зшее пальто. В комнате было холодно. Он вышел на кухню, нарубил дров, затем вернулся и принялся растапливать печурку. Анна Пантелеймоновна заворочалась. Скрипнули пружины - повернулась, очевидно, на другой бок. Слышно было, как она шарила рукой по стулу, ища стакан. Николай обернулся. - Может, вам свеженькой принести? - Ах, это вы? Я и не заметила. Нет, нет, не надо. - Она сделала несколько глотков. - Валя дома? - Нет, не приходила еще. Зажечь коптилку? - Нет, спасибо, не надо. Я так полежу. Николай удивился. Анна Пантелеймоновна не умела просто так лежать. Она всегда находилась в действии, а если уж лежала, то обязательно что-нибудь читала. Очевидно, она сейчас себя по-настоящему плохо чувствовала. Но Николай ничего не спросил: он знал, что Анна Пантелеймоновна не любит этих расспросов. На цыпочках вышел в кухню, наполнил чайник, вернулся, поставил его на печку и опять сел возле нее, подбрасывая время от времени чурки. Он долго так сидел и смотрел на весело потрескивавшие в огне дрова, Вот так вот сидел он и в Сталинграде, в своей землянке. И такая же была у него печурка, и так же весело горел огонь, а забавный курносый Тимошка старательно всовывал в нее кирпичи. В Сталинграде топили кирпичами, пропитанными керосином. Керосина было много, целый состав, и битого кирпича тоже хватало - вот и мочили его в ведре с керосином, а потом топили им. Очень хорошо горело. Эх, Сталинград, Сталинград... Как часто о нем вспоминаешь! Об этом городе, стертом на твоих глазах с лица земли и все-таки оставшемся живым. Как хочется посмотреть на него сейчас! Как радуешься каждому человеку, для которого такие слова, как Мамаев курган, Банный овраг, Соляная пристань, не только слова, названия, а часть жизни, - может быть, самая значительная часть ее. И, может быть, именно потому Николай просидел в кабинете секретаря райкома дольше, чем положено сидеть у занятого человека, что секретарь тоже оказался сталинградцем. Немолодой уже, грузный человек, с розоватым шрамом на усталом небритом лице. Оказывается, воевал совсем рядом, у Родимцева, начальником артиллерии дивизии. Его НП на кургане находился в каких-нибудь ста метрах от НП Николая. Может, они и встречались там. Может, даже и переругнулись когда-нибудь. Секретаря поминутно отрывал телефон, несколько раз кто-то заглядывал, в приемной сидели люди, - но как не вспомнить о прошлом? А потом обычный, звучащий всегда немного иронический вопрос: - Ну, где легче, здесь или там? И за ним уже деловой: - Так что же мне тебе, друг, предложить? А? Повертел пальцами самопишущую ручку - "понимаю тебя, разведчика, но что поделаешь, жизнь того требует", - и предложил должность инспектора райжилуправления. - Это у нас сейчас самый тяжелый участок. Людям жить негде, а с каждым днем их прибывает. - И, подумав, почесав ручкой лоб, добавил: - Место скользкое, знаю, не всякий на нем усидит. Тут рта не разевай. Присматривайся к людям, кому можно доверять, кому нет. Попадаются у нас еще людишки, которые и на немцев работали, и на нас хотят заработать. А есть и просто жулики. Смотри не попадись им на удочку. А главное, в деле разберись. Придется тебе там и со строительством столкнуться. Не Днепрострой, конечно, но дома в большинстве все-таки аварийные, еле-еле дышат. Завалится какой-нибудь - кому отвечать придется? Тебе придется. А коммунист ты молодой, опыта нет, знаний нет. Небось, кроме как стрелять, да гранаты бросать, да на брюхе ползать, ничего не умеешь? Так ведь? Николай молча кивает головой. На этот вопрос не ответишь. Кем, в сущности, он был до войны? Обыкновенный малый. В детстве гонял голубей, не очень усердно ходил в школу, не любил математику, любил физкультуру, не пропускал ни одной кинокартины, бегал "зайцем" в цирк на чемпионаты французской борьбы, летом пропадал на пляже. Родители мало им интересовались. Мать умерла, когда ему не было еще шести лет. Отец женился на другой, потом разошелся, опять женился. Был он слесарем, работал в артели, чинил примусы, замки, изрядно пил. В маленьком домике их, на Лукьяновке, на самой окраине города, всегда толкались какие-то люди, что-то покупали, продавали. Николай ушел. Сначала думал поступить в морской техникум, послал даже заявление в Одессу, но его не приняли из-за отца-кустаря. Пятнадцати лет он уже неплохо крутил сальто. Какие-то циркачи на пляже предложили ему поступить к ним в труппу. Но циркачей вскоре почему-то арестовали, и Николай (все благодаря тому же пляжу) устроился матросом на спасательной станции. Потом был мотористом на переправе через Днепр. Потом опять же матросом на пароходе "Котовский", ходившем в Херсон. В тридцать седьмом году поступил в физкультурный техникум, в тридцать девятом в институт. Окончить его помешала война. Для полноты биографии добавим еще, что перед самой войной он женился. Женился на Шуре Вахрушевой, которую знал, когда еще был мальчишкой (она с мамой жила через три дома от них, на Лукьяновке), а потом встретился опять на городских легкоатлетических соревнованиях, в которых завоевал второе место по прыжкам с шестом. По натуре своей человек он был тихий, не любил скандалов и так называемых "заводиловок", но если уж разозлят или заденут, в долгу не оставался. За один из таких случаев его раз чуть не исключили из комсомола, и только потому, что на пароходе он был одним из самых дисциплинированных матросов, дело ограничилось замечанием. Вообще же парень он был хороший, компанейский, и, может, именно поэтому Шура на него иногда и обижалась. Как и большинство женщин, она не всегда понимала, что мужчинам иногда хочется побыть вместе, без жен, что куда интереснее и веселее, например, в субботу вечером взять лодку и поехать на ночь и на воскресенье с ребятами на Десну, чем напяливать на себя рубашку с воротничком и галстук, которого он терпеть не мог, идти с ней в театр, ходить под руку по фойе и, толкаясь у прилавка, покупать теплый клюквенный напиток. Иногда Николаю даже казалось - это бывало, правда, не часто, обычно когда он возвращался откуда-нибудь навеселе и Шура с обиженным видом сидела что-нибудь чертила (она работала чертежницей на Кабельном заводе) и ничего не спрашивала, - иногда ему казалось, что не стоило так рано жениться и что вообще, быть может, жениться совсем не надо или, в крайнем случае, лет до сорока. А через час они уже бежали куда-нибудь в кино, и Николай не без гордости замечал, что в фойе на его Шуру все оборачиваются. Оборачиваются, хотя она вовсе не считалась хорошенькой, и у нее много было подруг, которые были куда красивее ее, и делали себе перманент, и брови выщипывали, а вот оборачивались больше на Шуру. А она не обращала на это никакого внимания - только смеялась. "Я вообще мужчин не люблю, - говорила она, - от них табаком пахнет, и бриться почему-то не любят. Я б и за Николая не пошла, если б не мама. Только для нее и вышла замуж..." Но это было, конечно, неправдой. Шура любила его. И он Шуру. И вообще жили они хорошо и дружно и, может быть, не случись война, жили бы так и до сегодняшнего дня... Вот, собственно говоря, и все, что можно рассказать о довоенном Николае. Хороший парень - вот и все. Если вы зайдете к нему, он всегда будет вам рад. Быстренько сбегает на угол, купит все что полагается. Через полчаса будет уже петь песни, стараясь перекричать вас, потом выжмет стойку на стуле и, посмотрев на пустой стол, предложит опять сбегать на угол. Тут запротестует Шура, а он, весело подмигнув вам, скажет: "А что, если мы мотнем на Днепр?" Это в случае, если вы зашли к нему летом и в воскресенье. И вы не пожалеете, если поедете с ним. У него и удочки, и червяки, и лодку он выберет самую легкую, и места он знает на Днепре самые хорошие, - одним словом, время вы проведете с ним неплохо. Только не заводите с ним разговора на международные темы: в этом он мало разбирается. Правда, если б вы в свое время заговорили с ним об испанских событиях, он вздохнул бы и сказал: "Эх, вот куда бы я поехал! Хороший народ. И воюет хорошо. Наших вот только там маловато". И тут, может быть, даже выругался бы. Но в Испанию поехать ему не довелось, воевать пришлось гораздо ближе. Провоевал он три года - с 22 июня по 24 июля. Тяжелые три года. Но именно в эти три тяжелые года Николай узнал то важное и нужное, чего не знал раньше. До войны у него были товарищи - и на пароходе, и в техникуме, и в институте, - со многими из них он по-настоящему дружил. Но это было только товариществом, не больше. Дружба людей, рожденная общностью работы, учения, а может быть, и просто молодостью. На фронте все это стало другим. Именно на фронте Николай понял, что товарищи - это не просто твои товарищи, к которым ты привязан потому, что они тебе нравятся, а что это и есть народ, то самое, что для Николая было до войны большим, но все-таки до какой-то степени отвлеченным понятием. На фронте Николай узнал народ. Узнал и оценил. Узнал он там и другое - чувство ответственности. Ответственности перед людьми, перед самим собой, ответственности за их жизнь, за правильно принятое решение, за выполненную задачу. Без этого нельзя воевать. Об этом надо помнить каждую минуту, каждую секунду, всегда, везде, при любых обстоятельствах. Помнить, когда посылаешь людей в разведку, когда ведешь их в бой, когда приказываешь отступать или окопаться перед противником, который впятеро сильней тебя. Помнить, что приказ свят, что не выполнить его нельзя, что, взяв эту высоту, ты, может быть, на день, на час, на минуту приблизишь день победы. И помнить, что выполнять приказ будут люди, жизнь которых зависит от твоей находчивости, сообразительности, ума и опыта и у которых больше дней впереди, чем позади, у которых матери, сестры, жены, дети. Помни об этом. Каждую минуту помни. Помни, потому что именно это великое чувство ответственности рождает другое, не менее важное на войне чувство - чувство доверия солдат к тебе, своему командиру; именно оно - великое и трудное чувство ответственности - убивает страх перед смертью, рождает стойкость, упорство, волю, рождает победу, и именно оно превращает веселого, беспечного, живущего своей молодостью малого в человека. И Николай понял это. 17 Николай сидит, смотрит на прыгающий по щепкам огонь и думает. Секретарь со шрамом на лице сказал: "Это очень тяжелый участок". Тяжелый участок. Николай три дня сидел с группой разведчиков в отрезанном от своих блиндаже. Дважды пересекал днем Волгу под обстрелом двух пулеметов и минометной батареи. Отражал со своим взводом атаку танков. Дай бог, чтоб этого никогда больше не было. Даже сейчас, как вспомнишь... И вот опять тяжелый участок. Не окоп, нет, - колченогий стол с ящиками, бумагами, шкаф, набитый папками, протоколы обследований, акты... "Я, инспектор такой-то, обследовал квартиру такую-то..." Тяжелый участок... На фронте нелегко, но там сознание, что ты делаешь самое главное. А здесь? "Место скользкое, не всякий усидит". Заявления, жалобы, протесты. Десятки, сотни, тысячи. Мать с двумя детьми, муж погиб, жить негде... Стоит и смотрит на тебя. Жить негде. На руках дети. Плачут. А может, это так же важно, как захватить сопку, отбить атаку? Подумай хорошенько. И Николай думает. Смотрит, сощурившись, на огонь и думает. В печке что-то зашипело и треснуло. Вывалился на пол уголек - маленький, красный. Николай бросил его обратно, подкинул еще несколько полешек. Одно смешное, какое-то изогнутое, с кривым сучком, похожее не то на собаку с хвостом-бубликом, не то на лицо старика с крючковатым носом. В комнате совсем тихо, только потрескивают дрова и равномерно тикают над головой часы с подвешенным вместо гири замком. Как трудно принять решение! Ох, как трудно! И если б одно, а то ведь не одно. Все навалилось сразу... На фронте, там приказ. Он усложняет жизнь, но и упрощает ее. О многом можно не думать. Здесь приказа нет. Здесь ты сам себе должен приказать. Приказать и выполнить. ...Сегодня по дороге в милицию Николаю показалось, что он увидел Шуру. Он даже вздрогнул, Шура или похожая на нее женщина, - Николай видел ее со спины, - стояла в очереди у самого входа в распределитель. Когда он подошел, часть очереди впустили внутрь, и ему так и не удалось увидеть лица. А ведь прошло уже два месяца, даже больше, с тех пор, как они виделись в последний раз. В первый и последний. Возможно, если б они встретились еще... Но зачем об этом думать? Ведь он принял решение еще там, на своей лужайке, и это правильное решение. Надо только, чтобы все стало на свое место, стало так прочно, чтобы уже не сдвинуть. Часы вдруг остановились. Крак - и стали. Опять этот чертов замок - все время цепляется за маятник. Сколько раз повторял себе: надо заменить его, повесить настоящую гирю. Завтра же он это сделает. Валя раз пять уже опаздывала из-за этих часов на работу. Николай встает, на цыпочках подходит к часам, подталкивает пальцем маятник - опять пошли. Восемь часов. Без пяти восемь. Через полчаса придет Валя. Сегодня пятница, по пятницам она всегда приходит раньше. Нет, сегодня у нее вечер, он совсем забыл, - предпраздничный вечер в институте. Раньше двенадцати часов она не вернется. А может, пойти ей навстречу? Пройтись опять по Ботаническому саду - сейчас там так хорошо, последние осенние дни. Дубы и тополя еще зеленые, еще осыпаются клены - в этом году все как-то запоздало. Валя насобирает листьев - красных, желтых, золотистых, заполнит ими всю квартиру. Набьет ему все карманы каштанами. Милый, забавный, рыжий сержант... Сколько еще детского в этом солдате. Смешная... Убежала тогда. А потом три дня ходила с таким лицом - страх, - не подходи. Вот тебе и сержант... Анна Пантелеймоновна зашевелилась на своем диване. Потянулась за стаканом. - Может, вам чайку налить? - спрашивает Николай. - Чайку? - Анна Пантелеймоновна отвечает тихо и как-то неопределенно, точно сама не знает, хочет она чаю или нет. - Ну что ж, налейте. Николай достает старую фаянсовую кружку Анны Пантелеймоновны, с которой она не расстается последние тридцать лет, - большую кружку с охотником и бегущим зайцем такого же роста, как охотник. - А я сегодня паспорт получил, - говорит Николай, ставя чашку совершенно черного, как любит Анна Пантелеймоновна, чаю на стул. - Можете меня поздравить. - О! Знаменательное событие. - И в райкоме был. Работу предложили. - Хорошую? - Как сказать! Бывает, конечно, и лучше. Прикрыв чайник подушкой, Николай садится в ногах у Анны Пантелеймоновны верхом на валик. - А с паспортом... смешно. Получить-то получил, а вот прописать не хотят. Говорят, санминимума у Валерьяна Сергеевича не хватает. Шесть метров, говорят, на человека надо, а у него одиннадцать. Анна Пантелеймоновна мешает ложечкой чай, наливает его в блюдечко - она не любит горячего чая. - Да, - Николай смеется, но смех какой-то невеселый. - Ввалишься, бывало, после похода в хату, хозяйка о санминимуме ничего не говорит. А здесь вот пожалуйста, - шесть метров на человека. В вашей, например, комнате могла бы рота расположиться. И еще считалось бы, что свободно. Анна Пантелеймоновна ничего не отвечает. Неловко. Получилось, будто он напрашивается в эту комнату. Он этого вовсе не хотел, сказал просто так, к слову, а получилось вроде напрашивается. Анна Пантелеймоновна молчит. Держит в руках кружку и машинально размешивает сахар, глядя куда-то в сторону. Потом ставит кружку на стул. - Добавочку? - спрашивает Николай. - Спасибо, Коля, не хочется. Николай идет на кухню, приносит еще несколько поленьев. Вернувшись, застает Анну Пантелеймоновну уже сидящей на диване, в накинутом на плечи пальто. Ее, очевидно, все еще знобит. - Коля, я поговорить с вами хотела, - тихо говорит она. - Сейчас, одну минуту! Николай накладывает дрова, раздувает начавшую уже потухать печку, потом садится верхом на валик, на свое любимое место. - Я хотела поговорить с вами, Николай, - говорит Анна Пантелеймоновна, и голос ее слегка дрогнул. - Давно хотела. Но все как-то... То времени нет, то... Об этом трудно говорить. Может, вы меня и не поймете. Вы молоды, у вас все это как-то по-иному, а для нас, для людей, - она подыскивает подходящее слово, - ну, не вашего поколения, скажем стариков... - Ну, какой же вы старик, Анна Пантелеймоновна! - смеясь, перебивает Николай и тут же видит, что не надо было этого делать, - слова прозвучали развязно, фальшиво. Анна Пантелеймоновна как-то необычно, с несвойственной ей серьезностью, взглядывает на Николая и сразу же отводит глаза. - Я хотела вас спросить... Вы как-то никогда об этом не говорили. И вы не будете сердиться на меня. Но... - Она немного растерянно улыбается. - Скажите мне, Николай, у вас есть жена? Она говорит это так тихо, что Николай скорее догадывается, чем слышит ее. - Есть, - не поднимая головы, говорит Николай и, помолчав, добавляет: - Мы не встречаемся. По коридору кто-то прошел. Не то Валерьян Сергеевич, не то Муня, - оба они дома ходят в шлепанцах, и Николай никогда не может угадать, кто же из них прошел. Когда хлопнула дверь в ванну, Анна Пантелеймоновна спросила так же тихо, как и раньше, - ей трудно говорить. - Вы развелись? - Нет. - Тогда... Как же? - Да так... - Николай не знает, что ответить. Об этом трудно говорить. - Так получилось... Сидя на валике дивана, он перебирает бахрому свисающей с него кисти. - Ну, вот и все, - говорит Анна Пантелеймоновна. - Спасибо. Я знала, что вы прямо все скажете. Молчание. Оно длится довольно долго. Как громко тикают эти проклятые ходики! Анна Пантелеймоновна положила руку на колено Николая - маленькую худую руку, когда-то, видно, красивую, а сейчас потрескавшуюся от старости, черную от кухни и картошки. - Сейчас война, Коля. И на войне многое очень просто. Я знаю. И, может быть, даже понимаю. Но это страшная простота. Не надо ее. - Она смотрит на Николая своими молодыми, живыми, сейчас чуть-чуть как будто извиняющимися глазами. - Вы понимаете меня? Николай молча кивает головой. Он понимает, о чем говорит Анна Пантелеймоновна. Он понимает, что для этой доброй, хорошей, перенесшей такую тяжелую жизнь женщины все счастье заключено сейчас только в одном - в ее дочери. Он понимает, о чем говорит Анна Пантелеймоновна. Это не требование соблюдения формы, это требование быть честным. Он встает и молча выходит из комнаты. 18 Снег. Первый в этом году снег. Николай идет по улице, все с тем же чемоданчиком в руке, в непригнанной госпитальной шинели, в ушанке на затылке - все-таки жарко еще в ней. Завтра праздник. На фасадах домов вешают портреты, лозунги, пятиконечные звезды с выкрашенными красной краской лампочками. - Эй, друг! - кричит Николаю кто-то, стоящий на приставленной к стенке лестнице. - Поддержи, пожалуйста, скользит проклятая лестница. Парень в расстегнутой телогрейке, с папиросой за ухом, старательно вбивает костыль в стенку. Внизу, возле лестницы, стоит портрет. - Теперь подай портрет. Осторожно только, тяжелый. Николай подает портрет. Парень пристраивает его, потом соскакивает с лестницы и отходит на мостовую. - А ну глянь! По-моему, хорошо. Николай соглашается - немного криво, но хорошо. Парень вытирает лоб. - Это мы поправим. Это нам раз-два, и все. Но вообще неплохо. Правда? - Неплохо. - Ну, а теперь давай лозунг. После лозунга еще один портрет. Потом герб и флаг над самым подъездом. Становится жарко. Шинель и телогрейку приходится скинуть. Флаг пристраивают к балкону, для чего надо зайти в чью-то квартиру. Там уже празднуют. Никто не удивляется их приходу. Без всяких возражений открывают заклеенный балкон, и каждый дает совет, как лучше пристроить флаг. Потом подносят обоим по рюмочке и суют в руку бутерброды с колбасой. - Ну спасибо. Простите, что помешали. Парень порывается еще куда-то идти с Николаем, но денег нет ни у того, ни у другого. Они прощаются. - Заходи, - говорит почему-то парень, неистово тряся Николаю руку. - Во дворе, лестница направо, шестая квартира. Колесниченко. Юрий Колесниченко. А снег все идет. Ватага школьников уже перебрасывается снежками. Хохочут. Твердый, холодный снежок угодил Николаю прямо в ухо. - Ох, простите! Мы не нарочно, простите! - и опять хохочут. - Черта с два! Николай ставит свой чемоданчик на землю, лепит снежок и ловко попадает в засыпанного снегом парнишку. Ничего, не разучился еще... В зоне обстрела какой-то прохожий с поднятым воротником. - Безобразие! - ворчит он. - Ну просто безобразие... Ватага разбегается. Снег вдруг перестал. Уже начинает таять. Жаль. Николай сгребает его с какого-то подоконника и с удовольствием глотает - мягкий, холодный, сразу тающий во рту. Только часам к двенадцати Николай попадает к Сергею. Тот лежит на своей скрипучей железной койке, положив ногу на спинку, и курит. Протез стоит рядом, прислоненный к стенке. Николай ставит чемоданчик в угол. - Принимаешь? Сергей свистнул. - Вот это да! Пропавшая грамота! - И тут же, с грустной уже интонацией: - А встретить-то и нечем! - Наклонившись, он долго шарит рукой под кроватью. - Вот всегда так: когда надо - нету, а когда не надо - есть. - Ну и бог с ней. - Ладно. Рассказывай. Где пропадал? - Пропадал или не пропадал, а вот нашелся. Где спать положишь? - Из госпиталя, что ли? Прогнали? - Нет, не из госпиталя. - Шура? - И не Шура. Сергей смотрит на шинель без погон. - Демобилизовали? - Шесть месяцев. Один черт! Паспорт уже в кармане. - Николай хлопает себя по боковому карману. - С сегодняшнего дня новую жизнь начинаю. Сергей криво улыбается. - Вот и мне предлагают... - Что предлагают? - Новую жизнь начинать. А я не хочу. - Почему? - А потому. Не хочу, и все. Старая нравится. - Не говори ерунды. Противно слушать. - Не слушай, раз противно. - Ну, на кой черт тебе все это надо? Ей-богу. Плюнь ты на них, брось ты эту лавочку, пока не поздно. Паспорт есть у тебя? - Есть. - Ну вот и давай вместе начинать. Вдвоем легче. - Что? Работу искать? Да подавись она... Разучился я работать. Да и платят мало. А я деньги люблю. - Врешь - не любишь! Вид только делаешь. - А зачем мне делать? И вообще хватит об этом. Надоело. - Он сердито смотрит на Николая, небритый, обросший. - У Шуры был? - Нет. - Почему? - Завтра собираюсь. - Вот это да! - Он весело смеется, хлопая Николая по плечу. - Развестись решил, - мрачно говорит Николай. Сергей перестал смеяться, смотрит на Николая - глаза уже злые, - потом говорит одно только слово: - Дурак! Николай молчит. - Нет, видали дурака... Сам себе жизнь портит. - Не знаешь, не говори. - А я ничего и знать не хочу. Дурак, и все. Безмозглая башка. Ну, я, дрянь, пьяница, бузотер, безногий инвалид, кому я нужен? А ты! Красавец парень - ну, немножко там нос подгулял, бывает, - но, в общем, парень гвоздь. Капитан, гвардеец, член партии, ноги на месте, что еще надо? - Он долго, точно проверяя сказанное, смотрит на Николая. - И чего я только полюбил тебя, подлеца? Пес его знает почему. И видал-то всего три-четыре раза, а люблю, и хочется мне, чтобы все у тебя хорошо было. А ты вот не хочешь. Не хочешь, и все. Вбил себе в голову какую-то ерунду... - Он хватает Николая за голову и смотрит ему в глаза. - Ведь Шура ждет тебя, понимаешь? Ждет. - Так не ждут, - говорит Николай. - Ждут, ждут... Ты ничего не понимаешь. Ждут! Они долго спорят. Сергей убеждает. Николай упорствует. Никаких жен. Это он твердо решил. И завтра же пойдет к Шуре. Тянуть нечего. А то ерунда какая-то - муж не муж, жена не жена. Надо точку поставить. И он свободен, и она свободна. Сядет в поезд, и - ту-ту! - подальше отсюда. В Сибирь куда-нибудь? А? Поехали в Сибирь. - Там холодно, не хочу. И вообще - ну тебя в болото! - Тогда на юг, на Кавказ, в Баку. Я там четыре месяца в госпитале провалялся. Хороший город. И винограду - завались! И вина. И рыбы. Устроимся где-нибудь на рыбном промысле, как боги. И корешок у меня там есть. Хороший парень. В госпитале сдружились. И сестра у него красавица. В самый раз тебе. Чернобровая азербайджаночка. А глазищи - во! Женим вас, и родится у вас черноглазый такой пацан, и будешь ты его качать на коленке, а я сидеть рядышком и улыбаться, винцо попивать... Сергей качает головой: - Красиво все это, брат, да не про меня. Не умею я этого. А учиться поздно. - Он шумно вздыхает. Стол полон окурков. Накурено так, что приходится открывать окно. Часам к пяти Сергей говорит: - Точка. Пора спать. Тикай на свой тюфяк. Николай вытягивается на тюфяке, прикрывается шинелью. Рядом ставит голубенький трофейный будильничек. Устанавливает его на одиннадцати. Пусть в одиннадцать разбудит. Он твердо решил пойти сегодня к Шуре. Кончать так кончать... Только подходя к Шуриному дому, Николай подумал, что может ее не застать. Сегодня ведь демонстрация. Ну, ничего, подождет. Сядет в той же самой кухне, где уже сидел когда-то, и дождется в конце концов. Торопиться ему некуда. Он поднялся на третий этаж и постучал. Шура была дома. Он застал ее моющей пол. В подоткнутой юбке, стоя на коленях, она скребла ножом пол возле печки. Николай вошел молча. За него громко постучала в дверь какая-то соседка и крикнула: "Шура, к вам!" Шура, не подымаясь, через плечо взглянула на вошедшего. Потом медленно встала, держа в одной руке нож, в другой тряпку, сделала несколько шагов, и тут произошло то, что должно было произойти еще тогда, два месяца тому назад, в госпитале, - она заплакала. Она ничего не сказала, она стояла посреди комнаты, с тряпкой и ножом в руках, с испачканным носом, и по щекам ее, совсем как у ребенка, катились большие прозрачные слезы. Николай почувствовал, что у него щекочет в горле. Он шагнул вперед, притянул Шуру к себе и несколько минут смотрел ей в глаза - большие, сияющие радостью глаза, потом поцеловал их, по очереди, сначала один, потом другой... ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Самое необходимое в жизни человека, без чего ее никак нельзя назвать счастливой, - это мир и благополучие в семье и удовлетворение работой. Во всяком случае, в известном возрасте оба эти жизненные условия необходимы. Так говорил Валерьян Сергеевич, любивший всякого рода определения, касающиеся жизни. И, как казалось Николаю, он этого всего достиг. Шел тысяча девятьсот сорок пятый год. Война еще не кончилась. Но гремела она уже далеко, в Германии. Жизнь мало-помалу начинала входить в колею. С окон исчезла маскировка, на улицах появился свет, сначала робкий, приглушенный, потом уж настоящий, почти довоенный. Появилось, хотя еще и с перебоями, электричество в квартирах. Разбирали и взрывали развалины. Выросли первые строительные заборы с таинственными буквами "Ж.С." - Жилстрой. В газетах появились фотографии новых домов, запроектированных на месте старых, разрушенных. Поговаривали даже о полной реконструкции центральной части города. Архитекторы и строители были нарасхват. Кривая жизни ползла вверх. Шла вверх она и у Митясовых. Они переселились в другую комнату: Шура не хотела оставаться в этой, с ненавистными ей соседями и сложными воспоминаниями. Обменяли они свою комнату на меньшую, и не на третьем, а на пятом этаже, но оба были молоды, лестниц не боялись, а комнатка была светлая, с балконом, с чудным видом на Печерск, Черепанову гору и, как утверждал Николай, на ту самую лужайку, где они сидели когда-то с Шурой. Шура перетащила свои цветы, и оттого, что комната была маленькая, казалось, что их стало больше. Соседи были славные, тихие, незаметные и очень были довольны новой парой; у предыдущих жильцов было трое детей, по рассказам, довольно беспокойных. Жизнь текла мирно и тихо. О Феде никогда не говорили. Он, еще до прихода Николая, уехал в Ригу, как только ее освободили. Он понял, что ему надо уехать. Понял с того самого дня, как пришел Сергей. Шура замкнулась, стала молчалива, - она ждала Николая. Федя понял это. И уехал. Как-то от него пришло письмо. Коротенькое, на двух страничках. Отец и мать его оказались живы, брат погиб на фронте. Сам он устроился на завод ВЭФ, тот самый, где когда-то слесарничал и сейчас продолжал слесарничать его отец. Вот и все. О Шуре очень скучает. Шура прочитала письмо на кухне, хотела порвать, потом раздумала, положила в сумочку и пошла на службу. Больше от Феди писем не было. С октября прошлого года Шура работала в крупной проектной организации чертежницей. Николай прошел комиссию, получил третью группу и работал сейчас физруком в школе. В школу эту он попал совершенно случайно. До этого работал в райжилуправлении. Это были тяжелые три месяца - ноябрь, декабрь и январь. Ленинский район был самый разрушенный в городе. Квартир не хватало. Дома на девяносто процентов были аварийными. Люди жили в кухнях, в ванных комнатках, в каких-то коридорах и кладовках. Николай был инспектором. Ходил по квартирам, проверял заявления, выслушивал жалобы, составлял акты, присутствовал при страшных квартирных ссорах. Везде - на улицах, в магазинах, в кино, на темных лестницах, в еще более темных коридорах - его останавливали и, приперев к стенке, просили, угрожали, плакали, совали ему деньги, а у кого их не было, смотрели жалобными глазами и говорили: "Мы поблагодарим вас, товарищ Митясов, поблагодарим". Ему приносили прямо на службу и старались навязать завернутых в газету кур, кошелки с яйцами и творогом, а один раз даже живого поросенка. Одним словом, дело было нелегкое. И все-таки первые недели Николай работал с увлечением. Целый день вокруг были люди - демобилизованные, реэвакуированные, погорельцы, - люди, которым нужна была помощь и которым по мере сил и возможности он пытался ее оказывать. Но вскоре оказалось, что взгляды на эту помощь у Николая и его начальника Кочкина не совсем совпадают. Начались трения, мелкие, а потом и крупные стычки. Чем бы все это кончилось, трудно сказать, Кочкин был хитер и оборотист, чего, к сожалению, о Николае никак нельзя было сказать. Но тут, на счастье его, подвернулся Ромочка Видкуп. Пришел он к нему с кучей бумажек и отношений, с желтыми от тола пятнами на шинели и долго доказывал свои, к сожалению, совершенно несостоятельные права на какую-то пятиметровую комнату без окна. Они даже поспорили тогда. Видкуп грозился, что пойдет куда-то жаловаться и напишет письмо Михаилу Ивановичу Калинину, и говорил об этом настолько несдержанно, что Николай вынужден был попросить его выйти из комнаты и не мешать работать. Потом они совершенно случайно встретились не то в прокуратуре, не то в горсовете, и тут вдруг выяснилось, что оба они лежали в Баку, в одном отделении, у одних и тех же врачей. Начались воспоминания, потом кружка пива, и кончилось тем, что Видкуп затащил Николая в 43-ю школу, где работал сначала истопником, потом комендантом, а сейчас, по совместительству, и старшим пионервожатым. - Слушай, - сказал на прощание Ромочка, - переходил бы ты к нам, ей-богу. Нам как раз физрук нужен, третий месяц ищем. А там тебя слопают, это ясно. И если свернут когда-нибудь твоему Кочкину шею, - а от этого ему не уйти, - то, поверь мне, до этого он раз двадцать успеет тебе свернуть. Николай вздохнул, почесал затылок, а через неделю между ним и Кочкиным произошла стычка, чуть не кончившаяся скандалом. К счастью, все обошлось относительно мирно, - Николай только обозвал его жуликом и взяточником, хлопнул дверью и пошел в райком. - Если хотите, чтоб вышло дело, - сказал он там секретарю, тому самому, который послал его в РЖУ, - направьте в эту шарашкину контору человека поопытнее во всех этих делах, чем я. А мне разрешите вернуться к моей довоенной специальности. Вот в школе, говорят, физрук нужен. А у меня все-таки два года института... Секретарь отчитал его, сказал, что для того и послал в эту "шарашкину контору", чтобы он там порядок навел. Но, по-видимому, секретарь нотацию свою прочел главным образом из воспитательных соображений. Дней через десять в РЖУ появился новый инспектор - демобилизованный инженер-сапер. Так началась педагогическая деятельность Николая. После РЖУ школа показалась Николаю раем. То ли потому, что дети вообще больше любят учителя физкультуры, чем, скажем, учителя немецкого языка, то ли потому, что в самом Николае, опять столкнувшемся после такого перерыва со спортивными снарядами, проснулось что-то довоенное, физкультурное, а может, и потому, что в Николае таилась какая-то не обнаруженная до сих пор педагогическая жилка, - так или иначе, но уже на второй день с полдюжины ребят провожали его домой. Было это в январе. С тех пор прошло три месяца. Тихие, спокойные, занятые работой и обычными, не очень сложными житейскими событиями. Забежит Ромочка Видкуп - веселый, шумливый парень, мастер на все руки, инициатор всех школьных вылазок, экскурсий и походов. Реже - раза три-четыре в месяц - появляется Сергей. В его жизни тоже произошли перемены. Пришлось и ему начать "новую жизнь". - Инструктор Осоавиахима. Удавиться! Шестьсот пятьдесят рублей. Ну что за работа, я тебя спрашиваю? Ни уму, ни сердцу, ни, главное, карману... Почему и как это произошло - на эту тему Сергей особенно не распространялся. Разругались и все, ну их в баню... Он действительно разругался. Разругался со Славкой Игнатюком, в прошлом старшиной, демобилизованным по какой-то никому не известной болезни, а сейчас организатором и главой "тапочного дела". С чего ссора началась, бог его знает; кажется, с того, что Сергей привез не те тапочки, какие надо было. Славка ругался, говорил, что не хочет докладывать своих денег. Потом сказал, стукнув себя согнутым пальцем по лбу: - Вот что в нашем деле главное. Понял? А не только это, - он щелкнул Сергея по протезу. - И намотай это себе на ус. Перевозить мало, надо думать! Сергей еле сдержался, чтобы не отхлестать Игнатюка этими самыми тапочками по его жирной морде, но как подумал, что их обоих могут сейчас заграбастать - дело было на вокзале - и что ему вместе с ним придется отвечать, - плюнул, швырнул тапочки и ушел. На этом кончилась "старая" и началась "новая" жизнь Сергея. Приходил он мрачный, но водкой от него пахло реже. Садился на кровать и начинал поносить свою новую работу. Николай и Шура пытались его переубедить, но он вынимал из кармана маленькую черненькую коробочку, говорил: "Давай-ка лучше в козла постучим, скорее время пройдет", - и Николай, чтобы не обижать Сергея, играл с ним в домино, которым даже в скучные госпитальные дни никогда не увлекался. На полях Германии по-прежнему еще гремели пушки, солдаты ходили в атаки, санитарные эшелоны отвозили раненых в тыл - война еще шла, - но здесь, в маленькой комнате на пятом этаже, все было тихо и мирно. И если б все так продолжалось и дальше, тогда, пожалуй, и писать бы не о чем было. Но дальше пошло не так. И пошло с того самого дня, когда в этой самой уставленной цветами комнатке на пятом этаже появился, кроме Николая и Шуры, еще один человек, которому суждено было сыграть весьма существенную роль в жизни Николая. ^T2 Человеком, сыгравшим такую роль в жизни Николая, оказался средних лет капитан, в габардиновой гимнастерке с двумя рядами орденских планок, невысокий, плотный, слегка лысеющий. Явился он как-то ясным весенним утром, позвонил в маленький звоночек, совсем недавно проведенный Николаем, и осведомился у открывшей ему дверь Ксении Петровны - учительницы русского языка, жившей в конце коридора направо, - может ли он видеть ответственного съемщика квартиры. - Я ответственный съемщик, - упавшим голосом ответила Ксения Петровна. - Моя фамилия Чекмень. До войны я жил в той вот комнате. - Капитан указал на дверь Митясовых. Ксения Петровна ничего не ответила, - она не знала, что в таких случаях надо отвечать. Тогда капитан поинтересовался, дома ли нынешние хозяева этой комнаты, и, узнав, что нет, слегка свистнул. - Жаль. Тогда я попрошу передать им, что в девять часов я опять приду. Мне очень хотелось бы их видеть. В дверях он на минуту задержался. - А старых жильцов никого не осталось? - Нет, никого. Он козырнул и ушел. Весь день Ксения Петровна со страхом ждала наступления девяти часов. Рассказывали, что в соседнем доме, когда вселялся какой-то майор, разыгралось чуть ли не настоящее сражение. Майор явился с солдатами, его не впустили, вызвали милицию... Но на этот раз ничего подобного не произошло. Капитан пришел ровно в девять часов, но без всяких солдат. Впустил его Николай. Сразу же проводил в свою комнату. Капитан вошел, поздоровался с Шурой и, взглянув при свете на Николая, сказал, чуть-чуть прищурив глаза: - Хо-хо, дело плохо, - и протянул руку. - Чекмень. Капитан Чекмень. - Вижу, что капитан, - без улыбки ответил Николай. - Моя фамилия Митясов. Садитесь. Капитан сел. - Демобилизованный, да? - Он посмотрел своими чуть-чуть смеющимися глазами на Николая. Тот до сих пор ходил в гимнастерке и сапогах. - Как видите. - Дело, безусловно, осложняется. - Какое, интересно? - Мирного устройства отвоевавшегося воина, который когда-то жил в этой комнате. - Боюсь, что осложняется. Капитан улыбнулся. - Придется подавать в прокуратуру. Ничего не поделаешь. - Подавайте. Если есть оснований, конечно, надо подавать. - И, помолчав, добавил, точно между делом: - Кстати, вас именно из этой комнаты в армию взяли? Капитан искоса взглянул на Николая. - А вы что, все законы уже знаете? - Кое-какие знаю. Капитан промолчал. Потом встал, прошелся по комнате. - Забавно. Ей-богу, забавно. - По-моему, скорее грустно. - Нет, все-таки забавно. Он подошел к балконной двери и, наклонившись, стал рассматривать что-то рядом на обоях. - Так и есть. 4-78-16 - Михеев. Смешно! Здесь когда-то телефон висел, понимаете? Он опять подошел к столу, сел и посмотрел на Потолок. - Все-таки вам надо было ремонт сделать. Сменить обои, побелить потолок. Впрочем, этим уж я сам займусь. Николай и Шура переглянулись. Шура стояла возле маленького столика, вытирала тарелки, изредка поглядывая встревоженным взглядом на пришельца. По всему видно было, что сочувствия он в ней не вызывал. Николаю же, как ни странно, капитан этот чем-то даже понравился. Трудно даже сказать чем: то ли спокойствием, то ли чуть-чуть ленивой манерой говорить, а может, и просто взглядом: в маленьких, очень черных, широко расставленных глазах его где-то на дне все время светилась не то насмешка, не то ирония. - Ну, так как же? - Капитан повернулся в сторону Николая. - А никак. Будете ли вы подавать в прокуратуру или не будете, дело от этого не изменится. Комнаты вы этой не получите. - Не получу? - Капитан приподнял брови. - Не получите. - Вы в этом уверены? - Как дважды два - четыре. - Николай вынул портсигар и протянул капитану, тот отказался. - Вы где остановились? - Нигде. Между небом и землей. На вокзале. - Вещи есть? - У каждого, приехавшего из-за границы, есть вещи. - Тогда сделаем так. Тащите их сюда, переночуете у нас, а завтра, в девять утра, пойдем с вами в райисполком. - И... - Там увидим. Может, что-нибудь и получится. Капитан пожевал губами, сощурился. - Яволь! Иду на компромисс. Прокуратура временно откладывается. На этом разговор кончился. Капитан пошел на вокзал за вещами. Так началось знакомство Николая Митясова с Алексеем Чекменем, офицером штаба инженерных войск армии, прибывшим из Австрии с направлением в Округ для демобилизации. 3 Прожил Алексей Чекмень у Митясовых не день и не два, как предполагалось, а добрых две недели. Спал на балконе, на совершенно плоском волосяном тюфяке, вставал рано, раньше всех, делал зарядку, сворачивал и засовывал за шкаф свой тюфяк, выпивал стакан чаю из термоса и исчезал.