утолить жажду Токтарбек, и Ракимаш пояснила, что Токтарбек - значит последний сын - и тот в деле помощник; заходил Жасеин, и от каждой выпитой чашки его обветренное лицо становилось еще краснее, точно появлялся он из парной. - У ярочек соски срезают, когда брюхо стригут. Плохая овечка получается - вымя большое, соска нет. Стричь будут - смотреть надо. Сам смотреть буду, - говорил он сердито Лозовому. - Это мероприятие виновато, - шутит Лозовой. - Раньше у нас так было: стрижка шерсти - мероприятие, окот - тоже. Бывало, все учреждения подключались: и райисполком, и райком комсомола, и даже сберкасса. Одних сакманщиков по шесть, по семь человек на каждую отару присылали. А ягнята дохли. Все дружно смеются. - А теперь мы вон Марусю послали им на месяц - и вся недолга. - Сколько же человек обслуживали раньше отару? - спрашиваю я Ракимаш. - Много. Считай не могу, - она крутит головой и смеется. - Восемь-девять человек. А теперь фактически отару обслуживают два человека - Жасеин и его подпасок, - говорит Лозовой. - А все остальные - это их домашние помощники, так сказать, нетрудоспособные. Вот возьмите Ракимаш - она получает пенсию, а тут сыну помогает. Там мальчишки, жена! Свое дело! Ведь эта отара не только колхозная, она еще и Кабдошева. И вот два человека - чабан и подпасок - дают колхозу почти двести тысяч рублей чистой прибыли. А мы им выплачиваем за отару, вместе с прогрессивкой, примерно тысяч тридцать пять - сорок. И колхозу выгодно, и чабанам. А то, бывало, на отару столько нахлебников было, что не сочтешь. Один заведующий овцефермой чего стоил. - О, Одрыж важный начальник был, - кивает головой Жасеин. - В отару приедет - овечку зарежет. Съест - в другую отару поедет. Барашка один съест, - говорит Ракимаш, посмеиваясь. - С ним беда была, - вступает и Лозовой. - Упразднили мы должность заведующего овцефермой. А куда девать Одрыжа? Дадим ему отару, предлагаю на собрании, пусть чабаном станет. "Да что вы! - запротивились мужики. - Нешто ему можно доверить отару?" Ну тогда в подпаски?! Никто подпаском-то его не берет. Вот Жасеин сжалился, взял его подпаском к себе. На трудовое воспитание, так сказать. - И пошло дело? - Сперва плохо пас, - отвечал Ракимаш. - Неделю пасет - трех барашек нет. Ленивый больно. Взяли у него со двора три барашка - хорошо стал пасти, - она удовлетворенно смеется, обнажая крепкие желтые зубы. - Раньше волки часто овец таскали. А теперь что-то не слыхать. Волки перевелись, что ли? - говорит Лозовой и лукаво поглядывает на чабана. Тот прикрывается ладонью и смеется: - Волк дурак, что ли? Наверно, понимает, что за овечку платить надо! - И уже другим тоном спрашивает у председателя: - В отаре Абдоня был? Говорят, двойняшек у него много? - Тебя хочет обогнать, - Лозовой хитровато щурится и что-то шепчет на ухо Ракимаш. Та говорит Жасеину, и оба качают головой: - О-о, много! У нас тоже хорошо. - Они прогрессивку получают за каждого сверхпланового ягненка. Вот и соревнуются, так сказать, - поясняет мне Лозовой. Мы вышли из дома и стали прощаться с хозяевами отары. - Скоро у тебя будет овец, что у Тойбазара, - говорит Лозовой Жасеину, указывая на разбредшееся по дальнему увалу стадо. - О, конечно! Я теперь бай. - Жасеин весело машет нам на прощание рукой. - Тойбазар - бывший богач. Имел столько овец, что их никто сосчитать не мог. Загонит их в лог и смотрит: полон лог, значит, овцы все. Вы знаете, сколько скота сдает американец Гарст? - неожиданно спросил он меня. Четыре тысячи голов в год. А мы всем районом не сдаем столько. Но подождите! - он поднял хлыст и погрозил кому-то. - Мы только начинаем. Вот приезжайте лет через десять. Мы, пожалуй, потягаемся с Гарстом. Главное, мы развязали руки колхозникам. И дело пошло, овец в два раза больше стало - восемь тысяч штук. Или вон кони! - он указал на ложбину за рекой Нарымом, где пасся табун. - Раньше на сто пятьдесят лошадей было четыре табунщика, заведующий фермой да учетчик. А теперь четыреста пятьдесят лошадей - и всего один табунщик с помощником. И справляются, да еще как! Зато и получают девять рублей с головы. А если вырастят по восемьдесят жеребят на сто маток, получают в награду по коню. Живем! Он отпустил поводья, привстал на стременах и помчался по дороге. Мы выехали в Нарымскую долину, резко вытянутую с востока на запад, окаймленную с юга зубчатой стеной белков, сухо и резко сверкающих на солнце. Вся долина была четко разделена, словно ударом кнута, на две половины - зеленую и черную. Зеленая полоса уходила к южным предгорьям и стушевывалась в синеватой дымке где-то возле белков; черная, глянцевито лоснящаяся на солнце, лениво горбилась, уплывала крупными валами к селу Солдатову. На самой границе этих чуждых друг другу цветовых стихий мы остановились. - Что это за рубеж? - Граница наших земель, - ответил Лозовой. - Зеленые - совхозные поля, черные - наши. Поначалу я принял зеленя за всходы яровой пшеницы, но потом по сухому белесоватому блеску стеблей, по их жаловидным концам понял, что это - овсюг, самый коварный сорняк. - Вот к чему ведет не в меру ранний посев пшеницы по холоду, - сказал Лозовой. - Пшеница еще спит, а овсюг прет; ему хоть бы что. По-хорошему - это поле лущить и пересевать надо. Несколько минут мы ехали молча. - Черт возьми! - возмущенно воскликнул Лозовой. - И ведь знают же, что нельзя сеять по холоду. И все-таки сеют. А почему? Чтобы отрапортовать: в этом году сев закончился на десять дней раньше, чем в прошлом. И так каждый год. И если считать по этим газетным рапортам, то теперь сев должен оканчиваться где-то в январе месяце. И все давай, давай, жми во все лопатки! Лишь бы отсеяться... Небось мужика на закрепленном за ним поле не заставишь сеять по холоду... - Да кто с ним считается? Один не захочет - другого пошлют. - Это бывает, - согласился Лозовой. - А жаль. Вы приглядитесь к нашему хозяйству; все люди мастеровые, но у каждого есть свое особое пристрастие, ремесло, свой конек. Вот и надо делать так, чтобы каждый отличался в своем коронном ремесле. И не дергать его, не кидать с места на место. Дать ему полную самостоятельность. И все, брат, входит в свою колею: и кукуруза родится, и молоко дешевое, и трактора в сохранности... У нас вот раньше была бригада строителей, делала в том числе и колеса, но колхоз без колес сидел. А сейчас делает колеса один Илья Филатович, и все телеги на ходу. Да какой ход отменный. Так-то. И хозяйство каждое должно иметь свою главную специальность, свое лицо. У нас в иной колхоз напланируют такого, что и по пальцам не перечтешь. Не колхоз, а универсальный магазин! - он приостановил коня и живо обернулся ко мне; лицо его озарилось какой-то лукавой, хитроватой и дерзкой усмешкой. - Может, слышали, как меня склоняют за свиней? Я невольно улыбнулся, поддавшись его веселому настроению: - Да, приходилось. Мне вспомнилось, как второй секретарь обкома Турткарин сердито отчитывал Лозового заочно: "Председатель заносчивый, избалованный, недопонимает порой важности отдельных мероприятий, - он сцеплял свои смуглые маленькие руки и с укором глядел на меня. - Вы понимаете, он ликвидировал свиноферму?! Птицу не разводит!.." - А ведь я в самом деле свиноферму ликвидировал. - Лозовой резким движением поводьев сбивает прядающего коня и смеется. - И кроликов... И птицеферму порешу. Но нам прощают: мы передовые. - Он вдруг становится серьезным и, показав хлыстом на дальние в синем мареве высоты, говорит другим тоном: - Видели, какая красота? Это все наше... Все - луга. Да какие?! Альпийские! В мире лучших не сыщешь. Самой природой ведено разводить здесь коров, коней, овец. А мне рекомендуют свиней, кроликов, уток... и даже черно-бурых лисиц. - А не боитесь? - Я человек отчаянный! - Он привстал на стременах и с гиканьем понесся к селу. То, что произошло в Солдатове, особенно хорошо понимают сами колхозники, бывшие бригадиры или заведующие. - Да ведь у нас тут каждый третий либо бригадиром был, либо учетчиком, не то кладовщиком или охранником. Особенно мужики, - рассказывала мне бывший бригадир Фетинья Яковлевна Ракова. - Значит, две мэтэфе было, две конефермы, две овцефермы, две птицефермы, кроликоферма, - она загибает пальцы, морщинит лоб и вдруг, рассмеявшись, махнула рукой: - Да нешто все перечислишь! Разделили мы все это с Толстых - половина его бригаде, половина моей. И постоянно спорили: тебе близко на фермы ездить, а мне далеко. - Делать вам нечего было, вот и спорили, - сердито замечает с койки Ирина Самойловна, сухонькая старушка с каким-то темным пергаментным лицом. Она лежит в неподвижной равнодушной позе, смотрит в потолок, но, видимо, все слушает и время от времени бросает короткие фразы своим хриплым басовитым голосом. - Айв самом деле, - рассмеялась Фетинья Яковлевна. - Бригады ликвидировали, и ездить на фермы перестали, и дела лучше пошли. - Ведь раньше что было? - спрашивает она меня и сама отвечает: - Взвалят все на заведующего, и отвечай: ты и корма добывай, и за молоком следи, и за коровами, и за людьми. Была я заведующей... На моей ферме, на отгонах, шесть коров перебодались да в овраг свалились, ноги переломали. И что ж вы думаете? С меня и удерживать стали. А пастухам, которые пасли коров, - предупреждение. Они и посмеиваются. Небось теперь в оба смотрят: угнали скот на пастбища - и сами хозяева. - Что же делают все эти бывшие бригадиры и заведующие? - Работают, - с каким-то радостным воодушевлением произносит Фетинья Яковлевна, - кто плотником, кто трактористом... - Привы-ыкли, - доносится с койки хрипловатый басок. Мы беседуем за столом в передней избе; сквозь дверной проем видна чисто прибранная и тесно заставленная вещами горница: там и шкаф, и швейная машина, и приемник, и трюмо, и пышно взбитая кровать - словом, все, что, по деревенским понятиям, должно отмечать культурную, зажиточную жизнь. - А как раньше жили? - спрашиваю я Ракову. - Как люди, - отвечает не совсем любезно старуха... - Коней было больше десяти, да коров не меньше. - По здешним местам это небогато, - говорит Фетинья Яковлевна. - Коней много было, да в изгребном ходили. Сапоги по праздникам носили, а то все в бутылах. - А што бутылы? Удобней иных сапог. В изгребном ходили! Что ж такого? - Ирина Самойловна поднялась на локтях и повелительно сказала: - А ну-ка, принеси мои ткани! И рушники... - Да к чему это? - возразила Фетинья Яковлевна. - Принеси, говорю! - сердито повторила старуха и, пока Ракова ходила в чулан за ее старым добром, отрывисто бубнила: - В изгребном, домотканом... Небось обходились, жили... Фетинья Яковлевна принесла большую белую домотканую скатерть, тонкую, с шелковистым блеском, мягкие шерстяные поневы, кружева замысловатой и четкой вязи и, наконец, два рушника, один из которых меня поразил красотой и сложностью узора и особенно манерой вышивки: это была не "гладь", не вышивка "крестом", а нечто похожее на плетение китайского гобелена. Старуха перебирала все крючковатыми желтыми пальцами, искоса поглядывая на меня; ее тусклые карие глаза заметно оживились. - Неужели все это сделано вами? - невольно вырвалось у меня. - А что мы не делали? - с вызовом переспросила Ирина Самойловна. - Чего не умеем? Странная усмешка, похожая на гримасу, чуть тронула ее высохшие губы; сложив свои ткани в ногах, она снова откинулась на подушку и уставилась в потолок. Мастеровой здесь народ! И как раскрываются способности каждого человека, освобожденного от этой мелкой опеки. Я видел колхозную мельницу - маленький амбарушко стоит на отшибе села возле мостка через реку Таловку. Кому нужно смолоть хлеба, привозят мешки с зерном с утра и оставляют возле дверей амбара с короткой запиской. Тракторист Полторанин Павел, он же "конструктор" этой мельницы, и мельник, и кукурузовод, подъезжает на своей "Беларуси", продевает приводной ремень от жерновов на шкив мотора, и трактор начинает молоть. На этом же тракторе Павел развозит муку по домам и в колхозную пекарню. Накладных здесь не выдают, и расписок нет. Да и некогда возиться с ними трактористу: в поле ждет его кукуруза - целых полтораста гектаров. Это поле Полторанина, оно закреплено за ним. На нем он тоже хозяин, как и на мельнице. Да, народ здесь мастеровой. Никто без дела не сидит. Бывший бригадир пчеловодов Дементьева пошла на пасеку. Но одно дело - руководить, другое - самой работать, и не просто работать, а быть мастером своего дела. И оказалось, что пасека - дело не менее сложное, чем бригадирство. Бывшему вожаку пчеловодов пришлось учиться у пасечника. Звено плотников Феоктиста Макаровича Солдатова наполовину состоит из бывших руководителей. Сам звеньевой раньше работал бригадиром, плотник Ромадин Иван Михайлович был и председателем, и кладовщиком. - По совести сказать, я теперь просто белый свет увидел, - признается Ромадин. - Сам себе хозяин стал и за все свое в ответе. Никто меня не дергает, и я никого за руку не вожу. - К этому порядку мы давненько подбирались, исподволь, - говорит Феоктист Макарович Солдатов, член правления, коммунист, один из основателей артели. - Я, брат, долго бригадировал. И так и эдак приноравливались - и что-то не то. Работаем, но так, что через пень колоду палим. Заготовляли мы, помню, лес бригадой - тридцать шесть человек. Смотрю я - у одного лоб мокрый, а у второго спина мерзнет. А что, если разбить всю эту бригаду на группы малые? Пусть сами подбираются, так чтоб каждый друг за дружку в ответе был. И каждая группа чтоб самостоятельной была, лучше дело поставит - больше заработает. Разбились мы, значит... И пошли рвать. И что ж вы думаете? То мы раньше сто кубометров рубили неделю, а тут - за два дня. Феоктист Макарович весело щурится и делает длительную паузу: неторопливо достает папиросу, разминает ее, постукивает о ноготь, закуривает. Во всех движениях его крупных узловатых пальцев есть какая-то особая плавность мастерового человека, знающего цену любому жесту. Его красивая седая голова, крупное горбоносое лицо в резких морщинах, насупленные брови делают его похожим на сурового мыслителя, и только синие, светлые как горный воздух, глаза говорят о его душевной мягкости и доброте. Мы сидим возле овечьей кошары в горной балке у самого ручья. Звено Солдатова ставит чабанам дом; кругом навалены бревна, тес, кучи рыжего трухлявого мха. Сруб наполовину слажен; и довольные своей работой плотники ушли на соседнюю пасеку готовить ужин. Закатное солнце плавает у самого берега балки и протягивает к нам длинные косые тени от жидких приземистых кустов шиповника и корявых, искривленных березок. Откуда-то издалека по балке доносятся монотонное блеяние овец и короткие свистящие удары железа о железо: вжих, вжих! Солдатов прислушивается и говорит: - Кто-то в поле припозднился. Кончал сев, должно быть. - Так с той поры и работаем все своими звеньями, - оживляется Феоктист Макарович. - Милое дело, скажу вам. Дом ли ставить, кошару ли, лес рубить - все сподручно. И так, знаете, друг перед дружкой, звено перед звеном. И каждый на виду стал. Прогульщиков у нас не бывает. Если надо кому, сами отпустим. Суть ведь не в том, что мы малыми группами работаем. Звено может быть и больше и меньше. Вся штука в том, что у нас каждая группа, каждый человек связан друг с дружкой делом. Понимаете, не словами, а делом. К примеру, строим мы избу; мы стараемся не только побыстрее сладить ее, но и чтоб дешевле она обошлась. Всю эту постройку вроде бы отдают нам, доверяют: дешевле сделаете, получите больше. Кумекай! И мы кумекаем, так чтоб и колхозу была прибыль, и нам доплата. Тут все обговорят, все взвесят: и прочность, и удобство. Из каждого дела выгоду надо выжать и артели и себе. Видели наш четырехрядный коровник? - Да. Отличный коровник, - отозвался я. - Деревянный, под легкой кровлей. И удобный и прочный. И знаете, во что обошелся он колхозу? В шестьдесят пять тысяч по старым деньгам! А нам прислали проект на каменный коровник стоимостью в миллион. Дворец! Мужики отказались. А зачем дворец коровам? Корове - жизнь коровья, человеку человечья. А то в ином колхозе коровник под шифером, а доярка - в старой юбке. На прощанье Солдатов задержал мою руку и произнес с особой значительностью: - Контроль у нас вырос. То бригадир следил за делом, а теперь каждый колхозник. Все считают... Оттого и выгода. Надо, чтоб каждый хозяином своего дела был. Возвращался я из Солдатова той же самой дорогой: опять по обочинам долго щетинились позеленевшие талы; снова промелькнул чистенький сквозной березовый колок возле Толоконцевой горы; тряслись, как в лихорадочном ознобе, бревенчатые мосточки через Нарым и Таловку, и снова потянулись бесконечной зубчатой стеной блестевшие на солнце белки, только теперь они были не справа, а слева. За Большенарымским с невысокого увала мы увидели море и ахнули: старая дорога, по которой мы ехали раньше, уходила под воду; и странно было видеть эту накатанную колею так бесследно исчезавшую в наплыве сероватых волн. И поневоле думалось, что ездили по этой дороге куда-то совсем в иной мир, словно в водяное царство погружались. Но ведь я точно знал, что дорога эта была, и плохо ли, хорошо ли, но ездили по ней. А теперь вот пришло сюда море; пришло из дальних далей" оттуда, где в горных долинах слежалось много снега и льда, где хорошо поработало солнце, растопило снега и двинуло в далекий и добрый путь животворную влагу. Пришло море, принесло в эту долину желанную прохладу, но захлестнуло старые дороги. А люди прокладывают новые пути; идут они выше и прямее старых. И опять я лечу в Большенарымское. В который уж раз прибывая в эти далекие села, я ловлю себя на мысли: а вдруг не узнаю их? Лет десять назад ехал сюда на "Волге", потом прилетал на четырехместном "яке", потом на "аннушке", теперь вот на серебристом "иле". Двадцать два пассажира прямо от трапа дружно бросились вперегонки к далекому приземистому домику - аэровокзалу. Неужто автобус появился? Так и есть, автобус! Он урчит, подрагивая всем своим древним маленьким корпусом. Дверь одна, впереди. Пассажиры ныряют в нее, как десантники по тревоге в самолетный люк, подталкивая друг дружку: "Давай, давай, плотнее!" - "Куда ты на голову прешь, дьявол?" - "А ты не выставляй ее в проход, голову-то..." - "Да что ж, я ее отстегну, что ли?" - "В кювет ее брось! Без нее легче". - "Гы-гы-гы!" - "Плотнее, ребята, плотнее!.." Наконец последняя спина заткнула дверной проем. "Поехали!" - "Дайте хоть дверь закрыть, черти!" - кричит шофер. "А зачем? С ветерком веселее". - "Да вывалитесь!" - "Ничего... Тут невысоко. Небось не расшибемся, не самолет". - "Ну, поехали, что ли ча!" Останавливаемся в центре села, на бугре, возле какого-то сарая. У забора привязана коза, собаки обнюхивают пассажиров и шарахаются в сторону. Ребятишки - русские и казахи, как по команде, стоят смирно, разинув рты, разглядывают приехавших. А направо и налево и прямо, по главному шоссе, вдоль кюветов теснятся в полном беспорядке мазанки, все серые от въевшейся пыли, низенькие, нахлобученные плоскими крышами; повернутые задом на главную улицу, они, словно дзоты, заняли оборонительный рубеж вдоль дороги и, кажется, стоят здесь с фантастических времен Чингисхана. Да, это Большенарымское. Оно все то же. Но там, за этим унылым разливом плоских крыш, этими оголенными саманными фанзами без единого деревца, за ветхими забориками да крохотными сарайчиками высятся двухэтажные корпуса нового райцентра: клуб, райком, управления РТС и, наконец, жилой поселок для специалистов. Строится Большенарымское! Все те же приметы, что и повсюду в нашей стране, - старое старится, новое растет. - Как дела? - спрашиваю в райкоме. - В прошлом году подсушило малость. Но в общем ничего. Двенадцать центнеров зерновых сняли по району. - А у Лозового как урожай? - У него двадцать пять. - Что ж, у него климат другой? Отвечают с улыбкой - все старые знакомые: - Молитвы не те. А небесная канцелярия одна. - Что у него нового? - Овец поменял на коров. - Почему? - Специализация... Коровы выгодней. Вот и обменял в совхозе имени Черняховского овец на коров. - А вы что же? - спрашиваю секретаря райкома Ивана Игнатьевича Белькова. - Поддержали. Специализация - дело перспективное. Вспоминаю свой первый наезд... Тогдашний секретарь Большенарымского райкома как бы нехотя снисходительно журил при мне Лозового: "Чудишь ты, дорогой... Птицеферму ликвидировал, свиней не хочешь разводить. Ты подаешь дурной пример..." Сколько было их, таких "дурных" примеров! То Лозовой бригады упразднил, а бригадиров послал в звенья, в поле работать. Какой шум был!.. "Это подрыв колхоза изнутри!", "Это развал, путь к анархии!". То землю стал закреплять за звеньями. И опять обвинения: "Что это, автономия в колхозе?", "Путь к частной собственности?", "Зачатки. Возвращение вспять!". То семенное зерно отказался сдавать... "Судить его!", "На колени!", "Пусть прощения просит!". Увы! Все было... И выговора - простые и строгие. И на бюро судили. И снять хотели... Но Лозовой не стал на колени. Приезжали комиссии, расспрашивали, проверяли - он до хрипоты разъяснял, доказывал, отстаивал. И было что отстаивать - росли урожаи, поголовье скота, доходы. А частная собственность так и осталась все в том же воображаемом "зачатке". Менялись времена, менялись и отношения... За долголетние устойчивые урожаи, за высокие доходы председатель колхоза Николай Иванович Лозовой награжден был медалью "Золотая Звезда" Героя Социалистического Труда... Я встретил его на ферме, возле сливного бака. Он сидел за столиком, что-то записывал. Увидев меня, бросился навстречу. Мы обнялись. - Все чудишь? - спрашиваю. - Шило на мыло меняешь? Не жалеешь ты начальство. Смеется: - Мы теперь друзья. Живем в полном согласии. На доверии! - А ты чего же не доверяешь дояркам? Пишешь за них. - К сортировке стада готовимся. - Значит, учетчиком сделался? - По совместительству... Я теперь в две смены работаю. С четырех до девяти на дойке, а потом уж в контору иду. Словом, не было у бабы забот, да купила баба порося. Смотрю я на него - он почти не меняется за последние десять лет: волосы черны, ни сединки, глаза все так же весело щурятся, весь он подтянутый... А ему уж под пятьдесят. - Когда ты приезжал последний раз? - Два года назад, - отвечаю. - О-о! Тогда есть на что посмотреть. В больнице нашей бывал? - Нет. - На шестьдесят пять коек больница! Палаты только одиночные и двухместные, родильное отделение на восемь коек, кабинеты - от зубного до рентгеновского - по последнему слову техники. Коридоры метлахской плиткой выложены. А-а? - Он озорно толкает меня в плечо и посмеивается. - А вон, видишь, трехэтажный домик стоит? На двадцать четыре квартиры! Отделочные работы пошли. Да еще два восьмиквартирных дома закладываем. - Вы что же, уплотнением села решили заняться? Все до кучи хотите свезти? - Ну нет! У нас только на добровольных началах. Как при коммунизме. Хочешь - в большой дом переезжай, а хочешь - строй себе коттедж. - Так уж и коттедж? - Не веришь? Поехали - покажу. Саша, домой доставь нас! Возле длинной двухэтажной школы зачинается порядок новой улицы. Пока стоит только один дом Лозового, да заборчик вокруг него, да котлованы прорыты под будущие дома. - Пошли, пошли... Я тебе покажу, кое-что. Входим: в доме веранда, шесть комнат - четыре внизу, две наверху, погреб, выложенный глазурованной плиткой, ванная, санузел... - А вот это - русская печь. Та самая, за которую ты ратовал. Мы остановились перед кафельной белоснежной громадой в голубых разводах. - Конструкция - моя собственная. Тут, значит, шесток и плита совмещены. Хочешь снизу топи, хочешь сверху... Рядом с печью - газовая плита на четыре конфорки. - Зачем же вам русская печь при газовой плите да при паровом отоплении? - спрашиваю хозяйку (тещу Лозового). - Как зачем? А пироги испечь, хлебы или блины?.. - А на плите, в духовке? - На плите будет не блин, а каланец. И пирог в духовке клекнет. А в печи он на вольном воздухе. И что за дом без русской печки? У нас вон какие холода... За сорок градусов. А вдруг лопнет это паровое отопление? - Во, брат, логика! Ни одной науке не подвластна, - смеется Лозовой. - Сколько же стоит ваш дом? - Восемь тысяч семьсот. - Не дорого для колхозников? - Конечно, дорого. Но - что делать? Строительство - наше больное место. Мы сели в просторной гостиной на широкой, разборной тахте. Николай Иванович подвинул ко мне низенький легкий столик с журналами и газетами: - Не первой свежести. Уж извини! Вот телевизионный центр построим, тогда Москву будем смотреть. - Сами строите? - Да... Три колхоза сложились. Но строители подводят нас. Затянули дело. - Подгонять надо. - Прав нет. Мы их только умолять можем. Да и некогда. Видишь, как занят. - А чего ты на овец рассердился? - Не в том дело. Просто у нас мало зимних пастбищ. И заносы снежные в последние годы, как нарочно... А держать овцу в стойле семь месяцев накладно по сравнению с коровой. Отдача не та. Овца - она и есть овца. Впрочем, можно было и с овцами мириться. Но мы сейчас подошли к своеобразному хозяйственному барьеру. Все, что мы могли выжать из своих трех тысяч гектаров пашни да пятисот колхозников, пользуясь, так сказать, общепринятыми мерами, мы взяли. Миллион триста тысяч дохода на эти гектары - право же, неплохо. Но доход этот почти не растет за последние два года. Значит, надо искать новые источники и новые методы и формы работы. Время!.. - А что же устарело? - Прежде всего взгляды наши, - он поднял руку, предупреждая мои возражения. - Не в общем смысле, а в конкретном, хозяйственном. Возьмем тех же овец. Когда мы их начали разводить лет пятнадцать назад, двадцать тысяч голов казались для нас фантастической цифрой, пределом. Но вот достигли мы этого предела. И что же? Выручка есть от них, конечно. Но нам уже мало. Вон какие расходы у нас. Видели, что мы построили? А построить нужно еще больше. Где брать деньги? Увеличивать поголовье овец? Нельзя. Пастбищ не хватает. Держать этих - отдача уже не устраивает нас. Овцу на поток не поставишь. Это сезонная скотина. Подходит окот, или, по-нашему, сакман, стрижка - людей только дай! А в это время то сев, то уборочная. И другое сказать надо - люди наши теперь не любят такие сезонные заварухи. Они хотят работать постоянно на каком-то определенном месте. Колхозник у нас привык заранее определять, рассчитывать - где он будет, при каком деле и что заработает. А что нам дадут овцы? Как бы я ни старался здесь, но ставропольцев мне не переплюнуть. Вот мы и решили взять коров, построить образцовый животноводческий городок, скоро нам ток бухтарминский дадут, подстанция за селом уже построена. Только давай разворачивайся. Тут предела не будет. - Много вы взяли коров? - Коров-то много, да толку от них пока мало. Одно только название - корова. Иная по два, по три литра молока дает в сутки. Козы! Вот мы и сортируем их. Из тысячи трехсот голов оставили пока восемьсот. А там телочек породистых купим. Свою породу станем выращивать. Дел - непочатый край. Возьмите тот же надой. За последние десять лет в Америке он поднялся более чем на пятьсот литров на корову и достиг трех тысяч девятисот девяноста двух литров. А у нас - все на двух с половиной тысячах висит. Американец такую корову и держать не станет. Ровно подобранных коров можно и на поток ставить. А какую электродойку применишь к нашим коровам? Одна дает двенадцать литров, другая - два. А мы все толкуем о передовых методах. И вещи-то, казалось бы, очевидные, бесспорные. Но у нас нет-нет да еще и разгорится сыр-бор! Почему доят вручную? Почему "елочки" не ставят? - Командиры живучи, Николай Иванович. Иному хоть кол на голове теши, а он все будет орать: "Делай не как знаешь, а как я велю". Вон опять шумят некоторые в газетах: "Не закреплять землю за звеньями!", "Это раздробление...", "Развал!", "Работай в бригаде - и больше ничего...". - То есть кого куда пошлют, - усмехается Лозовой. - Такие окрики я давненько слыхал: "Работать надо, а не выдумывать!" Ну, я понимаю еще - спорили лет восемь назад, когда впервые вводили это дело. А теперь-то что спорить? У меня на закрепленной земле сняли в прошлом, засушливом, году по двадцать пять центнеров на круг, а у соседей-то десять-одиннадцать. - Говорят, звеньевые землю истощают. - Чепуха! Вон у Лисовца в третьем годе горный поток по полю прошелся и гектаров восемь смыл начисто. Дак они на поля землю возили, почву! Так заровняли, что не заметишь, где и смыв был. - А если б раньше такое случилось? - Что ты! Теперь бы уже овраг образовался. Отношение к земле и к делу изменилось. Бывало, сев подойдет - кого в севари? Да кому делать нечего. А теперь он сынишку сажает на трактор, а сам на сеялку становится. Что ему норма высева? Он ее сам устанавливает: где земля пожирнее, он и зерна бросает побольше. А где и придерживает. - Ну, мне понятно еще, когда противятся закреплению земли деятели из управлений или теоретики от стола. Но почему против выступают некоторые председатели колхозов? - спрашиваю я. - Да потому, что работать председателю становится куда труднее. Тут уже не приказывать надо, а подсчитывать, прикидывать тысячи вариантов - что выгоднее, то им и подавай. Снабжать вовремя и удобрениями и семенами, да не какими-нибудь, а высшей кондиции. Звеньевые сами проверяют, их не проведешь. И ремонт... Уже не ты с них, а они с тебя требуют и запчасти, и железо, и горючее. Так-то... - Но говорят, что они только для себя стараются, а не на общее дело. - Да бросьте! Вот был случай: придумали удобрение разбрасывать с самолета. Хорошо! Но как его нагружать в самолет? А дедовским методом. Подгонят грузовик к самолету - пошла в ход родимая лопата. Пять минут разбрасывать удобрение, а час - нагружать самолет. Да пыль поднимается - лезет в глаза, в нос, в уши. Разъедает все, отравляет. Но что делать? Так и маялись. А в прошлом году решили удобрения по звеньям раздать - и самолеты закрепили, действуйте сами. Дешевле сработаете, сэкономите - прибыль ваша. И что ж ты думаешь? Изобрели, как избавиться от этой ручной погрузки! - Как? - Очень просто. Приспособили шарнирный стогометатель... Навесили на него самодельный ковш с открывающимся днищем. Занесут его черт-те знает на какую высоту. Выше самолета. Откроют люк - бух! И полным-полна коробочка. Вот и вся недолга, - он засмеялся и покачал головой. - Но в этом году осечка вышла. Прислали нам для разбрасывания удобрения не самолет, а вертолет. Что тут было! Гони его обратно! Ты виноват, председатель. Плохо просил... А что же? И виноват. Заранее предвидеть надо - они бы и к вертолету приспособились. - Говорят, что на закрепленной земле севооборот нарушается, - подзадориваю я Лозового. - Чепуха! Мы и севооборот-то настоящий только с закреплением земли наладили. - Каким образом? - А ты поговори со звеньевыми сам. Чай, знаком. На следующий день я встретил Дмитрия Дмитриевича Лисовца в механических мастерских. Летом он на полях, а зимой - главный ремонтник и по тракторам и по комбайнам, мастер на все руки. В его звене или отряде восемь человек, таких же тороватых механизаторов-хлеборобов, и больше тысячи гектаров земли. - Как же вы успеваете обрабатывать такую махину? Только плечами пожал: - Дело привычное. Я давно знаком с ним; мне нравится его уверенное спокойствие здорового человека, открытое мужественное лицо, какая-то компактная слаженность атлетической фигуры и широкие, как лопата, ладони. - Как урожай на вашем поле? - В прошлом году был неважный... Двадцать четыре центнера пшеницы на круг. Чуть до плановой не дотянули. Засуха! - А в другие годы? - Было и по сорок два, и по тридцать восемь. Разно. - А заработок? - В прошлом году неважный... - Он чуть замялся. - Примерно по сто пятьдесят рублей в месяц. - А в других отрядах? - У них повыше. Особенно у Метчинова и Оразаева. У них поля получше. А план на урожай почти одинаковый. - Почему? - Да потому, что я уже семь лет проработал на своем поле, а они всего два года... - Ну и что? - А то, что я за пять лет урожайность повысил втрое, а на других полях она была пониже моей. Когда остальные поля закрепили по звеньям, то за плановую урожайность взяли мою... Но земля-то у них лучше. Ценность земли по науке определять надо. Отсюда и план давать. Говорит он медленно, как бы нехотя. Какая, мол, польза от этих разговоров? - Я вот сколько лет твержу: дайте мне Лимит на трактор, только по науке. А то один расходует на ремонт трактора по двести рублей в год, другой - по шестьсот. Иная деталь ему не нужна, а он ее тащит. Берет на горло. - А что Николай Иванович? - Он-то, может, и не против. Дак ведь не из одного председателя колхоз состоит. А порядок такой заведен был давно. Закурил. Начал опять без видимой связи: - Район у нас все еще кампании водит... Этих бумаг из управления - гора! Все планы, приказы, и по срокам все расписано. Сколько отремонтировать тракторов, сколько плугов, борон, сеялок... Почему сроки нарушаете? Где ваши донесения? Иная сеялка проработает всего восемь дней - новенькая, а мы ее начинаем разбирать. План на нее - ремонтируй... Давай выполнять. Впрочем, критикует он все конторы без названия. - Бумаги нам шлют... А запчасти - нет, шаром покати, железа - ни куска. Где хочешь, там и доставай. Ни купить, ни украсть, извините, - ну хоть в лепешку расшибись. Вот и ездим в Зыряновск, побираемся, как цыгане. Достанешь этих деталей после реставрации да из брака. Они ни к черту! А то сами лепим детали из всякого подручного материала! Это никто замечать не хочет. Зато наедут к тебе, увидят кривой зуб на бороне - и пошли: почему не отремонтировано? План не выполнять? Было указание?! А то, что трактор вышел из ремонта и через неделю развалился, не видят. Начнешь говорить про это некоторым штатским лицам - хмурятся. Этот разговор вспыхнул с новой силой на ферме. Лисовец пришел замерять бак для молока, чтобы новый сделать, а Лозовой сидел за столом, удой подсчитывал. - У нас такой порядок заведен: мне, колхозу, на пять лет вперед все расписано: сколько и чего сдать надо и к какому сроку. Но что получим мы? Не только что за пять лет, за год наперед не знаем, - горячится Лозовой. - Вот холодильника нет, чтобы охлаждать молоко. За пятьдесят верст возим его, да по жаре. Пять лет просим - не дают. "Дайте нам поилки для коров!" Нет. "Но хоть труб дайте! Сами смастерим". И труб нет. "Железа нам дайте!" Нет. Вон стекла нет! Идет районная сессия: как подготовиться к зимовке скота. "Дайте нам стекла", - говорим. "Товарищи, мы тут государственное дело решаем, а вы со стеклом". - "Так чем же нам фермы стеклить? Бычьими пузырями, что ли?" - "Ну, товарищи, нет же стекла! Когда будет, тогда и дадим. О чем разговор!" Или вон, зима подойдет - начинаем скот сдавать... Мороз сорок градусов, а мы этих коровенок взгромоздим на грузовики и за пятьдесят верст с ветерком везем. По пятнадцать килограммов с головы улетает только за одну дорогу на морозное выпаривание. Так неужели нельзя дать по нескольку скотовозов на убойный пункт? Сколько уж лет просим... - Лозовой махнул рукой. - По закону, - говорю я, - отделы Сельхозтехники обязаны поставлять машины вам по договорам и в указанные сроки. Лозовой только рассмеялся: - Какие там договоры! От нас принимают любые заявки. Хоть двадцать грузовиков напиши - все примут. Но за последние пять лет нам всего один молоковоз, да вон в прошлом году по особой милости прислали один грузовик. Его угробили на целине - коробка скоростей полетела. Теперь нам прислали. А деталей днем с огнем не сыщешь. Он и стоит у нас на приколе. Ну почему бы не поставить распределение машин в прямую зависимость от сданной продукции? - А на это вам ответят: нельзя! Потому как мы поднимаем слабые колхозы. - Вот именно, - усмехнулся Лозовой. - Ты плохо работаешь - вот тебе в награду побольше тракторов и грузовиков. Иного уже тридцать лет поднимают, а он все на брюхо ложится. - И все ж таки достижения ваши налицо, - улыбаюсь и я. - Это уж правильно. Приезжайте к нам еще через десять лет - глядишь, и дворы новые построят. Уезжал я поутру да по морозу... По Нарымской долине гуляла поземка - косые языки заносов переметали местами дорогу. Наш "газик" врезался в них с ходу, глушил скорость и, надсадно ревя, медленно, содрогаясь всем корпусом, выползал на твердую наезжую часть. И снова как ни в чем не бывало легко катил до нового перемета. 1961-1972 БЕЗ ЦЕЛИ - Тут у нас еще один вопрос, - сказал председатель, вставая. - Самоченков! - Есть! Самоченков, малый лет двадцати пяти, сидел на корточках возле порога, но, услыхав свое имя, встал и прислонился к косяку. - Ты чего с колхозной картошкой сделал? Ну-ка, расскажи нам. Самоченков снял с головы старый овчинный малахай и потупился. - Ты чего молчишь? Иль язык проглотил? Куда картошку дел? Рассказывай! Мерлушка на малахае свалялась сосульками и легко выщипывалась. Самоченков выдергивал шерсть, скатывал ее в комочки и бросал на дно малахая. - Что, стыдно стало? Самоченков тяжело вздохнул и еще ниже склонился над малахаем. Члены правления, как по команде, повернулись от стола к Самоченкову и тоже молчали. - Ну, тогда я сам доложу, - сказал председатель. Он вынул из папки квитанцию и высоко потряс ею в воздухе: - Можете полюбоваться!.. Значит, Самоченков возил колхозную картошку с поля на спиртзавод... И одну машину записал на свое имя. Получил он за это сто восемьдесят семь рублей. Ты с целью это сделал или без цели? Отвечай! - Нет... я без цели. - А как же? - Просто так. - Перепутал колхозную картошку со своей? - Да. - А деньги где? - Пропили. - С кем? Молчание... Только шерстяные шарики падают на дно малахая. - А может быть, ты взял картошку все-таки с целью присвоения? - Нет, я без цели. - Но ведь деньги ты получил? - Получил. - Так что же ты думал? Молчание. - Взял просто так? - Ага. - Товарищи, я все-таки считаю, что мы тут должны выяснить - с целью взял он картошку или без цели? И решить со всей сурьезностью этот вопрос. Председатель был важен и величав, в черном шевиотовом френче, пуговицы надраены, блестят, как золотые... Только еще погон не хватало. Он строго посмотрел на членов правления. Теперь все повернулись к нему и также смотрели на председателя решительно и строго. Лишь один Самоченков не поднял головы, он все дергал мерлушку, скатывал шарики и бросал их на дно малахая. Встал колхозный счетовод Иван Иуданович, сухой и погибистый старик, вынул из кармана зеленый клеенчатый футляр, открыл его на манер протабашницы, постучал им о ноготь большого пальца, но очков не одел. - Товарищи, это не то что как-нибудь, а взято с целью... - он подозрительно поглядел на Самоченкова и добавил: - ...то есть с целью воровства. За это надо руки сечь. В старое время за такое по головке не гладили. Помните, как у нас в двадцатом годе Зюзю-конокрада убили? Ты, Иван Ларивоныч, еще маленьким был. А ты, Матвей Матвеевич, должен помнить. Как раз у твоего отца Зюзя лошадь угнал. Да кладовую обчистил у Вани Бородина. А потом его в Пугасове в Ванином костюме видели. Наши самодуровские его признали. Он убег. В лугах хоронился. А в Свистунове о ту пору матрос отдыхал. В полном обмундировании. Пошел он в луга за смородиной - и маузер на ремне. Увидел его Зюзя - да бежать. Тот - "Стой!" кричит. Пальнул вверх - Зюзя и растянулся со страху. Привел его матрос к нам в село... Кто-то в набат и ударь. Сбежа