ять, забыл ли Терехов вчерашнее, или он все еще сердится. Чеглинцев считал, что Терехов вчера злился правильно, ведь он начальник и должен охранять моральный кодекс. Кому-то надо это делать. И себя он не ругал, он был бы идиотом, если бы не поискал удачи в свой последний день. Он думал сейчас об Арсеньевой с удовольствием и считал, что с наводнением ему повезло, продолжим вечером наши игры. Но тут он вспомнил, что на Сейбу вернулся Севка. "А-а! - подумал Чеглинцев. - Он интеллигент. Он вздыхает о ней издалека. Любовь на расстоянии. А мы приступом, приступом..." - Подъезжаем, что ли? - спросил Терехов. - Близко, - кивнул Чеглинцев. Темнела впереди Трольская сопка, лобастая и тяжелая. Наверху тянулась к сопке серая промоина неба. Ни избы, ни сарая, ни охотничьего зимовья не встретилось на тридцати километрах таежной дороги, а тут на склонах Трола полярной станцией на глиняной льдине стояли домики тоннельщиков. У Трола сейбинский участок вел предпортальную выемку. Потихоньку копал жираф-экскаватор траншею, шли за ним дренажники бригады Белоножко, асбоцементные трубы укладывали в земляную постель. Водица стояла в траншее, и резиновые сапоги шлепали по ней. - Эй, Белоножка и семь гномов, - закричал Терехов, - привет! Ребята вылезли из траншеи, вразвалку направились к Терехову, узнали от него то, что уже успели узнать от Чеглинцева. Продукты у них в котлопункте были. - Спирту подкиньте. Для обогрева экскаватора. Тогда дня три ворчать не будем. - Больше ничего не хотите? - спросил Терехов. - Кетовой икры не желаете? - Вы камень ищете? - поинтересовался Белоножко. - Да. - Вон сколько его вокруг. - Знаю я этот камень. Камень был вокруг серо-голубой. Твердый и ломкий, ударишь по нему - искрит, как порядочный. Но под дождем он плавился, размывался тягучей глиной. Он и был глиной, глиняным родственником сланца. - Помогите нагрузить нам кузов бутом. Помогли. И обратная дорога была не легче, а слова не шли. У Кызасской хляби перед ручейком потянуло тяжелый зад самосвала вправо, машина дрогнула и, словно бы крякнув, осела, разбрызгивая колесами грязь. - Ну вот, - расстроился Чеглинцев, - порожний доехал, а груженый застрял. Надо же! Он посидел с минуту, руки положив на баранку, тайгу слушал, отдыхал, глаза закрыл, а потом вздохнул обреченно, сдвинул кепку на лоб и дернул дверцу. Терехов шагнул за ним в дождь, ступив на землю, почувствовал, что у него болят намятые за день ноги, и стал шагать по грязи, надеясь расходить их. Чеглинцев вытащил топор и с остервенением начал рубить осины-недоростки. Терехов таскал их к машине и укладывал под колеса. Рыжая грязь хватала тонкие проволочные ветки. - Хватит? - спросил Чеглинцев. - Сам смотри, - пожал плечами Терехов. - Хватит, - буркнул Чеглинцев, но остановиться не смог и еще осинки порубил, так, на всякий случай. Топор он оставил на дороге, и когда Терехов спросил его: "Зачем?" - ничего не ответил, не счел нужным, просто имел, наверное, обыкновение пугать тайгу, чтобы уважала наших, чтобы понимала, что этот былинный дровосек может снова поднять топор. Руки Чеглинцева опять лежали на баранке, и губы его шевелились, может быть приговаривая неслышно: "Ну давай, родимый", а самосвал ревел и дрожал, цеплялся колесами за метровую гать и не мог зацепиться. И снова мускулы Чеглинцева напряглись и пот выступил на коричневом лице, а Терехов напрягся тоже и крякал, но ни он, ни Чеглинцев сдвинуть машину не могли. - Толкну ее пойду, - бросил вдруг Терехов, и Чеглинцев, обернувшись не сразу, кивнул ему. Терехов прыгнул с подножки, плечом уперся в мокрый зеленый металл кузова. Снова крутились колеса, шибали по тереховским сапогам комьями грязи и осиновыми щепками, а Терехов все толкал, все старался, словно бы на самом деле мог столкнуть машину. "Ну давай, ну что ты упрямишься, ну пошла!.." И вдруг пошла, не от его, конечно, толчков, а сама пошла, твердое почувствовав под ногами, полезла к деревянному мостику, родимая. Чеглинцев вылез из кабины за топором, тайге им помахал и, подойдя к Терехову, довольный, стукнул его ладонью по спине. Снова, как когда-то, чувствовал он Терехова близким человеком, и все вокруг было ему по душе, и он понимал, что минута эта, ничем вроде бы не особенная в его буксующей шоферской жизни, еще сильнее привязывает его к мокрым и неуютным Саянам. - Знаешь что, - сказал, помолчав, Терехов, - оставался бы ты тут. Чего тебе мотать в Россию... Слов этих Чеглинцев ждал давно. И ему было даже неинтересно, что он их услышал наконец. - В этой грязи-то оставаться? - засмеялся Чеглинцев. - Нашел дурака! Потом они еще застревали четыре раза, и Чеглинцев все вылезал за топором и матерился, двигались понемножку, а доброе магнитное поле, возникшее в кабине не исчезало, и Терехову и Чеглинцеву было хорошо оттого, что они тянули машину вместе. "Нашел дурака!" - ворчал Чеглинцев, а Терехов смеялся и творил: "Нашел..." Было уже темно, когда привезли они к мосту последнюю порцию бута, и ребята работали при свете спеленатых наспех факелов. Чеглинцев с Тереховым встали в людской конвейер, передававший камни к ряжам. Воротников командовал уверенно, и Терехов решил ему не мешать. Чеглинцев швырял ему камни, а Терехов передавал их вперед осторожно, потому что в цепочке перед ним стоял Олег Плахтин, и лицо у него было измученным. - Держишься? - спросил Терехов. - Держусь, - попытался улыбнуться Олег. - Ничего себе неделька начинается, - вспомнил Терехов. 14 "Начинается... начинается... А когда кончится? Когда все это кончится? Неделя... месяц... год... второй год... Черт, чуть не выпустил камень... Пальцы как не мои..." - Слушай, Олег, ты сходи в сарай, погрейся... - Спасибо, Павел, что же я-то... Все стоят, а я пойду? - Слушайте, - крикнул Терехов. - Для половины объявляется перекур. Потом для другой. Кто желает?.. Никто не двинулся. Только камни поползли медленнее, словно прислушивались к человечьим словам. - Маленькие, что ли? - сказал Терехов. - Топайте в сарай. Каждый второй пусть идет. Начиная с Крыжина. "Как он только успел сосчитать, - подумал Олег, - что я буду вторым, а он останется. Быстрый у него глаз, ничего не скажешь..." Олег шел, опустив голову, и ноги его еле волоклись, мечтали о теплоте лавки в сухом сарае. Парни впереди и сзади него шагали молча, на шутки не хватало сил. В сарае горели свечки, тощие стеариновые работяги. Буржуйка трещала, и железные ее бока были красные. Олег постоял у печки, руки держал над жаром, и в лицо ему бил жар. Олег щурил глаза и чувствовал, что может задремать. Он отошел к стене и сел на лавку. С фанерного стола транзистор Рудика Островского выкладывал спортивные новости. "Динамо" проиграло "Кайрату", и в этом ничего хорошего не было. В руках у парней появилась коробка домино, и черные костяшки застучали по фанере. - Олег, будешь? - Нет, не люблю... "Не люблю, не понимаю, как можно часами долбить фанеру, словно и не гнули спину весь день, или еще в гостиницах собираются командировочные, упитанные, подвижные дяди, приехавшие объегоривать кого надо, и стучат, и орут, и стучат... Черт, так можно заснуть, а этого нельзя, будет стыдно, тем парням, что спорят сейчас у стола, труд сегодняшний, наверное, детские игрушки... Доминирующие ребята..." Олега чуть-чуть развеселило это слово, чуть-чуть встряхнуло его. Но он тут же вспомнил, что Терехов ворочает камни под дождем. Тоже хоть и не стучит сейчас в домино, но из доминирующих. А все же не так плохо было бы и заснуть, будить не станут, когда придут отдыхать другие, пожалеют, разбудят позже, все сделают, скажут Сейбе "С приветом", отправятся наверх, начнут гасить свечи, мять мокрыми пальцами горячий воск и его разбудят. И не расстроится он, не умрет от стыда, потому что все равно уже ничего не может, выложился, стрелка силомера мечется у предельной черточки и дальше не прыгнет. А у Терехова прыгает, прыгает, потому что... Черный потолок качается, черные танцующие тени летят в небо и не могут улететь, трутся о потолок и исчезают в нем. Они все дальше и дальше, в другом, тающем мире, и вот... - Олег, ты так свалишься с лавки! - А-а? Что?.. Нет, нет, я не сплю... "Не сплю, но чуть было не задремал. Хоть бы догадались сюда книжки и журналы принести, все было бы занятие". Впрочем, занятиями нынешний день их не обделил. Не жадный. Но день этот Олегу был не по душе. Как и все неожиданные шквальные дни, присваивающие себе инициативу. Ходи себе растерянным и подавленным, делай все, что тебе прикажет этот день, будь на побегушках в его игре, пока не приспособишься к ней и не перехитришь ее. Терехов удачливей, такие дни для него радость. - Олег, держи куртку, теплее будет! - Спасибо, спасибо... Не надо... Все же взял куртку, и на самом деле стало теплее. И мысли уже не спешили, укутанные теплом. Всегда в такие сумасшедшие дни, когда летело к черту привычное, ему было скверно, и появилось ощущение, что он в этом мире ничего не значит, ну ничего, и ничего от него не зависит, как бы он ни хорохорился. Он чувствовал себя жалким и беззащитным, а на него наваливалось что-то огромное и слепое, вспоминались бомбежки, пережитые во влахермском детстве, и снова в том далеком грохоте мать тянула его за руку в убежище, и черный сырой подвал прятал их. "Ладно... хватит... все пройдет... вот привыкну..." Привыкнет, как это уже бывало сто раз, привыкнет, наверное. А вдруг в сто пятнадцатый не выдержит? Что тогда? Кто знает... Вот Терехову все нипочем, ему бы только дни пошумнее, лезет напропалую, и сегодня, мокрый, усталый, грязный, он красив, да так, что хочешь не хочешь, а залюбуешься им. Может, он супермен-самоучка. А может, он просто обыкновенный человек? Вот ведь какое дело. Надя могла бы уже и спать, и это было бы к лучшему. Ему не хотелось, чтобы она видела его сейчас. Конечно, он бы собрался, он сжал бы всю свою слабость, он постарался бы выглядеть уверенным и сильным. Но ведь пьяные тоже пытаются выглядеть трезвыми, а что из этого получается? Нет, Надя, наверное, не спит, кто же сейчас в поселке спит, только бы она не пришла сюда в теплушку, и так... И так у них с Надей неладно. Да, неладно, и он может себя не уговаривать. И все, о чем он думал раньше, пустяки, винегрет, а главное - Надя, она одна. Она его не любит. Нет, это уже слишком. Любит. Но, может быть, она любит и другого. А? Черт его знает... Может, все это шепчет ревность, чем он хуже других? Но как он сейчас ни хотел переключить мысли, сделать это ему не удавалось, ощущение того, что у них с Надей неладно, было устойчивым и жило в нем, как электрический ток в проводах. Олег чувствовал это не из слов Нади и своих собственных, нет, на словах все было прекрасно, но немое отчуждение все еще существовало между ними, и избавиться от него не могли ни он, ни она. Всего несколько раз были они вместе, и у них выходило плохо, они говорили друг другу, что ничего, будет лучше, главное - любить друг друга, а он испытывал чувство растерянности и стыда, понимал, что и она нервничает и, как он, винит во всем себя. Он верил, что это пройдет и они будут довольны друг другом, и все же иногда Олегу казалось, что дело тут не только в этом, а и в чем-то другом, объяснить чего он не мог. Как не мог иногда объяснить мгновенных выражений Надиных глаз и даже ее движений, которые не только озадачивали, но и пугали его. Тайна не тайна, но что-то в них было спрятано, а слова являлись Олегу неточные и неуклюжие, и он боялся, как бы они не навредили, и предпочитал молчать и мучиться, и Надя молчала. Это было странно, потому что Надя молчать не любила, выкладывала все до мелочей и даже бывала болтливой, но тут что-то скрывала. Может быть, так и не вытравилось до конца ее чувство к Терехову, ведь он тут, рядом, и сейбинская жизнь все время заставляет Надю, пусть даже подсознательно, сравнивать Терехова и его, Олега. Впрочем, в любви не сравнивают. А может быть, все это бред, глупость, выходит так, что он не верит Надиным словам, а ведь она не из тех, кто врет, он это прекрасно знает. Он же собственную неуверенность в себе самом, свою слабость пытается прикрыть мыслями о том, что у них с Надей неладно. Выходит так... "Прекрасно, - сказал себе Олег. - Хватит. Давайте прекратим. И так дождь, и так скучно..." И так шел дождь и шумело наводнение, и печать в сельсовете могли поставить теперь неизвестно когда. И вдруг он подумал, что это очень плохо, быстрее бы ставили печать, он бы чувствовал себя спокойнее. Может, и вправду стоит устроить свадьбу, невзирая ни на что, именно в среду, на самом деле в ней будет нечто красивое и романтическое, и она уж запомнится навсегда, свяжет их навсегда. А почему бы и не в среду?.. Там, на улице, все еще таскали камни, и Терехов стоял в цепи, и Олегу надо было идти, но он чувствовал, что не сможет сдвинуться с места, так и останется на лавке. Тени все танцевали, черные, гибкие, и смотреть на них было приятно и легко, и ты тоже плыл куда-то и становился все больше и больше, но черный потолок не пускал дальше, черное небо без звезд, черное небо... - Олег, кончай дрыхнуть! - Павел, это ты? Я встаю... я еще могу... - Все. Кончили. Теперь мост не снесет. 15 Дверьми хлопали так, чтобы тайга вздрагивала от испуга. Чеглинцев прихватил в сарае свечей побольше, благо никто не видел, сунул их в свой чемодан, а две поставил на стол в алюминиевую кружку и скребнул спичкой. Испольновские сапоги валялись на полу в комьях грязи. Сам Испольнов спал на одеяле, так и не скинув одежды. Соломин приподнялся на локтях и улыбнулся Чеглинцеву. - Давно легли? - спросил шепотом Чеглинцев. - Только что. - И он сразу уснул? - Не сплю я, - повернулся Испольнов. - А кто тебе мешает? - спросил Чеглинцев. - Золото, что ли, охраняешь? - Дурень ты, - зевнул Испольнов и для наглядности покрутил пальцем около виска. Чеглинцев ухнул на табуретку, вытянул ноги и закрыл глаза. - Ну и денек, - вздохнул Чеглинцев. - Молотка у вас нет? - Зачем тебе? - Шею прибить. - Машину-то где поставил? - У крыльца. Веревочкой привязал, чтобы не убежала. Помолчав, Чеглинцев спросил: - Пожрать нечего? - В столе хлеб и кусок сала. Черняшка была худой и усохшей, в сухари готовилась переходить, а сало ничего, грело душу и желудок. - Убили гады Патриса Лумумбу, - откушав, затянул с удовольствием Чеглинцев, - и закопали неизвестно где... Дальше петь было лень, и нагибаться было лень, чтобы стянуть сапоги, и оставалось только жалеть, что не поймал он в свое время в проруби щуку, говорящую человеческими словами. С кровати Чеглинцев все смотрел на свечки и все сравнивал, у какой из них пламя больше. Огненные язычки дергались нервно, словно их кто-то щекотал или они хотели переспорить друг друга. "Была бы у нас керосиновая лампа или хотя бы спиртовка, - подумал Чеглинцев, - все бы веселее было". Но сразу же он сообразил: "Нет, спирт тогда мы вылакали бы, стенки вылизали бы..." Тут пришлось пожалеть, что и посуда уже свободна, и ни капли не опрокинешь в глотку, сразу бы тогда заснул. "А так чего тебе не спится, - сказал самому себе Чеглинцев, - раньше засыпал без звука после такого вкалывания. Нынче как профессор... Как член-корреспондент..." - Деньги-то нам за сегодня заплатят? - спросил Чеглинцев и голову приподнял, но Испольнов с Соломиным не ответили, похрапывали, и тогда Чеглинцев заявил, успокаивая себя: - Заплатят. Конечно. Он зевнул и тут же понял, что хочет обмануть себя, потому что растянул рот сам, и сон тут ни при чем. А уснуть ему следовало как можно быстрее, он боялся, что снова придут воспоминания и мертвой хваткой вцепятся в него. Они ему осточертели, а отвязаться от них он никак не мог. "Ни о чем не надо думать, - решил Чеглинцев, - свечки надо считать. Раз, два, три, четыре... А то, как о чем-нибудь подумаешь, сразу чего-нибудь вспоминаешь..." И, поворочавшись, он все же подумал и вспомнил первую свою ездку по Артемовскому тракту, и, как связка бумажных цветов из рукава фокусника, потянулись всякие подробности, без которых Чеглинцев вполне мог обойтись в последние свои саянские дни. День тот был жаркий, санаторный, воскресенье. Накануне их привезли в поселок Кошурниково со станции Абакан, где на асфальтовом перроне уши Чеглинцеву заложило от буханий медных инструментов и барабана. Чего-чего, а локтями двигать Чеглинцев умел, но тут дал маху, трясся в дощатом фургоне у самой кабины и так и не смог увидеть, что это за распрекрасная страна, куда он прикатил из своей арзамасской колыбели. Потому он и уговорил утром в воскресенье Соломина прокатиться по всей трассе и поглядеть, ради чего они сюда заявились. Для этого надо было увести машину с чеглинцевской уже автобазы, взять ее напрокат. Кабина оказалась открытой у серого потрепанного "ЗИЛа" с прицепом, прицеп этот и пришлось тащить Чеглинцеву как нагрузку, как банку мускулов морского гребешка, придаваемых в сергачском гастрономе к полкило вареной колбасы. Все было ничего вокруг - и сопки, и елочки, и клокотливый Сисим, Сейба и Кизир, камушками играющие. Но Чеглинцеву было мало разглядеть все через стекло одолженного "ЗИЛа", ему хотелось пальцами прощупать неровности саянской земли, ногой поболтать в улетающей горной воде, цены посмотреть в магазинах и палатках на трассе, чтобы потом иметь их в виду. Он и останавливал все время машину и хлопал дверцей к неудовольствию тишайшего Соломина. В Кордове в книжной лавке Чеглинцев засмотрелся на рыжеволосую учительшу, болтавшую с продавщицей, и, сам того не желая, купил три длинные палочки мела. Подумав, он крупно написал на двух бортах прицепа: "Капремонт. Перегон". Потом, не удержавшись, вывел на заднем "Правительственные испытания". На дороге голосовали бабки с мешками, и Чеглинцев решил быть для них благотворителем. Потом, перед Курагином, два сердитых инспектора, которым, наверное, выпить было нечего, остановили машину и долго нудили насчет пассажиров. "Какие пассажиры? - удивился Чеглинцев. - Ах, эти бабки! Да они какие-то темные, несознательные, сами попрыгали. Я даже от них отворачивался, от таких бесстыжих". Деньги с этих испуганных теток инспектора все же вытянули, и Чеглинцев с досадой смотрел на бежевые бумажки, вынутые из его кармана. В Курагине они с Соломиным насмотрелись на сварку. Старались, кряхтя, а парень из СМП за пол-литру сваривал. Держатель прицепа отошел, сачок какой-то машину в автобазе содержал, и ему Чеглинцев был готов сказать кое-что. В Абакане пообедали, Чеглинцев сгреб в кассе сдачу двухкопеечными монетами и пообещал девочке за счетной машиной: "Я вам буду звонить на всю сдачу", и погнали "ЗИЛ" в хакасские степи, раз уж занялись географией, приходилось крутить колеса по шарику. В степи их напугал ветер, способный перевернуть машину с прицепом и перекати-полем протащить ее по рыжему шоссе. Вылезли из кабины размять ноги, и ветер тут же швырнул им в лицо по горсти песка, и потом надо было этот песок выгребать из глаз и ушей. Единственно, что привлекло внимание Чеглинцева в той степи, так это здоровенные глыбины, воткнутые в землю, с раскосыми лицами и выбитыми по камню словами. - Может, наряды на них какие древние записаны, - предположил Чеглинцев. - Их бы в музей свезти, - сказал Соломин, - и продать там... - Ну-ка побросай их в кузов, а я посмотрю... На повороте вытянул руку старый усохший хакас. - Садись, дед, - кивнул ему Чеглинцев, - да нет, в кабину. Старость мы уважаем. Хоть и тесно будет, но все же заду полегче. - Ай-яй, - закивал благодарно хакас. Поехали. - Куда, дедушка, едешь? - не выдержал Чеглинцев. - Ай-яй, - сказал дед. Помолчали. - Куда-куда? - спросил Чеглинцев, подумав. - Ай-яй. - Ну чего ты к нему пристал? - сказал Соломин. - Дай человеку спокойно доехать. Еще помолчали. - Ты что, дед, ничего не понимаешь, что ли, по-русски? - Ай-яй. - Да отстань ты от него, - взмолился Соломин. - Ничего не понимает. - Знаешь, дед, - раздумчиво сказал Чеглинцев, - уж очень, говорят, вредный народ хакасы. - Ай-яй! - мотнул головой старик. - Очен гостеприимный народ. Наползали сумерки. Соломин стал жаловаться, что у него глаза режет, и тер их все время. Чеглинцев ему сначала не верил, а потом и сам почувствовал, что с глазами у него какая-то ерунда, - может, от песка, а может, от сварки. На углу главной улицы Абакана у почты стояла будка с игривым названием "таксофон". Чеглинцев хлопнул дверью стеклянной будки и вызвал "Скорую помощь". В ожидании белой машины с красным крестом съели они с Соломиным по стаканчику абаканского пломбира, а Соломин все хныкал и предлагал, пока не поздно, смыться. Санитары выскочили из медицинской "Волги", очень деловые и ничем не взволнованные, и это Чеглинцева очень обидело, как человека и как гражданина. - Ладно, - сказал Чеглинцев, - инвалидов тут нет, а вы нам как-нибудь глаза почистите. Санитары шумели, они тоже были обижены и грозились вызвать милицию. - Зачем вы хулиганили? - говорили они Чеглинцеву. - Вам же всего по капле на глаз капнуть надо. - Ну и капните, - просил Чеглинцев. - Нет у нас ничего для вас, хулиганов! - отрезал парень в белом халате. И уехала "Волга", и остались у "таксофона" сердитые Чеглинцев с Соломиным, и чертыхались и ругали людей, которые им не капнули в глаза. И поехали дальше, а дальше было их родное Кошурниково. Сколько раз потом проезжал Чеглинцев по той дороге и все мечтал, что, когда кончат они трассу и по серебряному костылю каждому доверят ударить молотком на длинной ручке, он привезет из пыльной хакасской степи камень, поставленный на ребро, камень с раскосой мордой, выскребет на нем хорошие слова и поставит его в саянской земле у самых рельсов, чтобы все пассажиры знали, что именно здесь, у Чертова моста, шофер Виктор Чеглинцев перевернулся на своем самосвале и сломал ногу. Но до этой сломанной ноги и своего самосвала Чеглинцеву пришлось вытерпеть столько злоключений и просто скучных дней, что он долго ругал себя за памятную ознакомительную поездку. Потому что после нее рассвирепевший начальник автобазы за самовольный угон автомобиля, да еще с прицепом, чуть было не выгнал его с трассы совсем, а уж из шоферов-то без слов разжаловал. И мыкался Чеглинцев разнорабочим, столяром, плотником, пока в чайной за стаканом киселя не разговорился с бородатым старателем. Мыл тот золото на Амыле, километрах в двухстах от Кошурникова, и сколачивал теперь артель. Чеглинцев посчитал, что стаканом киселя его не купишь, а потому не стал отказываться распить со старателем пол-литру за его счет. Наутро он с трудом вспомнил, как его вербовали, а вспомнив, для очистки совести рассказал обо всем Испольнову и Соломину. Он думал, что Испольнов посмеется вместе с ним, но тот слушал серьезно и вдруг сказал: "А может, стоит податься на Амыл?" Чеглинцев расхохотался, но потом подумал: чем черт не шутит, никогда больше не будет случая увидеть столь темное и сказочное дело. И они, к удивлению всех, уволились тогда из стройпоезда и подались на Амыл. На шустрой, болтливой речке ковырялись целое лето, сначала все им нравилось, а потом кому как, а Чеглинцеву стало скучно. Не было вокруг за сотни верст ни деревушек, ни магазинов, ни танцплощадок, а медведи стали приедаться, как будто Чеглинцев их каждый день посещал в зоопарке. "Я - животное общественное, - повторял Чеглинцев, - и мне одиночество действует на печень". Соломин ныл, потому что всего боялся, а Испольнов ходил хмурый, считая, что бородатый их обжуливает. В августе вернулись они в Кошурниково блудными сыновьями и готовы были на коленях постоять в кабинете Фролова. Но тот был неожиданно добр и не устроил шума. Кошурниковцы над ними смеялись, но Чеглинцев с Испольновым всегда могли отшутиться, а Чеглинцев еще и хвалился мешком золота, который они якобы привезли с Амыла. Ему, естественно, не верили, но мешок не мешок, а мешочек лежал в чемодане у Испольнова, и хранился в нем желтый крупитчатый песок. Было там его мало, наверное всего полкило, но, может, и побольше. Впрочем, Испольнов не доверял его весам, стеснялся или боялся чужого глаза, однако часто, когда приносил домой буханку хлеба или пол-литровую бутылку, он вытаскивал из чемодана суконный мешочек и на ладонях сравнивал его с хлебом или водкой и, взвесив, говорил сыто: "Граммов шестьсот есть..." Даже если бы и потянул песок шестьсот граммов, все равно в обмен получили бы они целковых мало, но дело тут было в другом. Просто знали они втроем, что по возвращении домой все соседи и все жители ближайших травяных улиц Сергачского предместья обтолкуют их саянскую жизнь и, узнав о золотом песке, станут относиться к ним с уважением и приязнью. И отцы, учившие любую палку тащить в хозяйство, не будут ворчать, а посчитают, что их дурни сгоняли в Сибирь не зря, не легкомысленны они, как все нынешнее молодое поколение, прожить смогут. Было Чеглинцеву наплевать на всю эту чепуху, он относился к суконному мешочку скорее как к забавной игрушке для взрослых и поначалу уговаривал Испольнова получить деньги и купить на них вещь. Но потом привык к нему, и мешочек стал казаться ему чем-то важным, словно бы придающим им втроем какой-то особый человеческий вес и выделяющим их из всех остальных саянских трудяг, как людей солидных и с капиталом. И еще он понимал, что, не считаясь со всей его независимостью, желтые крупицы словно бы приклеили его к Испольнову, а почему - понять не мог и ругал себя за то, что не кончил в тот злополучный день разговор с бородатым старателем стаканом киселя. - Вот жизнь, - проворчал Чеглинцев и, потянувшись, спустил ноги на пол. Плечи болели, и спина болела, и это был в его жизни первый случай, когда после ишачьей работы предал его сон. "То ли нервы у меня чересчур тонкие стали, то ли в мозгах извилин прибавилось..." Думать о золоте и о влезшем на гору Сергаче Чеглинцеву не хотелось, но он понимал, что, если отделается от мыслей о них, тут же вцепятся в него воспоминания о пацане Воротниковых, о том, как перевернулся он у Чертова болота, о Терехове и... - Вот жизнь! - Теперь уже он встал и ходил по комнате и курил. И тут он вспомнил об Арсеньевой. - Э-э, - сказал себе Чеглинцев, - надо будет пройти и посмотреть, как там она. Чеглинцев надел сапоги, причесался на всякий случай и дунул на присевшие свечи. Фонариком выбирал себе тропку, черные вымершие дома стыли вокруг. Было тихо, к шуму Сейбы он привык, как привыкал к шуму станков в цехе. "Только бы Севки у нее не было, - думал Чеглинцев, - ради чего мокнуть тогда сейчас..." Он вдруг разволновался, и это было ему неприятно, он видел снова телячьи неземные глаза Арсеньевой и в них тоску по мужичьим ласкам, трудно ей привыкать к монашеству. "Или я, или Севка - все одно. Кто первый..." Окно Арсеньевой было черным. Чеглинцев воровато подобрался к нему, приплюснул к стеклу нос и фонариком пошарил в черном аквариуме. Желтый луч наткнулся на Илгу и тут же метнулся к стене напротив. "Дрыхнут, - расстроился Чеглинцев, - и та и другая. А Севка чудак..." На всякий случай, сознавая всю безнадежность дела, постучал он по стеклу, ближе к стене Арсеньевой. "Спит..." - выругался Чеглинцев и очень обиделся на нее. Медленно побрел он обратно, и ему было жалко себя, и о сне он думал с отчаянием. Одно окно в общежитии светилось. "Ага!" - сказал себе Чеглинцев. О железку в коридоре Чеглинцев попытался счистить грязь и быстро прошел к комнате Терехова. Постучал в дверь и толкнул ее. - Входи, входи, - сказал Терехов. Терехов сидел у стола и что-то чертил. Севка похрапывал, и этому Чеглинцев обрадовался. - Сидишь? Ну-ну, - сказал Чеглинцев, стряхивая капли. - Сам-то вот шляешься ночью, - буркнул Терехов. Он быстро убирал бумаги со стола и был чем-то смущен. - Бессонница, - сказал Чеглинцев, - болезнь века. - Чаю поставить? - спросил Терехов. Печка у него трудилась, высушивала покоробившиеся ватники и помятые сапоги, пар подталкивала к серому потолку. Терехов сдвинул ватники и пристроил чайник на горячую железяку. Глаза у него были сонные, а вмятина на носу казалась глубоким черным шрамом. - Варенье у меня есть, - сказал Терехов, - ежевичное. Три дня назад в Сосновке купил. - Знаешь что, Терехов, - выпалил вдруг Чеглинцев, - решил остаться я. К едреной фене мне этот Сергач. - Ну что ж, - сказал Терехов вяло, - оставайся. Я бумаги оформлю. - Нет, я на самом деле... - начал Чеглинцев и тут же осекся. Ему снова стало жалко себя и обидно оттого, что Терехов не бросился к нему жать руку и не подскочил к потолку и не проснулись все зачуханные жители поселка, не прибежали качать Чеглинцева, простого и любимого всеми парня. Получалось так, что вроде бы сейчас Терехов делал одолжение Чеглинцеву, а не он, Чеглинцев, адский водитель, решил поддержать коллектив в трудную минуту. И Чеглинцев отругал себя за столь детское проявление чувств, надо было повести дело так, чтобы Терехов сам попросил его уважить народ, и уж тогда, соблюдая достоинство крепкого мужика, согласиться как бы с неохотой. - Надо еще подумать, - строго сказал Чеглинцев. - Взвесить все предложения. - Ну подумай, - равнодушно кивнул Терехов. - Нет, уж я решил, - заторопился Чеглинцев, вдруг испугавшись, что Терехов вспомнит о саянской гордости. - Чего уж тут, оформляй бумаги. Я волком бы выгрыз бюрократизм... - Ну и добро, ну и хорошо, - оживился на секунду Терехов, - я рад, что ты остаешься. Он шлепнул Чеглинцева по плечу, и тот забормотал что-то довольно, он был теперь растроган и очень хвалил себя за то, что не смог заснуть и забрел в эту комнату с непотушенной свечой. - Сейчас я тебе чаю налью. - А покрепче ничего нет? - поинтересовался Чеглинцев. - А то бы в самую пору, раз такое дело, раз такой поворот в автобиографии... - Нет, - сказал Терехов, - ничего нет. - Ладно. Давай эту простоквашу. Вот так. И мы для жизни новой имеем лишний шанс... - Слушай, - сказал Терехов, - ты ведь был в бригаде Испольнова, когда мост ставили. Чего вы там наделали? - Где? - насторожился Чеглинцев. - На мосту. - А чего мы там наделали? - В бумагах бут в ряжах лежит... Чеглинцев был сейчас добр и очень любил сейчас Терехова и сам себе очень нравился из-за того, что сумел отказаться от глупой и скучной идеи уехать из Саян, и теперь он сидел успокоенный и душевный и все думал о том, как хорошо он поступил и какой он молодец и какой молодец Терехов. - Сам я ничего не знал, когда строили. Потом Васька проболтался. Он все дела с Будковым вел. Будков тогда спешил, нас все торопил. Очень ему мост нужен был. Все сидел у моста, все смеялся, сам бревнышки обтесывал. Срубы мы поставили, а начинки им не было, задержались с бутом. Его тогда чуть ли не из Абакана везли. - А не из Минусинска? - Откуда-то издалека. Там он все торговался, вышибал у снабженцев бут и не преуспел. Месяц или больше он должен был ждать. А там снег - и привет дороге. Он и велел сыпать гравий. Вон его сколько рядом. Нам-то что бут, что гравий. Сыпали. А сверху попросил булыжнику положить. Нашли, положили. А месяца через два пригнали бут, а он его тихо велел у Трола свалить, чтобы никто не знал. - Зачем это ему все надо было? - расстроился Терехов. - Испольнов знает. Ведь дорого яичко к... - А в бумагах все в лучшем виде. - А что же он, ребенок, что ли, пионер? Он и нам как-то работы приписал, мы денег больше получили и им довольны были. - И молчали? - А чего же нам, кричать? - И ты молчал? - А чего же я, прокурор, что ли, или депутат, или уполномоченный? Я тогда брюки купил. - Зачем это ему все надо было? Терехов встал. - Пошли. - Куда? - К Испольнову. - Он спит. - Разбудим. - Давай хоть чай допьем, - расстроился Чеглинцев. - Вставай, и пошли. - Допью и пойду. - Чеглинцев стал хмур и горячую воду тянул сердито, обжигался и вроде бы не обращал внимания на то, как Терехов топтался у двери. - Ну пойдем, пойдем, - сказал Терехов. - Вот тебе и хваленое русское гостеприимство, - проворчал Чеглинцев и налил себе еще стакан. Терехов мотнул головой и вышел, и недолго слышны были его сапоги, а потом стукнула дверь, и Чеглинцев вздохнул и представил, как они там поговорят. Он был обижен на Терехова, потому что того больше волновало не его, Чеглинцева, возвращение, а темная история сейбинского моста. "Ничего, значит, для него переживания простого человека не стоят, - думал Чеглинцев и совал суповую ложку в банку с вареньем, - ну и пусть один у Испольнова все выспросит..." Но, думая так, Чеглинцев понимал, что с Тереховым он не пошел вовсе не из-за обиды на него, а из-за того, что побаивался разговора с Испольновым. Добросовестно выпил Чеглинцев три стакана чая и только тогда встал. "Ну ладно, - зевнул он, - пойду". Он поглядел на пыхтевшую печку, не наделала бы она пожара, и дунул на свечу. По коридору Чеглинцев шел тихо, хотелось ему, чтобы Терехов с Испольновым уже обо всем выговорились и даже бы Терехов сказал о его, Чеглинцева, решении. Терехов стоял у кровати Испольнова, а тот сидел на одеяле, и ноги его в носках висели над плетеным ковриком. - Привет, - сказал Чеглинцев. - Ты чего там наболтал! - почти крикнул ему Васька. - А чего я наболтал? - заробел Чеглинцев. - Он ничего не хочет говорить, - повернулся Терехов. - Нет, ты скажи, чего ты наболтал! - повторил грозно Испольнов. - Ты не ори! - рассердился Чеглинцев. - Все, как было, так и рассказал. Еще секунду назад у него было такое чувство, что на самом деле он зря проболтался и, может быть, это было даже предательством, и он боялся глядеть в глаза Испольнову, но теперь Васька разозлил его, и Чеглинцев стоял красный и готовый полезть в драку. - Вот и отлично, - сказал Испольнов, - он тебе все объяснил, как было, а я помолчу. И он завалился на кровать лицом к стене. - Ну как хочешь, - сказал Терехов, - как хочешь. Он был расстроенный и усталый и уходил из комнаты опустив голову и ссутулившись. "Гордый, гад!" - подумал в спину ему Чеглинцев. - Что ж, - сказал самому себе Чеглинцев, - когда-то надо и поспать. И он разделся, нырнул под одеяло и пропел для бодрости, оборачиваясь при этом в сторону испольновской немой кровати: - Веселая старушка разделит наш баланс, и мы для жизни новой имеем лишний шанс. - Чего ты ему там натрепал! - взвился Испольнов. - Ты мне не груби! - сказал Чеглинцев назидательно. - Ты уважай во мне человека. Что натрепал, то натрепал. Он меня спросил, а я ему правду выложил. - Ну и дурак, - вздохнул Испольнов, помолчав. - Сами пусть грызут друг другу горло. Он поворочался и затих. - Да, кстати, - начал Чеглинцев, стараясь говорить небрежно, - я ведь решил остаться. Да. Терехов мне уже все бумаги оформил. И премию выдал. Это я так, к сведению. 16 Утро было опять серое. Серое, как вчера, как позавчера, как сто дней подряд, как сто лет подряд, как сто веков подряд, серое, каким оно будет всегда. Дежурные рассказали Терехову, что с мостом все в порядке, что вообще все в порядке, никаких происшествий не случилось, вот только дождь на рассвете отдыхал полчаса. - Надо же, - удивился Терехов. - Разве он вообще может не капать? Столовая уже дымила, и тянулся к ней сонный народ. Терехов не решился сразу шагнуть на ее крыльцо, а стоял рядом на досках, вмявшихся в пластилиновую землю, курил и кивал всем и словно бы пересчитывал бойцов своего отряда да отмечал про себя, какое у кого самочувствие. Встали с ним рядом молчаливые парни и тоже курили. От низких намокших домов карабкался вверх, спотыкаясь, дым, и от вида его становилось теплее. - Дров-то нет, - сказал Уфимцев. - Разве нет? - спросил Терехов. - Вон-вон, - заторопился Островский, - сколько елок-палок вокруг растет. - Да, - кивнул Терехов, - надо будет сегодня дров заготовить. Чтобы надолго... на островную жизнь... - Слушай, дрова - это ерунда! - сказал Рудик Островский. - Думаешь, я тебе вчера о свадьбе в шутку говорил? Вовсе нет. Я убежденно! Знаешь, как интересно будет. На острове, в наводнение, в штормовую погоду и вдруг свадьба. Вся Сейба празднует... "Нас венчали не в церкви..." А?.. - Пожалуйста, - сказал Терехов, - устраивайте, что хотите. - Погоди, погоди, чего ты раздражаешься... Это же на самом деле здорово будет! А, ребята? На всю жизнь... - Ну и хорошо. И устраивайте. Если они этого хотят. - Терехов, ну чего ты ворчишь! Они этого хотят! - Скучно после вчерашнего стало, - подумал вслух Терехов, - не хватает чего-то... - Тумаркинской трубы? - Слушай, Терехов... - взмолился Островский. - Я уже сказал. Решайте сами. У нас какое руководство? Коллегиальное или какое? - Я тебя разве, как руководство... Терехов хотел сказать ему какие-нибудь несерьезные и ни к чему не обязывающие слова, чтобы отстал, но, повернувшись к Рудику, он увидел Олега и Надю. Они шли по доскам-понтонам и мимо пройти не могли. Рудик притих, словно смутился, и Терехов подумал, что ни Надя, ни Олег ничего о его затее не знают. - Легки на помине, - выдохнул Островский. Поздоровались. Руки друг другу пожали. Но глядеть в ее сторону, в ее глаза Терехов не мог, и мятый дырявленный дождем дым, все еще карабкавшийся в небо, должен был хоть чуть-чуть успокоить его. - Ты к нам так и не зашел, - сказал Олег. - Тут наводнения, землетрясения, солнцестояния! - развел руками Терехов. - Ты заходи, Терехов, - сказала Надя. Терехов повернул голову и посмотрел в ее глаза и в них, смущенных, убегающих от его глаз, расшифровал, почувствовал такое, что обожгло его: "Она любит меня, она любит меня, и ничего не изменилось, ничего не было, и вся эта история со свадьбой и сосновским сельсоветом не что иное, как фантазия, умелый розыгрыш, и надо только шагнуть сейчас к Наде и сказать ей: "Я люблю тебя". - Ладно, как-нибудь я зайду к вам, - неуверенно выговорил Терехов. - И Севку зови, - сказал Олег. - Слушайте, слушайте, - спохватился Островский, - Олег, Надя, помните, мы вчера говорили, свадьбу не отменять, а завтра здесь на острове, чтобы на всю жизнь... А? - Я - за! - сказал Олег. - Я же говорил. Терехов смотрел на Надю и все думал, что, может быть, она скажет сейчас правду, должна сказать правду, спектаклю пора заканчиваться, раз у нее глаза такие. - И я - за, - сказала Надя. - Вот и хорошо, вот и хорошо, - обрадовался Островский. - Значит, все в порядке, Терехов, понял? - Хорошо, - кивнул Терехов. - В столовую идешь? - спросил Олег. - Попозже, - сказал Терехов. Уходила Надя, сапожки ее осторожно ступали по забрызганным грязью доскам, уходил за ней Олег, и парни кричали ему, что жена у него скупая и неделуха, раз дома не кормит, и Олег смеялся, а смеялась ли Надя, Терехов не видел, и видеть ему было ни к чему. Он бросил окурок в лужу и сказал Уфимцеву: - Пока Севка спит, надо дров нарубить. - Хорошо, - сказал Уфимцев, - поедим и пойдем. За рослой нескладиной клуба пилили тощие и толстые туловища сосен, елок, берез, маялись, потом исходили, пока не поднялись поленницы; в сплетениях сырых волокон вязли колуны. Ладони Терехов берег, секундный удар мышц старался передать колуну пальцами, боли не замечал, если она и была, шумная озорная работа успокоила его. Но потом, когда оставалось разрубить последние еловые колоды, Терехов подумал,