револьверов, которое уж никак не могло заменить милицию или сравняться с ней, а скорее всего было у милиции на побегушках и занималось делами, с точки зрения милиции, бросовыми и пустяковыми. "Как же так..." - с жалостливой улыбкой, все еще на что-то надеясь, заговорила мать, но Вера сказала: "Пошли, пошли". Пыткой был осмотр у врачей, хоть те и оказались людьми порядочными и добрыми, и вроде даже верили ей и сочувствовали; сочувствие это вызвало вдруг в Вере ненависть к самой себе: ведь не кто иной, а она допустила такое, не смогла соблюсти себя, погубила себя, погубила свою жизнь, а может быть, и жизнь матери. И хотя врачи успокаивали ее напоследок и просили не отчаиваться, она уже не могла остановиться, казнила, казнила себя... Солнце опалило их на улице, хотелось пить, Вера потянула мать к киоску прохладительных напитков, та шла за ней, вконец расстроенная. - Ну что ты? - остановилась Вера. - Плохо, дочка, - безнадежно сказала мать. - Чего уж хорошего... - Нет. Я насчет прокуратуры. - Тут ты зря. Все едино - милиция, прокуратура... - Не-е-ет, - протянула мать убежденно и взглянула на дочь с сожалением: неужели та не может понять столь очевидной вещи? - Нет. Тут что-то не так... Деньги, небось, надо было нести... Но и в Никольском, и после того, как оперативники, или кто там они, осмотрели место происшествия и составили протокол, изменить мнение матери, что с милицией дело у них вышло плохо, Вера не смогла. Мать сникла, опять выглядела забитой и жалкой, страдала от того, что непременно надо было хотя бы посоветоваться со знающими людьми, Монаховыми, например, а потом уж ехать в город. Поначалу Вера старалась мать успокоить, объяснить ей ее заблуждение, но вскоре она поняла, что дело это безнадежное. Разговор в милиции опечалил и ее, но, естественно, не тем, чем опечалил мать, просто произошло то, чего боялась и ожидала Вера, - ее страдание и ее позор, ее погубленная жизнь превратились в дело, о котором говорили чужие люди и которому теперь исписанными листочками предстояло копиться в канцелярской папке. Эх, жизнь!.. 8 Назавтра в Никольском появился следователь районной прокуратуры. Он и точно оказался Шаталовым, как и предполагали в милиции. То есть он и вчера был среди людей, приезжавших в Никольское, Вера даже говорила с ним, но ни ему самому и ни его вопросам Вера во вчерашних волнениях не придала никакого значения. Теперь, после обеда, он пришел к Навашиным, и Вере с матерью поначалу не понравился. Был он уже не молод, но и недостаточно стар - лет этак тридцать пять, ну чуть больше - и, стало быть, не воевал. Отец еще в пору Вериного детства внушал ей, что среди взрослых только те стоящие и порядочные люди, которые воевали. Когда-то эту отцовскую истину Вера считала безусловной, теперь, естественно, она не могла относиться к ней серьезно и все же при знакомстве с новыми людьми по неискоренимой привычке прикидывала, воевали они с немцами или не воевали, а иногда, особенно когда это было ей выгодно или облегчало в сомнениях, позволяла себе верить в отцовский закон. Вот и нынче она сразу посчитала, что следователь на войне не был и, значит, особого доверия вызвать не может. По крайней мере, будь он серьезным человеком, он с утра пришел бы к Навашиным. А так небось ходил по поселку. Одет следователь был в светлый импортный костюм с голубой искрой, а в руках держал черную гладкую папку. Он жаловался на жару и говорил, что предчувствует грозу: у него ломило ноги, и к тому же он слышал, что в прогнозе погоды по "Маяку" не обещали осадков. При этом следователь - звали его Виктором Сергеевичем - проводил ладонью по мокрому лбу и теребил пальцами жесткие белые волосы. Волос осталось у него на голове немного, острижены они были коротко и зачесаны вперед. Росту Виктор Сергеевич был среднего, широк в плечах и квадратен, шею имел короткую и, разговаривая, прижимал подбородок к груди, отчего казался обороняющимся, но и в то же время готовым ответить ударом на удар. Удивляли его вялая, вроде бы расслабленная, манера говорить и неожиданно тонкий для такого атлета голос. Тенор Виктора Сергеевича поначалу раздражал Веру и даже смешил ее, но потом Вера привыкла к нему. Разговор Виктор Сергеевич вел неспешный, о заявлении Верином пока не напоминал, и Вера не могла понять, к чему он клонит и чего хочет от нее. Возможно, пока он лишь приглядывался к ней и проверял, стоит ли верить ей или нет. "Ну и пусть, - думала Вера, - ну и пусть, а мы тоже к нему приглядимся, что он за гусь". Мать сидела рядом тихо и мирно, хотя Вера и чувствовала, что следователь не нравится матери и расстраивает ее даже своим видом. Мать лишь иногда вступала в разговор, желая дополнить Верины слова, и все выходило невпопад. Виктор Сергеевич интересовался, где и как Вера учится, что приходится ей делать на работе в Вознесенской больнице и сколько она получает, сколько вообще имеет средств их семья и как живет Верин отец на Дальнем Востоке. Многие вопросы казались Вере никчемными и досужими, но Вера отвечала на них терпеливо. - Да, - сказал Виктор Сергеевич, - вот, знаете... Говорят, накануне вы подрались с подругой. - Было такое, - сказала Вера. - Из-за чего, можно узнать? - Ни из-за чего. Так. По глупости. - Ну хорошо, по глупости. Допустим. А дрались крепко? - Не так чтобы очень. - Говорят, и туфлями? - И туфлями. - А не остались ли после этой драки у вас на лице и на теле ссадины и синяки? - Остались... - Какие именно? - Не знаю. Не помню. - Угу, - сказал Виктор Сергеевич. - Это мы потом с вами уточним... А врачам почему вы не сказали об этой драке? Они тогда бы по-иному написали заключение. - Не знаю, почему. Меня никто не спрашивал. Я и не сказала. Вера произнесла эти слова обиженно, усмотрев в напоминании о драке с Ниной недоверие к ней и ее ответам, она действительно не рассказала врачам и в милиции о драке, но без всякого умысла и корысти не рассказала, просто потому, что посчитала эпизод этот несущественным и вовсе не связанным с ее делом. Да и стыдно было рассказывать. Следователь, видимо, имел по этому поводу свои соображения, может быть ошибочные и невыгодные для Веры, но он их не высказал, а вопросы прекратил. Это Веру насторожило и обидело. Кто ж, интересно, наболтал ему про эту драку и какими словами? Могли ведь и наврать, да еще и расцветить ложь никольскими фантазиями. - Вы надумайте, - сказала Вера, - ничего лишнего я не хочу никому приписать. Поругались мы с Ниной, и синяки были. Ну и что? Разве это меняет дело? - Нет, - сказал Виктор Сергеевич. - Просто мне надо знать все обстоятельства. Вам уж придется привыкнуть к моему интересу. Ничего не поделаешь. - Да нет, мы ничего, - вступила мать. - Знаете что, - улыбнулся Виктор Сергеевич и пальцами вновь провел по мокрому лбу, - не откажите в любезности... водички какой-нибудь, а то ужарел совсем. - Квас у нас есть, - обрадовалась мать, - свой, правда, не покупной. Если не побрезгуете... - Ну отчего же... - Вера, сбегай в погреб, принеси. - Ну вот, я вам хлопоты причиняю, - огорчился Виктор Сергеевич. Бежать Вера не побежала, пошла за квасом, намеренно степенно, давая следователю понять, что просьбу его она выполняет без особой охоты и что вообще они, Навашины, люди гордые. Веру раздражала суета матери, ее унизительное старание оказать на всякий случай любезности малоприятному гостю, - впрочем, какому гостю? - так, должностному лицу, которое могло бы и не тратить свое драгоценное время на дальнюю дорогу, а опросить потерпевшую в служебном кабинете. Пока Вера ходила, следователь все извинялся перед Настасьей Степановной за доставленные хлопоты, просил вернуть Веру, если бы он звал, что хозяевам придется беспокоиться, он бы и не заикнулся о воде. Но когда Вера принесла запотевшую трехлитровую банку, он не стал отказываться от кваса, а принялся пить его стакан за стаканом, да притом делал это так аппетитно и шумно, ухая от удовольствия, словно бы хлебный напиток помогал ему ощутить полноту жизни. Вера заулыбалась: "Вот дает, как рассол с похмелья..." - Прекрасный квас, - сказал Виктор Сергеевич. - Пейте, пейте на здоровье, - радовалась мать. - Спасибо, хватит. Как вы его готовите? Наверное, покупаете экстракт? - Нет, из ржаных сухарей. - А то вот сейчас экстракт хороший продается... - Вы дома тоже делаете квас? - спросила мать. - Нет. Вы знаете, - засмеялся Виктор Сергеевич, - нас, мужчин, больше пиво волнует! - У нас пива нет, - развела руками Настасья Степановна, расстроилась, будто допустила губительную оплошность, которую теперь уж и не исправишь. - Кабы мы знали... - Нет, вы меня не так поняли, - нахмурился Виктор Сергеевич и еще сильнее прижал подбородок к груди. Теперь он сидел молча и теребил пальцами жесткие белые волосы надо лбом. Вера держала в руке стакан и отпивала квас глоточками, словно это был кипяток. - Вы, Вера, на самом деле, - сказал Виктор Сергеевич, - не обижайтесь на мои вопросы. У меня профессия такая. Вы уж терпите. - А я терплю, - сказала Вера. - Ну вот и ладно. А то я еще один вопрос приготовил, а спросить не решаюсь. Про одно деликатное обстоятельство... Можно спросить? Тут Виктор Сергеевич остановился и посмотрел на Веру своими голубыми глазами, и в них Вера почуяла намек: мол, сами знаете, какие такие деликатные обстоятельства, и если не хотите сейчас говорить про них, так и не надо. Намек Вера не поняла, пожала плечами, сказала: - Если надо, так спрашивайте. - Мне в Никольском уже пришлось кое-что услышать. Возможно, что многое из того, что я услышал, сплетни и так, пустое... Но одну вещь мне хотелось бы уточнить. Слышал я, что вы находитесь... как бы это сказать... находитесь в близких отношениях с неким Сергеем Ржевцевым. Так ли это? Вера вспыхнула, поставила стакан, покосилась на мать. - Ну и что? - сказала Вера угрюмо. - Я дружу с Сергеем... Ну и что из этого? Кто вам чего наболтал?.. Я с ним дружу... Ну и что из этого? - Ничего, - сказал Виктор Сергеевич. Он видел, как Верин испуганный взгляд метнулся в сторону матери и как насторожилась, утеряла вежливую улыбку Настасья Степановна, он видел это и, замолчав, опять прижал подбородок к груди. Настасья Степановна теперь смотрела на дочь и ждала от нее объяснений, и следователь со своими вопросами ее не интересовал, то есть интересовал, но как некое подсобное средство, которое могло бы прояснить неизвестные ей стороны жизни дочери. Вера же сидела воинственная и надувшаяся. - И все же, Вера, вы обязаны мне ответить, - строго сказал Виктор Сергеевич, - была ли у вас с Сергеем Ржевцевым половая связь? - Да! Я жила с ним! - с вызовом выговорила Вера. - Ну и что? - Ладно... А какого числа вы родились? - спросил Виктор Сергеевич. - В декабре, семнадцатого числа, - сказала Вера. - Была холодная погода и еще что-то было. Дождь не шел. - Угу, - кивнул Виктор Сергеевич, не оценив ее дерзости. Потом он еще что-то спрашивал, о каких-то пустяках, говорил опять вяло, словно стараясь успокоить Веру, а она не успокаивалась, думала о Сергее и о том, что о ней судачат сейчас в Никольском, досадовала, что сказала: "Я дружу с Сергеем", - может быть, сглазила их с Сергеем отношения, надо было сказать: "Я дружила с Сергеем до вчерашнего дня"; она боялась новых вопросов о Сергее, но и хотела, чтобы следователь спрашивал ее о нем. - Ну, хватит на сегодня, - сказал Виктор Сергеевич. - Остается мне составить протокол, а вы прочтите и подпишите. Когда Настасья Степановна подписала протокол, он встал, и лицо у него было такое, что неизвестно еще, кто кому надоел, он ли Навашиным или Навашины ему. Папку свою из гладкого черного кожзаменителя с незастегнутой "молнией" он взял со стола неаккуратно, и из нее на пол посыпались бумаги, ни одной из которых во время разговора Виктор Сергеевич не вытаскивал. "Вот черт!" - проворчал Виктор Сергеевич и неуклюже присел к своим бумажкам, стал запихивать их в папку. Вера не сдвинулась с места, а мать тут же нагнулась в ретивом стремлении помочь. "Ну что вы, Настасья Степановна, я уж сам, я сам!" Потом Виктор Сергеевич долго стоял у двери, не говоря ни слова и как бы вспоминая, все ли он задал вопросы и все ли поднял бумаги. Вера с матерью проводили Виктора Сергеевича до калитки, руку ему пожали, обменялись вежливыми словами. - Вот уж, - сказала мать, вернувшись в комнату, - как одно началось, так все и пойдет. - Что? - рассеянно спросила Вера. - Непутевый следователь-то. Хитрый не хитрый, а непутевый. - Откуда ты сразу поняла? - Сразу-то и поймешь... - Брось ты это. - Я тебе вот что скажу. В милицию мы опоздали. Там уж побывал кто-то до нас. Может, от Колокольниковых, может, от Чистяковых. И с деньгами. Вот и сунули тебя в прокуратуру, и следователя подобрали на ихнюю сторону... - Опять ты за свое. - А за чье же, как не за свое! К нам он явился только к вечеру, а с утра облазил Никольское да все, что ему хотелось, повыспросил. - Напрасно ты... - Что ж я, слепая, что ли, или еще какая? Я вижу... А ведь ему такое могли навыдумать... Одних Монаховых возьми. Или Чугуновых. Или Творожиху! - Мне бояться нечего. Я не виновата. - Виновата не виновата, а так все повернут, так ославят! Им своих защищать надо... - Мать, я тебя прошу, давай кончим думать об этом следователе. Ну его к лешему. Хуже, чем есть, мне не будет. Выкарабкаемся как-нибудь. Главное - нам с тобой живыми быть. И здоровыми. Ты меня поняла? - Поняла, - печально сказала мать. Потом она спросила: - Может, отцу написать? - О чем? - О тебе. Может, приедет или поможет. Он хотя и беспутный, но деловой... - Не надо, - нахмурилась Вера. - Нечего унижаться. Слушай, мне эти разговоры надоели. Хватит мне следователя. Я ни в чем не виноватая, и мне на все наплевать. А как тех накажут, посмотрим, спешить некуда. И хватит. Нервы побереги, поняла? И давай перекусим. Девки под окном как голодные кошки ходят... Мать проворчала что-то в ответ, может быть, Верин резкий тон обидел ее, но спорить она не стала, а вздохнув, пошла на кухню. Жара томила по-прежнему, грозовая туча, обещанная следователем, так и не явилось. Ужинали молча, и младшие сестры молчали, даже Надька, хоть она и ерзала нетерпеливо на стуле и поглядывала со значением на Веру с матерью, будто знала то, о чем они не знали, однако побаивалась открыть рот - вдруг старшая сестра своей тяжелой рукой оборвет ее высказывания. В глазах Надьки были ехидинки, и Вера понимала, что Надька слышала какой-нибудь разговор про нее, но расспросить младшую сестру следовало где-нибудь наедине. 9 Вера, стараясь успокоить мать, в конце концов и себя убедила в том, что следователь не такой уж плохой человек, и никто его не подкупал, не натравливал на нее, просто разговор у него с ней был предварительный, несерьезный, ради знакомства, а главное и существенное Виктор Сергеевич скажет ей у себя в кабинете, куда он обещал ее в скором времени вызвать. И все же неприятный осадок остался на душе у Веры, особенно от вопроса об их отношениях с Сергеем, и, чтобы освободиться от него вовсе, Вера упрашивала себя забыть о следствии и суде, а думать о матери и ее здоровье и о Сергее. Она теперь не знала, чего ей хочется - явился бы Сергей в их дом сейчас же или пусть он задержится в Чекалине еще на месяц. И того, и другого она боялась. По ее подсчетам выходило, что Сергей должен вернуться из командировки завтра. Но наступило завтра, а Сергей не приехал. Не дождавшись его, Вера сказала себе с отчаянием: "Ну и пусть, ну и ладно, и без него проживем, если уж у него нет совести. Хоть бы он мне на глаза не попался теперь", и отправилась в город. Ей надо было в поликлинику, на процедуры и на укол, а главное - попасть к врачам, смотревшим мать, и вызнать у них все. Она побывала у онколога, у других врачей, волновалась перед их кабинетами, ожидая приема, дрожала и, несмотря на свою сознательность, готова была молиться, чтобы у матери не было страшного. Врачи ее немного успокоили, сказали, что они ничего не утаили от матери, а какого свойства опухоль, покажет гистологический анализ, они надеются, что анализ будет хороший ("На плохой, что ль, им надеяться!"), но операцию следует делать в любом случае, и Вера, как будущий медик, должна это понять. "Да, конечно", - кивнула Вера. Здоровье матери вообще нашли не ахти каким - и сердце, и сосуды, и нервы, - и Вере ("Отец с вами не живет, да?"), как человеку уже взрослому и вставшему на ноги, нужно было стараться, чтобы жизнь матери шла сытая и спокойная. "Да, да, я понимаю", - сказала Вера. На улице она снова жалела мать и кляла себя, обещала уберечь мать от любых волнений. "Выросла скотина, - казнила она себя, - скотина и есть. Муж у матери хорош попался, а теперь и дочка выросла!.." Сейчас она сама подумала, не написать ли отцу в Шкотово, не упросить ли его со слезами вернуться ради матери и младших дочек, но тут же решила, что и вправду не стоит унижаться, да и вряд ли бы возвращение отца сделало жизнь Навашиных благополучной. В Никольском долго гадали, отчего это человек надумал завербоваться куда-то на Тихий океан, в дыру, провонявшую рыбой, да еще и из сытого поселка, что у столицы под теплым боком. Почти из самой Москвы. Длинный рубль в расчет не брался, потому как и на месте при желании можно было иметь любые деньги. Посчитали, что Навашин, мужик в самом соку, просто-напросто сбежал от жены, поскольку она женщина стала уже никакая. Якобы спьяну он болтал так одному из своих приятелей, и слов этих, возможно и приписанных ему, но вполне вероятных, Вера не могла простить отцу. Разводиться он не стал, может, по лени, а скорей всего, чтобы при нужде было к кому вернуться в Подмосковье. Дочерей он, видимо, любил и скучал по ним, но деньги посылал не по правилам, редко был щедрым, а подавать на него в суд мать по доброте своей не хотела. Наверняка были теперь у него в Шкотове женщины или одна постоянная баба, хитрая или, как мать, несчастная, и писать ему о тяжком положении матери и ее болезнях было бы сейчас нехорошо, унизительно и даже стыдно. Вера не хотела сообщать отцу про свою беду, не желала ни сочувствия его, ни совета, она вообще не хотела, чтобы он узнал о случившемся. Они жили кое-как без него, проживут без него и теперь. Сергей так и не появлялся, Вера сидела дома. Продукты мать закупала сама, видно стараясь уберечь дочь от появлений на людях и лишних разговоров, и Вера не противилась ее старанию, хотя и обещала себе не избегать никольских жителей и не бояться их пересудов. Дома было одно и то же - книги, телевизор, кухня, стирка, хлопоты на огороде, - и Вера неожиданно для самой себя заскучала по Вознесенской больнице, красное генной, похожей на крепость, и по своей несладкой службе санитарки. Она представляла, как сердилась и расстраивалась Тамара Федоровна, главный врач Вериного отделения, узнав, что Навашиной нет на месте, а потом, когда Нина ездила в Вознесенское и рассказала о Вериной болезни, с какой неохотой поставила в Верину смену Нюрку Слегину. Нюрка относилась к своему делу цинично, нянечкой работала без году неделю, а уже набралась, как говорила Тамара Федоровна, равнодушия. Нюрка Слегина вела себя нагло, знала, что медперсонала в больнице не хватает и никто ее не уволит, не боялась даже врачей и выказывала себя чуть ли не главным человеком в отделении. Впрочем, врачей-то она не боялась, зато боялась Веру, та могла ее и высмеять, и осрамить при народе. Поэтому сейчас вряд ли для Вериных больных, особенно для тех, кого она привечала на Нюркиных глазах, наступили лучшие дни. Хотя ей-то, говорила Вера себе, что теперь до этого... И все же она думала о том, что Нюрка наверняка обижает сейчас безответного тихоню Федотова, контуженного под Клайпедой, к которому каждое воскресенье, пренебрегая мытарствами в электричках и автобусах, добиралась из Мытищ с дешевенькими гостинцами в авоське мать, семидесятилетняя старушка, - при виде ее глаза у Веры становились влажными, Федотову нужны особые слова и ласковые руки, а Нюрке что он, что другие больные - уже и не люди вовсе, а так, чокнутые, психи, которых все равно не вылечишь. Да разве Нюрка закупит все как надо в Вознесенском гастрономе, куда санитарки и нянечки отправлялись каждый день в мертвый час с наволочкой и списком заказов больных на клочках бумаги... Небось Флорентьеву она возьмет "Прибой" вместо обязательного "Беломора", а Григоровичу забудет варенье. И, наверное, в пятой палате не сменит белье, раз уж она, Вера, не успела этого сделать. Да и рубли с больных потянет. Вера понимала, что, может, и не Нюрка подменяет ее сейчас и, может, она преувеличивает Нюркины пороки, и тем не менее мысли о больнице текли в прежнем русле - Вере все представлялось, как там безобразничает без нее Нюрка. Вера никак не могла признаться самой себе в том, что она скучает по Вознесенской больнице и по своей службе и что вообще она, видимо, любит эту больницу и ее людей. Вера ругала Нюрку и этим как бы признавала, что без нее, Веры Навашиной, ее больным сейчас, наверное, живется хуже. А значит, что-то у нее получается, и это хорошо. Даже Нине, навещавшей ее, Вера принималась рассказывать о своей больнице, чего раньше никогда не делала. Расспрашивала она о подробностях Нининого визита в Вознесенское, что она там видела, с кем говорила и как ей понравилась Тамара Федоровна. Чувство нахлынувшей любви к больнице и своему делу удивляло Веру, но и радовало ее, обнадеживая неким просветом в будущей мрачной жизни. Нина приходила к ней, как всегда, ладная, ухоженная, одетая будто в театр, приносила новости. Мать на Верины вопросы отвечала односложно, у сестер Вера и не желала ничего выпытывать, а Нина все знала, умолчать же о чем-либо было выше ее сил. - Рожнов, говорят, ходит в военкомат. Просит, чтобы его срочно забрали в армию. Он-то единственный совершеннолетний... - Этот сбежит... Кого хочешь обдурит... - Никуда не сбежит, - категорически говорила Нина. - Сейчас на них характеристики оформляют. - Соседи, что ли? - Ну да, соседи. На Колокольникова, скажем, сочинит Творожиха. - Она неграмотная. - Это я так, к примеру... Ну и что - неграмотная. У них соберется военный семейный совет. И Творожиха, конечно, подаст голос из угла, как выручить ребеночка, а тебя очернить... - Неужели так все и за них? - Ну что ты! И родители-то их волками смотрят на своих парней. Но ведь жалко. Всех жалко. И тебя жалко. И их. Ведь посадят. Жалко. - Тебе тоже, что ли, их жалко? - Могла бы и не спрашивать. Но вообще-то я жалостливая... А есть в Никольском которые и против тебя. Есть. Кому твой папаша насолил, кто считает, что все зло от баб, кто просто так. - А мне на них наплевать, поняла? - Чего ты на меня-то злишься! Вера сердилась, однако, не на Нину. Хотя она и убеждала Нину с матерью и себя саму, что ее нисколько не волнуют разговоры никольских жителей, они ее волновали, и Вера, стараясь показать, что все высказывания о ней соседей, знакомых и малознакомых она принимает с безразличием и даже с презрением, все же выспрашивала Нину, кто и что о ней говорит. Каждый раз Вера ждала, что Нина скажет ей про Сергея, и каждый раз боялась этого. Вдруг кто-нибудь видел Сергея в Никольском, или в городе, или в электричке... Вдруг он уже вернулся из Чекалина, узнал о случившемся и не желает появляться в Никольском... Нет, Нина Сергея не видела и ничего не слышала о нем, она, как и Вера, была удивлена его задержке, - наверное, чего-нибудь недоделали, не поставили по забывчивости пять столбов, аврал в последнюю минуту, и еще предложат остаться на месяц в Чекалине. "Может быть, может быть", - кивала Вера. Забегали и другие девчонки, приятельницы по школе и соседки, сочувствовали или просто болтали, но никто из них не радовал своим приходом так, как Нина. "Хорошая она все-таки у меня, - думала Вера о ней с теплотой, - добрая и хорошая". По-прежнему Нина удивляла ее своими нарядами, новыми чуть ли не каждый день. Вера знала, что денег у Нины с матерью немного, а вот из ничего, из старого и из дешевого, Нина умела шить такие платья, блузки и юбки, что Вера чувствовала себя рядом с ней замарашкой. Нина была прежней, но и как будто бы иной, изменившейся или, быть может, в чем-то изменившей себе. Порой Нина смотрела рассеянно в пустоту, думала о своем, а в глазах ее молчала печаль и жалость - к кому, неизвестно, возможно, к Вере, а возможно, и к себе самой. Нина ни разу не предложила подруге съездить в Москву - развлечься на демонстрации польских мод, или посидеть в кино или просто пройтись знакомыми магазинами. Вера отказалась бы, но Нина ни о чем таком разговор и не завела, удивив Веру. "А впрочем, мне-то что, - подумала Вера, - мое-то дело конченое..." 10 Но ведь могло с Сергеем и что-нибудь случиться. Вряд ли, говорила себе Вера. Что уж там с ним такое может стрястись? С ней - да, стряслось. И она не Нина. Это только в Нининой сентиментальной голове могли бы появиться мысли о том, что если с ней случилось несчастье, то уж и на любимого ею человека в ста двадцати километрах от Никольского в ту же самую минуту непременно упадет кирпич. Вера же полагала, что, наоборот, раз уж у нее беда, то, значит, у Сергея все обстоит хорошо. Так она успокаивала себя, упрашивала перестать думать о Сергее, перестать ревновать его неизвестно к кому или к чему, перестать бояться того, что с приездом Сергея все изменится к худшему в ее жизни, но и не надеяться на хорошее. Спокойствие и благополучие дома, жизнь и болезнь матери, считала Вера, зависели только от нее одной. Вера рвалась уже на работу, уколы она и сама могла делать себе, велика задача, она ведь училась на медсестру и колола в Никольском больных. На работе она собиралась поговорить с хорошими врачами о матеря, а в случае нужды и достать в больнице редкие импортные лекарства. И она отправилась в город с намерением закрыть больничный лист. Ей казалось, что она чувствует себя лучше, боли меньше беспокоили ее, а может, она с ними и свыклась. Вера зашла и к врачам матери. Ее тревожило то, что мать готова была потянуть с операцией - то ли из-за страха перед ней, то ли желая дождаться дня, когда дело старшей дочери получит наконец ясный и положительный ход. Врачи о матери не забыли, она стояла у них в очереди, но место для нее пока не освободилось. Вера вслух поворчала, однако известие это ее неожиданно обрадовало. Больничный лист Вере не закрыли, сказали: "Не спешите, не спешите..." - Как же "не спешите"! - расстроилась Вера. - Легко сказать "не спешите"! Она побрела по городу, по скучным его улицам, горбатым и коротким, не зная, куда податься и на что взглянуть, сразу же возвращаться в Никольское не хотелось. Тоскливо ей было. Город походил сейчас на проходной двор или, вернее, на проезжий двор, если такие существовали. Шуму, суеты и бензинного духа в нем было больше, чем в Москве, да только там суета и шум радовали. Когда-то... Тесное государственное шоссе давно уже отвели подальше от города, в березовые рощи и картофельные поля, у северных и южных застав для проезжих водителей повесили плоские кирпичи на черных орудовских сковородках, а все равно в городе тише и спокойней не стало. По-прежнему отовсюду неслись машины, все больше грузовые, потрепанные и свеженькие, лихие и флегматичные, гремели, дребезжали, норовили проскочить на желтый свет, действовали соседям и пешеходам на нервы. А уж Вере все действовало сейчас на нервы. Толпа, еще несколько дней назад радовавшая Веру, опьянявшая ее, сейчас угнетала, и Вера дважды давала выход своему раздражению, громко и обидно обругав рассеянных деревенских теток, налетевших на нее. Все же, по невытравленной еще привычке, она зашла в кое-какие магазины и даже постояла у прилавков без цели и необходимости, а просто так. В конце концов толпа завлекла ее в знакомый магазин галантереи, и в отделе белья на несколько минут Вера застыла перед чудесным немецким гарнитуром за сорок пять рублей. Когда она, расстроенная прозрачным, с кружевами видением, выбралась на улицу, у нее чуть не отнялись ноги. По той стороне шел Сергей. Она сначала почувствовала, что Сергей где-то рядом, а потом уже увидела его. Он шел один, то есть он шел в толпе, но он был сам по себе, ни с каким приятелем, ни с какой женщиной, шагал не спеша и как бы рассеянно, наклонив голову, и казался Вере обиженным или расстроенным. Он был в голубоватой нейлоновой финской рубашке, которую Вера однажды стирала, а перед самым отъездом Сергея в Чекалин пришила к ней пуговицу, вторую снизу, хотя Сергей и говорил, что такой пустяк он может сделать и сам. Галстук по нынешней моде - широкий и короткий, с толстым узлом - Сергея, видимо, тяготил, и он отпустил узел, а пуговицу расстегнул. - Господи, Сергей... - шептала Вера, стояла остолбеневшая, думала о том, что ей непременно тут же надо исчезнуть, убежать, улететь, но, как во сне, не могла сдвинуться с места. Она знала, что сейчас Сергей поднимет голову, остановится и увидит ее, не сможет не увидеть ее, она боялась этого, а Сергей так и не взглянул в ее сторону, "Наде бежать, бежать, пока он меня не заметил", - говорила она себе, но понимала, что если бросится бежать, тогда уж Сергей точно обратит на нее внимание и узнает ее, не помешают ему ее жалкая маскировка - монашеский платок и черные очки, прикрывшие синяки. И все же она сдвинулась с места, пошла от двери галантерейного магазина, тихим шагом, напряженная, прямая, ничего не видела, сердце ее стучало, а ноги подгибались, но надо было идти, надо было дойти, добрести до первого угла, до первого спасительного переулка... Она прошла метров сто до стеклянных витрин булочной с запыленными кренделями и ситниками, оставалось пять шагов до поворота, и тут она чуть было не смалодушничала, чуть было не нырнула в дверь булочной и все же, победив искушение, добрела до Калужской улицы и, свернув за угол, бросилась бежать прямо по мостовой. Она пронеслась добрую половину улицы, пустую на ее счастье, обернулась и увидела, что никто за ней не гонится и никто не просит ее вернуться. Она остановилась, прислонилась к корявому невысокому тополю и заплакала. - Тетенька, вы чего? - Мальчишка на самокате подъехал с интересом. - Ничего, - сказала Вера. - Поезжай откуда приехал. Она снова посмотрела в сторону булочной и, никого там не увидев, пошла к вокзалу, спешила, боялась упустить электричку, говорила себе: "Скорее, скорее в Никольское, домой, домой!" А почему обязательно домой, почему нельзя было подойти к Сергею - этого она не могла объяснить себе; впрочем, она и не задумывались - почему, она просто сбегала... В электричке она все вспоминала, как она сначала почувствовала, что Сергей рядом, а уж только потом увидела его. И теперь ее удивляло то, что Сергей не заметил ее, ведь он была двадцати метрах, через дорогу, и не только не заметил, а даже и не почувствовал ее присутствия, не вздрогнул, не остановился, ничто его не толкнуло, когда она вышла из магазина. Это ее не только удивляло, но и удручало, она просто не могла понять, как это она его ощутила - шестым, седьмым или каким там, но уж непременно самым главным чувством, а он вовсе не ощутил ее присутствия, будто бы она была для него неживым предметом. Он не побежал за ней. Да и зачем ему было бежать? "Значит, он не любит меня", - решила Вера. Не то что не любит, но и вообще, видно, она ему безразлична, если он ее не почувствовал. Она ведь не смогла его не почувствовать. Так размышляла Вера в электричке, мучилась, и хотя и говорила себе: "Ну и пусть, ну и подумаешь!" - успокоиться не могла, готова была не ждать автобуса, а бежать, бежать домой, не стыдясь встречных, по унылой никольской дороге с горькими голубыми цветами цикория у пыльных обочин. Но автобус был уже на остановке, за десять минут довез до места. Дом стоял пустой, мать ушла на фабрику, безнадзорная Надька гуляла где-то, а Соню Вера, глянув в окно, увидела на огороде у дальнего забора. Там росли помидоры, благо вокруг не было деревьев и ничто не мешало солнцу, там же частью была посажены и огурцы, и теперь Соня полизала их. Когда-то отец то ли с перепою, то ли просто так, от непонятного ему самому душевного зуда, принимался за домашние дела и по нескольку дней трудился на огороде; в один из таких приступов хозяйственной озабоченности он прикрутил к водопроводному крану резиновый шланг, плохо где-то лежавший или выменянный на четвертинку. Клумбы и ближние гряды поливали из шланга, до дальних его струя не долетала, приходилось носить лейки и ведра. Соня и мучилась сейчас на жаре с лейкой - может, мать попросила полить ее огурцы, а может быть, надумала сама. Росла она работящая и совестливая, к жизни и ее заботам, как и мать, относилась всерьез. Глядя на Сонину напряженную худенькую фигурку, Вера снова почувствовала, как она любит Соню и как ей жалко среднюю сестру. Хотя Вере и было не велено поднимать тяжести, она непременно бы подсобила Соне, но сейчас, после поездки в город, ей не хотелось выходить из дома, даже во двор. Она крикнула в окно сестре: - Слушай, я лягу. Если кто ко мне придет, скажи - ее нет. - И Нине? - Ее пусти. - Ладно, - кивнула Соня. Она больше не спросила ни о чем и ничего не сказала, полную лейку, поблескивающую серебром, понесла к забору. А Вера пошла в свою душную комнату и, скинув стоптанные и запыленные туфли, легла на кровать. Теперь она была недовольна собой, никак не могла объяснить себе, почему она так малодушно сбежала из города, почему неслась как угорелая, будто за ней кто-то гнался, чего боялась. "Нервы, что ли, совсем у меня разошлись? - думала Вера. - Зачем я бежала? Зачем я прячусь?" Она возмущалась своим малодушием, она задавала себе сердитые вопросы, а отвечать на них не отвечала, да и ничего не могла бы ответить, и снова виделся ей Сергей, приодетый, в чистенькой рубашке, с галстуком в жару, шагавший, опустив голову, по тротуару напротив, и снова думала: "А он не почувствовал, что я стою у магазина. Я как вышла на улицу, так сразу поняла, что Сергей здесь. А он меня не почувствовал..." Пришла с работы мать, гремела чем-то на кухне, потом отправилась на огород, а может, стала кормить кур. В прежние времена, даже самые благополучные для Навашиных, лежание дочери на постели без дела и днем было бы расценено матерью как чрезвычайное происшествие, как явление позорное и безнравственное. За него следовало стегать ремнем. Если и случалось такое с Верой, мать сейчас же обрушивалась на нее: "Во, разлеглась! Тебе бы в нашей деревне расти, тебе бы показали! Валяйся, валяйся, еще мужа заведи себе лодыря, и будете вы с ним на диванах полеживать". А вот теперь Вера лежала на постели, ничего не желала делать и не могла. Вернуть бы прошлое, хоть и с руганью матери, и ругань бы эта сейчас была сладка. Во дворе или в прихожей возник разговор, голос матери звучал громче, кто-то отвечал ей вполголоса, но вроде не Соня. Вера подняла голову, прислушалась. Или показалось? Показалось, слава богу... Однако тут же вошла Соня и сказала: "Тебя спрашивают". - "Меня нет! - закричала Вера. - И долго не будет!" - "Да понимаешь, - покачала головой Соня, - мама сказала ему, что ты тут. Парень там один..." - "Какой парень?" - "Да как тебе сказать... Белобрысый такой, блондин... а может, русый... скорее каштановый..." - "Ну ладно, иди поливай!" - проворчала Вера. Соня исчезла. И тогда вошла мать, а за ней Сергей. - Милости просим, - кивнула Вера. - Вот к тебе товарищ, - сказала мать. Вера встала, одернула юбку. - Здравствуй, Вера, - сказал Сергей. - Здравствуй... Помолчали. - Вот, понимаешь, - сказала Вера матери, - это Сергей. - Очень приятно. - Мать протянула Сергею руку. - Сергей, - сказал Сергей. - Ну вот, - сказала Вера, - Сергей. А фамилию-то его я и не помню. - Как же так? - спросил Сергей. - Что-то она у меня из головы вылетела за последние месяцы. - Ржевцев моя фамилия, - сказал Сергей. - Совсем не трудная. - Точно! - как будто бы обрадовалась Вера и повернулась к матери: - Точно, Ржевцев. А я-то думала - то ли с рожью, то ли с ржавчиной она у него связана. - Это она шутит, - сказала мать Сергею, улыбнувшись извинительно, робко. - От нервов у нее. Она вас все ждала... - Будто мне и ждать больше некого! - Зачем ты так? - расстроилась мать. - Зачем? - сказала Вера. - Это я от радости. - Нехорошо так. - Мать сердилась, но и жалела при этом и дочь, и Сергея. - Если я мешаю, так я уйду. - Твое дело, - сказала Вера. Потом добавила: - Никто тут никому не мешает. Она замолчала, видела, что Сергей смутился и не знает, как ему быть, он вообще говорун был не из важных, а теперь ее атака, видимо, выбила из головы Сергея все приготовленные им слова. Вера и сама растерялась, хоть вспоминай вслух припевку: "Здравствуй, милая моя, я тебя дождался...", - дождалась, точно, а дальше что? Мать даже после обидного вопроса следователя ни разу не завела разговора о Сергее, удивив Веру неожиданной деликатностью, но теперь ее присутствие смущало Веру, и мать это, наверное, поняла. Но в то же время Вере хотелось, чтобы мать ушла не сразу, чтобы прежде Сергей каким-нибудь словом, пусть неловким, показал бы матери, что его отношение к ее дочери серьезное, что он не чужой в их семье. - Пойду я, - сказала мать как бы самой себе. - Жалко, Настасья Степановна, - спохватился Сергей, - что знакомство у нас с вами происходит такое невеселое... - Я тут, в огороде, буду с Соней, дела у нас там, - сказала мать и на секунду остановилась, словно бы давая ему понять, что не по ее вине не получается знакомство и что в случае нужды ее можно будет кликнуть с огорода. - На огороде так на огороде, - сказала Вера торопливо, выпроваживая мать. Последние слова Сергея ее не обрадовали, а, напротив, насторожили. Отчего же, считал он, знакомство получалось невеселым: оттого ли, что она, Вера, встретила его нынче неприветливо, или оттого, что сам он, узнав о ее беде, все обдумал не спеша и приехал, чтобы прекратить их отношения? Мать постояла еще немного, оглядывала Сергея, привыкала к нему, а потом вздохнула и вышла. - Что ты? - сказал Сергей. - А что? - спросила Вера с вызовом, подошла к окну, стояла теперь спиной к Сергею. - Зачем глаза прячешь? - Чегой-то мне прятать-то их! - Вера обернулась резко, глядела на Сергея, губы сжав в презрении. - Верка! - сказал Сергей. Он подошел к ней, обнял ее, стал целовать ее и что-то ей говорил, а она уже не слышала его слов, и что они значили, было ей неважно, она прижалась к нему, повторяла: "Сережка, Сережка!" - и смеялась, и плакала, гладила ему руки, и все, что передумала она в последние, горькие дни о Сергее, все, что ее мучило и злило, все, что тлело надеждой и распухало в гордыне, все это улетело сейчас легким облаком и растаяло вдалеке. - Ты все знаешь, да? Знаешь? - Знаю. - Ты мне веришь? Скажи - веришь? - Верю. - Не бросишь меня теперь? Не прогонишь? - Что ты... - Спасибо, Сереж, спасибо, милый, - говорила Вера с нежностью и все глядела в серые Сережины глаза, не могла утолить жажду. - Кушать хочешь? - спросила вдруг Вера. - А то, может, голодный? - Нет, - сказал Сергей. - Я бы скоро приготовила. - Правда, не надо. - Когда ты вернулся? - Вчера вечером. Задержали нас. Я уж хотел уехать, да нельзя - я за бригадира. - Все время, что ли, у тебя работа б