в демоническое состояние, особых усилий для охраны населения Мадрида от него не потребовалось бы. Ну и ладно. Однако после корриды события двинулись дальше. В половине двенадцатого ночи принсипский бык Мигуэль был похищен пятью террористами, среди них одним японцем или филиппинцем, посажен в украденный ими большой самолет и увезен в неизвестном направлении. Через полтора часа Бурнабито получил телеграмму из Нуакшота, что в Мавритании, террористы, или кто там они, делились с Бурнабито ультиматумом: или в одиннадцать дня Бурнабито кладет пять миллионов на бочку и возвращает семье левого крайнего Чумпинаса, купленного им в Санта-Фе, или в пять минут двенадцатого принсипский бык Мигуэль отбывает в воздух вместе с обломками самолета. При этом похитители поздравляли доктора Бурнабито со вчерашними десятью миллионами долларов, полученными им за корриду и за продажу телевидению права на показ быка. Власти Нуакшота заявили, что они не имеют никакого отношения к террористам, просили Бурнабито пожалеть быка, просили пожалеть и Нуакшот, у террористов лазерные пистолеты, они ими всех пугают. В Нуакшот Данилов даже и не стал заглядывать. Там вблизи была Сахара, пыль и жара, а бык Мигуэль все равно, небось, спал. Переносить самолет с Мигуэлем обратно в Мадрид Данилов не захотел. И Бурнабито был ему не симпатичен, да и мало ли какие намерения имел Кармадон! Данилову стало жалко террористов. В это мгновение на глазах Данилова секретарь принес доктору Бурнабито новую телеграмму. Похитители в связи с упрямым молчанием Бурнабито сокращали условия действия ультиматума. Ежели через час, заявляли они, Бурнабито им не ответит, к принсипскому быку немедленно будут применены необходимые меры. Жить он, возможно, и останется, но вряд ли от него появятся телята. Бурнабито чуть ли не всю воду выплеснул из бассейна. А Данилов усмехнулся. Однако и призадумался. А что, если Кармадон так разнежился, что все защитные системы в нем погасли? Мало ли какие неприятности могли тогда причинить ему лазерные пистолеты. Вдруг попортят шкуру или еще что! Дело было не таким уж и спокойным. "Через час я туда загляну, - решил Данилов. - А за час вряд ли что они ему сделают..." Он сдвинул пластинку браслета и вернулся к людям. Ближний пенсионер еще не дотянул руку с пешкой до жертвенной ладьи. Что-то будто кольнуло его, и он обернулся в сторону Данилова. Он все ждал, подмигнет ему Данилов или нет, и, видно, ему показалось, что подмигнул. Игрок обрадовался, вернул пешку на место со словами: "Э, нет, ты меня не одурачишь!" Противник его надулся и заявил: "Дотронулся до фигуры - ходи!" Они заспорили, Данилова пытались вовлечь в спор, причем ближний игрок смотрел на него как на друга, а дальний - как на врага. Данилов смутился, сказал, что шахматы видит в первый раз, и бульваром пошел к стоянке маршрутного такси. 13 Клавдия Петровна караулила Данилова на углу Чехова и Настасьинского, была недовольна тем, что Данилов явился позже нее. - Пошли, - сказала она энергично. - Прошу тебя, прими виноватый вид. И глупый. Мне во всем поддакивай... Экий ты сегодня! Даю голову на отсечение, но дома ты не ночевал. А? Я ж вижу! Другая женщина на моем месте тебе знаешь что бы сделала!.. Хорошо, я молчу... Ты читал сегодня про синего быка? - Чего? - удивился Данилов. - Я говорю, ты про синего быка сегодня в "Труде" читал? Хорошо, я тебе потом расскажу... Все обошлось быстро и без волнений. Правда, дверь опять открыл обаятельный пират Ростовцев, окончивший два института, ручку Клавдии поцеловал, убрав на мгновенье изо рта федоровскую трубку с махорочным табаком. Попугай на его плече сидел нынче не зеленый, а синий, клювом был крючковатее и злее прежнего, да и сам Ростовцев, казалось, осунулся в ночных злодейских делах. Народу в прихожей стояло мало, день сегодня был назначен не регистрационный, а конфликтный. На этот раз нутриевую шапку Данилов к корыту не пристроил, а с ней в руках подошел к столу хлопобудов. У передвижников вроде бы все просители имели шапки в руках. Тут Данилов увидел, что хлопобуды - и Облаков в их числе - Клавдию Петровну не то чтобы боятся, но уважают. И было заметно, что она для них человек свой. Ей тут же бы восстановили очередь, но надо было соблюсти формальности. Клавдия Петровна, показав на Данилова, заявила, что он человек рассеянный, корыстный, своего рода артист, хотя и глубоко порядочный. Он-то и прикарманил ее пятнадцать рублей, произведя затор в очереди. Данилов написал заявление, в нем слова Клавдии подтвердил. На Данилова сразу стали смотреть с сочувствием, и даже международник в красивых очках, уж на что был суров к оскалам и гримасам, а и тот, казалось, потеплел. Тут Клавдия Петровна, уловив в хлопобудах слабинку, деликатно спросила, в нарушение правил очереди, долго ли ей ждать своих прогнозов. Облаков взволновался, маленький, быстрый, корсиканец в Фонтенбло, прошелся вдоль стола, сказал, что этого он пока сообщить не может. "Я понимаю, понимаю", - смиренно кивнула Клавдия Петровна, а в глазах ее Данилов прочел: "Болтайте, болтайте, я-то уж свой прогноз знаю!" Тут бы и уйти, но пегий человек с вахтенным журналом обратился к Данилову с просьбой дать инициативной группе подписку о неразглашении. - А зачем? - удивился Данилов. - А затем, чтобы были соблюдены все условия чистоты проводимого опыта... - Ну, пожалуйста, - сказал Данилов. Когда он опустил ручку, все притихли, и у Данилова возникло ощущение, будто отныне он будет связан с хлопобудами чем-то важным. Пусть не кровью, но и не чернилами. Расстались хлопобуды с Даниловым хорошо. У Ростовцева, вблизи дверей, на плече сидел вместе с попугаем теперь еще и хомяк. Данилов хотел пройти от Ростовцева подальше, а Клавдию к румяному пирату так и потянуло. Данилов чувствовал что он Клавдии мешает, но куда ж ему было деваться? - Все, - сказал он на улице, - я с ними закончил. - Ну нет, - возразила Клавдия. - Не думаю. Они к тебе хорошо отнеслись. - А если б плохо отнеслись, мне-то что? - Не храбрись! Они люди серьезные, без эмоций, а на одной науке... Если что не по ним, они тебя в порошок. - Ты меня напугала. Я и вовсе буду от них подальше... - Нет, Данилов, - сказала Клавдия, - ты будешь пристегнут к моей сумасшедшей идее... Данилов хотел было возразить Клавдии, но подумал, что лучше саботировать идею молча. - Когда же ты мне идею-то откроешь? - спросил он. - Тише! Молчи! В ближайшие дни и открою! Тут Клавдия Петровна вспомнила: - Слушай, ты не знаешь, кто такие голографы? - Что-то читал, но не помню. Зачем они тебе? - Видишь ли, - сказала Клавдия Петровна печально, - по побочным прогнозам выходит, что через десять лет мне не так Войнов будет нужен, как голограф... - Какой голограф? - Какой-нибудь... Стоящий... С умом... И мужчина. - Да брось ты! Тебе-то - и какие-то голографы! - Это они теперь голографы, - возразила Клавдия Петровна, - а через десять лет, говорят, они будут более других одетые. - Ну смотри... А что же. Войнов побоку? - Нет, отчего же, - в голосе Клавдии вместе с печалью возникла и нежность, явно вызванная мыслью о Войнове. - У нас с Войновым еще есть время... Но, конечно, мне и сейчас надо почитать что-нибудь про голографию, чтобы знать, как себя вести. А впрочем, это частности! - Частности, - кивнул Данилов. - Ты взяла пеньюар? Он теперь испытывал к австралийскому пеньюару чуть ли не симпатию, и судьба его Данилова беспокоила. - Ну, конечно, спасибо тебе! Я передала твои рекомендации Войнову, он тут же велел брать! А с париками они нас с тобой обвели вокруг пальца! Наконец, возле "России" они попрощались с Клавдией, однако Данилов крикнул ей вдогонку: - Слушай, а что ты говорила насчет быка? - Ты прочти! - обернулась Клавдия. - Это очень интересно. Я бы много отдала, чтобы побыть с ним рядом... Я потом расскажу... "Ну все! - подумал Данилов. - Еще два дня - и все! Конец Клавдии и ее хлопобудам!" Однако в Москве прошел час. В Мадриде, стало быть, тоже. Данилов приблизился к Пушкину, сел под ним на лавочку, но уже без шахмат, а с романтически настроенными людьми, чающими движения часов. Пластинка браслета сместилась, Мадрид предстал перед Даниловым во всей своей утренней красе. В провинцию, в народ уже двигались на лошадях Пржевальского, взятых из частных заповедников, первые странствующие рыцари, пораженные комплексом принсипского быка. Правда, без оруженосцев. Один лишь бывший Резниковьес ехал при официанте. Как Данилов и ожидал, Бурнабито сдался. Пять миллионов было положено на бочку, а левый крайний Чумпинас освобожден от условий контракта и мог вернуться к семье, в Санта-Фе. Журналистов Бурнабито принял у себя на вилле, пребывая в полотняных плавках в проточной морской воде. Он выглядел утомленным, но и довольным. Свое решение он объяснил гуманными упованиями. Ему было жалко быка Мигуэля, жалко авиакомпанию, жалко служителей аэропорта Нуакшота, жалко семью этой левой крайней скотины Чумпинаса. Город ночью не спал и чего-то ждал. Решение Бурнабито не то чтобы всех расстроило, а как-то опечалило. В том исходе было благоразумие, но не было страстей, и теперь все, даже и тихие люди, жалели, что ничего не взорвалось и не лопнуло. Это разочарование душ обернулось шумным протестом против уступки негодяям террористам и сантафевской негодяйке жене левого крайнего Чумпинаса. Назревал скандал. Бурнабито, улыбнувшись, заявил, что Чумпинаса заменит куда более яркая звезда, он, Бурнабито, не пожалеет денег. Может быть, Мюллер. Может быть, Ривеллино. А может быть, - тут доктор Бурнабито сделал театральную паузу, - а может быть, и сам Виктор Папаев из московского "Спартака". Папаеву уже сделано предложение. Имя Панаева произвело фурор. Журналисты остолбенели. "Как! Сам Папаев! Не может быть! Экстра-экстра-экстракласс! Грандиозно! Три корнера - пенальти!" Стало ясно, что проныр лукавый Бурнабито и на этот раз себя не укусит за локоть. Тем временем принсипский бык Мигуэль самолетом прибыл в Мадрид. Уж на что он вчера стал неприятен местным жителям, а теперь, после ночных переплетов и нуакшотского сидения, его встречали как родного. С гитарами, с кастаньетами. Бык опять лежал, лишь иногда поднимал голову и смотрел на публику мутным глазом. Однако теперь в его позе и взгляде виделось нечто царственное. Вынесли его из самолета на специальных носилках человек двадцать - все атлеты. Данилов при этом опять пожалел бедняг террористов, в особенности японца или филиппинца. Тут же бык Мигуэль был снова водружен на орудийный лафет и в сопровождении мотоциклистов мадридскими пласами и авенидами благополучно отправлен в предназначенную ему резиденцию. Прямо в аэропорту доктор Бурнабито устроил пресс-конференцию. Во вчерашней корриде не было у него с быком ни сговора, ни какого-либо тайного соглашения. Только бессовестные люди могут теперь требовать деньги назад. Медицинские светила признали сегодня, что бык Мигуэль находится в заторможенном, если не сказать сонном, состоянии. Видно, он утомился в хинной роще, или недоспал, или укушен принсипской мухой цеце, или еще не прошел акклиматизацию. Но уже в ближайшие часы, заверил Бурнабито, бык Мигуэль будет бодрым и беспечным. И сделает это любовь. Лучшие особи женского пола типа коровы, томные, страстные, собраны сейчас в ожидании Мигуэля. Кого он выберет - дело его. Найдутся и другие трогательные натуры. Кстати, заметил Бурнабито и улыбнулся с некиим большим смыслом, получена телеграмма от суперзвезды Синтии Кьюкомб. Синтия летит в Мадрид, она готова отдать сто тысяч долларов только за то, чтобы провести час в компании с принсипским быком. Ну что же, Бурнабито и ученые консультанты обсудят просьбу Синтии, главное, чтобы в итоге всех мер, закончил Бурнабито, сделать добродетель ощутительною. Еще и Синтия Кьюкомб! Синтия давно уж заткнула за пояс и Мерилин, и Брижжит, и Элизабет. Одни камни в оправах, какие на ней иногда висели, стоили далеко не один миллион долларов. Синтия на экране умела быть не только секс-бомбой, но и секс-облаком. Подкупало и то, что Синтия в наиболее лирических сценах перед кинокамерой не играла, а жила. Фильмы ее, в числе их "Сентиментальное танго", даже и в скандинавских странах шли из-под полы, да и то порезанные ханжеской скандинавской цензурой. И вот Синтия Кьюкомб летит к принсипскому быку. Тут не один Мадрид, тут и Данилов взволновался! Он взглянул на Мигуэля. Бык спал в отведенной ему резиденции на львиной шкуре. Данилов зевнул. Зевнул он в Мадриде, а губы свел возле Пушкина, вернувшись в человеческое состояние. "Кабы и мне поспать сейчас!" - возмечтал Данилов. Но где уж было ему поспать! 14 Он хотел уверить себя в том, что Кармадон заразил его зевотой, но это было бы ложью. Данилов и сам недосыпал. Сегодня ладно, сегодня он не выспался известно почему, сегодня была радость. А недосыпал он изо дня в день, и все из-за суеты, из-за долгов, из-за того, что для себя мог заниматься музыкой чаще всего ночью. По ночам он играл, но вполголоса, щадя людей, не то что сосед Клементьев, деревянный духовик из детской оперы, для души поместивший прямо у Данилова за стеной электроорган. Как слабосильный школьник, Данилов ждал выходных дней, чтобы отоспаться. "Как бы в яме сегодня не заснуть!" - обеспокоился Данилов. Однажды он заснул, был случай, пульт свалил, однако смычок его и тогда не отпустил струн. Теперь Данилов усердно пил кофе в буфете и возбуждал себя хоккейными разговорами. В один из перерывов он позвонил Наташе просто так, чтобы услышать ее голос, но Данилову сказали, что Наташа ушла на склад, за химической посудой. Вечером играли "Настасью Филипповну". "Настасья" кончилась в десятом часу, а "Спящая" с ее пятью актами - в одиннадцать. После "Спящей" Данилов мог поднимать гири, а после "Настасьи" лишь опускал голову под струю холодной воды. И "Настасью"-то он любил! Это была прекрасная музыка, сочиненная мастером, нервная, высокая, как диалог Достоевского, с пронзительным смешением голосов, с точными, по звуку и мелодии, ответами на движения душ, страдающих на сцене, или и не ответами, а наоборот - предвосхищениями этих движений душ. Музыка "Настасьи" была сродни Данилову, он знал, что и его дорога музыканта рядом или хотя бы ведет в ту же сторону, но здесь, в яме, он был не творец, а исполнитель, работник, и помимо всего прочего должен был хорошо считать. Данилов считать в музыке любил и умел, но в "Настасье" именно из-за мгновенного отражения музыкой мятущихся и быстрых чувств счет был сложный, как ни в какой другой вещи, только "Весна священная" "Настасье" не уступала. Счет не давал Данилову в "Настасье" передышек, вот и вставал Данилов в десятом часу с места измочаленный. Нынче и кофе не помогал, глаза у Данилова слипались, были эпизоды, когда он играл в полудремотном состоянии, вздрагивал, будто очнувшись, а счет в нем словно вело некое устройство, не умевшее ошибаться. "Дотянуть бы до конца - да и на морозец!" - мечтал Данилов. Рядом с ним сидел усатый Чесноков, молодой альтист, введенный в "Настасью" после пяти репетиций. Чесноков все делал как надо, и перелистывал ноты, и уж, конечно, производил смычком точно такие же движения, как и Данилов, однако звука его инструмента Данилов не слышал. Видно, Чесноков робел, сбивался со счета и боялся, как бы ошибкой не вызвать гневных или язвительных слов дирижера. Оттого его смычок и летал, не достигая струн. Чесноков понимал, что Данилов не мог не заметить его хитростей, смущался, отводил глаза. Данилов уловил мгновение и - естественно, не прерывая в уме счета - шепнул ему: "Не расстраивайтесь. Это действительно сложная вещь. Привыкнете к ней - и у вас пойдет... Поверьте мне..." В антракте Данилов поспешил в буфет в надежде, что тонизирующий напиток "Байкал" одолеет его зевоту. За столик к Данилову присели флейтист Садовников и скрипач Николай Борисович Земский. Взяли пиво. - Красивая девушка была с вами вчера, Володя, - сказал Садовников. - Красивая, - согласился Данилов. - Данилов, а ведь ты демон! - гулко рассмеялся скрипач Земский. - Я вас не понял, Николай Борисович, - сказал Данилов. - Да я насчет баб! - Земский при этом наклонился к уху Данилова, сам же загоготал на весь буфет, а в буфете были иностранцы и школьницы. - Ты ведь с бабами-то демон! Николай Борисович Земский был обилен телом, басом в Максима Дормидонтовича Михайлова, стаканы, уже пустые, на спор раскалывал звуком, лыс, зато с кустистыми бровями, имел прозвища Людоед и Карабас, в коллективе слыл как охальник и бузотер. И дирижеры боялись его озорства. Николаю бы Борисовичу с его комплекцией, раздетому, выступать в цирке вместо Новака, а уж в оркестре дышать могучей грудью хотя бы в гигантскую медную трубу, делать "фуф-пуф" в страшных местах, а он был скрипач, причем искусный, нежнейший. Правда, последние полгода он не играл. То есть он играл, но как сегодняшний сосед Данилова Чесноков, лишь изображая движения смычка. Делал он это куда более артистично, нежели Чесноков. И струн он не касался не из боязни совершить ошибку, а из творческого принципа. Если бы его попросили для проверки сыграть любую партию, он бы ее сыграл не хуже первой скрипки. Но с такой просьбой к нему никто не обращался, при наличии тридцати шести скрипок молчание одной из них в оркестре, пусть и нежнейшей, можно было не заметить. Ближайшие же к Земскому скрипачи сидели робкие, знавшие, что он потом их все равно перекричит. Впрочем, может быть, они уважали его принципы, а принципы эти не позволяли Земскому создавать звук. Он принял в творчестве новую веру, по ней сочиненные им звуки должны были возникать лишь внутри предполагаемых слушателей. Он бы и вовсе бросил старую музыку, однако ему оставалось два года до пенсии, а пенсию Николай Борисович получать намеревался. В быту он был бесцеремонен, что, видно, объяснялось незащищенностью его натуры, но к Данилову относился уважительно. Во-первых, потому, что видел в нем музыканта, пусть и старой школы. А во-вторых, он был членом кооператива, в котором Данилов входил в правление. У Данилова Николай Борисович и узнавал всякие домовые новости. Обижался он на Данилова, лишь когда тот, забывшись, называл его Земским. "Я не Земский. Земские были соборы и врачи, - ворчал он. - Я - Земской!" - Мишу-то Коренева хоронил? - спросил Земский. - Хоронил, - кивнул Данилов. - Я вот не смог пойти... Да... А он ведь мои мысли о музыке почти принял, - сказал Земский. - Да испугался их в суете-то! - Какие ж у вас такие мысли, Николай Борисович? - спросил флейтист Садовников. - Это не за пивом, - сказал Земский. - У нас с ним, с Мишей-то, были долгие беседы. Но робость его взяла. Не из-за нее ли он и прыгнул в окно? - Думаю, что не из-за нее, - сказал Данилов. - Кто знает... Я тебе, Володя, как-нибудь расскажу о наших разговорах... Это, брат... Да-а-а... Тут прозвенел первый звонок. "Настасью" Данилов доиграл, веки его так и не слиплись, однако он очень устал от спектакля. "Стало быть, Миша Коренев, - думал Данилов, - ходил к Земскому... Надо будет обязательно расспросить Земского... Теории его ладно, хотя и они любопытны... Главное - выяснить про Мишу..." Дома Данилов, не раздеваясь, рухнул на диван. Однако нашел в себе силы подняться и сварить кофе. Подошел к телефону, постоял возле него в раздумье, отошел. Утром они с Наташей расстались, не сказав ни слова о будущих своих отношениях, никак не назвав то, что с ними произошло или происходило. И потому, что любое слово было бы здесь неточным, а может, и ложным, и потому, что вовсе не хотели навязывать себя друг другу, обручами условных понятий укреплять то, чего, возможно, еще и не было. Она даже не сказала: "Я тебе позвоню. Или ты мне позвони", она просто закрыла дверь, и все. Данилов был за это благодарен Наташе, и, как бы его теперь ни подмывало желание позвонить ей, он не поднял трубку. Не надо было торопить жизнь, а следовало ей самой доверить и свои чувства и свою свободу. Однако Данилов, сам-то не позвонив, опечалился оттого, что не позвонила Наташа. "А как там Кармадон?" - вспомнил он. Он перевел себя в демоническое состояние, но не сразу окунулся в мадридскую жизнь. На излете своих земных мыслей он вспомнил, что так и не посмотрел ноты композитора Переслегина. "Экая я безответственная скотина!" - отругал себя Данилов. Но сдвигать пластинку браслета обратно и хвататься за ноты Переслегина было бы теперь неприлично. Данилов сам себя изъял из людского времени. Если бы Кармадон отдыхал теперь в Москве и веселился бы с Даниловым на глазах у всех, скажем, в буфете Дома композиторов, то Данилов, даже и переходя в демоны, оставался бы в людском времени. Но Кармадон был теперь в отъезде. Данилов же ни на секунду не мог исчезнуть из Москвы, вот в наблюдениях за Кармадоном он и вынужден был втискиваться в демоническое время. Данилов как бы в электричке, на ходу, разжимал закрытые двери и оказывался между ними, то есть на самом деле он разжимал людское время, был вне его, но и двигался вместе с ним, а потом отпускал двери времени, они сжимались опять, и Данилов возвращался в то самое мгновение, из которого по необходимости вышел. Но теперь, пока Данилов еще не очутился чувствами в Мадриде, в его кооперативной обители могли появиться известные Данилову личности. В обычные мгновения по условиям договора путь сюда им был заказан. Данилов уже слышал за стеной некое шуршание и мурлыкание, то, наверное, пробирался к Данилову на беседу египетский кот Бастер, бывший покровитель музыки и танцев, полуслепой добряк, и на заслуженном отдыхе не потерявший интерес к событиям культурной жизни. Но сейчас же в квартире Данилова произошло знакомое ему сотрясение воздуха, предвещавшее обычно сладкие мгновения удовольствий. Все завертелось, запрыгало, кота Бастера воздушной волной отнесло обратно в египетские земли, мебель, посуда, книги, в их числе и философские, документы Данилова, страховые листки, связанные с альтом Альбани, - все было вовлечено в сумасшедшее вращение с нарастающим свистящим звуком и оранжевым свечением. Тут что-то грохнуло, зазвенело, все вернулось на свои места, и на письменном столе Данилова возникла демоническая женщина Анастасия, смоленских кровей, кавалерист-девица, жаркая, ликующая, готовая утолить любую жажду, поправшая теперь конспекты занятий вечерней сети прекрасными босыми ногами. - Здравствуй, Данилов! - сказала Анастасия и спрыгнула на пол. - Ах ты, миленок мой, Данилов, что же ты прячешься-то от меня? Аль другую полюбил? - Она смеялась, но в оранжевых глазах ее Данилов уловил и укоризну. - Да все дела, - пробормотал Данилов. - Вот теперь с Кармадоном... - Ах, брось, Данилов! Какие дела! - махнула рукой Анастасия и сверкающими камнями, видно инопланетными, устроила в воздухе секундный фейерверк. - Что это орет-то у тебя? - спросила Анастасия. - Что? А-а-а, это сосед... За стеной деревянный духовик Клементьев из детской оперы, как и всегда в последние три года, разучивал на электрооргане песню "Ромашки спрятались, опали лютики...". Данилов до того привык к его ночной учебе, что и перестал слышать ее. - Этак голову проломит! - возмутилась Анастасия, и за стеной в электрооргане что-то взорвалось. Ну вот, расстроился Данилов. На ремонт ему ведь тратиться... - Не будет ночью играть, - сказала Анастасия. - Есть же постановление... Ну иди ко мне, Данилов. Ведь я так редко вижу тебя, иди скорей... Однако она сама двинулась к Данилову, не дожидаясь его порыва, обняла его, влекущие, оранжевые глаза ее были рядом. Данилов ощущал ее упоительное тело, понимал, что сейчас все опять может пойти прахом, но прахом ничто не пошло. - То есть как? - отстранилась от него Анастасия. - Ты не рад мне? В тебе и желания ко мне никакого нет! Стало быть, и вправду у тебя другая! Мне гадали, да я не верила... - Она замолчала, видно ожидая от Данилова каких-то слов, но не дождалась. - Прощай, Данилов! - сказала Анастасия в гневе. - Прощай, ненаглядный! Ужо я тебе припомню измену. Ты еще пожалеешь! Она ногой топнула, прекрасная, буйная, хорошо, что пол не проломила, и тут же исчезла в гордыне, воздух сотряся и как бы дверью хлопнув, отчего электроорган Клементьева снова заиграл за стеной. Данилову стало жалко Анастасию. Впрочем, он знал, что Анастасия унывать и страдать долго не будет, да и вряд ли он один у нее ненаглядный. "Но отчего я был холоден с ней? - думал Данилов. - Из-за Кармадона... У меня дела с Кармадоном, и я не имел права... - объяснил он себе, но тут же посчитал это объяснение наивным и фальшивым. - Нет, вот почему..." Прежние его жаркие свидания с Анастасией на Земле происходили в местах отдаленных, безлюдных, оттого-то стихийные явления, бывшие следствием их любви, приносили жителям не столь уж много бед и неожиданностей. Здесь же была область столичная, густонаселенная, к тому же и обильная памятниками архитектуры, Данилову милыми. Вот он и забоялся... Но и это объяснение его не устроило. Соблюдая меры предосторожности, можно было и памятники не разрушить... "Нет, все из-за Наташи", - понял Данилов. Это было странно. Прежде Данилову земные женщины вовсе не служили препятствием в демонических отношениях. Явились сейчас же Данилову мысли о том, что с ним случилось. Однако он их отогнал, решив, что раздумья следует отложить до лучших времен. Но что же это за лучшие времена! Откуда они? Их у него или вообще не будет, посчитал Данилов, или они наступили уже теперь. Может, и время "Ч" отменено. А что, подумал Данилов, вот ведь и Кармадона к нему прислали на отдых, и Валентин Сергеевич исчез. Может, и вправду произошло нечто? Скажем, подействовала искупительная жертва Химеко? Данилов взбодрился. Он уже верил в Химеко и в облегчение своей судьбы. Ему показалось даже, что в комнате его запахло цветами анемонами из нежных рук Химеко. "Может, и насчет альта ей намекнуть?" - подумал Данилов. Но тут же он вспомнил, что его инструмент, его музыка к демоническим силам не могут иметь никакого отношения. "Вот вернется Кармадон, я с ним поговорю при случае насчет времени "Ч" и Валентина Сергеевича, - в благодушии рассуждал Данилов, - вдруг альт и объявится... сам собой... А что Анастасия грозила - так это она в сердцах..." 15 "Батюшки! - спохватился Данилов. - Я забыл про Кармадона!" И он отлетел в Мадрид. Данилов сразу же узнал, что Бурнабито взял у Синтии Кьюкомб сто тысяч долларов. При этом он, Бурнабито, заявил, что свидание с Синтией вряд ли будет полезно быку Мигуэлю, однако отказать прелестной даме он не может. "Ну и наглец!" - возмутился Данилов. Бурнабито улыбался, а внутренне был растерян. Ничто не пробуждало в Мигуэле корридного бойца! Десятки отборных коров, кровь с молоком, пылких и отзывчивых, пытались увлечь принсипского быка, но ни одна из них не смогла стать его подругой. В гневе жестокий Бурнабито пустил этих ни в чем не повинных существ на мясной фарш для консервов "Завтрак странствующего рыцаря". Кормили быка лекарствами, показывали ему редкие фильмы, от каких и слепой бы почувствовал муки любви, ничто не помогало. Дышал принсипский бык ровно, а сенажную массу, пахнувшую росой, жевал машинально. "Фу-ты! Лучше бы тебя взорвали в Нуакшоте!" - свирепел Бурнабито. Впрочем, он полюбил быка Мигуэля. В Синтии Бурнабито видел теперь чуть ли не последнюю надежду. Да и Мадрид верил в Синтию. Десятки тысяч взволнованных людей пришли к особняку быка Мигуэля. Люди облепили ограду в чугунных узорах, повисли на створках ворот, со съестными припасами в руках заняли плоские крыши соседних домов, уплатив хозяевам умеренную мзду. "Ну как, как? Вошла она к нему?" - спрашивали опоздавшие. "Вошла, вошла..." - отвечали им с тихой радостью. Возле ворот было установлено электрическое табло фирмы "Роллекс", отмечавшее доли секунды. Бурнабито как бы держал собравшихся в напряжении и призвал их во свидетели - если она, Синтия, продлит свои удовольствия хоть на мгновение, пусть, если честная, выкладывает еще сто тысяч. Среди публики присутствовал и переживал на лошади Пржевальского странствующий рыцарь Алонсо Виталио Резниковьес, вернувшийся из провинции, со странствующим же официантом. К копью недавнего тореро была привязана проволокой металлическая тарелка с портретом Синтии Кьюкомб и словами "Синтия, и более никакая!". Было известно, что рыцарь объявил Синтию дамой своего сердца и пообещал проткнуть копьем с электронаконечником каждого, кто усомнится в Синтииных совершенствах. Пришли к особняку и любители шахмат, привыкшие узнавать о ходе партий в фойе и на улицах. Чем ближе было к контрольному времени, тем тише становилось на площади. Когда на табло "Роллекс" вспыхнули нули, дверь особняка распахнулась, и роскошная Синтия, не подарив Бурнабито ни мгновения, вышла на воздух. Она сердито обвела взглядом безмолвную толпу и сказала устало, но зло: - Бык - импотент! Толпа так и ахнула! - Отмщенье, синьоры, отмщенье! - вскричал странствующий рыцарь Резниковьес и потряс копьем с тарелкой. Все поняли, что оскорбитель Синтии погибнет. Скорее всего - сегодня же. Официант протянул рыцарю печеное яблоко в слоеном тесте, присыпанное сахарной пудрой. Рыцарь яблоко проглотил, обдав пудрой соседних дам, но не успокоился. "Такой наделает дел! - опечалился Данилов. - Изверг, по роже видно, хоть и рыцарь. Да и Синтия, бедолага, наверное, в обиде... И что они привязались к Мигуэлю! Не дают животному поспать..." Данилов понял - за Мадридом нужен глаз да глаз. Принсипский бык Мигуэль никому не был теперь безразличен, следовало ждать событий, а каких - неизвестно. "Будем глядеть..." - вздохнул Данилов. Вернувшись в люди, Данилов стал стелить постель и тут остро захотел сыграть одну из "Песен для сумасшедшего короля" Майкла Дениса, шестую. Сыграл. Один раз. И еще. "Кабы на Альбани..." - подумал Данилов. Но и без Альбани вышло хорошо. "Кабы Наташа тут сидела и слушала..." Но и для самого себя сыграть было приятно. Данилов потянулся, представил Наташу спящей, нежность возникла в нем. Однако он тут же вспомнил Анастасию, снова пожалел ее. "А ведь она грозила... Как бы Наташе не сделала худого... Нет, Анастасия не сделает... Она земную женщину в расчет не возьмет... А вот мне что-нибудь да устроит!.." Данилов взял ноты Переслегина, думая пробежать их хоть наискосок. Одолел первый лист и впился в бумагу глазами. Скоро он понял, что перед ним музыка. В симфонии было семь частей, альт вел сольную партию, но не так, как у Берлиоза в "Гарольде", а находясь почти всегда в состоянии любви, ненависти или усталого безразличия к кларнету и валторне, причем валторна показалась Данилову выражением прошлого альта, или, может быть, даже и не пережитого альтом, а только пригрезившегося ему. В семи частях симфонии Данилов не увидел претензии автора, он посчитал, что семь частей тут необходимы, хотя и не понял пока, в чем эта необходимость. Он вообще не стал теперь вникать в замысел Переслегина и во все случаи его партитуры, отложив это на свежую голову. Он просто понял, что перед ним вещь. Он захотел сыграть одну тему из третьей части. Но не смог, а тут, у стола, и заснул. 16 Утром опять был звонок. Опять - ожидание услышать голос Наташи. И опять в трубке - напор неугомонной Клавдии. Клавдия в канун окончания хлопот Данилова по ее списку желала напомнить о временной своей власти. - Помню, помню... - с досадой пробормотал Данилов и, снятый Клавдией с постели раньше звуков будильника, не смог отказать себе в мелкой мести: - Ну как, достала книги по голографии? - Пока мне хватит Войнова, - сказала Клавдия. - Он уже мой. Взят. - Сегодня салют? - Сегодня и ежедневно. С голографией успеется. А то еще к сроку все позабуду, если сейчас прочту... Да, помнишь, я говорила тебе насчет синего быка? - Ну? - Что ну! Тот был в Мадриде. А теперь у нас свой объявился в костромских землях, в Панкратьевском районе. - Кто объявился? - Бык. - Какой бык? - Такой же, как у них. То есть, конечно, выделка у них, наверное, лучше и рога небось не те. Но такой же, гигантский и синий, как у них. Только у них был принсипский, а у нас панкратьевский! - Какой панкратьевский? - Данилов, с тобой говорить... У меня маска на лице питательная из томатов - и та стечет. Ты ведь газет не читаешь? Я этого принсипского быка две ночи во сне видела, а сегодня - нате вам! - у нас нашли... Данилов быстро закончил разговор, натянул джинсы, накинул на голое тело пальто и в шлепанцах бросился на первый этаж. Вынул газеты и в лифте прочел: "Интересная находка. На скотном дворе артели "Прогресс" Панкратьевского района найден удивительный бык. Он весь синий, а ростом выше членов артели и выше несгораемого шкафа, установленного в конторе. Это сильное и неприхотливое животное, представителей его породы еще не было на наших скотных дворах. Необыкновенный бык - смирный и откликается на поэтическое имя Васька. На взгляд зоотехника В.Широкова, он ни в чем не уступает знаменитому принсипскому быку Мигуэлю, виденному Широковым в телепрограмме "Время". "Наверное, не уступает", - вздохнул Данилов. Дома он перечитал заметку, помещенную под рубрикой "Удивительное - рядом", будто в ней могли объявиться новые слова. "Так... Значит, еще и панкратьевский... Что же я тут сижу-то, - спохватился вдруг Данилов, - когда мне надо в Мадрид! Вдруг этот панкратьевский-то - самозванец!" А очень могло быть, что и самозванец. Тотчас же Данилов ткнулся носом в изумительные ворота стиля чурригереско, в иные дни он непременно бы исследовал их линии, теперь же он прошел сквозь них и обнаружил, что быка Мигуэля в особняке нет. И в Мадриде быка не было. Минут двадцать назад люди Бурнабито имели его в виду, сейчас же из виду его потеряли. Переполох еще не начался, в Мадриде было тихо. Странствующий рыцарь Резниковьес, сломавший вчера копье при попытке вытащить кость хека из зубов, спал на сырой брусчатке возле ворот особняка, а верная его кобыла Пржевальского, по кличке Конкордия, стояла привязанная к столбу. Данилов перенесся в северные земли. Артель "Прогресс" была уже на ногах. Данилов оглядел шкаф, установленный в конторе, учуял некое волнение в кабинете председателя. Причиной волнения была высоких свойств бумага, прибывшая вертолетом. Бумага указывала: "Немедленно в сопровождении представителей отправить в Москву на Выставку достижений выведенного в колхозе (это подчеркивалось) племенного быка Василия. Для показа гостям столицы и обмена опытом". Правлению было жалко не быка, а представителей. То, что бык у них не жилец, понимали все. Большому кораблю - большое плавание. Данилов заглянул на скотный двор. Бык, интересовавший его, спал. Здесь было прохладнее, нежели в особняке Мигуэля, дыхание панкратьевского быка отлетало паром. Но он спал. Это Данилова успокоило. История панкратьевской находки, выяснил Данилов, была простая. Три дня назад в утренних сумерках животноводы колхоза Кукушкин А.А. и Кулешов А.В. возле скотного двора наткнулись на незнакомый предмет. Когда они встали и осветили предмет фонарями с жужжанием, то увидели, что перед ними на снегу лежит то ли бык, то ли корова, то ли зверь. "Экая глупая скотина!" - сказал Кукушкин, но другими словами. Стоял мороз, мужики, хоть и были в досаде, все же пожалели животное и, растолкав его подшитыми валенками, повели в помещение. Там, при электрическом свете, животноводы поняли, что вчера у этой стервы Любки приняли лишнего, да и самогон ее, видно, был дурной. Первым их движением было - сейчас же бежать опохмелиться, но ноги не понесли. Тем временем бык - а животноводы уже поняли, что это не корова, - тихо прошел к свободному стойлу и устроился там на соломе. "А это ведь не наш", - сказал Кукушкин. "Не наш", - согласился Кулешов. "А чей же?" Кулешов объяснил, кто знает чей. "Может, из "Луча" прибрел? - предположил Кукушкин. - У них в "Луче" жизнь, сам знаешь, не то что быки, телевизоры и те не принимают". "Да откуда же он в "Луче" вырос бы такой! - сказал Кулешов. - Этот не от людей, этот из лесу..." Кукушкин усомнился, но Кулешов стоял на своем. Было известно, что где-то рядом бродит медведь-шатун, видно, этот медведь и выгнал быка из леса. Странно, но и завфермой, а потом и другие удивленные колхозники тоже склонились к тому, что бык вышел из лесу. Быком любовались, жалели его, окликали: "Васька", и ухо у быка дергалось, будто он все понимал. Тогда и решили принять животное на артельный баланс. Случившийся в деревне командировочный человек решение похвалил, он даже сказал: "Это будет бык-рекордист!" Однако теперь быка вызывали в Москву. "Ну и нечего мне в Панкратьевском районе делать, - решил Данилов. - Выставка от моего дома - в двух шагах... Значит, Кармадон еще три дня выгадал... Ловок приятель!" Но вовсе не исключалось, что это и не Кармадон. Может, Кармадона растревожили, и он затеял там нечто новое, с исчезновениями, сюрпризами и бенгальскими огнями, а здесь, в Панкратьеве, проклюнулись Данилова недруги? Накинули на плечи шкуру принсипского быка - и тут как тут! На всякий случай Данилов опять поискал следы Кармадона в Испании. Но ничего не нашел. "Ладно, - сказал себе Данилов. - Поживем - увидим. Сегодня же небось быка в Москву и привезут". Однако ни сегодня, ни завтра, ни на третий день быка в Москву не привезли. Данилов в списке забот Клавдии Петровны поставил последнюю галочку, счастливо вздохнул. "Свобода!" - вскричал он и сыграл на альте "Оду к радости". Галочка, ликующая, от ликования подпрыгнувшая, возникла возле пункта - "купить моющиеся обои под парчу, под сатин, под вельвет, под кирпич, под дворянское гнездо. Или на Колхозной, или у спекулянтов. Где хочешь!" Вежливо Данилов дал понять Клавдии, что подобные предприятия имели место последний раз. Хотел было и вовсе перейти на заочные с ней отношения, однако душевные слова Клавдии опять смягчили Данилова. Он понял, что ему еще придется встретиться с хлопобудами. А может, и с Ростовцевым. "И все же свобода! - подумал Данилов. - Теперь я хоть брюки возьму из химчистки!" - Ну, а с быком-то твоим, Васькой, что же? - спросил Данилов у Клавдии на прощанье. - Где он? - Он еще два дня назад должен был прибыть на Выставку! Я туда звонила. Говорят, все в порядке, корм выделен, но быка нет. Ты же знаешь наши скорости! - А зачем тебе бык-то? - Как зачем? - удивилась Клавдия Петровна. - Такой бык-то? Композитору Переслегину Данилов отправил открытку, хотел было сам сгоряча съездить к нему, но понял, что не хватит времени. Да и надо было почитать ноты внимательнее. Открытка вышла сухим предложением позвонить в указанное время. Но и бык, и Клавдия, и хлопобуды, и альт Альбани, и композитор Переслегин, и собственные старания в музыке были теперь Данилову словно бы и не важны. А лаковая бумажка с багровыми знаками времени "Ч" казалась и вовсе привидевшейся. Да и что они! Данилов при людях в троллейбусе на обледеневшем стекле монеткой выводил - "Наташа". Наташа была всюду и всегда - и в нотах, и в полетах дирижерской палочки, и на сцене, не только в движениях Жизели или трепетной Одетты, но и в шуршании занавеса, в звуках падающих цветов, пусть даже брошенных "сырами" артиста Володина, и дома - в мечтаниях Данилова при жареве яичницы, и на улицах - в торопливой, схваченной морозом толпе. Данилов всюду, даже в оркест