ь ему знакомыми. "Где же я их слышал?" - думал Данилов. И в нем, почти сломленном и сдавшемся, объявилось вдруг предчувствие, что, если он поймет, что это за звуки, ему, возможно, выйдет облегчение. Звуки были нервные, порой растерянные, порой усталые, но иногда в них ощущалась и воля. Некоторые из них жили сами по себе, некоторые выстраивались в неожиданные ряды. Но между всеми этими звуками, и одинокими, самостоятельными, и образующими какие-то фразы, чаще всего скорые, рваные, несомненно, существовала связь. "Это музыка! - решил Данилов. - Музыка!" И дело было даже не в том, что многие звуки произносились земными музыкальными инструментами, - если бы их издавали и несмазанные тележные оси, или крылья ветряной мельницы, или шланги пожарных машин, или пыльные смерчи желтой планеты, то и тогда бы Данилов сказал, что тут музыка. Звуки подчинялись законам и открытиям земной музыки, ему известным. "И ведь я не в первый раз слышу их, - говорил себе Данилов, - не в первый! Это своеобразная музыка, но интересная музыка". Он не мог не отметить, даже и в теперешнем своем состоянии, что качество воспроизведения звука - изумительное. Впрочем, чему тут было удивляться... Внезапно Данилов услышал тему из финала "Рондо" Жанно де Лекюреля, движение трехголосого хора передала виолончель, но тут же застенчиво вступила в разговор, будто успокаивая тихой надеждой, бамбуковая флейта сякухати, и Данилов чуть было не выскочил из стула, чуть было не оборвал ремни. Он все понял. Это была его музыка! Его! "Вот оно что! Вот оно что!" - думал Данилов. По распоряжению Валентина Сергеевича воспроизводили запись звуков, какими Данилов передавал ход своих мыслей и чувств. Это была его внутренняя музыка. Но всегда эта музыка звучала в нем, именно внутри него. Теперь он впервые стал ее слушателем. И не из ямы он слушал, а будто бы сидел сейчас в десятом ряду Большого консерваторского зала. Появление темы из финала "Рондо" Жанно де Лекюреля Данилова несколько удивило, в последнее время он стремился к самостоятельности. Впрочем, он посчитал, что в использовании темы старого мастера нет ничего дурного, ведь он переложил ее, доверив виолончели, и развил. "Когда я так думал и чувствовал?" - прикидывал Данилов. И понял. В черном Колодце Ожидания. Именно там. Вот что они записали! Однако зачем прослушивают? Что Валентин Сергеевич желает уточнить? И тут Данилову пришло в голову: "Они запутались. Они не смогли понять, что услышали, что восприняли их чувствительные аппараты! И ничего они не поймут!" Данилов знал, что, возможно, он и преувеличивает, и все известно. И все же он позволял себе сейчас торжествовать, он позволял себе в некоем упоительном состоянии слушать свою музыку. "Вот сейчас там, в колодце, - вспоминал Данилов, - явился Валентин Сергеевич с метлой и в валенках с галошами, вот сейчас он принялся сморкаться и шуршать чем-то..." Но не было слышно ни сморканий мнимого Валентина Сергеевича, ни его вздохов, а звучала свирель, и с совершенно необязательными интервалами ударяла палочка по белой коже большого барабана. Ушел Валентин Сергеевич, тот, колодезный, и свирель, чуть всхлипнув, проводила его. Потом обрушивались на Данилова видения, возникали перед ним галактики и вселенные, толклись, преобразовываясь и давя друг друга, сущности вещей и явлений, и было открыто Данилову ощущение вечности, позже выкорчеванное из его памяти. Все это вызывало музыку, выражавшую отклики Данилова. Теперь он ее слушал! Иногда на звуки - отражения его мыслей и чувств - находили мелодии, намеренно, как сопротивление тишине Колодца Ожидания, осуществленные в себе Даниловым, - его альт исполнял темы из симфонии Переслегина или же классический секстет играл "Пассакалью" Генделя. А то будто маятник стучал - Данилов вел про себя счет времени. Исследователи, не разобравшись, записали два слоя звуков, возникавших в Данилове, совместили их, в этих местах и качество записи было неважное, что-то дрожало и потрескивало. Но Данилову никакие наслоения, никакие посторонние шумы не мешали слушать главную музыку. Данилов был ею удивлен. И был доволен ею. Правда, некоторые сочетания звуков вызывали в нем протест, но Данилов вскоре склонился к тому, что протест неоснователен, а и такие сочетания возможны, просто они и для него свежи. Но он-то хорош! Сам же их создал и им удивляется! Сам же причудливым образом - но вполне сознательно и с удовольствием - смешивал звуки, ту же валторну сводил с ситарами, выхватывал дальние обертоны, и прочее, и прочее!.. "Нет, что-то есть, - думал Данилов, - есть! Эту музыку исполнить бы в другом месте!.." Музыка звучала и трагическая, даже паузы - а паузы были частые и долгие - передавали напряжение и ужас, но в ней была и энергия, и вера, и случались мгновения покоя, надежды. Данилов был свободен в выражениях и звуковых средствах, и даже инструменты, каким он не всегда доверял раньше, - тенор-саксофон, электропианино, губная гармоника, синтезатор - оказались в колодце уместными... Танцевальную мелодию начала скрипка, и тут механический щелчок, похожий на щелчок тумблера, остановил ее. - Все, - сказал Валентин Сергеевич. И обратился к Данилову: - Что это? - Как что? - удивился Данилов. - Что именно? - То, что мы сейчас вынуждены были слушать. - Кто же вас вынуждал? - Ведите себя серьезнее. Что это? - Это музыка... - Что? - Это музыка, - твердо и даже с некоторым высокомерием сказал Данилов. - Какая же это музыка? - в свою очередь удивился Валентин Сергеевич. - Это музыка... - тихо сказал Данилов. - Хорошо, - произнес Валентин Сергеевич. - Предположим, это музыка. В вашем понимании. Но отчего она звучит в вас? И так, словно в вас - сто инструментов? - Это и есть уточнение? - Отвечайте на вопрос, - строго сказал Валентин Сергеевич. - Я же музыкант! - сказал Данилов. - Я - одержимый. Я и сам страдаю от этого. Но музыка все время живет во мне. Деться от нее я никуда не могу. Это мучительно. Что же касается множества инструментов и голосов, то что поделаешь, я - способный. - Но это странная музыка, - сказал Валентин Сергеевич. - Вся новая музыка странная, - сказал Данилов. - Потом она становится тривиальной. Эта музыка - новая. Она, простите, моя. В последние годы я увлекся сочинительством. Это как болезнь. Возможно, я музыкальный графоман, но сдержать себя я не могу. Где только и когда я не сочиняю! Порой с кем-нибудь разговариваю или делаю что-то, а сам сочиняю. Вот и теперь музыка рождается во мне. И я не волен это прекратить. "Наверняка и сейчас пишут мои мысли", - думал Данилов. - Вы помните, при каких обстоятельствах вы сочинили и исполнили только что прослушанную... музыку? - Да, - сказал Данилов. - В Колодце Ожидания. - Это звуковая реакция на увиденное и пережитое там? - Не совсем, - сказал Данилов. - Нет, это скорее самостоятельная музыка. Конечно, я многое видел тогда и о многом думал. О чем - вам известно. Но я и сочинял одновременно. Такая у меня натура. - Он и теперь сочиняет! Но только не музыку. Вскричал, как Данилов понял по звуку, тот самый демон, что поддержал Валентина Сергеевича. - Он сочиняет, но не музыку! И слышали мы не музыку! Я сам играл на чембало и на клавикордах. Таких звуков в музыке нет. И не должно быть. - Я имею в виду настоящую музыку, - сказал Данилов. - Ее звуковые ресурсы неограниченны. Я стараюсь осваивать эти ресурсы. - Все, что звучало, бред, не музыка! Возьмите хоть это место, - и демон с репейником в петлице включил запись особо возмутившего его места. Данилов сидел чуть ли не обиженный. Все, видите ли, бред! Но что они поняли? Ведь в его музыке (Данилов после прослушивания иначе не думал) были эпизоды и совсем простые, с хорошо развитыми мелодиями, и даже игривые мотивы, и совершенно ясные фразы в четыре и в восемь тактов, и танцевальные темы, где же сумбурно! Конечно, временами шли места и очень сложные, но то, на какое указывал любитель чембало, к ним не относилось. - Что тут сомнительного или непривычного? - сказал Данилов с горячностью. - В земной музыке такого рода сочинения известны с начала века. Это не мое изобретение. Моя лишь тема. Я использовал принцип двенадцатитоновой техники - равноправие исходного ряда, его обращения, противодвижения и обращения противодвижения. Есть такая латинская формула: "Пахарь Арепо за своим плугом направляет работы". Выстрой ее по латыни в пять строк и читай как бустродефон, то есть ход быка по полю - слева направо, справа налево и так далее, и смысл будет равноправный... Вот и мой бык ходит в этом отрывке по полю с плугом... - Хватит, - оборвал его Валентин Сергеевич. - В дальнейших разговорах о музыке нужды нет. - Но как же, - возмутился Данилов, - мне приписывают музыкальную несостоятельность, а я профессионал, и я не могу... - Хватит, - грубо сказал Валентин Сергеевич. - Все. Он замолчал. А Данилов чувствовал, что Валентин Сергеевич хоть и грозен сейчас, но находится в некоторой растерянности. Пауза затягивалась. Валентин Сергеевич либо ждал новых материалов или сообщений, либо проводил с приближенными особами совещание. "Не поняли они ничего, - думал Данилов. - И уточнение им не помогло!.. Пожалуй, этот двенадцатитоновый отрывок слишком математичен и, наверное, скучен, но только невежа может вычесть его из музыки. А невежам спускать нельзя..." - Итак, - сказал Валентин Сергеевич, - прослушав эти звуки, мы убедились, что и они свидетельствуют об одном. В Колодце Ожидания Данилову были представлены картины и действия, какие должны были и у демона, и у человека вызвать определенные реакции. Причем они требовали откликов как чисто бытового свойства, так и откликов, связанных с сутью мироздания. И опять, и в мыслях, и в толчках крови, и в движениях биотоков, и в так называемой музыке, Данилов в Колодце Ожидания проявил себя человеком. Явления, дорогие демонам, вызывали в нем дрожь, а то и протест. - При чем тут моя музыка! - не выдержал Данилов. - Вы ее разберите всерьез. Где в ней дрожь? Где протест? Он сам удивлялся своей дерзости, своему непослушанию. После того, как он услышал музыку и опять признал себя Музыкантом, в нем и вскипела дерзость. Он чувствовал себя со всем на свете равным. Что же ему робеть Валентина Сергеевича! Он понимал, что сейчас все разберут с математическими выкладками и анализом нотных знаков, укажут, где дрожь и где протест, но молчать не мог. - Разговор о музыке закончен, - сказал Валентин Сергеевич. - Впрочем, эпизод с Колодцем Ожидания - так, мелочь, последняя проверка, можно было бы и не проводить ее. Перейдем к другим доказательствам. Начнем просмотр. Движение стула Данилова было остановлено, и он стал словно бы независимым зрителем. Сначала, значит, слушателем, теперь зрителем. Но если в звуках он был уверен, то сейчас следовало ждать конфуза, картины с его участием могли пойти и самые безобразные. Что ж, пусть смотрят, коли обязанности у них такие. Пусть! Так говорил себе Данилов, но опять сидел скисший, ждал позора. Стена напротив Данилова тем временем побелела, что-то щелкнуло, звякнуло - и пошли живые картины. И опять Данилов не мог не отметить совершенства воспроизведения записей. И изобразительного, и звукового, и обонятельного ряда. И всякая пылинка была видна и заметна. И всякое шуршание доносилось. И всякий запах ударял в нос. Скажем, когда показывали, как Данилов посещал Стишковскую с намерением поглядеть на ее домашних зверей, запах притихшего попугая явственно отличался от запаха саянского бурундука. Данилов видел реальную жизнь во всей ее объемности и вещности, он, если бы не ремни, мог бы, кажется, шагнуть в эту жизнь и стать собственным двойником. Но, впрочем, зачем?.. Показ сопровождался комментариями Валентина Сергеевича и его заместителя. Коли была нужда, показ прерывался, и тогда спрашивали участники разбирательства, а Валентин Сергеевич и заместитель разъясняли, тыкая в застывшую картину длинными указками. То и дело привлекали к ответу и Данилова. Тот выявлял себя спорщиком, с мнением Валентина Сергеевича он часто не соглашался. Поначалу ему напоминали о мелочах. Вот он из останкинских небес, прежде чем отправиться в Анды на раздумья, уловив сигнал, бросился вниз и угостил стаканом водки учителя географии, у которого оперировали отца. - Жест чисто человеческий, - комментировал Валентин Сергеевич, - добросердечие. - Отчего же! - сразу же взбрыкивал Данилов. - Вы будто бы забываете, что алкоголь зло. Он разрушает моральное и физическое здоровье человека. Используя повод, я в понятных на Земле формах хоть немного, но отравил учителя географии. В чем же я тут провинился? Подобным же образом Данилов поставил себе в заслугу поджог спального корпуса в доме отдыха "Планерское". Случай с домовым Георгием Николаевичем, которого Данилов заразил вирусным гриппом, он истолковал как попытку с помощью чихающего Георгия Николаевича вызвать хворь во всем его доме. "А что это?! Что это?!" - вскричал неуравновешенный демон с репейником в петлице. А было показано, как Данилов вел полуслепую старушку через улицу возле метро "Щербаковская" (именно этого случая Данилов не помнил, скольких старушек он переводил через улицы, и теперь подумал: "Неужели они опустились до такого крохоборства?"). "Это я старушку веду", - сказал Данилов. "Какая польза нам от этой старушки! - завопил демон с репейником. - Как вы от старушки-то отвертитесь?" "Не вижу в ваших криках и показе этого случая никакой логики, - сказал Данилов. - Если б я не исполнял на Земле простейших людских правил, кто бы поверил мне?" Последние слова, похоже, произвели некое впечатление на Валентина Сергеевича. Он даже добавил: "Да и сохранить старушек надо, чтобы они сидели на шее у молодых". Позже подобных эпизодов не показывали. Ответственных за отбор материала, видимо, ждал нагоняй. Что же эдак придираться к демону, которому по штатному расписанию внешне следовало проявлять себя человеком. Затем зрители наблюдали многие сцены московской жизни Данилова (в частности, и то, как он примерял австралийское белье для Клавдии, и как стоял в очереди к хлопобудам, потом струился в зал тяжелый табачный дым из автомата на улице Королева и пахло останкинским пивом и еще многим: перегарами, копченой красноперкой, аптечными напитками, туалетом). Опускались участники разбирательства в яму театра и следовали за Даниловым дорогами гастрольных поездок. С особым интересом, а возможно с сопереживанием, были восприняты эпизоды любовных увлечений Данилова, порой слышались и одобрительные реплики. Увлечения были давние, еще до встреч с Клавдией Петровной, но и их просматривали. С дрожью ждал Данилов появления Наташи. Но ни Наташу, ни Кармадона пока не демонстрировали. Может, и впрямь не намерены были упоминать Кармадона и всего связанного с ним. Или держали его на крайний случай. Оставалось сидеть и терпеть. И хотя воссоздавалась реальная жизнь, Данилов, привыкший к условностям искусства, и теперь будто бы смотрел то ли фильм, то ли спектакль, то ли еще какое синтетическое зрелище. С удивлением он наблюдал своих знакомых как актеров. И себе, естественно, удивлялся. Отчасти был расстроен. Он имел иное представление о собственной внешности и о манерах, нежели то, что складывалось у него теперь. "Рожа-то какая отвратительная! - думал Данилов. - И осанка!" Его обвиняли в том, что он, будучи в демоническом состоянии и пользуясь неземными средствами, не позволил утонуть четырем судам в Индийском и Тихом океанах. ("Это где же четвертое-то?" - притворно удивился Данилов. Ему назвали место: на подходе к острову Сокотра, в десяти милях от порта Хакари, сразу же были обнародованы и кадры неожиданного спасения сухогруза.) Обвинили Данилова и в помощи в африканских джунглях неким воинам, жаждущим свободы и справедливости (по их понятиям), на которых напали вооруженные до зубов наемные солдаты. ("Это нехорошие люди!" - вскричал Данилов. Но было непонятно, кого именно он назвал нехорошими людьми и какой смысл вкладывал в это определение. Помощь он оказал тогда случайно. Летел куда-то над джунглями и учуял внизу неприятные ему обстоятельства.) В вину Данилову ставили его чрезвычайно бережное отношение к окружающей среде, памятникам архитектуры и населению во время последних эпизодов его любви с демонической женщиной Анастасией - не возникло никаких сдвигов земной коры, ничего не было сожжено или разрушено (Данилов сразу с некоторым даже возмущением заявил, что дело тут личное, интимное, мало ли о чем он в те мгновения думал, главное для него - искренность отношений, а не какая-то там окружающая среда!). Ему сказали: а когда в Исландии, то есть вовсе не на его участке и вовсе не его усилиями, возникло извержение вулкана, то почему он, Данилов, направил поток лавы мимо рыбацкого поселка? ("Случайно пролетал, - пробормотал Данилов, - была температура, в театре все болели гриппом, ошибся... а может, с перепоя...") И другие подобного рода случаи числились за Даниловым. И не они одни. Данилов и еще немало напроказничал (это слово Валентин Сергеевич, видимо, произнес, не подумав). При стараниях Данилова поправились люди, какие должны были погибнуть от болезней или стать калеками. После премьеры "Мертвых душ" в Большом театре Данилов устроил фейерверк в Сокольниках. Выказывая себя якобы объективным болельщиком, не помог "Спартаку" остаться в высшей лиге. ("Как, а он разве вылетел?" - искренне удивился Данилов. Тут в разбирательстве произошла заминка. Выявилась временная путаница. И "Мертвые души", и "Спартак" должны были состояться лишь через несколько лет, и Данилову приписали будущие прегрешения.) Еще: услышав о предполагаемом строительстве в Хохловском переулке кооперативного гаража, Данилов сделал все, чтобы проект этого "страшилища" (по его мнению) хода не имел. Когда не уродился лук, Данилов искусными мерами, сам, естественно, оставаясь в стороне, склонил жителей Ростова Великого к разведению лука, в том числе и дунганских сортов, и Крестовский рынок был завален луком. Будучи на отдыхе на Валдае, Данилов подсыпал в патронташи охотников холостые патроны. В своих разговорах, особенно с детьми, Данилов поддерживал неприязненное отношение собеседников к профессору Деревенькину, справедливо разрушавшему веру в пришельцев. Данилов отучил способного попугая Стишковской ругаться матерными словами. И прочее. И прочее. Данилов всякой мелочи пытался дать разумное объяснение. Старания с луком он, например, истолковал как чисто эгоистический порыв, у него не хватало времени выстаивать очереди в овощных магазинах, вот он и суетился с луком. Кораблям он якобы облегчал участь в Тихом и Индийском океанах, чтобы сберечь их для Бермудского треугольника. Матерные слова попугай Стишковской произносил не в той тональности, оттого и был наказан. - А что касается Деревенькина, - говорил Данилов, - то мне не спускали новой методической разработки относительно пришельцев... - Все, - сказал Валентин Сергеевич. - Как все? - не понял Данилов. - Все. Хватит. Просмотр доказательств закончен. За нами последнее слово. - Но как же... - не мог остановиться Данилов. И тут до него дошло. Все. Сейчас объявят приговор. А Кармадона не вспомнили! И потому Наташу не упомянули! Что же ему дальше дразнить судей и лезть на рожон. Ведь возьмут и упомянут! Данилов замолчал. - Последнее слово, - объявил Валентин Сергеевич. - Материалы дела вы видели. В своих объяснениях Данилов был порой изобретателен и энергичен, слушать его было занятно. Но его слова - одно, а то, что мы знаем о нем, - другое. Я сообщу вам данные специальных исследований. - Валентин Сергеевич принялся называть цифры и нотные знаки, размеры кривых и постоянных, отклонения от фиолетовой горизонтали, степени брутальных импульсов, показания приборов, измеряющих чешуекрылость, инфернальный гипердриблинг и прочее. - Все свидетельствует о том, что теперешние свойства ощущений и намерений Данилова в самых разных критических моментах были человеческие. И музыка его к нам отношения не имеет. Итак, я поддерживаю формулу наказания: демона на договоре Данилова лишить сущности и память о нем вытоптать. "А сами-то у меня Альбани украли!" - обиженно и жалобно подумал Данилов. Но тут же осадил себя. Это для него кража Альбани была делом непорядочным, но не для них. Да и что теперь вспоминать про Альбани, коли формула выговорена, а с исполнением ее не задержатся. Был ли Данилов, не было ли его... Все. Кончено. - Настало время выслушать ваши мнения, - объявил Валентин Сергеевич. Раздалось: - Лишить! - Лишить! - Вытоптать! "Трое лишить... - слышал Данилов, - четверо... пятеро..." Другие выкрики были не столь решительные. Некоторые даже имели в виду облегчение кары. "Превратить в безумного и отправить на пустую планету!" ("Вариант старца, не Нового ли Маргарита это милосердие?" - думал Данилов.) "Лишить сущности, но не убить, а перевести в расхожую мелодию типа "Чижика" или "Ладушки", но современнее их и пустить в мир!" ("Ужас какой! - содрогнулся Данилов. - Ведь могут превратить и в "Лютики"! Лучше лишить и вытоптать. Пусть сейчас же и лишают... Но дали бы мне хоть на полчаса инструмент на прощанье...") - Все. Выговорено, - сказал Валентин Сергеевич. - Большинство: лишить. - Следует испросить утверждение, - услышал Данилов чей-то незнакомый баритон. - Я помню, - сердито и чуть ли не обиженно произнес Валентин Сергеевич. Теперь прямо перед собой и внизу Данилов увидел Валентина Сергеевича. Именно там он в начале разбирательства в облике застенчивого счетовода убирал мусор. Валентин Сергеевич ступал осторожно, будто чего-то опасался. И действительно, перед ним разверзлось. Возникла то ли трещина, то ли расщелина. Из нее шел гул. "Туда меня и столкнут", - понял Данилов. - Демону на договоре Данилову, - произнес Валентин Сергеевич, в голосе его чувствовалось волнение, - определено: лишить сущности и память о нем затоптать. Он замолчал. "Столкнут, испепелят - и теперь же..." - думал Данилов. Но тут он услышал тихий, хриплый голос: - Повременить. Расщелина пропала. Валентин Сергеевич стоял в тишине озадаченный. Наконец он поднял голову и сказал: - Объявляется перерыв. Все куда-то двинулись, Данилов это чувствовал. А он не смог бы подняться с места, даже если бы исчезли ремни. Однако стул его взлетел и оказался в помещении, устланном коврами восточной работы. Помещение деревянным барьером с балясинами было поделено на две неравные части. В большей части зала теперь прогуливались и сидели на мягких диванах судьи. Перед ними разъезжали низкие подсвеченные столики с напитками, лакомствами и табачными трубками. Лежали на них и целебные травы. В судьях, видимо, предполагалось нервное утомление или головная боль. А возможно, и истощение вредности. Стул Данилова стоял за барьером. Данилов все еще видел перед собой расщелину и слышал гул из нее. Мгновения назад там, в судебном зале, он сидел сам не свой, что ему тогда была пуля, или удар ножа, или жестокая давильня жерновов, все бы он принял и сгинул бы в ничто. Но теперь он остывал, страх приходил к нему: "Вот как могло кончиться..." Что - могло! Надолго ли - повременить? Может, и на полчаса, чтобы дать судьям отдохнуть на диванах и промочить глотки... Данилов сейчас не стал бы вымаливать инструмент для последней музыки - у него дрожали руки. "А кто произнес - "повременить"?"... Данилов пытался вспомнить, у кого положено испрашивать утверждение, но не мог. - Данилов, подойдите, пожалуйста, - услышал он. У барьера стоял демон средних лет в черном кожаном пиджаке и свежей полотняной рубашке с галстуком. Данилов показал на ремни. - Откиньте их, - сказал демон. Ремни упали. Данилов встал, подошел к барьеру. - Мне показался интересным отрывок из вашей музыки. Тот, что у нашего ветерана с репейником вызвал сомнение. - У него все вызвало сомнение, - сказал Данилов. - Да, - кивнул собеседник. - Он глуп. Так вот, тот отрывок. Вы вспомнили латинскую формулу: "Пахарь Арепо за своим плугом направляет работы". Это ведь приблизительный перевод. - Да. К тому же я передал лишь смысл... - Меня заинтересовал магический квадрат, какой здесь возникает. Напомните мне его текст. - У вас есть на чем записать? - спросил Данилов. Демон пошарил по карманам, покачал головой: - Ну вот, если только на манжете. Он вручил Данилову лучевой карандаш, а потом протянул левую руку, вытрясывая манжет из-под рукава. Данилов писал старательно, однако дрожание пальцев не прошло, и линии дергались. На манжете вышло: SATOR AREPO TENET OPERA ROTAS - Смотрите, - сказал Данилов. - Теперь читайте снизу и наоборот. А теперь ходом быка с плугом. Справа налево... А потом - сверху вниз, вверх, вниз... И так далее... Видите? - Да. Очень занятно. - Неужели этот квадрат здесь неизвестен? - Наверное, был известен. Но о нем забыли. - Музыка же строилась так... - начал Данилов. - Я понял, - сказал собеседник. Он смотрел на свой манжет, а Данилов наблюдал за ним и вспоминал, звучал ли его голос во время разбирательства. И вспомнил: "Следует испросить утверждение..." Да, тот самый спокойный баритон. "И ведь не полагалось ему по правилам, - подумал Данилов, - напоминать о чем-либо Валентину Сергеевичу. А он напомнил. Как бы вынужденно. Будто Валентин Сергеевич и не собирался ничего выслушивать ни у какой расщелины". - Спасибо, - сказал демон. - Извините, я вам не представился. Меня зовут Малибан. И еще. Эти хлопобуды... или будохлопы собираются в Настасьинском переулке? - Да, в Настасьинском... А что? - Так, - сказал Малибан. И добавил, скорее шепотом: - Мне думается, вы напрасно не внесли в Настасьинском переулке вступительный взнос... Малибан отошел к мягким диванам. Данилов в растерянности постоял у барьера, затем не спеша, тоже как бы прогуливаясь, отошел к стулу. Сел. Совсем недавно, в начале перерыва, он чувствовал себя обессиленным рабом, свалившимся на смоченный кровью песок римской арены, меч его был сломан, а в проходе за решеткой ревели оголодавшие львы. Демоны по ту сторону барьера тогда представлялись ему зрителями из лож Колизея, какие могли дать знак и впустить львов. Теперь, после беседы с Малибаном, Данилов ожил. Какие там рабы и какие ложи! А напоминание Малибана о музыке и вовсе укрепило Данилова. Опять он знал, что он Музыкант, и потому признавал себя равным каждому. Новый Маргарит, попивавший во время разговора Данилова с Малибаном прохладительный напиток в компании с незнакомыми Данилову основательными демонами, оставил их, подошел к барьеру. Он был оживленный и светски-легкий. Улыбался. Данилов не удивился бы, если б Новый Маргарит принес и ему бокал с напитком. Однако не принес. Новый Маргарит как будто бы явился из восемнадцатого века, на нем была черная судейская мантия британского покроя и пепельный пудреный парик. Данилов встал, подошел к Новому Маргариту. - Ну как? - спросил Новый Маргарит. - Что как? - Ну так. - Ничего, - сказал Данилов. - Ты хорошо защищаешься. - Тебе не повредит разговор со мной? - Если всего опасаться... Потом, твои проступки и падения - они твои, а не мои. - А надолго - повременить-то? - Я не знаю... Хотя и догадываюсь, - Новый Маргарит улыбнулся, в его глазах было лукавство, был намек, мол, мне понятен твой секрет, но коли ты о нем молчишь, так и молчи. - А ты ловок. Все думали - конец. И вдруг - на тебе! - А кто это произнес - "повременить"? - Ты всерьез или шутишь? - Я шучу, - быстро сказал Данилов. - А ты тут кто? Эксперт, исследователь, знаток права? - Всего понемногу. - И знаток музыки? - В известной степени... Я развил в себе многие способности. И даже те, каких у меня не было. Но ты в музыке, естественно, сильнее меня. И не только меня, - опять в глазах Нового Маргарита был намек. - Ты тепло одет. - Функции мои здесь таковы, что мантия и парик мне положены. Маскарад, конечно. Но иногда приятно перерядиться. Эдак поиграть... - Ты был вынужден просматривать мою жизнь? Велика радость! - Ну и что? - Новый Маргарит говорил теперь тише. - Как вел себя, так и веди. Из роли не выходи. - Из какой роли? - Из такой... И еще. К тебе подходил Малибан. Пойми, в чем был его интерес. И в чем твоя выгода. - Когда обсуждали приговор, ты промолчал? - Нет. Я сказал: "Лишить!" - Что же ты теперь даешь мне советы? - Во всяком случае не из-за воспоминаний юности. Ударили по рельсу. Вряд ли по рельсу. Но звук напомнил Данилову рельс. Данилов не успел отойти от барьера, не сделал он и ни единого движения, а ремни уже прижали его к спинке стула. И опять Данилов оказался в судебном зале. Но зал преобразился. На лицейскую аудиторию он уже не походил, а имел сцену, оркестровую яму, небольшую, какие устраивали в драматических театрах в прошлом веке, был здесь и партер, там стояли светлые кресла, обтянутые розовым шелком. В зале был полумрак, но привычный, земной. Электрический синий свет, нервировавший Данилова, иссяк. Стул с Даниловым воздвигся на сцене в том месте, где полагалось быть суфлерской будке. Вращений, полетов и карусели как будто бы пока не ожидалось. А внизу, в партере, сидели участники разбирательства. Словно художественный совет. Или приемная комиссия. О чем-то перешептывались. "Кончилось повременение, - думал Данилов. - Но зачем подходил ко мне Новый Маргарит? Из желания проявить себя либералом и независимым? Вот, мол, и это могу. Тем более что сказал: "Лишить!" Но до него был Малибан, и его интересовал Настасьинский переулок. Может, на самом деле, это "повременить" что-то изменило? Неужели Большой Бык? Был в глазах Нового Маргарита какой-то намек... И мне он советовал не выходить из роли..." Из какой роли, Данилов знал. Он ее себе не придумывал. Все вышло само собой. И для Данилова неожиданно. - Решение судьбы демона на договоре Данилова продолжается, - объявил Валентин Сергеевич. - Есть ли что сообщить самому Данилову? - сказал заместитель Валентина Сергеевича по Соблюдению Правил. - Есть ли у него раскаяние? - Ни с какими раскаяниями я выступать не буду, - резко сказал Данилов. - Не в чем мне каяться. - Ой ли? - спросил Новый Маргарит. - Не в чем... - сказал Данилов менее решительно. - Вы очень легкомысленный, Данилов, - заметил заместитель. - Вот-вот, легкомысленный! - словно бы обрадовался Новый Маргарит этому слову, и в особенности тому, что не он первый его произнес. - И раньше ведь не случайно здесь прозвучало слово "напроказничал". - Это была оговорка, - сказал Валентин Сергеевич. - Если оговорка, то логичная, - не уступал Новый Маргарит. Он глядел на Данилова с выражением, как будто что-то подсказывал ему. - Сожалеть о чем-то я не намерен, - хмуро сказал Данилов. - Вот! - вскочил Новый Маргарит. - Данилов чрезвычайно легкомысленный. Стиль его жизни и работы в последние годы, его теперешнее поведение подтверждает то, что мы имеем дело с индивидуумом, который стал поддаваться людским соблазнам, стал жить, как люди, не по каким-либо серьезным умственным или тем более - программным соображениям, а по легкомыслию, по душевному фанфаронству! - Нам радоваться, что ли, что по легкомыслию? - сказал заместитель по Соблюдению Правил. - Какой нам на Земле от Данилова прок? Если Данилов причинял вред, то людям, кому, по нашим понятиям, требовалась бы от него поддержка. А польза? Вот справка, в ней все анализы занятий Данилова. Это вполне квалифицированная оценка его полезности. Копии справки в виде брошюр были розданы участникам разбирательства, зашелестели страницы. Брошюра возникла и перед глазами Данилова, листочки ее поворачивались сами, на весу, давая Данилову возможность познакомиться с документом. - Много здесь истолковано неверно, - сказал Данилов. - Искажены показатели. Надо создать комиссию. Валентин Сергеевич только руками развел. - И опять здесь возникла старушка, - сказал Данилов, - которую я переводил через улицу. Долго меня будут преследовать этой старушкой? Держал бы он копию справки в руках, он, наверное, сейчас в сердцах швырнул бы ее на пол. - В комиссиях нет необходимости, - сказал Валентин Сергеевич. - Их было достаточно. Что же касается комедии, какую ломает Данилов, то она не делает чести его уму. - Да какой у него ум! - вступил Новый Маргарит. - Он всегда был вертопрахом. И в детстве, и в лицейские годы. И я еще раз хочу подчеркнуть, что то, что с ним произошло, это не бунт и не измена, а просто легкомыслие и безответственность. - Это меняет дело? - спросил Валентин Сергеевич. - Меняет, - сказал Новый Маргарит. - Вы были за: "Лишить!" - Да. Был! - сказав Новый Маргарит. - Теперь считаю целесообразным принять иное решение. Данилова надо наказать, но отказываться от него не следует. - Но зачем нам Данилов? - возмутился заместитель. - Разрешите мне, - встал Малибан. - Раньше я не знал Данилова, но теперь суть его мне ясна. Я ее понимаю несколько иначе, нежели наш коллега (кивок в сторону Нового Маргарита), но это неважно. И такой Данилов, какой он нынче есть, может оказаться для нас полезным. Вчера от него не было прока, сейчас прока нет, а завтра вдруг будет. Пусть даже Данилов слишком увлечен земным. А может, именно благодаря тому, что увлечен. - Держать демона на договоре ради этого "вдруг"? - поморщился заместитель Валентина Сергеевича. - Ради "вдруг"! - сказал Малибан. - Пусть ваши безукоризненные практики каждый день копошатся в служебном рвении, но это "вдруг" одарит нас куда щедрее. - Отчего такое высокомерное отношение к безукоризненным практикам? - спросил Валентин Сергеевич. - И потом, видите ли вы поле деятельности, на котором произрастет ваше "вдруг"? - Вижу, - сказал Малибан. - Вот оно. Между Даниловым и участниками разбирательства прямо над оркестровой ямой возникло видение квартиры Ростовцева в Настасьинском переулке. В коридоре толклись прилично одетые люди, явившиеся отметиться в очереди у хлопобудов. Малибан рассказал о хлопобудах, представил наиболее замечательных из них, сообщил об отношении хлопобудов к Данилову, о двух звонках пегого секретаря. - Данилов по легкости натуры, - сказал Малибан, - мог и не понять всей привлекательности этой очереди. Но мы-то не можем допустить подобного легкомыслия. Он сел. - Тут что-то есть! - заявил Новый Маргарит. - Есть. - Да, - сказал Валентин Сергеевич. - Здесь направление действительно перспективное. Все сразу зашумели, одобряли Валентина Сергеевича. Было похоже, что участники разбирательства стремились именно к такому повороту разговора и теперь, когда поворот произошел, испытывали облегчение. - Однако сам-то Данилов? - спросил заместитель. - Как он относится ко всему этому? - Что ж, - сказал Данилов, - если секретарь хлопобудов позвонит мне, я соглашусь с ним встретиться. - На мой взгляд, - сказал Малибан, - продолжать разговор нет смысла. Деловые вопросы следует обсудить с Даниловым позже. "Неужели все? - не мог поверить Данилов. - Неужели "повременить" произнес Большой Бык?" - Теперь меры, - сказал Валентин Сергеевич. - Да, меры, - закивали его соседи. - Я предлагаю люстру, - сказал заместитель. - Люстру! Люстру! Люстру! - подхватили участники разбирательства. Даже ветераны с репейниками в петлицах высказались за люстру. И Малибан поддержал люстру. Согласился с ней и Новый Маргарит. Над Даниловым возникла люстра. Она напоминала люстру, висевшую в театре Данилова, но была и несколько иной. Данилов видел теперь люстру и со своего стула. И видел ее и себя из глубины зала, как бы с кресла заместителя Валентина Сергеевича. Люстра была роскошная, метров в семь высотой, к ее центральному бронзовому стержню крепились три кольца из позолоченной бронзы, одно, нижнее, поменьше, два других - значительно шире, на бронзовых рожках и кронштейнах держались стаканы для ламп и подсвечники. И все это было - в хрустальном саду. Хрустальные букеты, подвески, гирлянды цвели и играли всюду. Смотри на них и забудь обо всем... Люстра стала быстро снижаться. Она висела на металлической цепи, цепь скрипела, вздрагивала, Данилов понимал, что люстра может вот-вот сорваться. И она сорвалась, упала на Данилова, пропустила его в себя. С кресла заместителя Валентина Сергеевича Данилов видел серый силуэт внутри люстры. Сидя же на стуле с ремнями, он чувствовал, что люстра не только захватила его, но и растворяет его в себе. Он потерял слух. А потом в нем стало гаснуть все. И угасло... Когда Данилов очнулся, он понял, что по-прежнему сидит на стуле, а люстра висит высоко над ним и раскачивается. - Итак, люстра, - сказал Валентин Сергеевич. - Она будет теперь над Даниловым, и, если его жизнь даст ей основания сорваться, ничего ее не удержит. - Я предлагаю добавить к люстре, - заявил Новый Маргарит, - чуткость к колебаниям. - Это в каком смысле? - спросил ветеран с репейником. Новый Маргарит стал объяснять. Существует теория Бирфельда - Таранцева. Она касается явлений в ионосфере Земли, исследования проводились на Кольском полуострове, и есть в ней нечто, что приложимо к нынешней ситуации. По этой теории Земля со всеми происходящими на ней процессами представляет собой мощную колебательную систему. Дрожит земная кора, пульсирует гидросфера, вибрирует атмосфера и так далее. Человек - часть земной колебательной системы. Он живет в ней и чаще всего не чувствует ее. Но увеличение частоты колебаний он переносит плохо. Если интервал частот около десяти герц (тут Новый Маргарит извинился за обращение к земным единицам), ему совсем худо. Особенно чувствительны к колебаниям люди, обладающие развитым ощущением ритма. Прежде всего музыканты. Одному ташкентскому мальчику, ученику по классу фортепьяно, было плохо за несколько часов до известного всем толчка. Конечно, теория Бирфельда-Таранцева - наивная и лишь обозначает серьезные явления, но можно воспользоваться ее логикой. Данилов прежде был освобожден от чуткости к колебаниям. Но теперь он стал слишком дерзким в своей музыке. Так пусть обострятся его ощущения. Причем, коли он станет играть лучше, достигнет в музыке высот, чувствительность его еще более разовьется, не только земные толчки и дрожания уловит Данилов, ему обнажатся и страдания людей, ближних и дальних, приступы чужой боли дойдут до него. Тяжкая ноша может оказаться на его плечах. Пусть помнит о ней и думает, стоит ли ему и дальше дерзить в музыке. - Это убедительно, - сказал Валентин Сергеевич. Все поддержали Нового Маргарита. Один Малибан пожал плечами. - Разбирательство закончено, - объявил Валентин Сергеевич. И ремни отпустили Данилова. 44 Утром Данилов налетел на Нового Маргарита. Данилов спешил заполнить последние бумаги перед убытием и не был расположен к долгому разговору. - Ну что, выкарабкался? - засмеялся Новый Маргарит. - Как это ты устроил себе... Тут Новый Маргарит замолчал. Данилов почувствовал, что Новый Маргарит хотел произнести слово "повременить", а потом и поинтересоваться, каким образом Данилов получил необъяснимое для всех покровительство, да, скорее всего покровительство, хотя об этом можно было строить только предположения. Но тема, видно, была запретная и для Нового Маргарита. "