чешет, перебирает бумаги. - Ничего он не говорил. Ручаюсь тебе! Хочешь, давай сходим к нему? Николай встал. Хохряков глянул на часы. - Сейчас не могу. У меня в девять бюро райкома. - Вот всегда у вас так. Обязательно что-нибудь должно помешать. Николай посмотрел на Хохрякова. У того был очень усталый вид - худой, осунувшийся, под глазами мешки. - Ладно, - сказал Хохряков, вставая. - Поговорим. Вот в четверг бюро будет, тогда и поговорим. - Он опять посмотрел на часы. - А теперь, прости, мне надо еще протоколы и ведомости проверить. Мизин такого там наворачивает... 5 Бюро назначено было на шесть, но Чекмень опоздал. Минут двадцать все сидели, разговаривая преимущественно о погоде: зима, мол, закругляется, и если пойдет так дальше, то чего доброго через недельку можно будет уже и без пальто ходить. Громобой, тоже вызванный на бюро - у него появились двойки, - сидел мрачный у окна и курил. Из членов бюро, кроме Хохрякова, за столом сидели Мизин, ассистент Никольцева Духанин и заместитель секретаря Гнедаш - бледный, с тонкими, совершенно бесцветными губами. На заседаниях он всегда сгибал и разгибал какую-нибудь проволочку или рвал лежавшую перед ним бумажку на мелкие клочки. Потом прибежал запыхавшийся Левка Хорол, как всегда расстегнутый, красный, в сдвинутой на затылок кепке. На его присутствии, как комсорга группы и кандидата партии, настоял Николай, хотя сам Левка этого совсем не требовал. - Ну на кой дьявол я там нужен? Без меня, что ли, не обойдутся? Затеял ты эту канитель, ну и ходи, а я тут при чем? И стал вдруг доказывать, что вообще все это дело яйца выеденного не стоит. Он, мол, хорошо знает профессорскую среду, всегда они чем-то недовольны и на что-нибудь обижаются. По этому поводу они с Николаем вроде как даже поссорились, и сейчас, придя на собрание, Левка прошел мимо него, сел в угол и, не глядя ни на кого, принялся листать журналы. В половине седьмого пришел Чекмень. - Прошу простить за опоздание, - весело, как всегда, сказал он, здороваясь за руку со всеми. - Ованесов задержал. Болтлив все-таки невероятно. - Он посмотрел на окно. - Может, откроем? Денек сегодня - май просто... Но окно оказалось замазанным, и он просто скинул пиджак и повесил его на спинку стула. - Ну что ж, начнем, пожалуй? - Начнем. - Хохряков зашелестел бумагами. - Мизин, веди протокол. Николай взял папироску, протянутую ему через плечо Громобоем, и стал слушать. Все шло, как и положено на любом собрании, обсуждающем повседневные, очередные дела. Кто-то говорит, остальные слушают, что-то рисуют, записывают; председатель время от времени постукивает карандашом по столу, чтоб не шумели. Говорил Чекмень. Опершись коленом о стул и держась рукой за его спинку, он говорил, как всегда, легко и свободно, весело оглядываясь по сторонам, точно в кругу своих друзей. Вряд ли он может сообщить что-нибудь новое по сравнению с тем, что он говорил на собрании. Пока еще никаких окончательных решений не принято, еще все находится в подготовительной стадии, в стадии переговоров. Тем не менее, поскольку бюро пожелало выслушать его информацию, да и - чего греха таить! - в институте и так уже слишком много говорят, он скажет то, что ему известно. Он улыбнулся и заговорил о том, что профессора Никольцева все хорошо знают, что он крупный специалист, человек с большими знаниями, воспитавший не одно поколение инженеров, и вряд ли найдется в институте кто-нибудь, кто так ценил и уважал бы Константина Николаевича, как сам Чекмень... Тут он сделал небольшую паузу. - Но есть одно маленькое "но". Противное маленькое "но", с которым всем нам раньше или позже придется столкнуться. Он заговорил о том, что Константину Николаевичу, к сожалению, не тридцать и не сорок лет, а целых семьдесят, если не больше, и, что там ни говори, это, конечно, чувствуется. Сколько бы старик ни молодился, - а этот грешок за ним есть, - ему все-таки трудновато. И незачем закрывать на это глаза. Нет-нет да и напутает что-нибудь в плане, часто допускает неточности в своей работе, не всегда умеет уловить потребности жизни. А жизнь не стоит на месте, жизнь движется вперед. - Константин Николаевич прекрасно знает предмет... - негромко перебил Духанин, подняв голову. Он сидел рядом с Николаем и сосредоточенно чистил бритвенным ножичком какое-то пятно на брюках. - Знаю, знаю, Всеволод Андреевич. - Чекмень рассмеялся. - Кто же этого не знает? Но согласитесь сами: знание предмета и умение руководить - вещи все-таки различные. И если первого у Никольцева никто не отнимает - что есть, то есть, - то второе у него - ну, скажем так - не всегда получается. Короче, товарищи, чтоб вас не задерживать, я просто задам вам один вопрос: имеем ли мы право взваливать на плечи одного, притом, мягко выражаясь, пожилого, человека непосильное для него сейчас бремя, и не правильнее ли будет от какой-то части этой нагрузки его освободить, переложив ее на более молодые плечи? Николай подумал: "Что же, как будто и верно; вероятно, действительно трудно и тем и другим заниматься..." - Вы кончили? - спросил Хохряков. - Кончил. Мизин, писавший протокол, спросил: - А кто эти молодые плечи? - Молодые плечи - это Супрун Александр Георгиевич. Хохряков знает, я его знакомил с ним. Кто-то из членов бюро спросил, знает ли Чекмень лично этого самого Супруна. Чекмень ответил, что знает, вместе с ним воевал, что человек он толковый, энергичный, напористый, дело знает. Потом задали еще несколько малозначащих вопросов. Чекмень ответил. Мизин старательно все записывал; он умудрился уже заполнить три тетрадные страницы и вопросительно оглядывался, не задаст ли еще кто-нибудь вопроса. Духанин оторвался от чистки своих брюк и спросил: - А с Константином Николаевичем вы говорили об этом? - О таких вещах обычно говорят, когда уже принято определенное решение. - Значит, оно еще не принято? - Насколько мне известно, решение принимает не декан, а директор. Это уж его прерогатива. Мне пока ничего не известно. Духанин опять принялся за свои брюки. - Ну что, будут еще вопросы? - спросил Хохряков. - Или все ясно? Николай поднял руку. Хохряков кивнул головой. - У меня к тебе два вопроса, Алексей Иванович, - сказал Николай, вставая. - Не можешь ли ты сказать, какие именно неточности и погрешности допускает Никольцев в своих планах, и что ты имел в виду, когда говорил, что он там чего-то не улавливает в жизни? - Совершенно верно, - кивнул головой Чекмень. - Не всегда может уловить потребности жизни. - Это первый вопрос. И второй: нормально ли, по-твоему, то, что до сегодняшнего дня об этом деле знает весь институт и не знает один только Никольцев? - Что ж, могу ответить. - Чекмень встал. - На второй вопрос я ответил, по-моему, достаточно ясно, а на первый... Видишь ли, если говорить уж начистоту, то дело, конечно, не в этих погрешностях и неточностях в планах. Дело в другом. - Он слегка поморщился, как это делают всегда, когда говорят о том, о чем говорить не хочется. - Я знаю, что мне сейчас скажут. Скажут, что студенты, мол, любят старика, что он пользуется у них авторитетом и что нельзя, мол, его обижать, пусть уж дотягивает до конца. Ведь ты об этом думал, Митясов? Николай кивнул головой. - Так вот что я могу ответить на это, - продолжал Чекмень. - Авторитет и любовь - вещи, бесспорно, хорошие, но - давайте говорить прямо - важно еще и другое. Важно, какими путями этой любви и авторитета добиваются. Мы с вами, товарищи, не в игрушки сейчас играем. Мы заняты работой. И нелегкой работой. Не за горами конец года. Через каких-нибудь два месяца, даже меньше, - экзаменационная сессия. Одним словом, работы по горло, успевай только. И особенно тебе, Митясов, это должно быть понятно. Последнюю работу по химии еле-еле на тройку вытянул. Да и с "Основами марксизма" могло быть получше. Николай отвел глаза. Чекмень выдержал паузу, потом продолжал: - Одним словом, на всякого рода развлечения и шуточки у нас времени не хватает. Надо нажимать, нажимать вовсю. И вот это-то, к сожалению, не всегда доходит до сознания нашего уважаемого Константина Николаевича. Старик стал болтлив. К сожалению, это так. Говорят, болтливость - удел всех стариков. Возможно. Но когда она начинает переходить определенные границы, это, знаете ли, уже... - Чекмень развел руками, будто не находя подходящего слова. - Ну, скажите мне сами: к чему эти бесконечные паломничества к нему на квартиру? Сейчас, когда так дорога каждая минута. К чему все это? - Чекмень недоумевающе пожал плечами. - Старик ищет популярности у студентов. Ставит направо и налево четверки и пятерки, либеральничает, затаскивает людей к себе, угощает чайком с печеньем. Засоряет головы студентов всякой ерундой. А на это у нас нет ни времени, ни охоты. Одним словом, товарищи, - Чекмень заговорил совсем серьезно, - при всем уважении к профессору Никольцеву мы вынуждены сейчас отказаться от его услуг как заведующего кафедрой. Как руководитель он сейчас не годится. Это ясно. Нужен сейчас человек более энергичный, волевой, напористый, скажем прямо - с перспективами на будущее, а не в прошлое. Мы не собираемся отстранять его совсем, какие-то часы консультаций у него останутся, но... - Чекмень опять развел руками. - Мне кажется, все достаточно понятно. Он сел на свой стул и, как всякий человек, привыкший часто выступать, посмотрел на часы. Он говорил недолго - минут семь-восемь, не больше. Несколько секунд все молчали. Гнедаш сгребал ладонью клочки разорванной бумаги и делал из них маленький холмик. Мизин все писал и писал протокол. И тут вдруг заговорил Левка Хорол. С того самого момента, как Чекмень упомянул о паломничестве студентов к Никольцеву, он отложил журнал в сторону, вытащил папиросу, закурил, потом стал грызть ноготь - первый признак беспокойства. - Можно мне? - глухо спросил он, вставая и подходя к столу. Краска сошла с его лица - он был бледен, сосредоточен, от этого казался старше. - Простите меня, товарищи, но я не понимаю, что сейчас происходит, - негромко, сдержанно начал Левка, глядя поочередно то на Хохрякова, то на Чекменя. - О чем в конце концов идет речь? О том, что профессору Никольцеву трудно в его возрасте руководить кафедрой, или о том, что он разлагает молодежь? Простите, Алексей Иванович, но я именно так вас понял. И вообще, какое отношение к заведыванию кафедрой имеет хождение студентов к Никольцеву на дом? И почему это хождение рассматривается как некий криминал? Громобой, пересевший поближе к Николаю, задышал ему в ухо: - Что это - криминал? - Молчи - потом. Левка посмотрел на Громобоя - тот улыбнулся и закрыл рот рукой, - потом перевел взгляд на Чекменя и, глядя ему прямо в глаза, продолжал: - Вот вы говорили про чаек с печеньем. С какой-то брезгливостью говорили. Зачем? Зачем вы об этом говорили? При чем тут чай с печеньем? Сначала вы упоминаете о каких-то погрешностях в планах, потом о неумении идти в ногу с жизнью - это все-таки какие-то доказанные или недоказанные, но, во всяком случае, обвинения, - и вдруг все упирается в чай. - Он огляделся по сторонам - Вы что-нибудь понимаете, товарищи? Я - ничего. Все молчали. Чекмень иронически улыбнулся. - Да! Еще одна деталь. Весьма любопытная деталь. Что значит, что за Никольцевым останутся какие-то часы консультаций. А лекции? Вы, значит, его и с лекций собираетесь снять? А кто их читать будет? Супрун? Все тот же Супрун, напористый и энергичный, о котором вам, очевидно, больше нечего и сказать. А мы ведь не футбольную команду подбираем. Он посмотрел на Чекменя, и в светло-голубых, обычно веселых глазах Хорола появилось выражение, которого Николай до сих пор никогда у него не замечал - пренебрежительно-брезгливое. - И неужели вам не стыдно, Алексей Иванович? Неужели вы не испытываете неловкости, когда обо всем этом говорите? Трудно даже поверить. Он кончил как-то неожиданно, на полуслове, провел рукой по торчавшим во все стороны волосам и вдруг направился к своему месту. Чекмень улыбнулся. Он сидел на стуле, свободно перекинув руку через спинку. Хохряков вопросительно взглянул на него, но Чекмень только кивнул головой и повел бровями, что должно было обозначать, что, когда все выступят, он скажет свое слово. Хохряков посмотрел на Николая. - Ты? Николай встал. Как ему казалось, говорил он очень плохо. Почему-то волновался, не находил нужных слов, перескакивал с одного на другое, и все это слишком громко, возбужденно. В двух или трех местах запнулся. В основном он пытался объяснить, почему студенты любят Никольцева. Говорил о том внимании и интересе, с которым студенты слушают его, об умении его к концу лекции все сжато суммировать, облегчая составление конспекта. Говорил - и понимал, что все это не то, что надо о чем-то другом, а другое не получалось. Чекмень спокойно слушал, изредка иронически поглядывая на Николая. Потом выступил Духанин. Высокий, нескладный, в узкоплечем пиджаке, измазанном мелом, он говорил сдержанно, не полемизируя с Чекменем, давая оценку Никольцеву как своему руководителю. О "чае с печеньем" тоже упомянул, сказав, что не видит в этом ничего дурного: "Почему студентам и не провести вечер у старика и не послушать его рассказов? Видел он много и рассказать об этом умеет". Когда он кончил и, неловко цепляясь за стулья, вернулся на свое место, поднялся Чекмень. - За какие-нибудь двадцать минут слово "чай" было повторено по крайней мере раз десять, - поправляя часы на руке, начал он. - Согласен с вами, дело, конечно, не в этом напитке. И когда я говорил о нем, я говорил, конечно, фигурально. Меня не поняли. Придется, очевидно, поставить точки над "i". Об этом не хотелось говорить, но, видимо, придется. Товарищ Хорол, - он сделал легкий поклон в его сторону, - очень темпераментно здесь выступил, обвиняя меня в нелогичности, в каком-то, очевидно, передергивании, озлобленности. Одним словом, не декан, а зверь. Нет, товарищ Хорол, я не зверь, а именно декан. И, как декан и как коммунист, отвечаю за студентов. Целиком отвечаю. И вот когда эти самые студенты, люди молодые, во многом еще не устоявшиеся, проводят целые вечера у человека, который... Не будем закрывать глаза - мы знаем профессора Никольцева как хорошего специалиста, но грош цена этому специалисту, если он не умеет строго, по-деловому подойти к студентам. Бесконечные пятерки Никольцева только разбалтывают людей, отбивают у них охоту заниматься, рождают недоучек. А то, что вместо знаний преподносит он им у себя дома, все это - ну, как бы сказать точнее... Человек все-таки - вы все это прекрасно знаете - два с половиной года провел в оккупации. Два с половиной года! Говорят, что он, мол, отказался от какой-то должности, которую ему предлагали в Стройуправлении. Может, это и верно. Но почему он отказался? Кто это знает? Кто может об этом рассказать? Люди, остававшиеся при немцах? Простите меня, но я таким людям не верю. А на какие средства он жил? Говорят, продавал книги? Простите меня, но я и этому не верю. На одних книжечках два с половиной года не проживешь. Да еще в таком возрасте. И вообще... - В голосе Чекменя послышалась вдруг резкая, несвойственная ему интонация. - И вообще, чтоб прекратить этот затянувшийся, бессмысленный спор, должен вам сказать... Но сказать ему не удалось. Громобой вдруг поднялся и, упершись руками в спинку стула, перегнувшись через нее, весь красный, с надувшимися на шее жилами, не сказал, а выпалил: - Старика прогнать хотите? Да? Хохряков стукнул кулаком по столу. - Громобой, Громобой! Спятил, что ли? - Не спятил, а... Пусть только попробует старика убрать. Пусть только... - Он хотел еще что-то сказать, но подходящих слов не нашел. Покраснел еще больше и сел на свое место. 6 Весь вечер в "башне" только и разговора было, что о бюро. Громобой, красный и возбужденный, расхаживал в тесном пространстве между четырьмя койками и столом, грозился расправиться с Чекменем ("по-нашему, по-ростовски, чтоб охоту отбить"), порывался куда-то идти. Николай сначала слушал, потом разозлился и прикрикнул на него. Громобой обиделся, надулся, лег на кровать и мгновенно заснул. Левка прикрыл его одеялом. В противоположность Громобою, он не так возмущался Чекменем, как Хохряковым. - Чекмень - понятно, - говорил он, стоя в пальто и шапке в дверях и все не уходя. - Он корешка своего устраивает. И вообще у него что-то там, кажется, с Никольцевым из-за кафедры произошло... - Ну, это со слов Быстрикова, - перебил Николай. - Источник не слишком верный. - Ну и бог с ним, я не о нем сейчас, я о Хохрякове. Вот кто меня удивляет. Секретарь бюро называется!.. На его глазах обливают грязью человека, а он, вместо того чтобы встать и стукнуть кулаком по столу, сидит и рисует что-то на бумажке. А потом унылым голосом заявляет, что Чекмень, мол, дал не совсем правильную оценку Никольцеву. Не совсем... Антон, завернувшись в одеяло (знаменитый его обогревательный прибор из канализационной трубы вдруг вышел из строя), сидел на кровати и, как человек мирный, больше всего в жизни ненавидевший скандалы, только сокрушался, глядя на всех своими печальными, всего немного удивленными глазами. - Кому все это нужно? Неужели нельзя жить мирно, дружно? Кончилась война, а тут, пожалуйста, между собой грызню заводят. Непонятные люди... Витька Мальков в споре не принимал участия. Человек он был флегматичный, в высшей степени трезвый и на вещи смотрел с чисто философским спокойствием. - И охота вам нервы портить, - говорил он, заворачивая остаток сала в бумагу. - Первый час уже. А завтра контрольная. Тушите свет. Хватит! Свет в конце концов потушили. Легли спать. Николай долго еще ворочался. Даже сейчас, после всего, что произошло на бюро, он пытался найти какое-то оправдание Алексею. Ведь, что ни говори, он знает его лучше, чем другие. Алексей упрям, не переносит, когда ему перечат, в пылу спора может брякнуть лишнее, но чтобы он был способен на подлость... И из-за чего? Из-за того, что, по словам этого трепача Быстрикова, старик отказался принять его к себе на кафедру? Чепуха! На Никольцева это, правда, похоже, старик упрям, как пень. Но чтоб Алексей из-за этого стал обливать его грязью - не может быть! Этот Быстриков всегда все раньше и лучше других знает... Но тут же всплывали в памяти последние слова Алексея, грубые, резкие и, если уж говорить то, что есть, смахивающие просто на ложный донос. "На одних книжечках два с половиной года не проживешь". Что ж, Никольцев в гестапо служил? Это он хотел сказать? И неужели он сам этому верит? Ведь все знают, что старик при немцах чуть не умер с голоду - последние месяцы пластом лежал, об этом и Степан, институтский сторож, рассказывал, - но работать к немцам не пошел. И вообще, почему все приняло такой нелепый оборот? Не из-за Левки же! Левка правильно говорил. Ерунда какая-то... После лекции Николай зашел к Алексею. Тот стоял над своим столом в накинутой на плечи шинели - очевидно, собирался уже уходить, - складывал какие-то бумаги в папку. Увидев Николая, мрачно посмотрел на него. - Хорошо, что пришел. Поговорить надо. - Для того и пришел, - так же мрачно ответил Николай. Алексей старательно завязывал шнурки папки. - Ты можешь мне объяснить вчерашнее твое поведение? - спросил он, не глядя. - А ты свое - можешь? - в тон ему спросил Николай. - Могу. Алексей сунул папку в ящик, щелкнул замком и подошел к Николаю. - Могу! А вот ты - не знаю. Все-таки можно было догадаться, что когда выступает член бюро, то делает он это не только на свой страх и риск. И если выступает, то, очевидно, перед этим все-таки кое с кем проконсультировался, поговорил. Неужели это так трудно понять? - Очевидно, трудно, - сказал Николай. - Я думал, ты умнее. - Как видишь, нет. Алексей вдруг рассмеялся. - Ох, Николай, Николай!.. Смешной ты все-таки парень. Иногда вот смотрю я на тебя - жаль, что редко теперь видимся, - и думаю: парень как парень, а чего-то в тебе не хватает. - Ума, очевидно. Сам сказал. - Нет, не ума. Парень ты неглупый. А чего-то вот нет. Сам не пойму чего. Жизнь прожил нелегкую, воевал, - что к чему как будто должен знать. А вот... Он, точно оценивая Николая, прищурил один глаз и посмотрел на него. Тот молча сидел на подоконнике и внимательно разглядывал кончик папиросы. - Вот заступаетесь вы за старика. Похвально, ничего не скажешь. Со стороны смотреть, даже приятно. Старика, видите ли, обижают, а мы вот его в обиду не даем. Вот мы какие! А спросить вас, для чего вы это делаете, вы толком и не ответите. Ну, я понимаю еще, Хорол, интеллигентский сынок. Тянется к профессорам. Кастовое, так сказать. Но ты - простой парень, фронтовик... Погоди, погоди, не перебивай! Алексей присел к Николаю на подоконник, поставил ногу на стул. - Ну, посуди сам. Старику семьдесят лет. Многого он не понимает, что поделаешь? Девятнадцатый век... Иногда такое ляпнет на совете, что мы только переглядываемся. Говоришь ему: нельзя, Константин Николаевич, двоек не ставить, за это нас тягают. А он только брови поднимает: люди, мол, только с фронта пришли, нельзя их сразу же и резать. И упрется, как бык, с места не сдвинешь. - Все это я прекрасно понимаю, - сказал Николай, поднимая голову. - Но если уж... - Нет, не понимаешь. Не понимаешь самого простого. Сел бы на мое место и сразу понял бы. Самые элементарные вещи до старика просто не доходят. Отстал от жизни по меньшей мере на пятьдесят лет, если не на все сто. Забывает, что сейчас все-таки сорок шестой год, а не какой-нибудь там шестьдесят шестой прошлого века - Алексей хлопнул Николая по коленке, словно ставя точку. - Так что напрасно вы, друзья, в бутылку лезете. Поверь мне, в этих вопросах нам все-таки кое-что виднее, чем вам. Николай рассеянно смотрел в окно. Казалось, его больше всего интересуют сейчас гонявшиеся друг за другом по улице мальчишки. - Хорошо, - сказал он наконец, повернувшись. - Допустим, что так. Ответь мне тогда на такой вопрос. Правда или нет, что Никольцев отказался принять тебя к себе на кафедру? Алексей соскочил с подоконника, сунул руки в карманы шинели. Рассмеялся неестественным, деревянным смехом, каким смеются, когда смеяться совсем не хочется. - Понятно... Нашли уже, значит, причину. Ну что же, пусть будет так... Он подошел к столу, поискал ключ, один за другим запер все ящики, проверил их, снял с вешалки свою ушанку. - Ну, а ты как? - сказал он, подходя к Николаю. - Рад уже? Развесил уши? Николай смотрел куда-то мимо него. - Нет, не рад, Алексей. Совсем не рад. - Чему не рад? Ну вот скажи мне, чему не рад? - Алексей стоял, засунув руки в карманы шинели и позванивая ключами. - Тому, что мы хотим укрепить наш институт? Этому ты не рад? Тому, что из армии наконец возвращаются люди - настоящие, крепкие, наши люди, люди, на которых можно опереться, люди, которым мы верим. Верим потому, что рядом с ними воевали, за одно воевали. Этому ты не рад? Что ж, твое дело, а мы будем драться за них. И если надо, пожертвуем даже никольцевыми, несмотря на все их знания и прочие там заслуги. Пожертвуем, потому что самое важное для нас сейчас - это сделать побольше инженеров, - из вас сделать, из тебя. И сделаем, поверь мне. Только делать будем своими руками. Не чужими, а своими, понял? Алексей большими шагами ходил по комнате, задевая шинелью какие-то лежащие на столе чертежи, роняя их на пол, но не обращая на это внимания. - И то, что ты сейчас защищаешь Никольцева, хочешь ты этого или не хочешь, но этим ты только оказываешь нам медвежью услугу. Неужели ты этого не видишь? Удивляюсь, честное слово, удивляюсь! Ведь он не наш человек, пойми ты это, не наш! Алексей остановился вдруг перед Николаем - тот все еще сидел на подоконнике, - несколько секунд молча глядел на него, потом сказал с легкой усмешкой: - Ты думаешь, я не понял, почему ты о кафедре заговорил? Не пускает, мол, туда, вот я и мщу ему за это. Так ведь? Думаешь, я не понял, к чему это? Все понял. И, если хочешь знать, плевал на это. Чего надо, я добьюсь, поверь мне! Но раз уж заговорили, так давай говорить. Ведь не пускает же, факт. Окопался на своей кафедре и сидит, как медведь в берлоге. - А Духанин? Как-никак он все-таки член бюро. Алексей только рукой махнул. - Член бюро... Горе он наше, а не член бюро. И как его только выбрали? Черт его знает. Судак вяленый. Погряз с потрохами в своей лаборатории, клещами не вытащишь. Потому его Никольцев и терпит. Ученый, видите ли! Сидит сутками над иглой Вика и растворами. И никуда носа не сует. А мы суем. Вот в чем загвоздка. Мы таким, как Никольцев, мешаем, раздражаем их, мы им чужие. Понимаешь - чужие... - Кто это мы? - тихо спросил Николай. - Мы? - Алексей, сощурившись, посмотрел на него. - Мы, это мы, советские люди. Николай поднял голову и посмотрел Алексею в глаза. - А они, значит, не советские? Так, по-твоему? И поэтому их надо поливать помоями? Алексей резким движением запахнул шинель и прошел к двери. - Знаешь что? Если ты уж действительно так глуп, то говорить мне с тобой не о чем. Уходи! Глаза его стали совсем маленькими, колючими. Лицо покраснело. - И вообще можешь меня не учить. Обойдусь как-нибудь и без тебя. Лучше своих болтунов поучил бы, как на бюро себя держать. Того истерика давно уже пора гнать из института. И держим-то только из-за тебя. Чтоб не срамить тебя и твою группу. Думаешь, я не знаю, что у него там с физиком произошло? Все знаю. Тоже герой нашелся. Защитник угнетенных. Николай молча, не мигая, смотрел на Алексея. Потом сказал очень тихо: - Я не о нем говорю... Я о Никольцеве. - А при чем тут ты, в конце концов? Алексей стоял красный, в расстегнутой шинели, в сдвинутой набок ушанке. - А при том, что я коммунист и был на бюро и слыхал, что ты там говорил, - делая ударение на каждом слове, сказал Николай. - Что? Ну, что говорил? - Ты лучше меня знаешь. Про оккупацию, про чай с печеньем. Зачем? - А что, неправда? Не проторчал он три года в оккупации? Как миленький просидел. И черт его знает, чем еще там занимался. Книжечки продавал! Знаем мы эти книжечки. Статейки в газетах их сволочных небось пописывали, большевиков ругали, а потом, как наши стали приближаться, сразу вот такие вдруг оказались борцами за Советскую власть. Врут они все! Все, кто в оккупации был... - И Шура была. И Черевичный был. Они, по-твоему, тоже врут? - Это какой же Черевичный? Припадочный твой, долговязый? - Алексей рассмеялся. - Не лучше других, поверь мне. И обморокам его не верю. Липа все. Сплошная липа. Три четверти из них добровольно сдавались. Те, кто хотел... Докончить ему не удалось. Николай соскочил с подоконника, схватил Алексея за грудь, за гимнастерку, рывком потянул к себе и с размаху ударил его по щеке - раз и два... 7 Когда Николая спрашивали, что он собирается сейчас предпринять, он отвечал: - Ничего. - То есть как это ничего? - А вот так, ничего. - И в райком не ходил? - Не ходил. - Странный ты человек. Что за пассивность? - Пассивность или не пассивность, а ходить никуда не буду. Спрашивающий пожимал плечами и отходил. Человека собираются исключать из партии, а он ходит себе по-прежнему в институт, готовится к лекциям. Чудак человек! Громобой из-за этого даже разругался с Николаем, а Левка сказал, что если Николай не пойдет в партком, то он сам отправится к Курочкину и поговорит с ним обо всем. Даже тихий, мирный Антон удивлялся: - Не понимаю я тебя, ей-богу, не понимаю. Николай отмалчивался. Ему не хотелось спорить. Внешне он был совершенно спокоен. В перерывах между лекциями разговаривал о стипендии, о Софочке, о первых троллейбусах, пошедших по городу, даже о Никольцеве, о котором рассказывали, что он подал заявление об уходе и по одной версии директор его подписал, а по другой - отказался. Но это не было спокойствием. Не было даже той внешней сдержанностью, которой пытаются часто скрыть горечь, или обиду, или злость. Это нельзя было назвать ни горечью, ни обидой, ни злостью. Ничего этого не было. Было что-то другое. Что-то более всего похожее на то, что ощущает человек, когда его ранят. Николай, например, когда его подстрелили в Люблине, не испытывал ни боли, ни страха, ни даже слабости (он сам дошел до медсанбата, находившегося в пяти километрах от города), просто было чувство какого-то недоумения. Вот была рука, и нет ее - висит как плеть. Даже пальцами не пошевельнешь. Так вот и сейчас. Впрочем, не совсем так... Когда на партбюро, созванном по настоянию Чекменя в тот же день, через час после всего случившегося, Николая спросили, осуждает ли он свой поступок, он сказал: "Нет". И сказал это после того, как Хохряков, отведя его перед бюро в сторону, посоветовал осудить свой поступок и извиниться перед Чекменем. Ребята потом говорили Николаю, что он вел себя неправильно, что в конце концов хотя Чекмень и получил по заслугам (Николай в подробности не вдавался, сказал, что ударил за Никольцева, и все), но лицо он все-таки официальное, декан, член бюро, и настаивать на том, что именно так надо было поступить, просто глупо. Но разве Николай настаивал? Просто не осудил. Дал и дал. Так ему, мерзавцу, и надо. И вот именно в этом "дал и дал, так ему, мерзавцу, и надо" заключалось отличное от ощущений после ранения, если уж продолжать эту параллель. Там он совершенно точно знал, что поступил опрометчиво: незачем было перебегать площадь, когда на чердаках сидят автоматчики. Поступил глупо, по-мальчишески. А сейчас? Дал и дал. Так ему, мерзавцу, и надо. Николай не испытывал никакого раскаяния. Это было первой, непосредственной реакцией. Потом все пошло вглубь. Ну хорошо, думал Николай, допустим, он виноват. Даже не допустим, а действительно виноват. Он ударил человека и за это должен понести наказание. Какое - другой вопрос, должен, и все. Но почему же, черт возьми, никто на бюро не поинтересовался, за что он ударил Чекменя? Сам он не мог об этом говорить. Не мог и не хотел. Свидетелей при их разговоре не было, доказательств того, о чем они говорили, тоже нет, поэтому он и говорить об этом не будет. Пусть Чекмень расскажет, если ему не стыдно. Так он и сказал на бюро. Но Чекмень промолчал. Сидел в углу и молчал. Духанин, правда, попытался что-то спросить, но Гнедаш его сразу обрезал: "Что и отчего, нас сейчас не интересует. Речь идет о хулиганском, безобразном поступке, несовместимом с высоким званием члена партии. Вот об этом и будем говорить". Бельчиков и Мизин его поддержали. Хохряков тоже выступил против, хотя потом, когда голосовалось предложение Гнедаша - исключить из партии, не поддержал его, а голосовал за строгий выговор с предупреждением. Духанин тоже был за выговор. Чекмень в голосовании участия не принимал. Потом, после бюро, Хохряков подошел к Николаю. - Сходил бы ты все-таки в партком к Курочкину, поговорил бы... Видишь, как дело повернулось. Нехорошо повернулось. - Больше, чем на бюро, не скажу. Пусть собрание решает. Ребята за это тоже на него злятся. Уперся, мол, гордость свою показывает. Чудаки! А при чем тут гордость? Никакой гордости нет. Захочет Курочкин - вызовет, а раз не вызывает - что ходить. На следующий день совершенно неожиданно подошла к нему в коридоре Валя. С таким же лицом, какое у нее было на балконе в последний раз, спокойно сказала: - Я слыхала о том, что вчера было. Надеюсь, ты не будешь оправдываться? - Не собираюсь, - ответил Николай и тут же спросил: - А если б стал? - Это уж твое дело. Я бы не стала. Тебе не в чем оправдываться. - То есть как не в чем? - Николай даже улыбнулся. - Ведь я, в некотором роде, все-таки... Валя сердито на него посмотрела. - Ничего смешного тут не вижу, - повернулась и пошла. Вечером того же дня он опять встретил ее. При выходе из института. Но она прошла мимо, даже не посмотрев на него. Партийное собрание, на котором должен был обсуждаться поступок Николая, назначено было сначала на четверг, а потом по каким-то причинам перенесено на пятницу. В этот день Николай не пошел в институт. К десяти ему надо было на ВТЭК для очередного переосвидетельствования, а после ВТЭКа какие уж там занятия! Да и вообще захотелось побыть одному. Стала вдруг тяготить участливость товарищей. Трогала и в то же время тяготила. Левка приглашал на какой-то вечер в педагогический институт, Антон прибил набойки к сапогам и попришивал все пуговицы на шинели, на что у Николая за зиму не нашлось времени. Даже Витька Мальков и тот вдруг стал угощать салом. О собрании все молчали, как сговорились. Один только Громобой подмигнет иногда и скажет: - Да, брат, переиграл тебя Чекмень, - и вздохнет. Николай и сам понимал это. Понимал, что всей этой историей он нисколько не помог Никольцеву, напротив - он отвел внимание на себя, на свой поступок, и теперь, вместо того чтоб нападать, вынужден сам держать ответ, ответ перед партсобранием... В институте многие оборачиваются на Николая. Что и говорить, популярность не слишком соблазнительная. Николай с особой остротой почувствовал это сейчас, когда страсти несколько поулеглись и случившееся стало видно в какой-то перспективе. И то, что Курочкин, секретарь парткома, не вызвал его к себе, тоже тяготило. Ни Курочкин, ни директор, хотя в решении бюро есть пункт: "поставить вопрос перед дирекцией о возможности дальнейшего пребывания Митясова в институте". Но вот не вызывает... И хотя Николай по-прежнему своего решения ни к кому не ходить не менял, сейчас это уже было только упрямством. Ребята, как всегда, к девяти ушли в институт. Николай до их ухода лежал, делая вид, что спит, хотя проснулся часов в шесть, когда было еще совсем темно. Никто его не будил, ходили на цыпочках, говорили шепотом. Потом ушли. Николай встал, сбегал за теплой водой, побрился. Потом подшил свежий подворотничок, начистил сапоги. Подсчитал деньги - на баню и стрижку хватит. В бане повезло. Парилка работала, и Николай вместе с каким-то кряхтевшим от наслаждения стариком поддавали пару, а потом растирали Друг другу спины. Старик похлопывал себя по животу и долго потом, красный как рак, сидел в раздевалке и вспоминал с таким же, как он, стариком банщиком в клеенчатом переднике, как банились в старину и почем было мясо, почем пуд овса. После бани, посвежевший и немного расслабленный, Николай отправился на комиссию. В поликлинике, как всегда на ВТЭКе, толпилось несметное количество народу. Слонялись по коридорам, курили, в который уже раз рассказывали друг другу, где кого ранило. Только к двум часам Николай попал в кабинет. Старенький, подслеповатый врач-невропатолог, в белой шапочке и очках полумесяцем, заставил его несколько раз сжать и разжать кулак, пощупал кисти, потом бицепсы на обеих руках. - Любопытно, даже травматической атрофии нет. Физкультурой, что ли, занимаетесь? - Вроде как, - ответил Николай. - Небольшой тендовагинит на правой кисти еще есть, но это пройдет. - И взглянул на Николая поверх очков. - Ничего не скажешь, - годен. Что ж, можете опять воевать, молодой человек. - Он улыбнулся. - Надеюсь только, что не скоро придется. Николай тоже улыбнулся, подумал: "Не дальше, как сегодня вечером, придется", - застегнул гимнастерку, ремень и вышел. Стоял первый по-настоящему теплый весенний день, какие бывают на Украине в марте месяце, - ясный, ослепительно голубой, с веселыми ручейками вдоль тротуаров, первыми подснежниками и таким одуряющим воздухом, что в голову начинают лезть всякие глупые мысли и меньше всего хочется думать об институте и о всем с ним связанном. Николай давно так не гулял - просто так, без дела. Нижняя часть бульвара Шевченко, против крытого рынка, обнесена забором. Возводится пьедестал для памятника Ленину. Николай подумал, что место не очень удачное: вот бы где-нибудь над Днепром, чтоб отовсюду видно было! Он пошел в сторону Днепра. Вдоль всей улицы разбирали завалы. Вокруг экскаватора - они недавно только появились - стояли толпы и смотрели. Николай тоже постоял. Потом смотрел, как устанавливают фонари. О них, об этих фонарях, очень высоких, на гранитных постаментах, много говорили в городе. Говорили, что каждый из них стоит не то двадцать, не то сто двадцать тысяч и что лучше б вместо них построили несколько домов. Но Николаю фонари понравились - сразу стало как-то похоже на улицу. Горластый мальчишка в отцовской ушанке с примятым мехом на месте бывшей звездочки, надрываясь, предлагал всем крохотные букетики подснежников. Стоили они по рублю. Николай порылся в карманах и нашел сорок копеек. - Ладно, берите... Николай понюхал букетик. Пахло травой. Весна... Скоро лед тронется. И саперы будут его взрывать. И, как в прошлом году, все будут прислушиваться к взрывам, и каждый что-нибудь скажет о войне. В прошлом году в это время она еще громыхала. Где-то в Польше, в Германии. А сейчас вот фонари ставят, натягивают троллейбусный провод, садовники ходят с кривыми ножницами на длинных палках и обрезают ветки на молоденьких липах. Их посадили прошлой осенью. Привезли в ящиках и посадили. Весна... А за весной лето. В июне экзамены. Потом практика, каникулы. Совсем недавно еще строили планы, как и где их проводить. Антон приглашал к себе - у него там домик, Донец недалеко; Левка соблазнял Кавказом, мешки за плечи - и куда глаза глядят. На прошлой неделе еще говорили... Дойдя до площади Сталина, Николай пошел вверх, мимо Верховного Совета, Арсенала, по разрытой Никольской, где перекладывали трамвайные пути, потом повернул налево, вниз по тополевой аллее, к Аскольдовой могиле. Здесь пахло землей, древесной корой и еще чем-то, вероятно просто весной. Сквозь деревья белеет скованный льдом Днепр. Но по тропинкам на льду никто уже не ходит - запретили, видно. Морячок в кургузом, в обтяжку, бушлате фотографирует девушку. Девушка облокотилась о гипсовую вазу, повернув голову в сторону: очевидно, считает, что в профиль она лучше. В руках у нее такой же, как у Николая, букетик подснежников. Волосы медно-рыжие, совсем как у Вали. Только Валя красивее - улыбкой, взглядом, черт его знает чем. Особенно когда смеется - раскраснеется вся, и волосы как будто ярче становятся. И в последний раз она тоже была красивая, хотя и не смеялась. Серьезная такая, брови сдвинула, и только чуть-чуть губы дрогнули, когда сказала: "Ничего смешного тут не вижу..." Милая Валя... Милая, смешная Валя, сержант рыжий... Была б ты сейчас здесь! Сейчас, сегодня... Морячок подошел к Николаю и попросил щелкнуть их вдвоем с девушкой. Показал, куда надо смотреть и где нажать. Потом отошел и ловко вскочил на вазу. Девушка у его ног. Николай щелкнул, морячок поблагодарил. - А день-то какой, а? Всем дням день. И улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, весенняя, такая же, как день. Да, всем дням день. Солнечный, ясный, прозрачный. А вечером соберутся в физической аудитории, - в ней всегда проводят собрания, - и Мизин будет вести протокол, Гнедаш рвать бумажки, Бельчиков сумрачно на всех смотреть, а Хохряков... 8 Вчера у Николая произошел разговор с Хохряковым. Разговор довольно странный и неожиданный. Встретились они в коридоре поздно вечером. Все уже спали. Хохряков на корточках сидел возле "титана" и подбрасывал сырые щепки. Щепки шипели, трещали, горели плохо. - Как жена? - спросил Николай. - Ничего, спасибо, - ответил Хохряков, выгребая из поддувала золу. - Дома уж. Вчера перевез. - Ну вот и хорошо, - сказал Николай и подсел. Несколько минут оба молчали, глядя на огонь. Потом Хохряков спросил, не поворачивая головы: - Так и не ходил к Курочкину? - Нет. - Н