ай к Гликерии. Не раздражай ее! Пусть себе играет..." В воздух Дуняша произнесла еще несколько громкокипящих слов, должных подтвердить ее возмущение недостойным посетителем. Затем она, скинув кроссовки, уселась на пол, а большие крестьянские ступни свои, вытолкав руку Шеврикуки, разместила на подлокотнике кресла. Ступни ее были чистые, опрятные, недавно отпаренные. Доверие оказывалось Шеврикуке, с возможным разрешением погладить или пощекотать жесткие пятки. Позже Шеврикука гладил и щекотал. Но не часто и лениво. В руке у Дуняши опять оказалась астраханская груша. Гликерия, похоже, импровизировала, забыв обо всем. И вышло так, что Шеврикука с Дуняшей сидели и как бы шушукались. Доверительное это шушуканье и музыкальное забытье Гликерии не могло растрогать Шеврикуку и уж тем более ввести его в заблуждение. Шеврикука догадывался, чего от него хотят и отчего позволяют откровенничать (Дуняша -- себе, а госпожа у фортепьяно -- Дуняше). Но, скорее всего, обе они еще и не знали толком, чего хотят истинно и какую поклажу стоит взваливать на спину ему, Шеврикуке. Догадывался он и о степени или дозе откровенностей. И все же кое-какие сведения ему доставались. 24 Шевеление шло давно. Не первый, естественно, год. Ворчали, скрипели, дулись, шастали с транспарантами и кистенями. Но все происходило в недрах и касалось положений внутренних. Интриговали из-за масок, рож и ролей на ежезимних маскарадах в Оранжерее. И не одни лишь дамы. Боролись (это уже при либеральных послаблениях) за укорот рабочих сроков общедоступных привидений и призраков. Требовали премий и ценных подарков за вредные дежурства в пострассветные часы. Да мало ли к чему стремились, объявляя порой в пылу борьбы и голодовки. Бузотерила и голодала, помнил Шеврикука, и Дуняша, что вызвало непонимание ее организма, он-то и наложил запрет на ее социальные диеты. Либеральными же послаблениями было дозволено привидениям свободное (но в соответствиях с распорядком дня и исключительно в досужие часы) посещение людей. И вроде бы поленья не горели, и в котле не бурлило. Нечему и не от чего было бурлить. Находились, правда, типы, готовые все крушить. "Почему мы хуже других! -- орали они вполголоса. -- Почему мы обделены и остужены!" "На нас нет спроса, -- отвечали им разумные головы. -- Не то столетие. Нас и так держат из сострадания к исторической традиции. Мы живем на подачки. Сидите тихо. Знайте место. Вздыхайте, стоните, обгладывайте собственные претензии. Не буяньте. А то возьмут и всех нас снимут с довольствия!" И не буянили. Ше-велились, бурчали, но не буянили. И вдруг -- спрос! Людское столпотворение на Покровке! Фотографии в газетах! Публицистика! Красные буквы в рост бульдога на боках троллейбусов, трамваев, молочных цистерн: "Хотите жить с привидением? Звоните по телефону...". Тут и у умного откроется рот и потечет слюна. А много ли у нас умных-то? Вот и началось всполошение. Вековые амбиции. Восстановить справедливость! Фундаментальный спор "Кто кому является видением: мы им или они нам?", вечно тлевший, воспламенился и задымил. Были вскинуты вверх сравнительные таблицы тонкостей душевной организации "их" и "нас", и стало очевидно, у кого что и насколько тоньше. Естественно, "у нас". "Долой оккупацию суверенных судеб!" -- сейчас же прозвучало требование. И все внутренние интриги, амбиции, свары, страсти были выплеснуты из недр вовне, и незамедлительно обнаружилось, что там- то и следует искать причины всех бед, подлостей и недоумений. Но этим, "внешним", временно суетящимся на Земле, что было до всполошения привидений и призраков? Они его и не ощутили... И вышло, что возмущенная волна из своей лужи не выплеснулась, бока своей же кадки или кастрюли не поколебав и не пробив, вернулась внутрь, к источникам возмущения, и там взвихрила пляску-потасовку амбиций, интриг, подземельных свар, необоснованных фантазий и упований. При этом и впрямь какие только причудливые хари, давно уже, похоже, списанные или даже вычеркнутые из расписаний, не повылезли из туманов и щелей. Поначалу менее других волновались привидения Умеренных Добродетелей, к каким принадлежали и Гликерия, и Дуняша, и Квашня, и даже Увека Увечная. То есть привидения и призраки общедоступные или общественно доступные. Те, что и в обстоятельствах так называемого просвещенного двадцатого столетия обязаны были являться по долгу службы в урочные часы на глаза (учитывались и иные системы людских восприятий) неблагодарной публике, избалованной зрелищами и способной лишь на ироничные реплики. Дети малые и те швыряли в них обмусоленную жвачку. И все же они являлись. Дабы не порвалась связь времен. Лишь эстеты и элитарные ценители относились к ним с состраданием. И они если и роптали, то невнятно. А получив право свободного посещения людей, и вовсе возрадовались. "Кстати, -- поинтересовался Шеврикука, -- ты ходила в "Интурист" и в "Националь"? Я ведь сказал о тебе кое-кому, как ты и просила". "Ходила..." -- зевнув, протянула Дуняша. "Ну и каково в путанах?" "А-а-а! -- поморщилась Дуняша. -- Нет свободы волеизлияния... И скучно..." Потом она сообщила, что в путаны полезли самые банальные привидения, и не так уж это выгодно, вот Квашня... Квашня, еще недавно бравшая У цыган в аренду ребенков, кормившая их при народе сухой, но голой грудью с целью вызвать акции милосердия, бросила это занятие. Теперь она в тапочках с меховой опушкой, в байковом халате, с заспанной мордой, с нечесаными волосами ("Только из дома, я здесь своя..."), хозяйкой города, сопровождала по магазинам приезжих добытчиц. Эти добытчицы не ущербнее ее, но хуже знают коммерческую географию. Смотрят они на какой-нибудь кулон ценой в полмиллиона и говорят: "Э-э! Такая дрянь и у нас есть!" И следуют дальше по советам Квашни. Та, коли надо, достает из спущенного чулка московские справки и талоны. Комиссионные гребет отменные. Так вот эти-то труженики будней вовсе не были первыми во всполошении. Интересно, что более всего петушились привидения, по разумению Дуняши, достойные называться консервами. В их числе -- привидения Одного Случая. И привидения Приватные, эти могут являться лишь определенному индивидууму по его вызову или по назначению держателей силы. Но привидения Одного Случая попадались среди особей исторических. Им и так подмигнула фортуна, им бы теперь сидеть в своем музейном благополучии, перечитывать романы, просматривать кинофильмы, где мастерами изображались ужасы их единственного исторического появления. А они принялись скандалить. К тому же среди ветеранов сразу же возникали спорщики и претенденты. Всегда считалось, что призрак, увиденный в тронном зале Летнего дворца в одну из октябрьских ночей 1740 года сначала взводом караула, потом срочно вызванным Бироном и уж затем самой императрицей Анной Иоанновной, сразу же сообразившей, что ей объявлена смерть, и через несколько дней скончавшейся, -- один и содержится в Санкт-Петербурге. А уже на второй день всполошения в Останкине обнаружилось три вестника кончины императрицы, причем двое из них -- мужского пола. Призванные эксперты напомнили, что призрак, не произнесший, кстати, в роковую ночь ни слова, имел внешность Анны Иоанновны в парадном одеянии, что засвидетельствовано очевидцами, и никак не мог перебраться в Москву в силу многих обстоятельств. В том числе и транспортных. Новоявленных самозванцев выбранили. Но те не сдавались, заявляли, что были переодеты, слов же не произносили, ради мрачности воздействия и чтоб не басить, а в Москву добирались один -- на такси, другой -- на частнике, склонив при этом водителей к монархическим воззрениям. А вот призраков, явившихся к графине и гневно отчитавших ее за превышение полномочий в использовании секрета трех карт, оказалось сразу двадцать семь, и многие из них добирались до Москвы из тогда еще Ленинграда электричками и без билетов. Иные же утверждали, ссылаясь на литературоведов, что и добираться им никуда не надо было, что секреты трех карт знали несколько графинь и в Москве тоже, и каждой из них посылали своего призрака. Все это были мрачные громилы, они тяжело дышали и чуть что хватали холодное оружие. Но привидения и призраки Одного Случая хоть имели понятия о правилах поведения, знали немецкий и французский или делали вид, что знают, и с ними были возможны осмысленные разговоры. А вот привидения Приватные (По вызову и По назначению) вели себя кое-как, неряшливо, безобразно, по- хамски. Они, необходимые персонажи кошмаров, раскаяний, страхов или тоски, галлюцинаций, приступов белой горячки и прочего, и в служебной практике не слишком уважительно относились к объектам своих явлений, угрюмо шутили над ними, кривлялись, озорничали, кричали и уж никак не подчинялись им. Они были распущенны, истеричны, а замкнутость их в однообразии действий и сутей рождала преувеличение собственных значений, и теперь они не по заслугам и не по чину многого хотели. (Попадались среди них и вполне добродушные и даже симпатичные личности, вроде епишек или бегемотиков финансиста Моховского, известных нам еще по пивному автомату на Королева, пять, эти бегемотики часто паслись и резвились на Лужайках Отдохновения, и Дуняша любила играть с ними, кормила их с ладоней ячменным зерном.) Но большинство-то этих прыщей принялись проявлять теперь себя наглецами и дуроломами. Красавцев среди них выявилось мало. Все более уродцы, иные хитрованы и жулики, иные полоумные, иные вовсе без соображения, но все -- деспоты. Лохматые, шершавые, лысые, в струпьях и гное, с пятачками и копытцами, с волчьими клыками, с бантиками на хвостах и мохнатых пестиках, с шестью мордами и совсем без морд, какие хочешь и какие не хочешь, в страшных снах не приснятся, но уже приснились. Они прыгали, ползали, лаяли, хныкали, норовили вырвать у собеседника глаз, у кого имелся, грызли базальт, рыгали тухлыми яйцами и крысиным пометом, пахли перегаром бочкового вина "Алабашлы", льняным растворителем, дерьмом, блевотиной, спермой, платным туалетом, маковым и конопляным семенем, и все они требовали себе истинного положения в мировом устройстве. Пока, в начальной стадии всполошения, удалось согнать Приватные привидения в единую кучу и держать при ней смотрителей с кнутами и щупами. Но установить порядок в этой куче было нелегко, образы Приватных привидений возникали внутри людей, там же опреде-лялись их характеры и способы поведения, и следовало пересмотреть всю систему управления этой шипящей, прыгающей, корчащей рожи, капризной толпой. Глухо доходили сведения из мест, где сохранялись фигуры серьезные, там узы и тенета были тяжкие. И из Таинственных Чертогов, и из Чертогов Секретных. Из вместилищ, названия которых не могли быть упомянуты и в мыслях. Но и там свирепело и раскачивалось, и там-то содрогания вышли бы самыми решительными и опасными. Иметь удовольствия от них прежде всего пришлось бы местным персонажам, им, Гликерии с Дуняшей, в частности. Правда, те, кто более других соображал, а не расшатывал камни, какие на охотников расшатывать и повалятся, пустили в оборот словечко "прорыв". И полагали, что и доверить этот "прорыв" разумнее всего было бы Гликерии и при ней -- Дуняше. Гордецы, фундаменталисты и существа воздушные, а их хватало, считали, что люди и есть привидения и призраки, навязчиво и плотски вторгающиеся в их духовную суверенность. И что людей, как фантомов, надо ставить чрезвычайно низко, отвергать их искушения, не искать среди них выгоду, а заниматься усовершенствованием воздушных потоков. Но личности практические заметили: ага, а самозванцы будут пользоваться плодами наших садов! Вон на Покровке! Словом, эти соображения -- "прорыв", "спрос", "пользуются плодами" -- не могли не взбудоражить натур деятельных и не подтолкнуть их к затеям сиюсекундным и долговременным. При этом Гликерии с Дуняшей многие завидовали и не доверяли. Подпрыгивая и сам себе радуясь, пробежался слушок, мол, Гликерия с Дуняшей куплены и вступили в сговор с полпрефектом Кубариновым и распорядителем смотрин Дударевым. Иначе откуда такая удача со столпотворением московских жителей, иностранцев и фотографии в газетах? Неопределенным было нынче и положение Невзоры-Дуняши. Комиссия соблюдателей распорядка, не вызывая пока Дуняшу к протоколу, обмозговывала, как с ней поступить. Дуняшу, возможно, ждала холодная. В доме на Покровке она не должна была появляться. Но в ее проступке углядывались теперь две добродетели. Во-первых, она бросилась в бой, защищая достоинство отведенной ей в Доме Привидений госпожи (из-за тревог и предчувствий и ринулась на Покровку). Во-вторых, карая самозванку, отстаивала честь сословия и его право на исполнение самостоятельных функций в мироздании. (Все это, естественно, при отсутствии сговора с людскими структурами.) Многое зависело теперь от свободного падения козырных карт на плоскость стола. Если "прорыв", "спрос" лягут поверху, возможно, Дуняше не быть брошенной в холодную. И уж тем более не быть заквашенной с брусникой и смородиновым листом. Но движение происходило за спинами Гликерии и Дуняши. Оттого что многие сторонники "прорыва" и "спроса" подыскивали теперь своих фигуранток и фигурантов, какие могли бы иметь успех без всяких домов на Покровке, случайных Гликерий, Дуняш, самодеятельных самозванок типа Александрин, а подчиняясь требованиям равновесия устройств, Гликерию и Дуняшу следовало оттеснить, чтобы не мешались и уняли претензии, в сырую темень. "Как же, сейчас! -- недобро усмехнулась Дуняша. -- Обойдутся они без нас! Кто это на них клюнет! Но, может, и ночевать мне завтра в холодной..." Гликерия, странствуя в музыкальных течениях, опустила вдруг пальцы в прохладные струи "Вечерней серенады". Нежное создание была теперь Гликерия... -- Дуняша, платье мое выглажено? -- спросила Гликерия. -- И платье, и костюм, -- ответила Дуняша. -- Как изволили приказать, Гликерия Андреевна. Дуняша поднималась как бы с ленцой и даже с намерением потянуться и размять свое большое, сильное тело, но не потянулась и не заахала в удовольствии, однако успела подмигнуть Шеврикуке, как своего поля овощу: мол, сам знаешь этих барынь с их капризами. И пошушукаться не дадут. "Как же, не дадут! -- усмехнулся про себя Шеврикука. -- Вот сейчас дали". Дали. Сколько посчитали нужным Дуняше выложить, столько она и выложила. Пока протекала вода под темными елями и Шуберт одаривал хозяйку гостиной вечерне-грустным наслаждением. Опять подпрыгнуло кресло, и зазвенели хрусталины жирандолей на ореховых этажерках. Шеврикуке стало не по себе. -- Этак у вас подхватишь морскую болезнь, -- сказал Шеврикука. -- А ты, выходит, какой-то изысканный и слабохарактерный, -- сказала Дуняша. -- Значит, и впрямь не стоит приглашать тебя в проводники. Подберем другого. -- Подбирайте, -- согласился Шеврикука. -- Их сколько хочешь валяется. Только не затопчите. Кстати, а зачем вам, Дуняша, проводники, если вас вот-вот сволокут в холодную? -- Но, может быть, и не сволокут, -- сказала Гликерия. -- Может быть, проявят благоразумие. -- Может, не сволокут, -- оживилась Дуняша. -- Я ведь героическая и верная служанка. Я ведь не какая-нибудь У века Увечная! Вышло так, что слова свои Дуняша произнесла не для Гликерии и тем более не для Шеврикуки, а для кого-то иного, способного внимать. И вышло так, что слова эти, как бы игривые, прозвучали нервно, чуть ли не мольбой о помиловании. -- У Увеки Увечной, -- Гликерия тихо вызвала пальцем басовый звук, -- есть незримые, несовершенные доброжелатели. -- Увека Увечная, -- с презрением бросила Дуняша, -- из кикимор! -- Эти доброжелатели, -- продолжала Гликерия, может, сами пробились из существ, близких к кикиморам. И она им приятна. Но теперь она им не кикимора, и не Увека Увечная, а Векка Вечная. И в делах с ней есть выгода. -- Увека хуже Совокупеевой Александрин! -- рассердилась Дуняша. -- Она у нас встанет на дороге! -- Или обойдет нас, -- согласилась Гликерия. -- Но пока она под надзором и в леднике. -- Обойдет! Она у меня обойдет! -- совсем разошлась Дуняша. -- Она у меня полетит в восьмом отсеке в Америку! Она у меня приводнится в заливе Ванкувер! Как же! -- В каком восьмом отсеке? -- спросил Шеврикука. -- В какую Америку? В каком заливе? -- А ты-то что? Тебе-то что! -- воскликнула Дуняша. -- Дезертир! И все же она выпалила, в каком отсеке, в каком заливе, в какую Америку. Вошли в повседневную жизнь дружеские обеды достойных супружеских пар двух континентов. Конечно, были хороши ароматы московской сборной солянки с каперсами, соком соленых огурцов и вареными языками, но им ни в чем не уступали запахи и пары черепаховых супов по- мерилендски, или же новоорлеанского рубца, или жаркого из опоссумов, да что говорить, увлекательными и далеко манящими были эти запахи. Но накануне, когда столы уже расставлялись в каком-нибудь Сиэтле, Портленде либо в авокадовом Сан-Диего. Вы сами знаете, в тихоокеанские доброприемные воды опадали послания из России, душевные и деловые. Доставлялись они в отсеках летучих изделий тружеников Самары. Изделия эти как раз к обедам возносились в небо в Архангельской губернии, на радость поморам. Что только не возили в их отсеках. А привидений не возили. И вот арестантка Увека Увечная додумалась. Конечно, могли быть у нее подсказчики из числа тех же доброжелателей, но, скорее всего, додумалась она сама. Не смогла прокатиться в Лихтенштейн в портсигаре негоцианта, но не изменила мечте или пагубной страсти. На обрывках молочного пакета карандашом для совершенствования ресниц написала послание-проект, неважно кому, естественно, полуграмотное, но с вкраплениями якобы английских слов, будто готовила себя в ведущие музыкальных развлекательных программ (кто бы ее взял!). Нет, в какие там ведущие! Наглости у Увеки Увечной скопилось столько, что она объявила себя жертвенной особой, готовой отдать все, но способствовать моментальному и историческому переносу привидения из Старого Света в Новый. Она была согласна на все неудобства, на любой отсек, даже на восьмой. Послание Увеки, конечно, перехватили, может, она и сама желала, чтобы его перехватили, а шелест о нем прошел, и если бы даже теперь Увеку решили проткнуть пикой, она свое приобрела. По поводу ее выходки имеют нынче рассуждения, да вдруг возьмут и рассудят доверить этой гнуси "прорыв". Другое дело, как его смогут устроить? Нужны ли обедающим супружеским парам к черепаховым супам и запеченным в раковине устрицам еще и привидения? -- Увека не достойна преимущества и удовольствий, -- сказала Гликерия. -- Но я ей не судья. -- А я судья! -- воскликнула Дуняша. -- Мне о ней судить очень просто. Имею основания. Только такую не хватает отправить в Прорыв! Конечно, если этот дезертир Шеврикука... -- Не держи его в голове, -- сказала Гликерия. Она опять вспомнила о "Картинках с выставки", и невылупившиеся птенцы стали осторожно стучать лапками. Один из них пробил скорлупу. -- Во мне возникает непредвиденное, -- сказала Гликерия. -- Опять? -- удивился Шеврикука. -- Во мне, Дуняша, возникает непредвиденное! -- Гликерия уже пропела, и тема ее могла бы заинтересовать Верди. -- Непредвиденное! -- И чем же вы теперь-то хотели бы владеть? -- спросил Шеврикука. -- Туманностью Андромеды, -- пропела Гликерия. -- Чем-чем? -- Чем? -- переспросила Дуняша. -- Туманностью Андромеды, Дуняша! Туманностью! А к Маскараду я бы не отказалась иметь украшения Елены, -- сказала Гликерия. -- Те, что откопал Шлиман в Малой Азии. Или не откопал. -- Это доступнее, -- сказал Шеврикука. -- Если он их откопал. Тогда они могут быть и в Москве. Только неизвестно, в каких хранилищах. -- Елены! -- не могла поверить Дуняша. -- Это же Трубникова усохнет от зависти! -- Может быть, на Волхонке, -- предположил Шеврикука. -- А может быть, и в Подольске. --Ты считаешь, Маскарад не отменят? -- с надеждой, но и с сомнением спросила Дуняша. -- А какой резон отменять? -- сказала Гликерия. -- При любых обстоятельствах не будет резона отменять. Только приспособят или усовершенствуют сюжет Маскарада. -- А я уж было пала духом! -- рассмеялась Дуняша. -- Вдруг возьмут и отменят! -- Другое дело, -- сказала Гликерия, -- что мы с тобой можем оказаться недопущенными к Маскараду. -- Из-за меня? Из-за того, что я бросилась на Покровку? Или из-за всполошения? -- Из-за всполошения, -- сказала Гликерия. -- Из-за чужих интересов и зависти. Если мы проиграем... -- Ну нет! -- решительно заявила Дуняша. -- Нас не одолеют! -- Не должны одолеть, -- согласилась Гликерия. -- Андромеда и Елена... -- Шеврикука раздумывал вслух. -- Здесь ведь есть и несовместимое... Хотя, конечно, как взглянуть. Но для Андромеды понадобится Персей, а для Елены -- Парис. Где же вы теперь отыщете Персея с Парисом? Кстати, Персей не убоялся Чудовища... Опять -- Чудовище... А может быть, Гликерии Андреевне нужна не Андромеда, а туманность?.. -- Ты-то точно не годишься в Персеи и Парисы! -- обрадовала Шеврикуку Дуняша. -- Экое чучело! -- Я и не рвусь, -- сказал Шеврикука. -- А вот в проводники мы все же согласились бы тебя взять! -- Премного благодарен, -- Шеврикука прижал руку к груди. -- Но я не желаю быть у вас в проводниках. -- Смотрите-ка, Гликерия Андреевна, он нам еще и дерзит! -- Оставь его, Дуняша. Шеврикука встал. -- Видишь, -- сказала Гликерия. -- Все нужное ему он разузнал и теперь может идти дальше. -- Все разнюхал! -- Не будь так груба и вульгарна. -- Далеко не все из того, что меня интересовало, я разузнал и разнюхал, -- сказал Шеврикука. -- Например, мне так и не ясно, как вели себя Пелагеич и изверг Бушмелев и кто наблюдал за вами. Ну и не суть важно. Зато мне открылось, что в Гликерии Андреевне возникает непредвиденное. Уж при этом я быть вблизи нее не желаю. -- Ты, Шеврикука, -- трус! -- воскликнула Дуняша. -- Может, и трус. А может, у меня иные, нежели у вас, понятия о том, что происходит в нас и вокруг нас. -- Не огорчай его, Дуняша, -- сказала Гликерия. -- Не вызывай в нем необходимость отвечать. Он быстрее уйдет. -- Я не могу понять вашей деликатности, Гликерия Андреевна! -- Вы, Дуняша, -- сказал Шеврикука, -- чрезвычайно заблуждаетесь относительно деликатности Гликерии Андреевны. -- Он прав, -- подтвердила Гликерия. -- Ты заблуждаешься. Теперь невылупившиеся птенцы, несомненно, знали, что они вырастут, взлетят и что будут они не жаворонки, не мухоловки, не зарянки, а соколы или кордильерские кондоры. Но, похоже, знание этого и тяготило их. -- Он мелок и слаб, -- сказала Гликерия. -- Справедливо, -- согласился Шеврикука. -- И потому зачем мне быть теперь вблизи дамы, связанной дурной клятвой. -- Что ты городишь! -- Разгневанная Дуняша подскочила к Шеврикуке. -- Что он городит! Он верит в эту сплетню! В эту гадость! -- Отойди от него! -- Гликерия была не рассержена, а зла. -- И разреши ему нас покинуть! -- Поклон вам, -- сказал Шеврикука. -- Оставайтесь с туманностями Андромеды и ценностями спартанской Елены. Кстати, неплохие украшения были и у Клеопатры. -- Все у нас будет! -- Обещание Гликерии вышло чуть ли не торжественным. -- Подумаем и об украшениях Клеопатры! Но сразу же в гостиной Гликерии исчез свет и произошло потрясение. Первая мгновенная мысль Шеврикуки была: всполошение сокрушило преграды, стены и потолочные перекрытия и ворвалось в Апартаменты. Но тут же выяснилось: потрясение сейчас происходит не всеобщее, а частное. Свет вернулся, но посреди расширившегося до привычных своих пределов помещения дергалась и стонала исполинская серо-черная фигура. Вид она имела безобразный и лишь отчасти походила на фигуру человеческую. Твердых форм в ней как бы не было, а все состояло либо из газа, либо из странной жидкости. Можно было предположить, что голова (или нечто вроде головы) вторгшегося в гостиную Гликерии существа была укрыта капюшоном или маской. Вокруг тела его (тела ли?) колыхалась хламида или, по понятиям очередного столетия, плащ-палатка, опять же -- из газа или из жидкости. Все в незваном фантоме словно бы плыло и переливалось, и все было неприятно. Гликерия с Дуняшей в отличие от Шеврикуки, похоже, поняли, кто он такой и зачем он возник. Но и они не ожидали его появления. Дуняша выглядела ошеломленно-напуганной, Гликерия вскочила с музыкального стула, с силой опустила крышку фортепьяно, скорее и не опустила, грохнула ею, будто желала устрашить гостя. Но не устрашила, а, напротив, вызвала раздражение или гнев. Тело его бугрилось, дергались его руки или то, что можно было назвать руками, и что-то тонкое, прямое возникало в них, способное уколоть, уязвить или даже погубить. Пришелец по-прежнему стонал, но теперь к стонам добавились клокотание и хрипы. И некие спазматические, булькающие звуки стали сопровождать его движение. А двигался он к Гликерии, руки его обрели костяные пальцы, вытянулись и были готовы вцепиться в шею или плечи Гликерии. Дуняша прижалась к стене. Гликерия выпрямилась и стояла будто согласная с погибелью, ни о чем не молила и ничем не возмущалась. Шеврикука ринулся на пришельца, но, столкнувшись с ним, попал не в жидкое и не в газовый столп, а ударился о твердое. Его отбросило к ломберному столику, Шеврикука схватил стоявший там подсвечник и подсвечником стал бить серо-черного, разъяренного и ревущего исполина. К удивлению Шеврикуки, враг его (а может, и не враг, но в те мгновения -- враг) начал отступать, взвизгнул, издал истерический вопль и пропал. Шеврикука обернулся, взглянул на Гликерию, та без сомнения была напугана, руку с перстнем держала вскинутой, и золото Пэрстовой вещицы горело, а потом стало тускнеть... -- Он вернется! -- закричала Дуняша. -- Он вернется! Не уходи, Шеврикука! Он придет со шпагой! -- Ну и что? -- сказал Шеврикука и поставил подсвечник на ломберный столик. -- Ему положена шпага. А мне не положен и этот подсвечник. -- Вам, Шеврикука, положена кочерга, -- сказала Гликерия. -- Да, -- сказал Шеврикука. -- Мне положена кочерга. И ухват. Но теперь я соглашусь быть у вас проводником. -- Вот теперь, -- сказала Гликерия, -- ни о какой услуге мы просить у вас не будем. -- Гликерия Андреевна! -- воскликнула Дуняша. -- Лика! -- Как пожелаете, -- сказал Шеврикука. -- Найти меня вам будет не сложно. 25 Опять дрожание земли и глубинные гулы ощущал Шеврикука, но уход его из Дома Привидений вышел на странность беспрепятственным, не объявились даже Горя Бойс и бабка Староханова, а могли бы проявить интерес, некому было сдать сушеную воронью лапу, и Шеврикука оставил ее висеть в черном мороке. Во дворе Землескреба Шеврикуку поджидал Пэрст-Капсула. Был он в ковбойской шляпе, камуфляжном костюме и полусапожках. "Донесения Радлугина", -- прошептал Пэрст-Капсула, ничего не протянул Шеврикуке, но за пазухой у того, под джинсовой рубахой, образовались бумаги и стали Шеврикуку угнетать. "Хорошо, хорошо, -- быстро и даже недовольно проговорил Шеврикука. -- Потом, потом! Совершенно занят. Завтра". Пэрст- Капсула, похоже, расстроился. Он явно жаждал общения, а может, и о чем- то хотел попросить Шеврикуку. -- Ну что еще? -- сказал Шеврикука. -- Я хотел бы иметь подругу, -- смущаясь, сказал Пэрст-Капсула. -- Вы позволите мне завести ее? -- Ты сам себе хозяин! -- махнул рукой Шеврикука и помчался в квартиру Уткиных. "А кругляш-то его, наверное, и впрямь непростой", -- подумал Шеврикука, вспомнив, как горел перстень на пальце Гликерии, а потом потускнел. Среди прочих донесений Радлугина было: "Плод квартиросъемщицы Легостаевой развивается нормально. Упомянутая Лег. по-прежнему утверждает, что понесла от Зевса". И это донесение и иные бумаги Шеврикука отбросил. Все чего-то хотят. Кто подругу. Кто младенца от Зевса. Кто Туманность. Кто Всемирную Свечу. Чего желает он, Шеврикука? Не нужна ли и ему теперь подруга? Или хотя бы Туманность? Но он и так в туманности. В тумане бытия. Шеврикука отдышался и нечто придумал. Потом он снова взял бумаги, доставленные Пэрстом-Капсулой. Доброжелательный гражданин Радлугин делился своими наблюдениями над жизнью ответственного квартиросъемщика Дударева О. С. Этот Дударев был во многом хорош и терпим и скорее доброжелателен, нежели подл, хотя порой дребеденил, шумел и водил не постоянных женщин. Но Радлугина обеспокоили ни с того ни с сего возникшие отношения Дударева О. С. с какими-то неизвестными отродьями, по-видимому, агентами, согласившимися называть себя Отродьями. А так называемое Отродье Б. 8783 -- 4. Б. Ш. (Фл. Ш.) в карточке с золотым тиснением недвусмысленно потребовало от Дударева О. С. установить связь с привидениями, якобы проживающими в здешней местности. Но привидений нет в природе, а в здешней местности и в Землескребе их тем более не может быть. А потому под привидениями надо иметь в виду какие-то невыявленные личности, скорее всего, потенциально опасные. "Сегодня ты узришь привидение! -- пообещал Радлугину Шеврикука. -- Сегодня к тебе явится тень Фруктова!" Он сейчас же был готов отправиться в квартиру Радлугиных. Обзавестись привидением в подъезде и немедленно входило теперь в его расчеты. Но он подумал, что визит Фруктова в светлую пору может и не вызвать у Радлугина необходимые впечатления. К тому же засомневался: а обернется ли он тенью Фруктова? Впрочем, опыт и умение у него были. Другое дело, стоило ли ему самому стать подобием Фруктова? Или же следовало лишь вызвать тень доведенного до погибели и ею управлять? Шеврикука колебался. Но потом решил исполнить обе вариации. Тема-то ему была ясна. Начинать можно было с управляемой тени. Ради достоверности, посчитал Шеврикука, создавать ее, пусть и бессловесную, надо было в квартире, где отчаявшийся Фруктов отказал себе в праве на существование. Нынче там проживал бакалейщик Куропятов, склонный к философическим восхождениям. "А не подняться ли пока к Пэрсту-Капсуле?" -- подумал Шеврикука. И поднялся. -- Это тебе знакомо? -- спросил Шеврикука, протянув Пэрсту-Капсуле донесения Радлугина об интересе к Дудареву Отродьев с Башни. -- "Б. 8783 -- 4. Б. Ш. (Фл. Ш.)", -- прочитал Пэрст-Капсула. -- Знакомо. Белый Шум. Один из них. Порядковый. -- Это что еще за шум? -- Случается в электронных устройствах... в эпизодах высших температур... включают в список конкурентов, ведущих борьбу за существование... простейшей моделью его могут служить песчаные или снежные лавины... Обвалы... -- Я в этом ничего не понимаю, -- поморщился Шеврикука. -- Музыкой поставлен предел объяснению мира, -- сказал Пэрст-Капсула. -- При чем тут музыка! -- воскликнул Шеврикука. -- Меня интересует: Белый Шум, Б. Ш., хоть бы и порядковый, -- это серьезно? -- Серьезно. Это очень серьезно. -- Ну ладно, -- заключил Шеврикука, помолчав. -- Примем к сведению. А что это ты вспомнил насчет музыки? И в связи с чем? -- Слова не мои, -- сказал Пэрст-Капсула. -- Я их повторил. Я слышал. Музыкой поставлен предел объяснению мира. И произносили это в связи именно с Белым Шумом. -- Музыкой поставлен предел объяснению мира? Или музыка -- предельное объяснение мира? -- Может, и так, -- сказал Пэрст-Капсула. -- Люди что-то ищут. Полагают, что вот-вот подберутся к истине. Или уже подобрались. И тут -- удивительный шум. Обвал шума. Лавина его. Далее музыки идти нельзя. -- Нельзя, значит, и не надо, -- согласился Шеврикука. -- Мы и не пойдем. А отчего этот Белый Шум, порядковый, попал в Отродья? -- Белые Шумы высокомерны. Человек и его устройства вызывают у них пренебрежение. Или презрение. -- Но порождены-то они именно этими устройствами? -- Возможно. Но они так не считают. -- Среди Отродий они важны? -- Важны. Но положение их незначительно. Их придерживают. Иные из них и на побегушках. Они важны как исполнители. Их ценят, но ценность преуменьшают. -- А они не в обиде? -- Возможно, и в обиде. Но обиду таят в себе. Есть причины. -- В послании к Дудареву какие-то цифры. -- Номер разновидности. Четвертая разновидность. И может быть, номер серии. Или номер поручения. Не знаю. -- Но этим номером можно определить степень серьезности поручения и исполнителя? -- Скорее всего, средней серьезности. Но цифры могут быть и ложными. -- Это понятно, -- сказал Шеврикука. -- Стало быть, Б. Ш. -- высокомерны. -- Да, -- кивнул Пэрст-Капсула. -- Они и Магнитные Домены. -- Еще и Домены, -- вздохнул Шеврикука. Он помолчал, давая возможность Пэрсту-Капсуле сообщить какие-либо иные сведения или продолжить разговор о заведении подруги, невежливо прерванный накануне. Но Пэрст-Капсула ни слова о подруге не произнес. --Тогда... в ту ночь... -- неуверенно начал Шеврикука, -- в доме на Покровке ты оказался случайно или по весомой причине? -- Случайно, -- сказал Пэрст-Капсула. -- Но и по весомой причине. -- Похоже, я обязан тебе, -- сказал Шеврикука. -- Я не забуду. -- Стоит ли говорить об этом? Не стоит. Возможно, я имел и свой интерес. -- Ты разглядел перстень... -- Шеврикука замялся, -- тамошнего привидения? -- Да, -- кивнул Пэрст-Капсула. -- И понял. Но... вашей знакомой следовало бы впредь относиться к украшениям осторожнее. -- Боюсь, что теперь мне будет непросто вернуть тебе две вещицы... -- Может быть, оно и к лучшему, -- сказал Пэрст-Капсула. -- Как знаешь, -- сказал Шеврикука. 26 Днем Шеврикука из окон Уткиных наблюдал движение по двору Крейсера Грозного. Обняв за плечи любителя марафонских пробегов Такеути Накаяму, Сергей Андреевич Подмолотов просвещал японца. За ними следовал или, скорее, понуро плелся освобожденный от исторической фанеры бывший соцсоревнователь Свержов. Дударев отсутствовал, а желание узнать, вывел ли Крейсер Грозный Дударева на покровское привидение, у Шеврикуки не возникло. В половине двенадцатого Шеврикука в квартире бакалейщика Куропятова задумался: а во что тень Фруктова одеть. Он уже забыл, какой у Фруктова был гардероб. Костюм, а может, и два костюма Фруктов, несомненно, имел из-за необходимости ходить в присутствие. Но Радлугина вид Фруктова в костюме и при галстуке, пожалуй, мог ввести в заблуждение: а вдруг успехи отечественной науки таковы, что она и давнего покойника способна поставить на ноги. И другие люди, верящие в ваучер, присоединились бы к такому мнению. А Шеврикуке требовалось именно привидение. В простыню, что ли, его завернуть и снабдить тихим мерцанием? Опять же Радлугин Фруктова в простыне и в тихих мерцаниях мог бы просто не признать. Но ведь был у Фруктова ношеный махровый халат и были стоптанные шлепанцы. Бакалейщик Куропятов уже спал. Шеврикука неслышно прошел к стене, возле которой на несуществующем нынче диване упокоился прежний квартиросъемщик и ради упражнения прикинулся Фруктовым в махровом халате и шлепанцах на босу ногу. Затем он направился в ванную и взглянул в зеркало. Волосы у Фруктова должны быть взлохмачены, посчитал Шеврикука, а щеки неделю небриты. Теперь найденный облик можно было передать тени, самому же невидимым гулять рядом с ней. Но сразу же выяснилось, что самому прикинуться Фруктовым было проще, нежели обрядить тень и тем более управлять ею. Голова тени Фруктова вздрагивала, дергалась, конечности же его -- руки и в особенности ноги -- еле двигались, халат вот-вот мог свалиться с плеч, и Шеврикука покрепче стянул на животе тени похожий на веревку пояс. "Ну пусть для начала изображение будет смутным", -- решил Шеврикука, при этом будто бы делая чему-то уступку. С усилием он подвел тень Фруктова к ложу Куропятова и повелел ей пощекотать травинкой ушную раковину бакалейщику. Куропятов зашевелился, замычал, приподнял голову, потряс ею, желая отогнать муху, открыл глаза, уставился на Фруктова, пробормотал: "Дробленый рис... Рис дробленый... Мешок... Два мешка...", голову уронил и заснул. Удивило Шеврикуку то, что губы Фруктова вздрогнули и даже был выдавлен звук, а рука тени поднялась к переносице и стала ощупывать ее. Более нарушать забвение Куропятова Шеврикука не стал и сквозь жилище Мити Мельникова опустил тень Фруктова в квартиру Радлугиных. Супруга Радлугина почивала, а сам Радлугин наблюдал политические дебаты. При свете ламп и скандальном шуме телевизора проходы вблизи Радлугина тени Фруктова не вызвали в добродетельном гражданине никаких Чувств. Раздосадованному Шеврикуке пришлось, хотя это было противу правил, погасить свет и убавить звук телевизора. Он сейчас же учинил громыхание посуды и металлических предметов на кухне и в коридоре, Радлугин вскочил в недоумении, тогда Шеврикука и направил ему навстречу тень Фруктова. Загубленный чиновник в махровом халате трудно, совершая судорожные движения, набрел на Радлугина, рухнувшего в кресло, и спросил: "Где мои очки?" Сначала зашевелились его губы, опять раздалось некое сипение и клокотание, но следом было произнесено внятное: "Где мои очки?" Совершенно неожиданно и для Шеврикуки. О том, что Фруктов носил очки, он, оплошав, забыл. Радлугин взвыл, в испуге глядел на смутно- белое, направленное ему в грудь (руку? палец?), и потом стал стремительно уверять, что он честный, что очки в доме не держит, что чужие очки не брал, не берет и не будет брать. "Где мои очки? -- угрюмо повторял Фруктов. -- Где мои очки?" В дверном проеме появилась супруга Радлугина в розовой ночной рубашке, и она дрожала. "Отдай ему очки! -- попросила Радлугина. -- Отдай!" Соединив взглядом жену с существом в халате на голое тело, Радлугин воскликнул: "Он от тебя! Он был у тебя! Он был с тобой!" "Что ты говоришь! -- стала всхлипывать супруга. -- Это же Фруктов! Ты что, не видишь? Он пришел за очками!" "Очки! Где мои очки?" -- настаивал Фруктов. Шеврикука растерялся. Семейная драма ему была не нужна. Радлугин, похоже, мог не поверить жене, а следовательно, не поверить и в привидение. Удивляло его и то, что тень Фруктова своевольничала и будто не слышала его, Шеврикуки, указаний. "Очки, очки! -- ворчал про себя Шеврикука. -- Я тебе устрою сейчас очки!" Между тем Радлугин сумел подняться из кресла и, отстраняя от себя докучливого просителя, направился к жене. И он был словами не богаче Фруктова: "Ты с ним? Он у тебя! Как ты могла!" "Как ты можешь! -- всхлипывала супруга, но уже и в ней воссоздавалась воительница. -- Очнись! Выколоти из себя дурь! Погляди глазами! Это же Фруктов!" "Нет, надо его отсюда уволакивать!" -- сообразил Шеврикука. Он возвратил свет лампам и звук программе "Новости", но Фруктова сразу не убрал, а сердито провел его между супругами, заставил перед Радлугиным остановиться и постоять в назидательной позе секунды три. Затем Фруктов исчез с глаз Радлугина долой, и громкие недоумения в квартире возобновились. Уверенности в том, что впечатление произведено, у Шеврикуки не было. Своеволия тени его чрезвычайно раздосадовали, и он чуть ли не прогнал Фруктова еще по нескольким квартирам своих подъездов, преимущественно уже темных. При этом он позволял тени натыкаться на предметы и производить шумы. Допустил он тень Фруктова, между прочим, и в жилища Легостаевой, иначе Денизы, и Крейсера Грозного. Дениза не проснулась, а Крейсер Грозный вскочил с койки, вскричал: "Ба! Да это же Фруктов!" -- обнял тень так, что в ней захлюпало, и спросил: "Ты что, сосуд принес? Но уж поздно!" Тень ответила: "Я непьющий. Где мои очки?" Крейсер Грозный сказал: "Вон там валяются чьи-то. Может, и ваши. Я не помню. А может, и японские". Тень бросилась в указанное место, подняла очки, надела