оставляю!"; сие было причиною, что через долгое время новгородцы имели обыкновение по праздникам, вместо игры и увеселения, биться палками". "Неужели, -- подумал Шеврикука, -- Петр Арсеньевич перечитывал свои выписки? Неужели его волновали Перун и новгородские любители палочных драк?" -- "Прекрати читать! Выкинь! Сожги!" -- будто бы ощутил приказ Шеврикука. Были бы перед ним печь или камин и горели бы в них поленья, Шеврикука швырнул бы в огонь бумаги Петра Арсеньевича. Но приказ прозвучал чужой, и в нем было посягательство на его, Шеврикуки, независимость и особосущность. Шеврикука ноги вытянул, принимая для возможных наблюдателей как бы лениво-спокойную и уж точно независимую позу. Да и что уж такого дерзко-опасного или возмутительного в этих ерундовых листочках? И Шеврикука снова стал просматривать бумаги Петра Арсеньевича. Вот что он в них углядел. Чары на лягушку. Заговор на посажение пчел в улей. Заговор от ужаления козюлькой. Стень. Заговор от скорой доспешки. Чары на лошадь. Чародейская песня солнцевых дев. Соображения о траве прикрыш. О непоколебимости цветущего кочедыжника перед дурной силой. О тенях зданий. О тенях земель и растений, предсказывающих раздоры и худые замыслы. О гаданиях на решете. О приключениях оборотней. Об онихмантии, или гадании по ногтям. И прочее, прочее... Все это было знакомо и неинтересно. И несерьезно. Главный ли тайник обнаружил Пэрст-Капсула? Или все эти выписки с полезными советами и заговорами Петр Арсеньевич держал для простофиль, полагая ввести их в заблуждение и отвлечь от существенного в нем? Но, может, Шеврикука сам нафантазировал о Петре Арсеньевиче лишнее, а теперь должен был отказаться от ложных представлений и намерений? Потом Шеврикука наткнулся на слова о рыцарстве, якобы интересовавшем Петра Арсеньевича. Правда, сначала пошли записи о воине-звере, который не так уж решительно удалился от оборотня. И о волколаках, о берсерках, то есть о "медвежьих шкурах" или одержимых медведем. Порядочные люди их не слишком жаловали. Однако те были, и, как записал Петр Арсеньевич, их обычаи и образ поведения позже не могли не отразиться в действиях раннего рыцарства. На желтоватом листе фиолетовыми чернилами было записано: "Из одного итальянца (Ф. Кардини)". И ниже: "Мирным и относительно процветающим оседлым народам кочевники представляются людьми жестокими, скрытными, асоциальными, бесчеловечными, у них нет веры, они жертвы мрачных, адских культов. В глазах кочевников оседлые безвольны, изнежены, растленны, крайне сластолюбивы, в общем -- недостойны тех благ, которыми они обладают. Поэтому было бы справедливо, чтобы блага эти перешли в руки более сильного". Следовала пометка Петра Арсеньевича: "Мир и благо состоявшихся, благоустроенных, изнеженных манят, но и вызывают презрение... Кочевники-ватага-коммандос". Шеврикука отложил желтоватый листок. А не об останкинских ли духах, не о народившихся ли или нарождающихся персонажах Башни думал Петр Арсеньевич, читая одного итальянца? Несомненно, к людям, а к домовым -- тем паче эти самые, с Башни, относились с презрением и наверняка полагали, что всеми приобретениями людей они должны овладеть по необходимости времени и по праву сильного... Шеврикука увидел опять: "Из одного итальянца". "Вотан существовал в окружении дружины -- свиты доблестных мужей. Подобно ему, германские вожди искали достойных товарищей для свиты. Им был свойствен особый образ жизни -- странствие, неподчинение установлениям среды, в какой они выросли. Главное в них -- амбиция, стремление первенствовать, повелевать, пристрастие к авантюре, жажда богатства, вкус к острым ощущениям. Будничное течение жизни вызывает у них тоску. Судьбу они не признают предначертанной. Будто бы неизбежное можно было перечеркнуть воинской доблестью. Но притом в комитате, дружине, естественной и необходимой была взаимная верность. И взаимность обязанностей. И честность. О дружине князя Игоря сказано: честно -- это сражаться и приносить себя в жертву идеалам братства, бесчестно -- подражать Каину и поворачивать оружие -- против своих. Воинская этика, основанная на братстве, чести, преданности, и вела к тому, что вышло рыцарством". Ну- ну, подумал Шеврикука, экий романтик и созерцатель Петр Арсеньевич, тут тебе и Каин, и германские вожди, и Вотан-Один, и дружина князя Игоря. Или вот: "Варвары и римляне. Духи О. башни и мы. Явление варваров -- наказание и назидание? Или -- продолжение в новых одеждах?" Это мы, что ли, усмехнулся Шеврикука, римляне? Или люди? Однако мысль об этом, видимо, тяготила Петра Арсеньевича всерьез. "Люди (и мы, естественно, с ними) перед обрушивающимися на них событиями или предзнаменованиями испытывают великий страх. Был великий страх тысячного года. И явились в пору смятений, раздоров, вероломства заступники слабых и напуганных". Все, хватит, сказал себе Шеврикука. А в руках его уже были листочки со стихотворными строками. Зигмунд. Сын его Зигфрид... "Он страшного дракона убил своим мечом. В крови его омылся и весь ороговел. С тех пор, чем ни рази его, он остается цел..." Зигфрид, Нибелунги. Клад их. Золото Рейна. Чаша Грааля. Король Артур. "Фу ты! -- возроптал Шеврикука. -- Зачем мне-то теперь все эти Артуры с их круглыми столами, все эти Зигфриды и Нибелунги и их клады! Что я глаза порчу!" Но он чувствовал, что в нем опять шипит чужой приказ: "Не лезь, Шеврикука! Не суйся!" И снова из упрямства (или вздорной блажи?) Шеврикука тетради и листочки сразу не отодвинул, а продолжал перебирать их и наткнулся на карточки из плотной бумаги, какими пользуются посетители общественных читален для особо ценных выписок и соображений. На одной из них были слова: "Принципы комитата, дружины, свиты. Принципы коммандос, серых волков. И принципы воровской стаи. Они разные? Рыцари и банда. Принципы -- близкие. Но часто они -- навыворот. Это горько. Горько! Все идеальное может быть навыворот!" На обороте карточки тушью был начертан план какого-то дома и написано: "Малина. 11 проезд Марьиной Рощи. Подпол. Четыре спуска". А Петр Арсеньевич вроде бы служил когда-то в деревянных домах Марьиной Рощи. Ну и что! Ну и служил! Ему-то, Шеврикуке, что за дело! Избавиться следовало от портфеля! Избавиться! И уж ни в коем случае не надо было разгадывать криптограммы, строки крючков и клинописи (рунической, что ли?) и даже запоминать их. Шеврикука суетливо, дерганно принялся запихивать бумаги Петра Арсеньевича в портфель, увидел на обложке одной из них завитки букв: "Собственноручные записки феи Т., в составе мекленбургского посольства посещавшей Московию летом 1673 года. Сокольнический список". Еще и фея Т.! Шеврикука выругался. Только фей ему ныне не хватало! Мекленбургских! Будто опаздывая к самолету, Шеврикука стал швырять в портфель и реликвии Петра Арсеньевича, не вдаваясь в их подробности и не оценивая их, среди прочего чей-то клык, шелковую лиловую ленту (дамы сердца, что ли, марьино --рощинского, сокольнического, останкинского рыцаря?), пучок засушенной травки с цветком зверобоем и цветком львиный зев, четыре карты, четыре замусоленных валета (неужели поигрывал? неужели вообще был игрок?). Защелкнул замок. Выбросить портфель? Сжечь? Растворить? "Спрятать у Радлугина!" -- вышло постановление. Почему у Радлугина? Почему именно у Радлугина, ведь за его квартирой наблюдают? И хорошо, что наблюдают! Сейчас же к Радлугину, сейчас же поместить портфель там! 15 А Гликерия? Что с Гликерией? Разузнать о ней Шеврикука решил окольным путем. Что не позволяло ему рисковать и лезть на рожон? Благоразумие или трусость? Скорее всего, ни то ни другое. А что, Шеврикука посчитал полезным не называть словами. На лыжную базу Шеврикука проник тихо и кротко, никому не попадаясь на глаза. Ни с Гликерией, ни с Невзорой-Дуняшей не вступал в общение. Но вызнал: никаких чрезвычайных событий в жизни Гликерии не произошло. И смотрины дома на Покровке не отменили. В калекопункте дежурным знахарем сидел какой-то свежий хмырь, весь в жабьих бородавках, желанию Шеврикуки продлить больничный лист навстречу не пошел. Бормотал что-то о транжирах, об экономии, о касторовом масле, которого его могут лишить. А от удара палки резинового призрака в видимой натуре Шеврикуки не осталось следов. Шеврикука проворчал: "Ну и ладно. А с этим хмырем мы еще разберемся!" Спокойствие вернулось к Шеврикуке. Или даже душевное равновесие. А может, он стал неразумно беспечен. Три дня Шеврикука не поднимался в получердачье и не тревожил утомленного тяготами жизни подселенца. Наблюдая как-то проход по двору Радлугина, Шеврикука увидел на груди воодушевленного активиста, на орденском месте пиджака, большой, с блюдце, пластмассовый кругляш: "Клуб любителей солнечного затмения". Через день надпись на значке Радлугина была уже иная: "Участник солнечного затмения". "Какого такого затмения? -- озадачился Шеврикука. -- Неужели я пропустил его или проспал?" Опять явились недоумения: отчего он пять дней назад тащил портфель Петра Арсеньевича именно в квартиру Радлугиных? Отчего он так разволновался тогда, будто бумаги из портфеля, засушенные травинки или замусоленные валеты были отравлены и могли заразить его черной или даже погибельной болезнью? Стыдно было теперь Шеврикуке. В квартире Радлугиных он нашел портфель целым и нетронутым. Никаких датчиков вблизи него, ничьих отпечатков пальцев на коже портфеля он не обнаружил. Предмет, как был положен, так и лежал в книжном шкафу в пустоте за томами Мопассана. Собраний сочинений Радлугин выкупил много, но ни сам он, ни его добропочтенная супруга рук к книжному шкафу давно не протягивали. К Мопассану же они и вовсе относились с осуждением. Теперь Шеврикука принялся уверять себя, что бросился к Радлугиным неспроста, а с некой, пусть и смутной мыслью о выгоде укрытия именно за Мопассановой спиной. Пусть, пусть наблюдают за квартирой Радлугиных, вдруг и ему выйдет от этого польза. Пусть все эти марьинорощинские или сокольнические малины из прошлого, все эти Нибелунги, Зигфриды с драконами и феями мирно почивают себе в шкафу, а потом -- поглядим. Потом бумага и реликвии Петра Арсеньевича вдруг для чего-нибудь и понадобятся. И эта фея Т., посещавшая Московию в составе посольства в 1673 году (кстати, а что происходило в Московии в 1673 году?), и ее собственноручные записки окажутся не бесполезными. В воскресный день Радлугин остановил во дворе Шеврикуку и сказал скорее утвердительно, нежели вопрошающе: -- Вы ведь в нашем доме живете. Я нередко встречал вас... -- Ну вроде бы... -- без всякой охоты вести разговор ответил Шеврикука. -- И мне кажется, что вы в своем секторе активист. -- Говорить об этом не стоит, -- будто намекая на нечто важное, но тайное, сказал Шеврикука. -- Я понял. Я так и думал про вас. Я не ошибся! -- обрадовался Радлугин. И добавил уже доверительным шепотом: -- Вы, конечно, принимали участие в Затмении? -- В каком затмении? -- спросил Шеврикука. -- В Солнечном. -- В каком именно солнечном? -- Ах да... -- сообразил нечто Радлугин. -- В недавнем. В том, что в Мексике было полным, а у нас частичным. -- Видите ли... -- начал Шеврикука многозначительно. -- Затмения, солнечные, лунные, наводнения, землетрясения, солнцестояния... Мало ли в чем приходилось участвовать... -- Понял, понял, -- заторопился Радлугин. -- Все. Молчу. Конечно, в нашем доме жильцов не меньше, чем в районном городе, и вы, наверное, обо мне не слышали... Я -- Радлугин. -- Отчего же, -- сказал Шеврикука. -- Слышал. -- Да? Очень рад. Да... Не все одинаково проявили себя во время Затмения, -- сказал Радлугин тоном государственного человека, -- не мне вам объяснять. Целесообразно выяснить степень участия каждого из жильцов дома... -- На какой предмет? -- не менее государственно поинтересовался Шеврикука. -- Ну... -- замялся Радлугин. -- Чтобы иметь общую картину... -- Ну это конечно, -- одобрил Шеврикука. -- Вот-вот, -- удовлетворенно кивнул Радлугин. -- Будем распространять опросные листы. Не могли бы вы раздать их в вашем подъезде? -- Нет, -- резко сказал Шеврикука. -- Не найдется времени. И не для меня это занятие. -- Ага. Понял. Но, может, хотя бы один лист потребуется вам для ознакомления? -- Один, возможно, потребуется. Пока Радлугин защелкивал "дипломат", Шеврикука просмотрел опросный лист. Увидел среди прочего: "Что вы делали во время Солнечного Затмения? Бодрствовали? Были на посту? Тыкали пальцем в небо? Предавались панике? Пили от недовольства или из вредности? Занимались любовью? Отсиживались в туалете?" И так далее. -- Хорошо, -- сказал Шеврикука. -- Изучим. -- Вы знаете... -- Похоже, Радлугин был намерен сделать серьезное заявление, но не отважился. -- Говорите, говорите, -- разрешил Шеврикука. -- Мне кажется, в нашем подъезде завелся бомж. Он какой-то странный. С большой головой. И будто робот... наверху. Где кончается шахта лифта. Там вроде чердака. -- Вы туда поднимались? -- Нет, -- сказал Радлугин, и было очевидно, что он ощущает себя виноватым перед социальной справедливостью и обязанностями гражданина. -- Мне так кажется. У меня такое чувство. Я видел его... Этого, с большой головой... во дворе... Он нюхал жасмин... Он нездешний... Может, мне стоило сообщить в отделение? Или туда?.. -- Вашу наблюдательность и чутье оценят, -- строго сказал Шеврикука. -- Но не надо спешить. Не надо. К тому же у вас, я полагаю, хватит хлопот и с опросными листами. А теперь, извините, я обязан отправиться по делам. И Шеврикука, не оглядываясь, энергично зашагал к улице Королева. Он понимал, что наблюдательный и чуткий гражданин смотрит ему в спину, но не вытерпел и секунд через пять растворился в воздухе, наверняка вызвав в Радлугине напряжение мыслей. И пусть. И пусть себе Радлугин беспокоится в связи с объявившимся в подъезде бомжем или, может, неопознанным объектом, пусть даже докладывает о нем, куда пожелает или куда привык докладывать. Беспокоиться об этом не следовало, рассудил Шеврикука. Наблюдения или открытия Радлугина ничего не меняли. Пэрст-Капсула лежал на раскладушке под плащом прежнего обитателя получердачья, дремал. -- Здоровье по-прежнему подорвано? -- спросил Шеврикука. -- Это вы? -- Пэрст-Капсула поднял голову и опустил ноги с лежанки. -- У меня не здоровье. У меня состояние. Энергетическое. И судьба. Их движение теперь -- нормальное. -- Ты был замечен во дворе, признан нездешним и вызвал подозрения. -- Дважды выходил из дома, -- сказал Пэрст-Капсула. -- Озадачил одного человека. Заметил. Более не выходил. -- Что ты делал во время Затмения? -- спросил Шеврикука и протянул Отродью опросный лист. -- Я не участвовал в солнечном затмении, -- печально произнес Пэрст- Капсула. -- Это огорчительно. -- Я участвовал в лунном затмении, -- сказал Пэрст-Капсула. -- На самом деле, что ли? -- удивился Шеврикука. -- На самом деле. -- За лунные затмения значки пока не дают... -- За них и спасибо не скажут, -- серьезно заявил Пэрст-Капсула. -- Ну ладно, -- сказал Шеврикука. -- Что ты собираешься делать дальше? -- Я хочу быть при вас. -- Это кем же? Управляющим, связным, денщиком? -- Меня легко обидеть, -- сказал Пэрст-Капсула, -- видно, я стою этого. Но меня никто не посылал к вам. А таиться от забывших обо мне на Башне я могу теперь и сам. Я вычеркнут. "И Петр Арсеньевич вычеркнут", -- подумал Шеврикука. -- А может, ты желаешь находиться вблизи двух своих вещиц? Не проще было бы заполучить их обратно? Отпала бы нужда укрывать и охранять их. -- Укрывать и охранять их обременительно? -- Терпимо, -- сказал Шеврикука. -- Пусть теперь они будут там, где они есть. Я хочу быть не вблизи них, а при вас. -- Зачем? -- Не знаю. Но так нужно. Мне. И я могу пригодиться вам. Обузой вам я не буду. И не создам для вас неловкие и опасные положения. -- Ночуй пока здесь, -- сказал Шеврикука. -- Спасибо! -- растроганно заявил Пэрст-Капсула. Потом сказал: -- Я видел кандидата наук Мельникова. Он из вашего подъезда? -- Есть такой, -- сказал Шеврикука. -- Ну и что? -- Отчасти я произведение его лаборатории. Отчасти... Пэрст-Капсула вновь заверил Шеврикуку, что не станет обузой, не будет ему докучать, а являться на глаза Шеврикуке обещал лишь по его велению и вызову. И что он не заскучает. И что у него уже есть остропривлекающее занятие. А вот Радлугин стал Шеврикуке надоедать. Он караулил его во дворе, терял время, выныривал из-за углов и деревьев и как бы случайно оказывался на пути Шеврикуки. И непременно следовал душевный разговор с намеками. Шеврикука не сразу мог понять, в чем дело, но понял. Дотошный, но осторожно-осмотрительный Радлугин, конечно, наводил о нем справки, ничего не узнал и оттого, возможно, вывел о Шеврикуке суждение излишне романтизированное. Наверное, в таком суждении у Радлугина была сейчас и потребность. Дворовые разговоры протекали так, будто Шеврикука был лицом значительным, снабженным какими-то таинственными полномочиями, и намекать-то о которых не следовало по причинам государственным либо даже планетарным, а Радлугин был готов ему угодить или услужить. "Нет, надо от него отвязаться", -- думал Шеврикука. И не мог отвязаться. А потребность в Шеврикуке у Радлугина открылась такая. Радлугин пребывал в растерянности, не зная, на кого ему теперь выходить, куда нести сведения. Старые структуры то ли и впрямь были поломаны и унижены, то ли на манер града Китежа опустились на дно озера Светлояр и до поры до времени обрастали там водорослями. Брошенным кутенком, поскуливая, бродил Радлугин в одиночестве, и вдруг ему померещилось, что Шеврикука -- от новых структур. После сомнений, оглядок и изысканий Радлугин и надумал к нему прибиться. Шеврикука не стал его разочаровывать. Впрочем, и не позволил себе врать. Просто при разговорах с Радлугиным полномочия над ним витали и покачивали крыльями. А уж дело Радлугина было, пребывать в заблуждениях или нет. Тогда и посетила Шеврикуку мысль использовать Пэрста-Капсулу как "дупло". Длительные разговоры во дворе, дал понять Шеврикука, вряд ли хороши для дела, а вот "дупло"... "Да- да! -- согласился Радлугин. -- Дубровский, Маша, как же, помню, проходили в школе!" Радлугин все же не удержался и успел сделать устное донесение. Оно касалось останкинских слухов об Анаконде, заведшейся в Ботаническом саду. Конечно, Оранжерея не была близка к их кварталу, но проживающий и в двух километрах отсюда водяной змей мог вызвать в Землескребе смущение умов. Ведь чем-то его кормили, возможно, тратили на него контейнеры или емкости с гуманитарной помощью, и это при голодных обмороках в школах и детских садах. Да, да, заверил Шеврикука, с Анакондой предстоит разобраться, но разбор этот -- не в компетенции жителей Землескреба, пусть даже и проявивших себя во время Солнечного Затмения самым геройским образом. Радлугин собирался высказать свое несогласие с мнением Шеврикуки, но попытка его была пресечена. Тут же Радлугин, о чем-то догадавшись, пробормотал: "Ах, да", -- и более Оранжерею не упоминал. Сообщил напоследок, не без гордости, что списки участников Солнечного Затмения, как проявивших себя, так и не проявивших, им уже почти составлены, сторонники же лунных затмений выявляются. Шеврикука хотел было спросить, чем же плохи сторонники лунных затмений, но сообразил, что своей неосведомленностью о чем-либо он расстроил бы Радлугина. "Хорошо, -- сказал Шеврикука. -- Списки, пока лишь одних не проявивших себя, вы опустите в "дупло" в четверг в девятнадцать ноль три у входа в кулинарию ресторана "Звездный". Из конспиративных соображений Радлугин быстро оглядел все вокруг и прошептал, в мгновение осипнув: "А где там дупло?" -- "Дуплом будет тот самый нездешний бомж с крупной головой. Вы мне о нем докладывали", -- сказал Шеврикука. "Ах так?!" -- удивился Радлугин и долго стоял во дворе растерянный. Нездешний бомж, выслушав в получердачье Шеврикуку, сказал: "Я все понял. Я согласен". На ногах духа или полуфабриката Шеврикука увидел фетровые бурки с кожаными каблуками. -- Не жарко? -- спросил Шеврикука. -- Ноги мерзнут, -- засмущался Пэрст-Капсула. -- Радлугина ты теперь не удручишь, -- заметил Шеврикука. -- А кого-то можешь и озадачить. -- Разрешите походить в них хоть один день, -- чуть ли не взмолился Пэрст-Капсула, будто Шеврикука желал лишить его последних в жизни утешений. -- Ходи хоть в корякских торбасах из оленьих шкур, -- сказал Шеврикука. -- Мне-то что. Да пусть ходит в жару в фетровых бурках, подумал Шеврикука, кого в Москве удивишь прихотями манер и вкусов, если какой дурак и задержит духа, то вскоре и отпустит. И Шеврикука не стал язвить, напоминать о том, какие личности носили в сороковые годы белые бурки, воротники и шапки из серого каракуля, наверное, Бордюков хранит в кладовке бурки, тронутые, несмотря на нафталинную оборону, молью, пусть и Пэрст-Капсула теперь наслаждается... Но отчего у него мерзнут ноги? -- Диана, -- подумал Шеврикука, -- олицетворяла луну. Кто позволял себе затмевать Диану? -- Это вы к чему? -- насторожился Пэрст-Капсула. -- Это я так, -- сказал Шеврикука. -- Ни к чему. -- Уже без Дианы, в иные времена, -- сказал Пэрст-Капсула, -- луну заслоняла Дикая Охота, Вилде Ягд. Когда она проносилась по небу, внизу выли собаки. И случались зимние бури. -- Дикая Охота? -- удивился Шеврикука. "Дикая Охота. Дикая Охота..." -- вспоминал Шеврикука. -- Где-то я читал о ней недавно... На одном из листочков Петра Арсеньевича" "Дикая Охота, сонм призраков и злых духов, небесные гончие псы, зимние бури, гибель людей на перекрестках дорог, свита Одина-Вотана, тени Ирода, Каина, Аттилы, Бонапарта, Дрейка..." Но при чем тут Дрейк?.. Так. А не принесется ли вскоре и к нам Дикая Охота? Или ее осуществители уже здесь?" -- От твоих полетов не выли внизу собаки? -- спросил Шеврикука. -- Нет, -- сказал Пэрст-Капсула серьезно. -- Я не летал. И к Дикой Охоте никак не могу быть причастен. Я просто знаю. -- Вас просвещали в лабораториях? -- Это не суть важно, -- сказал Пэрст-Капсула. "Вот, значит, как, -- поднял бровь Шеврикука. -- Ну и разгуливай дальше в своих бурках..." -- Для меня это и вовсе неважно, -- сказал Шеврикука. Надо было посетить Оранжерею. Посетил. Змей-анаконда ему понравился. И Шеврикука понял, что стервец умеет выживать. Но прежде сообщу, что фетровые бурки Пэрст-Капсула носил еще именно один день. Стало быть, прошение его было осмысленным и обеспеченным свойствами натуры. При новой встрече с Пэрстом-Капсулой Шеврикука увидел духа-полуфабриката в пятнистой шкуре воздушного десантника. Тельняшка на духе, пусть и чистая, отчасти Шеврикуку опечалила. И наглец лимитчик Продольный надевал тельняшку. Впрочем, нынче в Москве в средних слоях расцвела мода на камуфляж. А куртка и брюки достались Пэрсту-Капсуле истинно камуфляжные. Но были и нарушения формы. Пэрст-Капсула приобрел не сапоги, а полусапожки, скорее щегольские, нежели необходимые защитнику Отечества или коммерческого добра. И на голове он утвердил не голубой берет, а ковбойскую шляпу от какого-нибудь неуравновешенного Буффало Джонса, отчего и осведомленному гражданину было бы трудно определить его происхождение и социальный смысл. "А если потребуют документ?" -- хотел было спросить Шеврикука. Пэрст-Капсула тут же протянул ему визитную карточку. Бумага на нее пошла ценная. "К. Пэрст, -- прочитал Шеврикука. -- Эксперт-полуфабрикат. Необходим при катавасиях. Москва. Округ Останкино". "Достаточно?" -- спросил Пэрст-Капсула. "Достаточно, -- сказал Шеврикука. -- А "К." -- это как понимать?" -- "Капсула. Или я сделал не то?" -- "Нет, все нормально", -- успокоил эксперта Шеврикука. Змей же, действительно подтверждая народную молву, дремал в Оранжерее в водоеме, приятном тем, что в нем в условиях Средне-Русской равнины и континентального климата цвели индийские и египетские лотосы и райские растения виктория регия. Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, в своих комплиментах амазонскому змею почти не допустил преувеличений. Морду Анаконды Шеврикуке, правда, не пришлось оценить, но метров шесть туловища и хвост он рассмотрел. Чешуя удава была действительно блестящая, гладкая, сверху -- оливково-серая, вдоль спины змея тянулись два ряда крупных бурых пятен, заставлявшие думать о кожаных изделиях для флоридских миллионерш. Змей лежал смирно, не тревожил листья лотосов и викторий, стебли дивных папирусов, не возмущал покой декоративной гальки. Никого не раздражал. Сотрудники Оранжереи и ее посетители к присутствию змея в Останкине относились спокойно, полагая, что он и обязан отдыхать в здешнем водоеме. Вот тогда Шеврикука и подумал, что этот стервец выживет и в канализационной трубе. Подумал одобрительно. Чуть ли не с завистью, хотя и сам был умелец выживать. На всякий случай Шеврикука попытался представить, какие могут отрасти у змея крылья и где. Картина возникла в его воображении занимательная. Но зачем и как змей завелся в Останкине? Сие оставалось загадкой. Шеврикука желал поговорить с Крейсером Грозным, но тот, выяснилось, уехал в Рязань играть в футбол. К кандидату наук Митеньке Мельникову Шеврикука подойти не отважился. А вот побеседовать с Дударевым стоило -- тот и жил в чужом подъезде, и был говорливый. Поймать Дударева во дворе Шеврикуке удалось не сразу. Но удалось. Дударев весь был в хлопотах, в бегах, в порывах, в полетах. И теперь он несся куда-то, а в глазах его полыхала безумная деловая идея. "А? Что? -- Дударев не мог понять, о чем его спрашивал Шеврикука. -- Ах, этот змей. Анаконда? Ну есть такой. Есть! Произвели! Да, в лаборатории. Явили на свет. Пусть пока подрыхнет среди лотосов и папирусов. Потом пойдет в дело. Не обязательно в консервы и на деликатесы. Не обязательно. Может, отыщется для него предназначение и поважнее. И я уж догадываюсь какое. Змей Анаконда -- это ерунда! Митенька Мельников -- талант и гений, Эдиссон с Яблочковым, да что там Эдиссон с Яблочковым, какие при них были свет и звук? Тьма и глушь! И Митенька согласился вступить в наше дело. Но тише, тише об этом! Кстати, Игорь Константинович, я ведь не забыл и про циклевку полов, и про сорок третий морской узел, и про то, что вы многое умеете... Да-да! Я вам тогда обещал пятьсот пятьдесят рублей. Но эта сумма сегодня, согласитесь, смешная и неуважительная. И мы можем платить больше. А потому милости просим к нам!" Шеврикука был уже не рад, что остановил бывшего экономиста бывшего Департамента Шмелей. Впрочем, от шмелей и от других перепончатокрылых в Дудареве, красавце с коварными, тонко-черными усами прежде графа Люксембурга, а ныне московского коммерсанта-обольстителя, нечто, несомненно, осталось. Он попрежнему был устремленно-летучий и помнил, где и до каких пор его ждал взяток. Скорее, и не один. "У меня есть служебное место", -- вяло произнес Шеврикука. "Сегодня одним местом не проживешь, -- наставительно сказал Дударев. -- Три таких места приложения сил кое-как накормят, а с четвертого накопишь на штаны. Взамен протертых. Нам скоро потребуется паркетчик. Есть идея насчет одного дома на Покровке. Через неделю -- смотрины". И был назван адрес дома на Покровке. К нему судьбой была приписана Гликерия. "Хорошо. Я подумаю", -- сказал Шеврикука. "С больничного-то вы съехали?" -- спросил Дударев. "Да, больничный мне закрыли". "Ну и славно! -- Дударев обрадовался, будто неделями раньше оставил Игоря Константиновича в реанимации, а теперь, разговаривая с ним, обнаружил ходячим, на что и не рассчитывал. -- Нынче, как на войне, нельзя быть ни больным, ни раненым. И уж тем более притушенным!" Никаких поводов спорить у Шеврикуки не возникло. Летучий Дударев словно бы ни на секунду не прекращал движения, турбины в нем ревели, горящие табло требовали не курить и пристегнуть ремни. Впрочем, наблюдатель, увлекающийся, скажем, хореографией, мог посчитать, что молодой человек с коварно-крутыми усами венской манеры намерен вот-вот пуститься в пляс. А может, динамике его житейских предприятий были необходимы для разгона ритмические открытия стиля степ. Или стиля рэп. "И Бордюков со Свержовым уже при деле?" -- из вежливости спросил Шеврикука. "Да! И Бордюков, и Свержов! Все при деле! И Совокупеева с Леночкой Клементьевой! Все при деле! При разных делах! И Крейсер Грозный от нас не отстанет! Нет! -- Тут Дударев на мгновение задумался. -- А Бордюков при этом записался и в монархический комитет, будет раздавать титулы графьев, баронов и виконтов", -- проговорил он медленно, будто бы оценивая нечто заново. Но сразу же воодушевился и улетел. Во дворе Шеврикука встречал Митю Мельникова. Деликатного сложения блондин, гений и кудесник, проходил мимо, ничего не замечая, вид имел изнуренный. Пэрст-Капсула уже несколько раз таинственно пробирался к ресторану "Звездный", на Цандера, имея целью секретные встречи с агентом Радлугиным. В одном из донесений Радлугин сообщил, что его стараниям провести Всемирные новоостанкинские игры чинятся препятствия и здесь несомненны происки. Он, Радлугин, выступил с идеей устроить Игры хотя бы и на стадионе в парке (рядом с лыжной базой, отметил Шеврикука). Надо было только громко окликнуть всех прописанных когда-то в Землескребе, а ныне оказавшихся в самых разнообразных концах света, и призвать их на Игры. И тех, кто отбыл в командировку. И тех, кто поплыл в гости. И тех, кто вовсе и напрочь отказался от останкинской прописки. Даже и таких поганцев по причине милосердия Радлугин был готов пригласить вдохнуть дымы отечества. Да, даже и таких. Конечно, следовало подвигнуть к спортивным достижениям и теперешних жителей дома. Ведь все когда-то прыгали, бегали, ныряли, метали гранату, сознательно доказывая свою готовность к труду и обороне. К традиционным видам спорта разумно было бы прибавить, дабы продемонстрировать миру плоды самобытности и увлечь человечество, виды спорта местные, такие, скажем, как лазание на обтесанный столб за яловыми сапогами и петухом или скакание в мешках с завязанными глазами. Естественно, требовалось сочинить для всех подъездов патриотические гимны, их и исполнять при вздымании флага, для каждого подъезда, понятно, особенного. Не пугала Радлугина необходимость строить вокруг Землескреба гостиницы и умеренные увеселительные заведения. И вот на тебе! Разумная и льготновыгодная идея столкнулась с удручающим безразличием жителей, их желудочным (или животным) эгоизмом. И с откровенными, но безобразными кознями. Кто именно строил козни, Радлугин не сообщал. А в новых донесениях о Всемирных играх он словно бы и забыл. Возможно, Радлугина вновь увлекли дела, связанные с затмениями, их участниками и их недоброжелателями, злонамеренными или заблудшими. О некоторых злыднях он ставил Шеврикуку в известность. Слова Радлугин выводил аккуратно, фразы не комкал. Но последнее его донесение вышло взлохмаченно-нервным. "Буянят. Четвертый этаж пятнад. подъезда грозит объявить бойкот Всемирным играм. Требуют дать этажу гимн, флаг, талоны на сало. Мародеры. Дебаты -- создавать, не создавать партию др. Солнечного Затмения (ПДСЗ-десезистов) зашли в тупик. Одинокая ст. преподаватель Легостаева Нина Денисовна (самоназвание -- Дениза) забеременела. Утверждает -- от Зевса. Наблюдатель". "Не рано ли от Зевса-то?" -- подумал Шеврикука. Впрочем, что Зевсу были медицинские сроки? 16 Очень скоро Шеврикука увидел во дворе Дударева опечаленным. Да что опечаленным! Разгромленным, уверил Дударев, разгромленным! Джинсовая рубаха его была помята и чуть ли не истерзана, а замечательные усы показывали без десяти пять (дня ли, ночи ли -- не имело значения). Правый ус Дударева, будто выражая недоумение, вздернулся к глазу, левый же свис сникшим в безветрие стягом. И не в джинсовой рубахе, вспомнил Шеврикука, ходил Дударев даже и в жару, а во внушающей доверие темной тройке просвещенного и удачливого предпринимателя рябушинско-морозовской традиции. -- Разгромили! -- взревел Дударев. -- Обокрали! -- Вас? -- Да что меня! Что у меня красть и громить! Митино взяли! Митино! -- Когда? -- искренне обеспокоился Шеврикука. -- Впервые услышал, что квартиру Мельникова ограбили и разгромили. -- Я-то должен был бы... -- При чем тут квартира! -- вскричал Дударев. -- Что у него дома брать? Лабораторию! Лабораторию! Сразу же Дударев сообразил, что говорит лишнее. Да и не говорит, а орет. -- Впрочем, вам я могу доверить, -- зашептал он, почти вплотную приблизившись к Шеврикуке. -- Вы же с нами? Ведь вы, Игорь Константинович, согласились вести паркетные работы... -- Да, -- кивнул Шеврикука. -- Я обещал быть полотчиком. Если тот дом на Покровке... -- Ну вот! Ну вот! Стало быть, все это касается и вас! Ощутив в Шеврикуке доброжелательного собеседника или даже родственную натуру, Дударев выпалил множество слов, порой и не заботясь вовсе, чтобы слова эти выстраивались в логические ряды, и не утруждая себя интересом к тому, как относится к ним паркетчик Игорь Константинович, понимает ли его, слушает ли вообще. -- Да! Да! Сплошные тризны! Все рушится и гибнет! Хаос! Разлад! Разброд! Дни, достойные глумлений и плясок на тризнах! Затмение мозгов и совестей! Агония! Говорят: не агония, а роды чудесного дитяти! Родовые схватки! Не вижу! Не вижу! Вижу пока агонию. И всюду игроки! Мы жертвы их бесстыжих амбиций. Земли, хребты, острова, перешейки, моря тасуются в их игре. Жулье и разбойники! Варвары! Напор варваров -- наказание и назидание! (Шеврикука удивился. Схожие слова он видел в бумагах Петра Арсеньевича. С чего бы вдруг случилось совпадение?) Но что толку от таких назиданий? Что значит в хаосе и абсурде каждый поступок? Мой? Ваш? Пусть и самый благонаправленный. Он втягивается в хаос и абсурд и сам становится хаосом и абсурдом. Любая благонаправленность теперь зло! И глупость! О боги! Всеобщая околесица и жуть... -- Но народ не унывает, -- возник откуда-то Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный. -- Не говори чушь, -- осадил его Дударев. -- Лучше ври. -- Никогда не вру. Нигде и ни при каких обстоятельствах, -- обиделся Крейсер Грозный. -- Игорь Константинович не даст соврать. Но если ты так обо мне понимаешь, то я и стоять здесь не буду, пойду, куда шел. И привел в исполнение свою угрозу. -- Да, разгромили и ограбили! -- опять воскликнул Дударев. -- Кто? -- Невидимые силы. А может, и самые видимые. Но мы не оставим их в покое! -- решительно сказал Дударев. -- Свое вернем. Объявив себя личностью, досадно неосведомленной, отставшей от технических достижений Департамента Шмелей, никогда не имевшей доступа ни первой, ни второй, ни двадцатой степени откровенности к секретным исканиям, а потому в чем-то обделенной судьбою, Шеврикука вынудил Дударева разъяснить профану, какие такие ценности были разгромлены и разграблены. Ну не совсем разъяснить, а допустить малые намеки. "Вам, наверное, и не дано понять все, -- предупредил Дударев. -- Да оно вам и не нужно". Но, похоже, и Дударев, будучи экономистом, а не птенцом гнезда Вернадского, не все понимал, а знал лишь о чем-то из чужих упрощений. Вот мираж, начал Дударев. Ничего нету и что-то есть. Нет в пустыне колодца, пальмы и хижины под ней. И есть колодец, есть пальма и есть хижина. И даже облако приплыло, из него вот-вот польется вода. Грезы или мольбы жаждущего путника, скажете, состояние воздуха и игра света. И ни капли влаги. Пусть так. Но примем и это во внимание. Есть много в мире не рожденного, а потому как бы и не существующего. Но не рождаются часто и дети, а они были зачаты и уже беспокоили мать. Каша варится в голове человека, борение чувств и соображений, но они не существуют для людей вокруг, если они не выражены словами, пусть судорожными и неточными. А сны? А муки, страсти, поскребы и почесы подсознания? А видения ложной памяти? Кстати, такой уж и ложной? В воздухе, не в том, понятно, что состоит из кислорода, азота и прочего, а в воздухе жизни, возьмем Останкина и нашего двора, то и дело сотворяется, возникает нечто, несомненно влияющее хотя бы на движения душ жителей. Но это нечто не пощупаешь, по нему не ударишь молотком, от него не отхлебнешь ложкой. Однако энергия этого нечто, назовем -- энергия, ощутима. И разве нельзя воплотить ее в некую реальность с видимыми границами и обликом? Отчего же нельзя? Отчего же нельзя-то! Можно! И не зря же отпускают в жизнь редких людей, один из которых квартирует с нами в Землескребе с паспортным клеймом Дмитрия Мельникова. Отпускают. Или опускают. -- И проблемами энергетического развития судеб занимался Мельников? -- спросил Шеврикука. -- Трансбиологическими? -- И этим! И этим! -- уже торопясь, уже будто взлетая, проговорил Дударев. -- А вы откуда знаете? -- Так... Слышал... Так вот, продолжил Дударев, вранье Крейсера Грозного, хотя бы и про анаконду, -- это ведь тоже извержение энергии. И не один Крейсер Грозный извергает. И воображение каждого из его слушателей создает энергию. Опять же условно -- энергию. Или вот. Откуда музыка? Откуда берется музыка? Никогда на свете не было Шестой симфонии, и вдруг она есть. Жила -- не жила Даная, никто не знает, а Рембрандт взял и явил ее публике. Из ничего? Как же из ничего! Из чего! Именно из чего! И она есть. Пусть даже литовский сумасшедший хотел ее извести, она все равно есть. (Даная Легостаевой тоже есть, и она зачала от Зевса.) А если Петр Ильич сотворил Шестую, Бах Иоганн Себастьян -- Бранденбургский концерт, то почему же мы не можем произвести какую-то съемную амазонскую Анаконду? Анаконда -- это шутка, чепуха, блажь! Детская полька по сравнению с Шестой симфонией. Собачий вальс! Эксперимент между делом. -- А не хотели произвести змея с крыльями? -- не удержался Шеврикука. -- Откуда знаете? -- удивился Дударев. -- Хотели! С двумя, с четырьмя, с шестью. Кто-то предлагал -- с тремя. С одним на хвосте. -- И чтобы дышал огнем? -- Да! И чтобы дышал огнем. Не обязательно огнем. Расплавленным чугуном. Но отменили. До поры до времени. Никогда не поздно оснастить. И огнем, и крыльями. Что я говорю! Что я несу! Не поздно. Как же! Разгромлены и обкрадены! -- Все же кем? -- опять не удержался Шеврикука. -- Кабы знать точно -- кем. -- Оттуда не могли? -- Шеврикука посмотрел в сторону Башни. Из-за Землескреба Башню не было видно. Но все знали, где она. И все чувствовали ее. -- При чем тут Башня? -- спросил Дударев. -- Зачем мы Башне? Вы что -- мне подсказываете? -- Нет, -- сказал Шеврикука. -- Я просто так. А Дударев задумался. При том хаосе, при том разброде, при том дурном, но звенящем похмелье, что сопутствовали кончине Департамента Шмелей, лаборатория Митеньки Мельникова оказалась не нужна никому, кроме, конечно, предприимчивых и дальновидных людей, задумавших дело. К этим людям, естественно, относился он, Дударев. Не в последнюю очередь. Не в последнюю. Надо было сразу все оборудование забирать и размешать в хорошем месте. Но проспали растяпы, упустили время, понадеялись на добродушное расположение звезд и планет. Вот и получили! По делам, по растяпству и получили. Лишились тонн двух с половиной всяких мыслящих и колдующих устройств, не будем называть каких. А сколько ценного раскурочено негодяями и невежами. Ну взяли бы червячный компрессор, коли он им нужен,