерке, на ногах подшитые валенки. Вокруг дровосека валялся нарубленный хворост из дубняка. - Добро пожаловать! - сказал Семаков, протягивая руку. - Чего это ты валенки надел? Или еще температуришь? - По бюллетеню положено. Ноги оберегаю... - От твоих щек-то хоть прикуривай, - усмехнулся Бутусов. - Может, в правление заглянешь? - А что? - Волгин козырем пошел. Пора его на покой отправлять. - Проходи в избу, потолкуем, - Семаков кивнул головой на дверь. - А я вот дровишек прихвачу. Бутусов вошел в избу первым. Трое ребятишек, один другого меньше, все одетые в пестрые ситцевые не то платья, не то рубашки, молчаливо уставились на него; каждый из них был маленькой копией Семакова - те же тугие красные щеки, вздернутый пупочкой носик, круглые птичьи глазки. Бутусов ткнул в животик меньшого и засмеялся: - Вот это барабан... Вошь убьешь на животе... Малыш попятился от такой бесцеремонной попытки завести знакомство, но, задев половик, упал на задик; лицо его немедленно изобразило протест и обиду, а затем раздался пронзительный плач. - Колька, перестань, - равнодушно сказал вошедший Семаков. Затем он зачерпнул стакан молока из кастрюли, стоявшей посредине стола, отрезал толстый ломоть хлеба и сунул в руки мальчику. Колька еще раза два всхлипнул, выпил молоко и, осмотрев ломоть хлеба, бросил его на пол. Бутусов заметил, что такой же толстый ломоть хлеба клевали в сенях куры. - Эдак на одном хлебе разоришься. - По две буханки в день съедает ребятня, - отозвался Семаков. "Эх ты, горе-хозяин! А еще в председатели норовишь", - подумал Бутусов. - Садись, - Семаков подставил табуретку, смахнув с нее хлебные крошки. Сам он сел на детскую скамейку напротив Бутусова. Ребятишки прошмыгнули в соседнюю комнату, отделанную дощатой крашеной перегородкой, и заглядывали сквозь ситцевую в горошинку занавесь. В избе было сыро и неуютно. Возле кухонной плиты стояло множество кастрюль, из одной торчал детский валенок. По полу была рассыпана сырая картошка, валялась картофельная кожура. Перехватив взгляд Бутусова, Семаков усмехнулся. - А ты думал, я себе курорт устроил? "А ты думаешь, я не знаю, почему на работу не ходишь? - думал Бутусов. - Почему жену приспичило отправить?.." Но вслух он проговорил озабоченно: - Твое отсутствие, Петро, скверно сказывается. Волгин поросят разбазаривает. - Знаю, знаю, - вздохнул огорченно Семаков. - Колхозникам подачки готовит... Выслуживается. - За счет нашего добра. Да что делает? Продает поросят как купец Иголкин и счета в банке не оформляет. Мне Филька однорукий сказал. - Эх, не вовремя занедужила моя хозяйка, не вовремя. - Семаков встал, заложил руки за спину и начал ходить по комнате, оставляя на полу мокрые следы. - Сегодня на конном дворе скандал учинил... - Демократами обзывал? - По-всякому... Просто стыдок! Не председатель, а Петрушка... Пора его на место посадить... - Да, пора, пора! Вечером, тщательно побрившись, надев защитный командирский китель, Семаков появился в правлении. - Эк тебя изнурила болезнь-то, - сказал насмешливо Волгин, здороваясь с ним. Он только что возвратился из очередной поездки с поросятами и был шибко навеселе. - Поговорить с тобой хочу, Игнат Павлович. - Ну что ж, давай поговорим. - Волгин достал из кармана темно-синих галифе жестяной портсигар и протянул Семакову: - Кури. - Я воздерживаюсь. - Тогда пошли в кабинет, - Волгин резко хлопнул створками портсигара. - Игнат Павлович, - начал Семаков в кабинете. - Не дело ты с продажей поросят затеял. Это наш плановый фонд. Мы осенью должны сдать их государству. - А чем кукурузу подсевать? Чем звеньевым платить? - Почему счета через банк не провели? - Что, ревизию хочешь учинить? - выкрикнул Волгин. - Можешь справиться в бухгалтерии, я ничего не скрываю. - А для тебя финансовая дисциплина существует? - Для меня дисциплина? А совесть у тебя есть?! - загремел Волгин. - Не ты ли настаивал сеять раннюю кукурузу? Не посей я - весь район обзвонил бы. А как дело дошло до пересева - в кусты: пусть, мол, Волгин отдувается. А я его в незаконной продаже уличу... На место мое хочешь, да? А вот тебе, вот! - Волгин показал ему кукиш. - Не видать тебе председательского стула, как своих ушей. И плевал я на твои доносы. Стогов-то сам попался с этой кукурузой. Его указ, понял? И теперь для меня твои доносы - тьфу! Председатель и парторг стояли у стола, подавшись друг к другу, словно два борца, готовые схватиться в любую минуту. Семаков - громоздкий, рыхлый, с пламенеющими щеками, с круглыми бегающими глазками; Волгин - плотный и приземистый, со вспухшими жилами на красной шее. С минуту они стояли молча. - Ну что ж, спасибо за откровение, - сдержанно проговорил Семаков. - Поглядим, что ты еще выкинешь. - Во-во... Погляди да утрись... Волгин, что называется, закусил удила. Чем дальше, тем больше хотелось ему теперь делать все наперекор этим "демократам". "Погодите, я вам еще и не такое коленце выкину. Вы у меня еще взвоете от злости..." На следующее утро он нагрузил трехтонку картошкой и уехал покупать шифер для фермы. Уже год как текла крыша на ферме, и целый год ему не удавалось уломать правленцев перекрыть ее. Не на что!.. "А вот я найду вам, найду, - твердил он по дороге, - и магарыч пропью у вас на глазах". Денег от продажи картошки на шифер не хватило. Тогда Волгин заехал к одному знакомому директору ресторана, продал ему заочно двух коров, взял авансом деньги, погрузил шифер в машину, заодно прихватил директора ресторана с ящиком пива и приехал в колхоз. Пиво Волгин поставил в магазине под прилавок, директора завез на ферму к Марфе выбирать бракованных коров, а сам, не разгружая машины, с шифером выехал в поле. "Пусть полюбуются теперь мои демократы, - думал Волгин. - Может, кого и настигну... Уж поговорю по душам". "Настигнуть" ему удалось только Селину; она стояла возле самой дороги у сваленных мешков с семенами. Слева от дороги лежал узкий, метров триста по ширине, длинный клин земли, упиравшийся широким концом в подножие сопки и сходивший на нет своим острием к речке. Это был последний участок ранней кукурузы из намеченных к пересеву. Пересевали ячменем, мало надеясь на приличный урожай, - поздно слишком, уже сенокос наступал. Надя указывала возчику места расстановки мешков с зерном. По клину, в поперечном направлении, вихлял трактор. - Тракторист, ко мне! - крикнул Волгин, вылезая из кабины. Белобрысый паренек остановил трактор и, застегивая на ходу рубаху, медленно пошел к председателю. - У тебя есть голова на плечах? - закричал Волгин. - Ты что крутишь трактор на клину, как кобылу? - Мое дело маленькое, - равнодушно отозвался тракторист. - Вон начальство велит перекрестным сеять этот загон. - Паренек кивнул в сторону Селиной. - Ах, вот оно что? Теорию, значит, применяем? - Волгин подошел к агроному. - А это вы соображаете, товарищ теоретик, что одного горючего на таком клочке больше сожжешь, чем земля уродит? А! Или как? Об этом в книжке не записано? Сеять на клину рядовым! - повернувшись к трактористу, приказал Волгин. - А вы, товарищ ученый, заплатите за весь перерасход горючего из своего кармана. Волгин резко хлопнул дверцей и покатил дальше. Тракторист с улыбкой посмотрел на Селину: - Как же будем сеять, товарищ агроном? - Как хотите, так и сейте. - Надя тихо пошла к селу. Тоненькая потрепанная планшетка сиротливо свешивалась с ее узенького плечика и плавно покачивалась. - Что вы, Надежда Александровна? Надежда Александровна, подождите! - кричал ей вслед оторопевший тракторист. А она все шла, не оборачиваясь, низко опустив голову. Постепенно навертывались слезы. Она глотала их и потихоньку всхлипывала. Ей вспомнились многочисленные обиды от председателя, настороженные, подозрительные взгляды правленцев и всегда ожидающие лица колхозников: "Ну, что-то скажет наша научная поддержка?" "Они ждут от меня действия, а я - бесправная... Бесправная я..." Подходя к ферме, Надя услышала шум голосов. Привычка человека, разрешающего частые споры, повела ее подсознательно к тому месту, где шумели и спорили колхозники, окружив что-то лежащее на земле. - Кто разрешил забивать корову на ферме? - кричал Семаков на Марфу Волгину. - Что ты на меня кричишь? - тихо отвечала она. - Председатель приказал, с ним и говори. - "Председатель приказал!" - не унимался Семаков. - А ты чем думаешь? Что тебе ферма - бойня, что ли? Надя подошла вплотную и увидела зарезанную корову. Над ней стоял толстый незнакомый человек в кожаной куртке и растерянно смотрел на колхозников. - О чем шумите? - глухо спрашивал он. - Ведь корова-то продана. - Где председатель? - спросил Семаков. - Кажись, в магазине, - ответил Лубников. - Стало быть, магарыч пропивает. - А, черт! - Семаков размашисто побежал к магазину. Через несколько минут у магазина образовалась другая толпа. Надя подошла в самый разгар ругани. Волгин стоял на крыльце магазина раскрасневшийся, в распахнутом пиджаке. Одной рукой он держался за перила, другой, сжатой в кулак, размахивал в воздухе и кричал: - Это они, демократы, колхоз разваливают! Как собаки, только не на сене... Сами жрут, а другим не дают. Вот он, цепной кобель! - указывал он рукой на Семакова. - Я знаю, чего ему надо... Он до наших умственных мозгов добирается!.. На место мое хочет сесть? У, иуда, убью! Несколько человек взяли Волгина под руки и повели домой. - До чего добирается! - кричал, упираясь, Волгин. - До моих умственных мозгов... А вот этого он не хочет? - он пытался выкинуть рукой этакую замысловатую дулю, но его крепко держали за локоть и уводили все дальше и дальше. В тот же вечер Семаков написал обстоятельное донесение Стогову, не преминув отметить, что все эти нарушения были допущены в его отсутствие по причине болезни жены. 16 Стогов знал эту слабость Волгина - раза два в году загуливать и чудить. Но это были скорее выходки скомороха, чем злостного нарушителя. К тому же после них Волгин надолго затихал. "Не было криминала и на этот раз. Продажа поросят - штука вынужденная, - думал Стогов. - Всему виной эта ранняя кукуруза. И меня черт попутал, увлекся я. Да еще приказывал в пойме сеять, на лучших землях. А там и сыро и холодно... То-то и оно, крепки мы задним умом. Так ведь и мне приказывали! Авторитеты нашлись, утверждали, ранний сев - открытие! Передовая точка зрения... А там соревнуйся, жми - кто скорее оправдает ее. Так что если и была ошибка, так не моя, а наша". По этой причине Стогову и не хотелось судить строго Волгина - вызывать на бюро и отматывать ему на полную катушку. Потом мог и скандал выйти на бюро. Песцов-то был против ранней кукурузы. Так что лучше не затрагивать этот вопрос. Пускай там на месте решают. Стогов позвонил в "Таежный пахарь" и сказал Семакову: - Соберите партсобрание и продрайте Волгина... с песочком. Но объявлять не больше выговора... Понял? - Не могу, Василий Петрович. Он трое суток пластом лежит. И неизвестно, когда встанет. - Что с ним? - Да то же самое. Опять почки. - Тогда другое дело... Придется председателя вам подбирать. - Есть! Когда прикажете кандидатуру высылать? - Да ты меня не так понял... Мы сами подберем вам кого следует. - Понятно, - сказал упавшим голосом Семаков. - Вот так, - Стогов положил трубку. "Сам метит в председатели, сам, - подумал Стогов. - Но с таким ноне далеко не ускачешь". Давно уж Стогов подумывал о том, кого послать председателем, если Волгин свалится. И всегда останавливался на Песцове. Его, и только его по всем признакам. У него и образование подходящее, и с людьми поработал - три года уж в райкоме. И сам когда-то просился в председатели - затем и приехал из города. А главное, главное... не тот он человек для райкома. Он и не глуп... И продвинуться успел до второго секретаря... И все-таки не тот. Нельзя сказать, чтобы Стогов относился к нему с предубеждением... наоборот, он его и в райкоме оставил, и поддерживал, и продвигал. Но единомышленника из него так и не сделал. Не из того теста он, что ли, затворен? Или просто не дозрел, не дошел, так сказать, до стиля. Находясь с ним, Стогов часто испытывал какое-то странное беспокойство - как будто этот зрелый муж того и гляди оглушит тебя четырехпалым свистом. Не было в нем надежной ровности успокоившегося человека, которая необходима для партийного работника. Это не та успокоенность, что присуща инертным людям, - нет, это спокойствие приходит от уверенности в себе, от зрелости, от убежденности в правоте своего и нашего дела. Вот чего Песцову не хватает! Он мечется, он рыскает. И в этом смысле он не надежен. Пусть дозревает на низовой работе. Но как ему это предложить, чтобы он не обиделся? Как убедить его, что надо идти в колхоз?.. Задача. - Маша, как только появится Матвей Ильич, сразу посылай его ко мне, - наказал Стогов секретарше. Песцов появился в райкоме к вечеру - небритый, запыленный, в забрызганных грязью резиновых сапогах ввалился он в кабинет Стогова и сразу на диван: - Что у вас за пожар? Вы уж и передохнуть не даете. Полтораста километров отмахал: и на машине, и на лодке, и на тракторе, и верхом, и пешком... Легче на край света съездить, чем в наш леспромхоз. Песцов трое суток ездил по дальним участкам леспромхоза и досрочно был отозван Стоговым. - Да вот соскучились по тебе... - ответил Стогов. - Бюро хотим собирать. - По какому вопросу? - Сенокос начался. Но об этом после. Как наши лесорубы? - Все так же... И лес калечат, и людей мучают. - Ты опять за свое? - Это уж, извините, не мое, а наше... Расследовал я один печальный случай. По весне жена умерла у кузнеца на "Горном". И обвиняли фельдшера. А фельдшер тут ни при чем. - Кто же виноват? - Мы с вами, Василий Петрович. - Любопытно! - Стогов встал из-за стола, подсел к Песцову на диван. - Не часто приходится слышать, как тебя обвиняют в смерти. Ну, ну?! - Аппендицитом заболела... Вроде и болезнь пустяковая... Везти на операцию - дороги нет. А река вскрылась. Трактор послали... Уложили на волокушу больную да фельдшера. Сквозь тайгу день и ночь - сутки прочь... А на вторые сутки она и скончалась на этой самой волокуше. Так при чем же здесь фельдшер?.. Девчонка двадцати трех лет! Это мы виноваты. Дороги до сих пор не построили. А люди живут там уже десять лет! - Да, Матвей! Временная трудность, - вздохнул Стогов. - Для нас с вами, Василий Петрович, временная трудность. А для кузнеца какая же она временная? - Н-да... - Стогов откинулся на спинку дивана, закурил. Песцов, подперев подбородок, смотрел на свои забрызганные грязью сапоги. - У одного народа, кажется у немцев, есть хорошая пословица - дороги определяют степень культуры и благосостояния, - сказал Песцов, как бы вспоминая что-то свое... - Ну что ты хочешь, Матвей! Мы же с тобой, в конце концов, не строители дорог. И финансами мы не распоряжаемся. - То верно. Но вот на том дальнем участке есть начальник, Редькин Николай Митрофанович. - Неплохой работник. - Да, нами не раз отмечен. Каждый год ему отпускают деньги на строительство дороги. Но он ее не строит. - Почему? - По двум причинам: во-первых, и это главное, некогда! План надо выполнять, и во-вторых, - без дороги удобнее выполнять этот же план. - То есть? Не понимаю. - Сплавлять можно только легкие породы - кедр, пихту, ель... А береза, ясень, дуб тонут. Поэтому их оставляют на корню... Мелочь! А рубят, гоняются только за кедром: он потолще да повыше. Как повалят одну кедровину - сразу кубов десять. Полнормы есть! Такой кедр упадет сам и вокруг десяти березкам да ясеням макушки посшибает. Наплевать! Пусть гниют. - Но ведь за это штраф платят. - Правильно! Из государственного кармана берут и кладут в тот же карман. Фокус-покус. А за перевыполнение плана премию дают уже в карман Редькину... И мы его хвалим - передовик! А он оставляет после себя гиблые места, где ни птицы, ни зверя, ни рыбы... Не лес и не порубка, а сплошной залом... - Это, Матвей, взгляд со стороны. Нам вроде виднее и все проще кажется, легче. А вот посади нас на его место и дай нам его план, мы запоем другим голосом. - Так в том и беда, что у нас голоса меняются согласно занимаемому месту, выданному заданию, плану и прочая и прочая... - Да пойми ты, государству важнее получить лес именно сейчас, когда ждут его гигантские стройки... Сейчас, а не завтра, когда будут проложены дороги. В строительстве коммунизма фактор времени стоит на первом месте. А издержки производства неизбежны. Но они окупятся быстротой процесса созидания. - Раньше об этом говорили проще, - усмехнулся Песцов. - Лес, мол, рубят - щепки летят. Теперь для вас издержки производства окупаются быстротой, так сказать, процесса созидания. Показатели!.. А во что это обходится земле, лесу, людям, наконец? Это нас часто не интересует. Вот что отлично понимает Редькин. Далеко пойдет этот Николай Митрофанович... - Не знаю, как Редькин, а ты не всегда понимаешь, что мы живет не в безвоздушном пространстве... - Капиталистическое окружение?.. Пережитки прошлого, так сказать?.. - Не ехидничай! Состязаться мы обязаны... Это не игра, а вопрос нашей жизни. - Разумеется... Был бы престиж, а всякие издержки - не в счет. - Это все слова... Делами надо доказывать, Матвей. Теоретизировать всегда легче. - Конечно... Кстати, ведь вы меня по какому-то иному делу вызвали. - Да. Волгин слег... Уже неделю не встает. Вот и будем бюро собирать. Кого-то посылать надо в Переваловское. В председатели... Но кого? - Ясно! - Песцов встал, отошел к окну, заложив руки за спину. Стогов опять закурил. С минуту молчали. - Я туда поеду, - сказал наконец Песцов, не оборачиваясь. Стогов подошел к нему, обнял за плечи. - Спасибо! Обрадовал старика! Эх, Матвей, люблю я тебя, как сына... несмотря ни на что. Он отошел, смущенно кашлянул и сел в кресло: - В моем возрасте поневоле думаешь о том, кто тебя сменит. Не о наследнике на пост, так сказать... А вообще, в большом смысле. Но какой же руководитель будет из того человека, кто сам в колхозе не поработал? Нет, там начало всех начал. Там передовая линия, оттуда и фронт начинается. - Передовая линия. Фронт. Битва... Зачем эти громкие слова? Люди жить хотят, а мы им все суем борьбу, как на цирковом ковре. - Хо-хо! - Стогов как-то весело поглядел на Песцова. - Вы, теперешние, не любите громких слов. А для нас, Матвей, это не просто слова, - это годы борьбы, крови, нервов. Это святые слова. - Да дело-то не в словах... - Ну ладно, не задирайся. Готовься к бюро - выдвигать будем. - Пока! Песцов вышел из райкома, когда уже стемнело. Лил сильный дождь. Но Матвей, не обращая на это никакого внимания, шел домой напрямки, задами, без разбора месил грязь и давил сапогами лужи. "Нет, батенька, не по любви ты меня посылаешь, - думал Песцов. - Хлопотно тебе становится со мной... Вот в чем загвоздка. Да и мне не сладко... Лучше разойтись друзьями, по делу..." Только теперь Матвей почувствовал сильную усталость; спина ныла, и словно кто-то неприятно оттягивал в стороны лопатки; ноги отяжелели; он постоянно оскользался, нелепо взмахивал руками и, несмотря на дождь, вспотел. Ему хотелось в жарко натопленную комнату, раздеться, шлепать по чистому полу босыми ногами, выпить водки и развалиться на широкой кровати, на прохладных, чистых, с хрустом простынях. Он подошел к своему дому, нащупал в темноте замочную скважину и открыл дверь. Пустующие комнаты его холостяцкой квартиры были пугающе неприютны, словно увидел он их впервые: узенькая железная койка, покрытая серым солдатским одеялом, голый диван, ворох газет на полу... У него была скверная привычка - бросать просмотренные газеты на пол и не убирать неделями. Он долго стоял у порога и вдруг остро почувствовал одиночество; и такая тоска подкатила к самому горлу, что дышать трудно стало. Он растворил окно и начал собирать газеты: "Хоть печку затоплю - все веселее с огоньком будет..." 17 Через неделю, июньским погожим утром, Песцов укладывал свой нехитрый багаж в райкомовский "газик". Всего-то было два потертых фибровых чемодана, зеленый охотничий рюкзак да ружье в чехле. На машине можно было добраться только до переправы, а дальше придется ехать километров двадцать по таежной дороге на телеге. Уложив багаж на заднем сиденье, Песцов посмотрел на прикрытые ставнями окна, на опустевшую избу, где он прожил почти три года, и невесело подумал: "Как берлога... Хозяин вылез - и все мертво. Шатуном живу, бродягой". Он круто повернулся и крикнул шоферу: - Трогай! Чего ждать! Шофер нажал на стартер, и "газик" тронулся, набирая скорость. Ветер ворвался в щель под приподнятое смотровое стекло, надул рубахи на Песцове и шофере, сразу сделал их толстыми и горбатыми. - Смотри, кажется, сам идет, - сказал шофер, кивнув головой в сторону высокого пешехода, идущего навстречу обочиной дороги. - Ну-ка останови! - приказал Песцов и вылез из машины. К ним приближался Стогов в расстегнутой белой рубашке, с толстой суковатой палкой в руке. - Быстро ты уложился, - сказал он, здороваясь. - А я думаю, что за сборами тебя застану. Вот, решил пройтись до твоей хаты. Моционю, брат. Одышка донимает, да и нога расшалилась. Вчера пришел к врачу, он спрашивает: "Что с ногой-то?" - "Да, говорю, наверно, старость подходит". А он посмотрел на меня и выпалил: "Она уже подошла". Вот и пришлось прихватить палку, чтобы от старости отбиваться. - Стогов громко засмеялся. Песцов скупо улыбнулся. - М-да, - неопределенно произнес Стогов, и его широкое рыхлое лицо сделалось озабоченным. - Матвей, ну-ка на минутку отойдем! - Он взял Песцова под руку, отвел на несколько шагов от машины. - Жене-то не звонил перед отъездом? Песцов вскинул голову. - Зачем? - Ну... - Стогов неопределенно покрутил ладонью. - Хоть бы развод запросил. - Запрашивал. - А что она? - Говорит, не время, - Песцов невесело усмехнулся. - Диссертацию готовится защищать... Потерпи, говорит, до осени. - Ты вот что, Матвей, примешь там дела и до уборочной махни-ка недели на две в город, а? Может быть, и столкуетесь с ней... Сойдетесь. Мой шофер подбросит тебя от переправы до станции... Только позвони. - Зачем вам это нужно? - Песцов печально глядел на Стогова. - Не мне это нужно, а тебе. В колхоз едешь. - Спасибо за внимание. - Ишь ты, какой гордый! Ну, как знаешь. Присматривайся к колхозу. На твои выборы сам приеду. - Он подал Песцову мясистую ладонь. - Мишка! - крикнул Стогов шоферу. - Матвея Ильича с ветерком доставь, чтоб в горле щекотало. - Есть, чтоб в горле щекотало, Василий Петрович! Песцов сел. "Газик" сорвался с места, точно нетерпеливый рысак, разбрасывая засохшие комья грязи. - Тише ты, разбойник! - погрозил палкой Стогов вслед машине. - Это он только для острастки машет, - озорно улыбаясь, говорил Миша Песцову. - А сам любит, когда я так срываюсь... Старик что надо... Немного помолчав, Миша стал развивать свою мысль: - Я его за что ценю? Вот приедем с ним в колхоз. Он первым делом скажет: "Накормить моего шофера!" А я от себя добавлю: "И поднести!" И полный сервис, как говорят в Америке. Про вас я ничего не скажу, потому что вы ездите один... Сами водите. А вот поедешь с Бобриковым, он не то что шофера покормить - сам не сядет, когда его приглашают: "У меня все при себе... С собой..." Вынет из портфеля газетный сверток, отвернется и мусолит какую-нибудь обглоданную куриную ногу. Да еще поучает: "Первое дело в человеке - это неподкупность..." А по-моему, такое дерьмо и подкупать никто не станет. Ехали быстро. Дорога то полого спадала в глубокие, заросшие орешником и молодым темнолистым бархатом распадки, то обручем обхватывала крутобокие увалы, по которым густо зеленели всходы яровых. Изредка вдоль обочин попадались одинокие, понуро стоящие дубки, точно пешеходы, сошедшие с дороги в ожидании попутной машины. "Газик", то легонько шурша дорожным гравием и припадая на передние колеса, спускался в низины, как гончая собака, вынюхивая след пробежавшего зверя, то, радостно воспрянув, мчался на взгорья, оставляя за собой густые клубы дорожной пыли. Песцов рассеянно смотрел на раскинувшиеся холмистые просторы и думал о селе Переваловском, о колхозе, о земле, на которой придется ему жить и работать. Наконец-то он придет к ним не ревизором, не наставником, а сотоварищем. Поймет ли он их? Примут ли они его? Изберут ли еще? И что ждет его там? Какие удачи? Какие горести? Выдержит ли? Главное - в руки себя взять. Упасть духом, раскваситься - последнее дело. Эту заповедь Песцов усвоил с детства. "Эх, Мотя, милый! - говаривала ему мать. - Ведь она, наша жизнь-то, какая? Одно сумление да беспокойство. В муках рождаемся, в муках и помирать будем. Так чего же духом падать?!" Он рано потерял отца. Пять человек малолетней ребятни остались на руках его матери, простой крестьянки. И не по книжкам усвоил Песцов, что значит пустой трудодень, - эту тяжелую мужицкую истину. Бывало, с весны, еще загодя до сева, они, ребятишки, с мешками да кошелками, словно грачи, рассыпались по старой картофельной пахоте, собирая прошлогоднюю, не чисто выбранную картошку. Картошка была мокрой, липкой, вонючей, но ребятишки с жадностью хватали ее и совали в мешки. А потом, кряхтя, выгибая спины, обливаясь потом и липкой вонью, несли ее с великой гордостью домой... Там на рогожах и старых ватолах рассыпали на солнце, высушивали и перетирали пальцами - уже сухую, похожую на спрессованную золу картофельную труху. Это был их "трахмал", их хлеб, блины, оладьи... Да, не по книгам знал Песцов, что такое пустой трудодень. И не по зову времени, не по романтическому настрою и прочим выдумкам досужих умников ушел он, преуспевающий аспирант, в деревню. Он шел туда для того, чтобы поставить на ноги хоть одно село, чтобы достаток вошел в избы. Сделать людей счастливыми. - Вот и переправа! - прервал раздумья Песцова Миша. По еле заметной в траве дороге "газик" подкатил к пологому берегу Бурлита. В стороне, в кустах, стояла крытая щепой изба перевозчика-нанайца. Возле самой воды на опрокинутом бате - узкой и длинной долбленой лодке - сидели Арсе и Лубников, курили. На противоположном лесистом берегу виднелась телега, возле которой паслась привязанная гнедая лошадь. Переправа стояла на кривуне; Бурлит лениво разворачивался, поблескивая белесой мелкой рябью, и исчезал за поворотом в синих лесистых берегах. Лубников встал навстречу Песцову, протянул руку: - А мы вас ждем... Багажишко в машине будет? Мы в один момент все обделаем. Арсе! - повернулся Лубников к нанайцу. - Спущай снасть на воду. - И, молодцевато покачивая плечами, пошел к машине. Арсе неторопливо выбил маленькую бронзовую трубочку и столкнул бат на воду. Песцов с Лубниковым принесли багаж, попрощались с шофером и уселись в бат. - Поехали! - крикнул Лубников. Арсе ловко прыгнул в корму и, балансируя, стоя стал отталкиваться шестом. 18 Село Переваловское растянулось по берегу Бурлита километра на три. Деревянные избы, крытые щепой, теснятся отдельными группами, разбросанными одна от другой, словно хуторки. В двух местах село прорезают протоки, через которые уложены неошкуренные ильмы для перехода. С ближайшей сопки к селу сбегает молодая поросль когда-то порубленного леса, и многие избы заросли по самые трубы узколистым темным бархатом. В ветреный день, когда потревоженные листья начинают рваться в небо, показывая свою белую исподнюю сторону, по деревьям пробегают серебристые волны. Песцов временно поселился у Волгиных. Хозяин хоть и оклемался, как он сам говорил, но выглядел хмурым и вялым, словно недоспал. - Ну вот и мне подсмена, - сказал Игнат Павлович Песцову. - Небось выберут тебя - может, и я на лечение угожу. - Уж больно хорошо у вас летом! - восторгался Песцов. - Река, лес... курорт! - Смотри не протяни ноги на этом курорте, - усмехнулся Волгин. - Тебе не с природой жить придется, а с людьми. - А что - люди? - Ничего... Поживешь - увидишь. Песцов понимал, что его успех будет зависеть от того, насколько глубоко изучит он колхозные дела, да и не только дела. Поэтому он просил не торопиться с перевыборами. Он хотел окунуться с головой в эту неторопливую, как река, размеренную жизнь села. Целыми днями Песцов обходил и объезжал колхозные владения то один, то вместе с Волгиным. Как-то в поле на второй день неожиданно встретились с Надей. Она ехала на велосипеде тропинкой сквозь зеленя овсов. Увидев Песцова, она резко затормозила, остановилась поодаль и смотрела не то с испугом, не то с недоумением. - Ты чего? Не узнаешь, что ли? - спросил Волгин. - Песцов Матвей Ильич. Надя наконец подошла, протянула руку: - Здравствуйте! Значит, к нам в председатели? - и еще более смутилась от ненужного вопроса. - А что, не гожусь? - Нет, почему же? Я не об этом думала... - Выберут его, никуда не денется, - сказал Волгин. "Она, конечно, знала, что я здесь, - думал Песцов, - но почему не пришла ни разу в правление? Или боялась смутиться на людях?" Она сильно изменилась с весны и мало походила на ту, какой увидел он ее впервые в райкоме. Весеннее солнце и ветер словно продубили ее кожу на лице, и теперь резко выделялись обтянутые скулы да заострившийся нос. На лбу, на щеках, как глинистые пылинки, прилипли мелкие конопушки. И вся она казалась какой-то вытянутой в этих спортивных рейтузах. И шея теперь казалась слишком длинной и руки слишком худыми, особенно пальцы. И только глаза под белесыми выгоревшими бровями все так же поражали застойной синевой. Песцов увидел на руле Надиного велосипеда большое круглое зеркало и, чтобы нарушить затянувшееся неловкое молчание, спросил: - Откуда у вас эта штука? - Сенька, шофер наш, из машины выдрал, - ответил за нее Волгин, - да преподнес ей любовный подарочек. - Какой там любовный подарочек! - вспыхнула Надя. - Как вам не стыдно? ...К Песцову вскоре привыкли. Колхозники перестали его стесняться и часто отпускали при нем крепкие шутки по адресу односельчан. Он услышал, что налогового агента Ивана Бутусова зовут по-уличному "Ванька Клещ", бухгалтершу сельпо - "Торбой", плотника Бочагова - "Шибаком". И каких только прозвищ не было здесь! И свой "Колчак", и "Японец", и даже "Кулибиным" звали кузнеца Конкина. По вечерам, когда бригадиры собирались в правлении выписывать и закрывать наряды, возле правленческого палисадника на скамейках рассаживались мужики. И тут можно было услышать самые невероятные истории. Особенно отличался Лубников. Не раз, полускрытый сумеречной темнотой, Песцов слышал, как шли разговоры о его собственной персоне. - Сказать вам по секрету, мужики... Ведь я ишшо с весны знал, что Песцов к нам подастся в председатели. - Да ну? - Вот те и ну. Помните, с первесны он был у нас? Так вот, зашел он в тот наезд ко мне на конюшню. Верховой езде поучиться. Ну я, конечно, ему: аллюра три креста и "шенкеля в бок". В момент все приемы показал. Он и признался. Решил, говорит, к вам податься. Надоело мне, там от одних прениев голова кругом идет. А тут самая верная жизнь. Взять хоть твою конюшню: лошадки скотина умная, бессловесная и дух от нее здоровый. Конечное дело - и поллитровку не грех. - Будя врать-то, - оборвал его Егор Иванович. - Может, он у тебя разрешение спрашивал? - Разрешение не разрешение, а совет спрашивал. - Х-ха! Да что ты знаешь? Что умеешь? Писать кнутом на спине у кобылы! - Что умею?! Да если хочешь знать, Песцов меня своим заместителем назначит. - Лошади не согласятся... Боюсь, не отпустят тебя, - сказал Егор Иванович под общий хохот. - Где они еще найдут такого разговорчивого кавалера?! Лубников пренебрежительно сдвигал на затылок свою замызганную фуражку и спрашивал нанайца Сольда как ни в чем не бывало: - Ну ты, брат, расскажи-ка нам, как с учителем спорил о происхождении человека. Моложавый, лет за сорок, нанаец с черными жесткими волосами, торчащими во все стороны, как иглы у ежа, смущенно улыбаясь, начинал всем известный рассказ: - На курсах в Приморске был. Неграмотность ликвидировал. Учительница наша говорила на уроке: "Человек произошел от обезьяны". Зачем, думаю, так нехорошо говорит? Плохой зверь обезьяна, маленький, трусливый... В зоопарке видел. А человек храбрый, ничего в тайге не боится. Неправда это, думаю. Нанайцы говорят - от медведя произошел человек. Это верно, медведь - зверь сильный, хозяин тайги. Встал я тогда и сказал учительнице: "Почему так плохо говоришь о человеке? Как мог человек от обезьяны произойти? Маленький зверь обезьяна. Неправда это!" Она отвечает: "Это давно было, еще до ледников больших..." Много говорила - слова все непонятные. Не запомнил я их... Слушал я, слушал... "Понятно, Сольда, теперь?" - "Понятно, говорю, один человек произошел от обезьяны, другой от медведя". Все дружно засмеялись. Лубников хлопал рукою по коленке и плевал себе под ноги. - Эй, Кулибин, расскажи, как кузницу сжег? - А черта ль в ней, в кузнице! - огрызался дед Конкин, оглаживая свою барсучью бороду. - Одно названье и есть, что кузница. Один по одному выходили из конторы правленцы и присаживались тут же на скамьях. Разговор становился всеобщим. Песцов часто и сам не замечал, как оказывался втянутым в эти бесцельные, как ему казалось, беседы. - В самом деле, кузница у вас обгорелая какая-то, - заметил Песцов, вспомнив обуглившиеся, черные, точно покрытые растрескавшимся лаком, бревенчатые стены. - Это вот мудрец - литейную из кузницы хотел сделать, да чуть под суд не пошел, - ответил Иван Бутусов, широкоплечий, скуластый мужик, кивая на деда Конкина. - Мудрец не мудрец, а кольца отлил из бронзы, - ответил обиженно Конкин. - И крышу сжег, - сердито вставил Волгин. - Да ей и цена-то - грош. - Как же это случилось? - спросил Песцов. Волгин начал неторопливо рассказывать, посмеиваясь. Конкин ревниво следил за ним, склонив голову. - Задумал он кольцевые подшипники отлить. Смастерил вентилятор, слепил из глины форсунку наподобие ночного горшка, только горлышко узкое. Подладил ее снизу к горну, навалил кучу древесного угля и дунул. Уголья-то как пушинки разлетелись, искры в крышу. А крыша из щепы, что порох. В момент занялось и пошло рвать. Сбежался народ. А он крутится возле кузни, машет руками, как кочет крыльями, и кричит: "Граждане колхозники, не гневайтесь. По техническим причинам пожар произошел..." Затушили. Вошли в кузницу. Увидел я эту форсунку и спрашиваю: "Что это такое?" А он отвечает: "Это мое техническое изобретение". Эх, тут я и взбеленился. "Я тебя за такое пожарное изобретение, говорю, под суд отдам! Мы тебе трудодни платили, а ты изобретениями занимаешься... Работать надо, а не изобретать!" Песцов крутил головой и смеялся. - Оштрафовал он меня на десять трудодней, - сказал, смешливо щурясь, Конкин. - А я ему вынул из кармана гривенник, отдал. В расчете, говорю, Игнат Павлович. По копейке на трудодень, ты больше и не даешь. Все снова загоготали. - А бронзовые кольца все ж таки отлил. - Ты лучше скажи, как на Бутусова в суд хотел подавать? - спросил Конкина Лубников. - Я его Кулибиным обозвал, - стал услужливо пояснять Бутусов. - Ну, пацаны и подхватили: "Кулибин, Кулибин!" Он так обиделся - жалобу в правление написал. В суд, говорит, подам. За оскорбление личности. Ну там ему шепнули: "Темнота! Кулибин - великий механик". - А он? - В район ездил... - ухмыльнулся Конкин. - В своей библиотеке неудобно справляться: а ну-ка врут? А потом жалобу, значит, забрал. Не возражаю, говорю, против Кулибина. Пусть мою кузницу и в квитанциях зачисляют на имя товарища Кулибина. - Ну и как же? - спросил, улыбаясь, Песцов. - Волгин отказал. Много чести, говорит. Будь доволен, что пацаны из подворотни Кулибиным тебя зовут. И снова хохот. ...Один раз ночью шли они с Волгиным домой. Неподалеку от правления, возле пятистенкой избы Торбы, гомонили мужики. А из раскрытых окон вырывались в дремотное небо свист и топот: Эх, сыпь, Семеновна! Подсыпай, Семеновна! Неужели, Семеновна, Юбка-клеш зеленая? А потом нестройно, тягуче запели бабы: Я одену тебя в темно-синий костюм и куплю тебе шляпу большую... Возле палисадника раздавались иные голоса: - Что у них ноне - медовуха или самогон? - Не-е! Спирту привезла Торба. На спиртозавод ездила... - Намедни в магазине водку чайком назвала. Я ей, говорит, сроду не напиваюсь. - И мужики с ними, вся компания. - Вот живут, малина им в рот! Говорили без осуждения, наоборот, иные с завистью, иные с восторгом. Отойдя от палисадника на почтительное расстояние, Песцов спросил Волгина: - Что у них за веселье? - Да, наверно, курицу зарезали. Торба с фельдшерицей Бочаговой частенько гуляют. Мужики-то у них в колхозе не работают. - А что ж они делают? - Да так, все вокруг сельпо да школы околачиваются. - Кто они такие? Рабочие или колхозники? - Ни то ни се. В школе дрова рубят. Их Иван Бутусов, муж директорши, вр