али на учебу. Теперь он возвратился дипломированным, получил самый большой район... И все говорили, что Басманов здесь не засидится... К прыжку готовится. Николай Иванович и раньше сталкивался с Басмановым. Года три назад, когда тот был секретарем соседнего райкома, они сцепились на областном активе. Басманов выбросил лозунг: "Поднять всю зябь в августе!" И на соцсоревнование всех вызвал. - Ну, какую же зябь поднимет Басманов в августе? - спрашивал с трибуны Николай Иванович. - Кукуруза еще растет. Свекла тоже... И картошку копать рано. Овса теперь нет, а проса - кот наплакал. Из-под чего же зябь собирается поднимать Басманов? Но Николая Ивановича осудили за "демобилизующее" настроение. Предложение Басманова было принято и объявлена кампания "по раннему подъему зяби". Теперь Басманов вроде бы и не напоминал о той стычке, но руки при встрече не подавал Николаю Ивановичу - здоровался кивком головы. Николай Иванович застал Басманова в правлении. Несмотря на жару, на нем был серый дорогой костюм и белая рубашка с галстуком. Он сидел за председательским столом и сердито отчитывал стоявших перед ним Тюрина и Брякина. - Наконец-то! - перевел Басманов взгляд на вошедшего Николая Ивановича. - Вас целый день собирать надо... Расползлись, как овцы по выгону. Тоже мне руководители! Никто не знает, где прячетесь. - Нам не от кого прятаться, - сказал Николай Иванович, проходя к столу. Он сел с торца и заметил, как недовольно дернулись широкие брови Басманова и сдвинули бугор на переносье. "Думал, что и я навытяжку встану перед ним, - догадался Николай Иванович. - Но уж это - отойди проць!" Басманов был настолько сердит, что даже и кивком головы не поздоровался. - Кто вам позволил разбазаривать государственный хлеб? - теперь Басманов глядел только на председателя. - Мы таким делом не занимаемся. - Как то есть не занимаемся? А кто вчера выдавал ячмень колхозникам? - Мы выдавали. - Вот это и есть прямое разбазаривание государственного хлеба. - Пока он еще не государственный, а наш, колхозный. - Когда рассчитаетесь с государством... Что останется, будет вашим. - Рассчитаемся! Можете быть спокойны. - А вы меня не успокаивайте! - повысил голос Басманов. - Пока не рассчитались с государством, не имеете права выдавать хлеб на сторону! - Колхозники не посторонние. - Да вы понимаете или нет, что в этом году неурожай? Погодные условия плохие! - Это вон у погаревских. У нас урожай неплохой. - Значит, на соседей вам наплевать? - У них своя голова. Пусть она и болит от неурожая. - Я знаю, психология у вас индивидуалистов. Но колхоз не единоличное хозяйство. И если вы не хотите считаться с интересами страны, то мы вас заставим. - Считаемся с интересами страны... Потому и выдаем зерно. - Выдавайте, когда положено. Вы подаете дурной пример другим. Понятно? - Мы сами определяем, когда это положено. - А не много ли вы на себя берете? - Ровно столько, сколько законом позволено... И постановлениями партии. - Вон вы как понимаете дух последних постановлений! Может быть, вы и руководящую роль партии теперь не признаете? - Партию оставьте в покое. - В таком случае, от имени райкома партии я запрещаю вам производить преждевременную выдачу зерна! - У нас выдача своевременная. Примите это к сведению. - Хорошо! Тогда решим на бюро, какая у вас выдача - своевременная или нет. Сегодня извольте явиться к пяти часам в райком. А теперь ответьте еще на один вопрос: почему вы не жнете пшеницу? - Рано... Да и комбайны на ячмене. - Все в округе половину в валки уже уложили, а у вас - рано. Район позорите! Из-за вас в хвосте плетемся. И потом - раздельный метод уборки еще никто не отменял. - А у нас жаток лафетных нет. - Но я же вам прислал одну жатку. Почему она не работает? Николай Иванович посмотрел на Брякина и Тюрина; те в свою очередь переглянулись, и Тюрин чуть заметно подмигнул председателю. "Ох и жулики! Уже успели", - подумал Николай Иванович не без удовольствия и сказал: - У нее колеса нет. - Как нет? Я же ее только вчера прислал! - Не знаю. Говорят, по дороге отвалилось. - Но уж это слишком! - Басманов встал. - Покажите мне жатку! Через минуту две палевых "Волги", по-утиному переваливаясь на дорожных ухабах, подымая пыль, катили в поле. Николай Иванович еще издали определил по тому, как задрался один конец лафета, что жатка без колеса. Он вылез из машины и вместе с Басмановым подошел к жатке. Колесо было отвинчено второпях - даже две гайки валялись тут же. К дороге шел широкий в клетку след от колеса. "Вот идиоты! Приподнять колесо не смогли!" - выругался про себя Николай Иванович. Басманов сразу определил, что колесо было не потеряно по дороге, а отвинчено здесь, на месте. Да и трудно было не определить этого. - Все ясно! - сказал он, сумрачно глядя на Николая Ивановича. - Сработано с умыслом. Но мы выясним, чьих рук это дело. Завтра же пошлю сюда следователя и участкового... Не попрощавшись, сел в машину и крикнул на ходу: - Не забудьте на бюро! Николай Иванович достал из широкого кармана широких серых брюк платок и стал деловито, сосредоточенно обтирать голову. Севка осмотрел след от снятого колеса и сказал: - Сам Тюрин с Брякиным и снимали. - Почему? - Рубах побоялись замарать, потому и катили колесо по земле. - Дураки! - устало выдохнул Николай Иванович. - Куда теперь? - спросил Севка в машине. - Крой домой! Только не мимо правления, а с нашего конца въезжай в село. Не то меня еще кто-нибудь подцепит. Но и на "собственном" конце села Николаю Ивановичу не удалось проскочить беспрепятственно. Неподалеку от крайнего дома Панки-почтальонши, обочь дороги в колхозной картошке паслась здоровенная свинья. Со двора, из-за приотворенной калитки выглядывала тетка Вера, Панкина мать. - Останови машину! Николай Иванович растворил дверцу и поманил тетку Веру: - Ну, ты чего выглядываешь? Иль в прятки с кем играешь? Иди сюда! Тетка Вера, позабыв бросить прут, умильно улыбаясь, пошла по картошке. На ногах у нее были короткие валеные коты. Зацепившись за высокую ботву, один кот спал с ноги. Тетка Вера нагнулась за ним и только тут заметила в руке прут. Она присела, украдкой поглядывая на председателя, незаметно положила прут в борозду, а коты взяла в руки и, босая, легкой рысцой потрусила к машине. Так, прижимая коты к груди, остановилась между свиньей и председательской машиной. Поздоровалась, слегка поклонившись: - Здравствуйте, Николай Иванович! - Чья свинья? - спросил председатель. - А кто ж ее знает! - бойко ответила тетка Вера. - Сама вот гляжу... Дай-ка, думаю, выгоню с картошки. А тут вот и ты как раз подоспел. - Значит, не твоя свинья? - Ни, ни! Моя же ма-а-хонькая. Вот такая, - тетка Вера присела, показывая ладонью на вершок от земли. - А эта ж вон какая зверина. Черт-те знает откелева! - А не врешь? - Ей-богу, правда! Не моя... Знала бы - и сказала. Я ж тебя люблю, как сына. А вот Тюрина терпеть не могу. Это ж не человек, а самый что ни на есть боров. Своих свиней на колхозную картошку выгоняет, а моего поросенка и на траву не велит. - Последний раз спрашиваю - чья свинья? - Аж честное слово, не ведаю. Севка ткнул Николая Ивановича в бок: - А вот мы определим. Он вынул из-под сиденья ружье, вылез из машины: - Сейчас застрелю ее к чертовой бабушке... тогда и хозяин найдется! Севка остервенело крутнул на себе кепку, сбил козырек на затылок и приложился, наведя ружье на свинью. - Ой, стойте!.. Сто-ойте!.. - тетка Вера бросила коты и, раскинув руки, побежала было к свинье, но обернулась и так же, с раскинутыми в стороны руками, пошла на Севку. - Стойте! Севка опустил ружье. Тетка Вера повернулась к избе: - Па-анка! Па-а-анка! В избе открылось окно, высунулась взлохмаченная Панкина голова. - Чего тебе? - но, увидев председателя, снова скрылась. - Да кто ж это свинью со двора выпустил? Ты, что ли? - Нету-у! - отозвалось из дома. - Ох, окаянные! Это все те, кто за письмами к нам ходит. Я ж тебе говорю, брось ты эту почтовую работу! Только один грех от нее. И свинья пропадет задаром. Как есть пропадет. Говорю тебе, ступай работать в колхоз. Не то Тюрин со свету нас сживет. - Ну, хватит! - остановил ее Николай Иванович. - За представление тебе спасибо. А за потраву Тюрину уплатишь. - Да какая там потрава? Она и со двора не успела выйти как следует. Схватилась я в разу-то - нет свиньи. Гляжу - вон она. И ты как раз едешь... Ты погоди-ко, погоди! Но Николай Иванович махнул рукой, и "Волга" покатила. - Приготовь "газик". Кабы дождь не пошел... - сказал Николай Иванович. - Прямо тошно... От жары, что ли, или так от чего. 1965 ПЕНСИОНЕРЫ - Кто очередной? - Минеевич вскидывает светлую сквозную бороденку и строго смотрит в зал. Он сидит за кумачовым столом на сцене, справа от него председатель колхоза, слева - парторг, а где-то за его спиной бригадиры и сам председатель сельсовета. Шутка сказать! Минеевич руководит колхозным собранием впервые в жизни. От волнения нос и глаза его покраснели, словно он только что луку наелся. - Кто очередной?! В середине зала качнулась чья-то голова в бараньем малахае, потом поднялась загорбина в рыжем полушубке, выплыла в проход и только тут разогнулась. Высоченный старик в шубных чембарах, которые отвисали на нем, как пустой курдюк у заморенного за зиму барана, снял малахай и, держа его, словно крест, у груди, степенно поклонился лысой головой сначала президиуму, потом залу. - Граждане колхозники, - сказал он президиуму, затем, повернувшись в зал, - товарищи мужчины, - и, прошамкав беззубым ртом, добавил: - ...и протчие женщины. Поскольку, значит, я, как и всякий живой человек, должен кормиться, я и составил заявление. - Он вынул из кармана чембар тетрадный листок, развернул его и протянул к сцене, а сам - ни с места. - В котором и подаю прошение на пензию. Прошу не отказать. - Передайте заявление, Викул Андриянович! - Председатель колхоза кивнул, кто-то взял у Викула заявление и передал в президиум по рядам. Председатель уставился в тетрадный листок; его яркие сочные губы были чинно поджаты. Минеевич все так же напряженно смотрел в зал, положив перед собой на столе сжатые кулаки, как пару гранат. - Ну как, товарищи, решать будем? - спросил наконец председатель. - А чего там решать! У него стажу колхозного нет. Какая может быть пензия! - отозвался первым Минеевич. - Ты, Викул, где был, пока не состарился? - спросили из зала. - Дак вы же все знаете... где. Но меня это самое... ребилитировали. - Викул пошамкал и добавил: - Восстановили, одним словом. - Вот и ступай туда. Там и спрашивай себе пензию. А на чужой каравай рот не разевай. - Он у нас черствый... У тебя и зубов нету. Х-хе, - злорадно захохотал тот же голос. - Куда ж я пойду... Поскольку инвалид, престарелый... - сказал Викул. - Нет, старики... Вырешить мы должны, - поднялся древний, но все еще юркий, маленький Карпей, замуравевший какой-то землисто-серой щетиной, как еж. - Викул, он человек с уважением. - А что толку от его поклонов! Все равно на работу он не ходит, - сказал кто-то из президиума. Карпей быстро обернулся к президиуму: - Совершенно правильные слова сказали... Я только насчет почтительности, стало быть... Викул, он, може, и пошел бы. Мужик почтительный, отчего не сходить? А куда же он пойдет? Може, где он был, там теперь и нет никого. И начальников распустили. Не-е! Вырешить мы должны. Карпей, торопливо дергая сухонькой головой в стороны, как гусь, заглотавший корку хлеба, победно сел. - Нет, мы должны вырешить. - Я грю, стажа у него нет... - Смотри-ка, председатель, кабы тут обману не было! - загалдели со всех сторон. - Да стаж у него колхозный и в самом деле малый. - Председатель теребит заявление Викула и смотрит на него так, для порядка. - Значит, всего работал здесь шесть лет, а нужно двадцать пять... - А что там работал, рази это не в зачет? - спрашивает Викул. Председатель, совсем еще молодой человек, выпячивает красную, будто с мороза, нижнюю губу, подымает девичьи тонкие брови - силится взвесить Викуловы сроки - и наконец произносит, пожимая плечами: - Конечно, все надо засчитывать. Но поскольку мы колхоз... у нас есть свой устав... Как собрание решит. В зале опять заволновались: - Он там и утром и в обед пайку хлеба получал... - А мы деруны пекли... - Хлеба-то не давали на трудодни... - А ему пайку три раза в день!.. - Дак ведь я ж за эту пайку норму выколачивал! - А мы что, не работали? - Зачем все кричите? - приподнялся в президиуме сухопарый татарин с оголенной кирпичной шеей, вылезавшей из облезлой фуфайки. - Пускай Пешка скажет. Она, это самое, парьторг. - Жасеин! Я сколько раз говорил тебе: не Фешка, а Фетинья Петровна, - строго обрывает его председатель колхоза и косо смотрит на широкогрудую, широколицую Фетинью Петровну. - Какой разница! Пускай будет Петинья Петровна. Фетинья Петровна зарделась до ушей: - Дак ежели каждый, кто вернулся, пойдет к нам в колхоз на пензию, тогда чо же будет? На трудодни не хватит. - Расшиби вас паралик!.. - Я в таком деле несогласная. Бабы зашумели, заволновались. - Цыц вы, проклятущие! - не вытерпел Парамон и встал с места спиной к президиуму, лицом к задним рядам, где на скамьях густо сидели колхозницы. - Вам какое равноправие дадено? Голосовать?! Вот и сидите - ждите. А тут мы и без вас разберемся. - Ты уж помалкивай, Лотоха! - крикнула на него Фетинья Петровна. - Ишь раскричался! Мы еще разберем тебя за домашнее самоуправство. - Какое ишшо самоуправство? - Парамон с вызовом обернулся и наклонил голову, словно бодаться решил. - На жену кто руку подымал? - А ежели за дело? Что ж это за порядок завели: бабу свою нельзя поучить? Дак она тебе на шею сядет. - Он стукнул себя по сухой и морщинистой шее. - Тебе сядешь на шею... - Дан на его шее, ровно на суку, воробей, может, и усядется. Парамон азартно замахал руками, стараясь унять смеявшийся зал. - Садись, садись, - кивнул ему председатель колхоза. - Дойдет и до тебя черед. - Мы еще разберем его... Кто у Криволаповой опару хлебную выпил? - Фетинья Петровна погрозила пальцем. - Может, мякину ишшо съел? - огрызнулся Парамон, но сел быстро, как в воду нырнул. А Викул, чуя, что его "пензия" ускользает, поднял руку и помахал шапкой: - Я в колхоз вступал ай нет? - Вступал, - ответил Минеевич. - Чего я отнес туда? Значит, два хомута ездовых, два пахотных, три бороны, одну железную, - Викул загибал пальцы, - дроги на железном ходу. - Все понятно, Викул Андриянович, - останавливает его председатель колхоза. - А ты, председатель, не перебивай! Дай слово сказать человеку, - поднялся чернобровый, богатырского сложения кузнец Филат Олимпиевич. - Не то иной человек блоху привел на аркане в колхоз, а туда же за пензией топает... За что, к примеру, Карпею Ивановичу выдали пензию? Что он, внес в колхозную кладовую накопления? - Извиняем, извиняем... - с готовностью отозвался Карпей. - Я в Назаровке вступал в колхоз. Там я сдал поболе вашего. - Вот и ступай в Назаровку за пензией! Стаж свой где растерял? - Товарищи, ведь он же самый старый у нас! - вступается за Карпея председатель. - Ему еще в то время, когда колхоз создавали, уже пенсию надо было платить. - Совершенно справедливые слова говорите, - ввернул Карпей. - Сколько вам лет, Карпей Иванович? - Второй годок после сотни... - Ну что ж вам еще! - Председатель махнул рукой, и те сели. Помедлив, сел и Викул. - Значит, голосуем, - сказал Минеевич. - Кто за то, чтобы Викулу пензию отказать? Руки поднялись довольно густо. - Пешка пусть считает... - Жасеин, опять! - Петинья Петровна, какой разница... - Чего ж считать? И так ясно, - говорит Фетинья Петровна. - Большинство против. - Вот видите, Викул Андриянович, не получается у вас с колхозной пенсией, - обратился председатель колхоза к Викулу. - Придется вам ждать государственной пенсии. Но Викул встает, тычет себя шапкой в грудь и заведенно произносит: - Дак же обсудить надоть. - Все уже, все!.. Голосование было... - Одно дело - голосование, другое - обсудить надоть. Мне никак нельзя без пензии. - Он опять кланяется президиуму, потом по сторонам: - Товарищи правление! Товарищи мужчины и протчие женщины... Но его никто не слушает. Председатель, косо поглядывая на листок с повесткой дня, лежащий перед Минеевичем, произносит: - Разбирается заявление Черепенникова Федула Матвеевича. - Очередной! - выкрикивает, опомнившись, Минеевич и смотрит в зал. Встает Федул, плотный квадратный старик с лихо закрученными усами, краснощекий, черноглазый еще по-молодому. Браво расправив грудь, он рыкнул на Викула: - Кого тебе ишшо надо? Вырешили старики - и надевай шапку. Садись! - ...поскольку кормильца лишен, - твердит свое Викул. - Вам будут хлопотать пенсию через сельсовет, Викул Андриянович, - пояснил председатель колхоза и кивнул в сторону председателя сельсовета. - Дадим ему что положено как одинокому. Но учтите, тогда его надо из колхоза выводить. - Председатель сельсовета сел, и стул под ним жалобно скрипнул. - А у вас таких правое нету, чтобы выводить меня из колхоза. Два ездовых хомута сдал, три бороны, одну железную, да дроги на железном ходу, да плуг двухлемешный... - Ясно, ясно, Викул Андриянович, - успокаивает его председатель колхоза. - Решили с вами... Садитесь. Похлопочем. Викул наконец садится, но все еще бормочет про себя: - Обсудить надоть... Я тоже закон знаю. Федул держит руки по швам и с готовностью таращит глаза на президиум. Как только председатель колхоза обернулся к нему, он скороговоркой отчеканивает: - Я тоже сдал в кладовую накопления: двух кобыл, одну жеребую, бричку на железном ходу, двенадцать метров пеньковой веревки для постромок... - Ты лучше скажи, где ты работал? - перебивает его Фетинья Петровна. - А где ж? В колхозе и работал... - В колхозе? - весело переспрашивает Фетинья Петровна. - А кто ж тебя видел, как ты работал? - Могут подтвердить свидетельским показанием Амос, Феоктист, Микиш... - Это какой Микиш? - спрашивает Минеевич. - А Черепенников! - Дак он же второй год как помер. - Ну тогда Симеон, - не сморгнув глазом отвечает Федул. - Ты самулянт! - взрывается Минеевич. - Ты всю жизнь просамулировал... - А ты прорыбачил, - отбивается Федул. - На пасеке бабу оставишь, а сам на реку... Теперь ишшо на сцену залез. Слазь оттудова... Не заслужил! - Да я тебя слова лишаю! - грохнул Минеевич кулаком по столу. - Лишенцев теперь нету! Упоздал на сорок лет... Хватит... - Ты как был подкулачником, так и остался! - крикнул, багровея, Минеевич. - А ты раскулаченными холстинами торговал... - не сдавался Федул. Минеевич заерзал на стуле и беспокойно озирался по сторонам, как бы ища поддержку в президиуме. А в зале смеялись и топали ногами. - Федул Матвеевич, припомните все ж таки, где вы работали? В какой бригаде? - спрашивает Фетинья Петровна. - Вот те раз! - пучит глаза Федул. - А кто вас всю войну дровами обвозил? Школу, сельсовет... - Тять, это ж ты от райтопа работал, - дергает его за полу сидящий рядом сын-тракторист. - А ты молчи! Тебя не спрашивают... - отымает полу Федул. - А кто в бойной работал? - Бойная от сельпа была! - кричит Минеевич. - Хорошо. Ладно... А кто десятидворкой по дорожному делу руководил? Кто вас выгонял с подводами на щебень, за песком? Это вы мне так теперича отплачиваете!.. Мстительность ваша, и больше ничего... - Это обчественная нагрузка... - Не юляй... В какой бригаде работал? - Садись, тятя, садись... - А ты молчи! - Федул скидывает с себя полушубок, за который тянет его сын, и торопливо начинает выдергивать рубаху из-под пояса. - А теперь учтите такую прокламацию. Поскольку я награжденный "Георгием" и воевал в последнюю очередь в мировую... Ишшо в японскую на Цусиме, на "Цесаревиче" то есть. А в плен попадал!.. Это как можно отбросить? Что надо мной там японец исделал? - Он заголил по самую шею рубаху, обнажив синевато-белое брюхо и мускулистую, заросшую седыми волосами грудь. На его груди, размахнув крылья, парил татуированный орел; в когтях он нес женщину, у которой вместо головы приставлен был сморщенный Федулов пуп. - Вот какие протчие предметы оставил на моем теле плен, - торжественно произнес Федул в наступившей тишине, поворачиваясь во все стороны оголенным брюхом. - Спрашивается, когда ж мне было работать? Иль и это не в зачет? - Ты нам пузо не показывай. Его в протокол не запишешь. И птицу твою мы видели. Опусти рубаху! - повышает голос председатель сельсовета. - Ты что, не знаешь, как отвечать надо? В какой бригаде работал, говори?! Федул опустил рубаху и молча стал запихивать ее, оттягивая пояс штанов. - А что его спрашивать? Голосовать надо, - сказала Фетинья Петровна. - Поскольку Федул Черепенников стажу колхозного не подтвердил, ставим на голосование. Кто за то, чтобы пензию Федулу не давать? - спросил Минеевич. - Можно не считать. Картина ясная - почти единогласно. Опустите руки, - сказал председатель колхоза. - И последний вопрос: какую пенсию назначим Максиму Минеевичу Пустовалову? - Председатель взял со стола заявление Минеевича и прочел: - "Поскольку я создавал колхоз, был в активе и безотлучно выходил на работу, а не какой-нибудь тунеядец, прошу назначить мне двадцать рублей в месяц". Кто имеет слово? - Ты создавал колхоз!.. Как это так? - крикнули из зала. Минеевич, опираясь на стол, встал: - Которые молодые - не знают как раз... У Толоконцевой горы стояла Панфилова мельница. В тридцатом году ее растащили, а Панфила сослали, то есть вослед. Феоктист, не дай соврать! Помнишь, в двадцать девятом годе мы всемером у Панфила собрались на помол? - Феоктист за дровами уехал, - ухнул кто-то басом из зала. - Егор Иванович, не дай соврать... Ты ишшо маленьким был, - метнулся Минеевич к старшему конюху, сидевшему за его спиной в президиуме. - Я не помню, - ответил Егор Иванович, краснея: весь президиум обернулся и смотрел на него. - Да не с тобой, чудак-человек... С отцом твоим ездили на помол... Значит, я, Иван, Феоктист... - Ты не юляй! - кричат из зала. Этот окрик точно подстегнул Минеевича, он передернул плечами, вскинул сердито бороденку и сам пошел в наступление: - Как впервой назывался наш колхоз, ну? "Муравей"... Мураш то есть. А кто ему дал такое название? - сердито крикнул он в зал и, не дождавшись ответа, погрозил кому-то кулаком: - Я придумал! А через чего?.. Сидели мы в мельничном пристрое... Сговорились: артель создавать. А какое название? Смотрю я - по моим чембарам мураш ползет. Я его цоп - и кверху. - Минеевич вскинул щепоть, словно в пальцах у него был зажат этот самый муравей. - Мурашом, грю, и назовем. Так и вырешили... Магарыч распили. - Минеевич почуял, что сказал лишнее, мотнул головой и добавил: - За помол то есть... - Граждане колхозники, они тем разом перепились и Назарку заседлали, - говорит Федул. - А Минеевич сел на него верхом и вокруг жернова ездил. - Врет он! - покрывая хохот, срываясь на визг, кричит Минеевич. - Он самулянт! - А кого за это выключили из артели? Кого? - распаляется и Федул. - Он всю жизнь бабу на пасеке продержал, а сам прорыбачил. За что ж ему двадцать рублей? - Прямо не Минеевич, а как это... литературный инструктаж, - говорит на ухо председатель сельсовета председателю колхоза. Тот снисходительно улыбается и поправляет: - Не инструктаж, а персонаж. - Какая разница! - Тихо, товарищи! Хватит прений. Все ясно. Давайте голосовать: кто за то, чтобы Максиму Минеевичу Пустовалову назначить пенсию в двадцать рублей? - спросил, поднявшись, председатель колхоза. Зал не колыхнулся, ни одна рука не вскинулась кверху. - Понятно... Кто за пятнадцать?.. Как всем... Единогласно! - А ежели как всем... - затрясся от негодования Минеевич, - сами и заседайте. В насмешку сидеть не желаем. Он с грохотом отодвинул стул и вышел из президиума в зал. - От дак вырешили!.. - Прямо как в лагун смотрели... - Совершенно правильные слова... - По первому вопросу все, - сказал председатель колхоза. - Шестнадцать пенсий выдали, две отказали. На второй вопрос разное. Слово имеет председатель сельсовета Бобцов Федосей Иванович. Федосей Иванович подошел к столу, раскрыл папку с делами, солидно откашлялся. - Поступила жалоба от гражданки Криволаповой Евдокии Семеновны на Силантьева Парамона Ивановича и на Черепенникова Федула Матвеевича в том, что они, отперев замок, вошли в дом Криволаповой, выпили осадки от пива, хлебную опару и съели на закуску картошку для поросенка. Посему поросенок визжал, когда пришла хозяйка. Вопросы имеются? - Судить их надо колхозным судом чести! - Хорошенько их приструнить! Они, как попы, по дворам шастают... - В таком разе суд колхозной чести занимает свои места в составе председателя Фетиньи Петровны и заседатели - я и Егор Иванович. - Подсудимые, встаньте! - приказывает Фетинья Петровна, глядя в папку Федосея Ивановича. Федул и Парамон встают. Парамон в отличие от Федула сух, с бритым морщинистым лицом; впалые щеки придают ему мрачный аскетический вид, и смотрит он в пол, как заговорщик. - Как вы проникли в избу Криволаповой? - Подошли - замок висит... Ну, мы его шевельнули. Я шевельнул замочек ай ты, Федул? - спрашивает Парамон. - Чего его шевелить? Это он от ветру. - От ветру?! Эх, бесстыжие ваши глаза, - встает Криволапиха. - Небось палец-то об замок зашиб? Парамон тычет в ее сторону обвязанным тряпицей большим пальцем: - На, посмотри, на нем шкуры нет! - А чо у тебя с пальцем-то? - спрашивает Фетинья Петровна. - Чирьяка под ногтем. Фельдшер говорит: исделай ванную и помочи... Авось отмякнет. Я скипятил чугунок да сунул туда палец-то. Вся шкура и спустилась, как чулок. - Не отвлекайтесь! Что в избе делали? - строго спрашивает председатель сельсовета. - А что там делать? Чай, не на работу мы ходили к Криволапихе, - огрызается Федул. - Не рассуждать! Отвечайте согласно уставу... - повышает голос Федосей Иванович. - Посмотрели, посмотрели - вроде никого и нет... - А вы думали - там гостей застолица? - спрашивает ехидно Фетинья Петровна. - Пускай Федул скажет. - Я, значит, заглянул на шесток - лагун не лагун и чугуном не назовешь. Ну, вроде бидон... стоит. А в нем и пива-то нет, так - гушша. - Одна видимость. - Мы ее выпили... - Там малость было... На донышке. - А больше ничего не брали? - Боле ничего... - Ах, совесть ваша! - восклицает Криволапиха. - И где ж на донышке! Там более полбидона было. Опара хлебная в деже неделю стояла - и ее выжрали. А кто картошку съел? Поросенку стояла в чашке на скамье... Девки лапшу не доели - я ее тоже туда. Пришла я - поросенок визжит. Я хвать чашку, а там и отчистков нету. Все подчистую стрескали. Хряки они, хряки и есть... - Криволапиха села под общий хохот. - Что будем с ними делать? - спросила Фетинья Петровна. - Выговор записать в дело. - Пускай покаются. - Граждане колхозники! - переждав шум, говорит Федул. - Ну чего с кем не бывает? Простить надобно. А мы более не будем. - А Парамон? - А что Парамон? Иль я чужих коров доил? - вскидывается он. - Не более других пил... - Хорошо, запиши им выговор, - сказала Фетинья Петровна. В зале задвигали стульями. - Подождите расходиться! Слово имеет председатель сельсовета Бобцов Федосей Иванович, - сказал председатель колхоза. Федосей Иванович встал, полистал в папке свои дела, нашел нужную бумажку, стал зачитывать: - Товарищи, весна свое показывает: мусор, тряпки, солома, назем и прочие отбросы из-под снега повылазили. От столовой зайдешь в проулок... Тут тебе и собака, и кошка дохлая, и всякие животные валяются до самой речки. А Егор Иванович намедни в речке поймал худые чембары. Протерты не в ходу, а на этом самом месте... На сиденье... Сразу видно - табунщик носил. И у кладовой Степана Ефимовича тоже... мусор и назем. Спрашивается, кто старые чембары в речку кинул? Ведь из нее пьют лошади, скот; ребятешки, подростки купаются с первесны. А что от старых чембар? Один волос исходит и дух чижолый. Куда такое дело годится... Учтите! - Почем ты знаешь, что табунщик свои штаны бросил?.. - кричат с задних рядов. - Так они же протертые на сиденье, в седле то есть. - А может, кто их в конторе просидел? - Ты сначала установи!.. - Установим... И на следующем собрании сообщим. Все! - Председатель сельсовета закрывает свою папку. Народ расходится. 1965 ДОМОЙ НА ПОБЫВКУ Мы приехали в Тиханово на велосипедах, как туристы - в синих рейтузах да в майках, на спинах рюкзаки, лица потные, пыльные. - А ну, прочь с дороги! - встретил нас окриком милицейский лейтенант. Он сидел на скамейке возле милиции у самого въезда в Тиханово. Перед ним разливалась лужа во всю обочину, а за лужей, да еще за канавой лежала свежая чистая мостовая, покрытая асфальтом. Поперек мостовой на треногах висела доска с корявой надписью: "Проезд запрещен". Буквы черные в потеках, писаны не то мазутом, не то отработанным машинным маслом. Я притормозил велосипед, а мой сынишка Андрей свернул на обочину, с ходу врезался в лужу и, наткнувшись на какой-то невидимый предмет, полетел в воду. Милиционер засмеялся: - Вот дурень! Летит в болото сломя голову. Там камни! Андрей встал мокрый и грязный с головы до пят, пошарил руками в воде, нащупал велосипед, вытянул. Милиционер отечески журил его: - Дурачок, тут с весны никто не ездит. Колесники глубокие, по шейку тебе будет. Скажи спасибо, что не утоп. Андрей обиженно сопел и вытирал своего "Орленка". - Почему мостовая перекрыта? - спросил я. Лейтенант был в годах и разговорчив: - А ты что, маленький? Не видишь - асфальт свежий?! - Он уже захряс. На нем колесные следы... - Мало ли что... - Когда его уложили? - На той неделе. - Так чего же ждут? - Как чего? Вот проложат до моста, до конца то есть, тогда и откроют. - Где же в село въезжают? Со стороны Бочагов подъехали - там овраг. - Ну, правильно. От Бочагов проезду нет, - согласился с удовольствием лейтенант. - Там у нас плотина была, через овраг. По ней и ездили. Но ее прорвало в позапрошлом году... От Выселок тоже не проедешь. Там ЛМС стоит, мелиораторы. - Так что ж они, оглоблей перекрыли дорогу-то? - У них трактора, милок, да еще колесные. Они из этой дороги сделали две траншеи полного профиля. Хоть становись в колесники и веди пулеметный огонь в обе стороны. - А от Сергачева можно въехать в село? - спросил я, уже охваченный любопытством. - От Сергачева чернозем. Его так размесили, что коровам по брюхо. Веришь или нет, стадо гонят - ягнят на себе переносят?! - Ну да... А У раза верхом на козе переезжала, - ввернул я старую тихановскую присказку. Милиционер поглядел на меня с удивлением; лицо у него белесое, обгоревшее, но гладкое, без морщин, какого-то японского складу: веки припухлые, губы толстые, чуть навыворот, нос пуговкой, с открытыми ноздрями. - Ты здешний, что ли? - спросил он. Я назвался. - Фу-ты, мать твоя тетенька! А я тебе про дорогу смолу разливаю. Из газеты, значит! А я Ежиков Яков. Знал гордеевского милиционера Ежикова? Так вот я сын его. Теперь участковым состою в райцентре. Дежурю по отделению. Он кивнул на раскрытые окна двухэтажного дома, где помещалась милиция. Время было вечернее, тихое - во всем здании ни души. В палисаднике стоял мотоцикл с коляской, видать, дежурного. А сам дежурный с удовольствием теперь разглядывал меня. - В газете, значит. Слыхал, слыхал... Ну, здорово! - он протянул мне руку. Мы поздоровались. - Что ж ты сразу не сказал - кто такой? И ехал бы себе по мостовой. Свой человек, какой может быть разговор, - он вдруг рассмеялся. - Ты знаешь, сколько висит эта вывеска. Боле двух недель. Кому надо - тот ездит. На побывку или по служебным делам? - В гости к Семену Семеновичу Бородину. - Ну да, к брату! - И вдруг обрадованно: - А Пашка Жернаков тоже тебе братом доводится! - Двоюродным, - поправил я. - Аха!.. Ты знаешь? Ведь я на его место переведен. Значит, когда его посадили... Прямо скажем - здря! - Он вроде бы дома... - Отсидел, как миленький. Правда, не полный срок. Два года отбухал, хоть и в особом лагере - для нашего брата. Но там тоже не сладко. Я смутно помнил, что у Павла какие-то нелады с женой были, и спросил для приличия: - Живет он с женой? - Ну что ты? Она ж его в тюрьму посадила. Вернее, не она, а ее подружка. Сонька Ходунова. Вот пройда! Пробы негде ставить. Мне сам Пашка рассказывал. Да ты присядь! - Некогда. Спешим. - Куда вам спешить? Только что стадо пустили. Семен Семенович за коровой пошел, а Настя, поди, на дворе возится. Присядь! Я те такое расскажу - в любую газету за первый сорт сойдет. Ты, случаем, не "Беломор" куришь? - Сигареты. - Тьфу! Этими сигаретами только ноздри раздражать. Ну, давай, подымим! Закурили сигареты. - Так вот, мне сам Пашка рассказывал, - начал он с заметным нетерпением, будто целый день только сидел и ждал меня. - Приехал я, говорит, с задания. Нет жены! Где Шурка? У Ходуновой. Ну, говорит, зараза, - в чайной шоферню завлекает. Побежал в чайную. А ему там в ответ: Ходунова ноне выходная. И верно, за буфетом стоит Лелька Ликака. Ну, где их искать? Взял он бутылку красного, которая потяжельше. Тяпнул всю бутылку из горлышка - не берет. А Ликака ему со смехом: мелкой дробью, мол, стреляешь. Ха-ха-ха. Говорит, для сурьезного мужчины красное - что быку прутик. Она, говорит, в предсердии растворяется, а до сердца не достает. Он вроде бы на спор еще белой хватанул бутылку. Где Ходунова? В Выселки пошла. И Шурка с ней? Точно. Ну, я им покажу помятую траву, сказал Пашка. Двинулся он в Выселки. А ночь темная, в трех шагах ничего не видать, хоть глаз выколи. Пока шел через выгон, его разобрало так, что на ногах не держится. Вышел на запруду перед самыми Выселками... Откос крутой, высокий, а съезд глинистый, горбатый. Он поскользнулся и полетел по откосу в овраг. Очухался... Куда ни погляжу, говорит, - стена склизкая. Лезу по ней, лезу - вроде бы приступки подо мной и край близко. Рванусь! - и шлеп опять в болото. И вот, говорит, досада: все почему-то головой вниз падал. Или голова тяжельше остального тела, или ногами вверх подымался... Кто его знает? Шурка с Сонькой Ходуновой нагулялись вдоволь, уже домой возвращались, а он все в грязи челюпкается. Услыхал голоса - кричит из оврага: люди добрые, помогите! Тону!! И где, говорит, я? В колодце, что ли?! Зубами стучит... Продрог весь. Они его даже по голосу не узнали. Сняли с себя платки, связали их и кинули ему конец. Вылез он на плотину, как тот кочегар из печной трубы - одни глаза блестят... "Кто ты? Кого искал на дне морском?" - спрашивают со смехом. А вот вас, говорит, искал. Нагулялись, трам вашу тарарам?! Хвать одну по уху, а второй по шее. Они его повалили и давай топтать. Пьяный - встать не может. А сознание работает: меня, мол, участкового, бабенки паршивые топчут! Был у него перочинный ножичек. Эдакий вот, с палец. Он его вынул и Соньке по голяшке, повыше коленки чиркнул. Они завизжали - и деру. А на другой день уголовное дело открылось: превышение полномочия власти... Рукоприкладство, да еще с ножом. А какое там рукоприкладство? Жену проучить за дело и то не удалось. И Сонька разоралась: поранил! Какая рана? Царапина. Котенок и то глубже когтит. Еле чиркнул повыше коленки. Место, правда, интересное. Но судили не за место, по которому провел... А судили за то, что при погонах был. Значит, если на тебе нет погон - валяй, дерись с кем хочешь? А если ты при погонах, то собственную жену поучить не имеешь права. Где же она, правда? Тут стоишь - тебе ни сна, ни отдыха. Ночь-в-полночь вызывают - идешь. А платят всего девяносто рублей. А вон Авдей Пупок ушел от нас завмагом... Как сыр в масле катается и получает по сто тридцать рублей. Вот об чем напиши. Наконец-то он высказал, зачем огород городил. Удивительное свойство русского человека говорить о нужде своей околичностями; вроде бы он и весел, и счастлив, и доволен всем, а под конец ляпнет: похлопочи за меня, напиши куда следует. Сам он не любит жаловаться начальству и тем паче писать. А ты, мол, напиши. У тебя должность такая. Это не робость, не лень - просто вековая привычка, выработанная неверием в силу и разумность хлопот. Куда я пойду? Кому скажешь? Кто поверит?! Да и что за беда, в конце концов! Люди вон и похуже живут. И мы переживем... Другое дело, ежели кто за тебя скажет или напишет. Это - пожалуйста. Тут можно и слезу пустить, а слезы нет - "слюной глаза помажет". Вот почему нашего брата газетчика встречают везде приветливо, откровенничают с тобой, как верующие с попом на исповеди. И жалуются все: от колхозного сторожа до председателя областного совета. Мой наезд в Тиханово в то далекое лето был тому хорошим доказательством. Вечером к Семену Семеновичу потекли мои родственники; первой пришла тетя Марфута - лицо темное, землистого цвета, как выгоревший на солнце черный плат, но все еще прямая, подтянутая - гвардейской выправки; за ней пожаловал дядя Ваня, Семен Семеновича тесть, восьмидесятилетний старик с коротко стриженными, прокуренными усами, с широкой лоснящейся лысиной. Пришла и тетя Соня, вечно в черном, как монашка, зато ликом светла да улыбчива, и зять ее пришел, Петр Иванович, у которого все щелкала да выпячивалась вставная челюсть, мешая говорить ему. Да самих трое: Семен Семенович, Настя и Муся, дочь, приехавшая на каникулы из московского института. Да нас с Андреем двое... За стол не усадишь. - Что Пашка Жернаков, вернулся? - спросил я. - Возвратился, не запылился, - ответила тетя Марфута. - А что ему, шарлоту, сделается? С одной разошелся, теперь вот с другой сошелся. А мать через него умерла. - Кто умерла? Тетя Параня?! - А кто ж еще! - подхватила тетя Соня. - Ворожить ходила на Паньку... В Высокое. Вон куда! Да еще по весне, в раздополье. Он в тую пору в тюрьме сидел... И вот тебе, объявилась ворожея в Высоком. Будто из Сарова приехала. Хорошо предсказывала - на кого ни поставишь. Вот Паранька и пошла гадать на него - скоро вернется или нет? Дорога мокрая, склизкая. В валенках не пойдешь... Она чуни стеганые надела. Чуни стоптанные, худые. Она еще калоши на них натянула. Вот этими калошами и нахлопала себе пятки. Веришь или нет, в кровь, до костей истерла! - В Высокое сходить - это тебе не мутовку облизать: туда двадцать пять верст да назад столько же, - наставительно заметила тетя Марфута. В отличие от подвижной, готовой на услужение тети Сони, эта сидит строго и прямо, руки держит на коленях - ладонь в ладонь - и только большими пальцами поигрывает, да все подмигивает, посмеивается. - Заражение крови у нее открылось, - ревниво поглядывая на тетю Марфушу, подхватила снова тетя Соня. - По ногам чернота пошла, а она все живет. - Сердце крепкое, - сказах дядя Ваня, покуривая; он сидел на диване рядом с Петром Ивановичем. - Доктора присудили ей скоропостижную смерть, а она до Егорьева дня прожила. - Присудили, - поигрывая пальчиками, усмехнулась тетя Марфута. - Больно у нас много охотников до суда развелось... Все бы нам судить да рядить. Настя и Муся бегали как шатоломные то в погреб, то в сени, в подпол лезли. Настя в красной кофте, сама раскраснелась от суеты, аж веснушки выступили, остановится на бегу, поведет глазами: - Ой, что ж я хотела? Эта, Семен?! Ты куда грыбы вынес? - Грыбы?! Так мы их еще вчера съели. - Ах, идол вас возьми-то!.. В горнице на большом столе накрыта скатерть вязаная: на темной мелкой сетке огромные красные бутоны из шленской шерсти. Тарелки