не о "Возложении". Опять же это не имело значения. Была, правда, одна пустячность. Выходило, что никто из-за угла за подвигами Шеврикуки в маете с набалдашником не подглядывал. А если кто и подглядывал, то не от него Гликерия проведала о приобретенных Шеврикукой по наследству силах. Кому- кому, а ей нередко открывались секреты, запечатанные не одними лишь сургучами. Имела дар. И не следовало удивляться, что визит в Землескреб она нанесла сразу же после отыскания Шеврикукой бумаги Петра Арсеньевича. Возможно, из-за нетерпения и спешки и оказалась она не готовой к разговору. Но не исключено, что в Землескреб -- опять же из-за нетерпения, но и по розмыслу -- Гликерия отправилась лишь на разведку. И коли так -- желаемого добилась. Вынудила Шеврикуку признать, что некий документ (пусть и не доверенность) на него свалился, ощутила, что его можно разжалобить, а разжалобив и усмирив, увлечь в полон своих устремлений, а можно и раззадорить, разъярив в нем игрока, и подтолкнуть к гусарствам. "Ох, и лукавая вы дама, Гликерия Андреевна!" -- безгласно укорил Шеврикука бывшую приятельницу. Но бывшую ли? "Ты о ней все время думаешь, -- уверила его на Звездном бульваре, тогда еще не осчастливленном Пузырем, Невзора-Дуняша. -- Противна она тебе или прелестна, но ты о ней думаешь. А раз думаешь, значит, ты..." Думает, думает... И Гликерия думает о нем, сомневаться в этом не приходилось, не важно, что думает и при каких обстоятельствах, пусть даже порой высоконадменно, а то и с презрением барыни, но думает. "Чуть ли опять не перешли на "ты"! Надо же! -- как бы дивился Шеврикука. -- На колени, мол, я перед тобой бы встала! Это Гликерия-то Андреевна!" Никогда ни перед кем Гликерия на колени не вставала и никогда ни перед кем не встанет. Сами просительные слова ее были для Гликерии наверняка болезненно-непроизносимыми (в них будто бы допускалась возможность великого унижения и предательства своих житейских установлений), но она их произнесла. Из-за того, что у него, Шеврикуки, якобы объявились некие замечательные силы! Страдала ли сегодня Гликерия в Землескребе или же лицедействовала и наслаждалась лицедейством? Все могло быть. Вряд ли она, конечно, наслаждалась, тут Шеврикука признавал несправедливость в мыслях, наслаждение женщине приносит, скажем, месть, мстить же Гликерии не было как будто бы причин. Но лукавить и дурачить его она была способна, хотя и осторожничая, с опасениями рассердить собеседника, навредить своим устремлениям к удачам или добычам. "В пекле! В пекле ее удачи и добычи!" -- опять взыграло в Шеврикуке. Так или иначе, появление Гликерии завтра или послезавтра или ее вызов на свидание были вполне вероятными, и ему, Шеврикуке, успокоенным рассудком предстояло постановить: какой образ действий избрать. Можно было отдалить ее от себя (или отдалиться от нее) навсегда. Что Шеврикука и старался сделать в последние месяцы. Кабы он перестал о ней думать... И сегодня слезы ее были вроде бы истинны. За годы их отношений она не лгала и не врала Шеврикуке, не та натура, только что вводила в заблуждения -- и не раз, или мелко обманывала, но без корысти, а в шутку или ради розыгрыша, конечно, нередко и умалчивала о существенном, это уж в собственных интересах; так вот, даже если теперь она вводила его в заблуждение, слова о гнете тяжких обязательств и влагу в глазах Гликерии он, Шеврикука, все же должен был принять всерьез. И ему хотелось убедить себя в том, что Гликерия приходила к нему нынче не коварная и злонамеренная, а именно принужденная обстоятельствами, именно страдающая, если и не во всем искренняя, то опять же из-за обстоятельств, из-за своей гордыни, из-за кривосложностей их с Шеврикукой отношений. Да, надо было убедить себя в этом! И с тем жить дальше. Разговоры же с Гликерией Шеврикука полагал вести морожено-дипломатические, не допуская срывов в патоку дружелюбия или опасной душевной тонкости, подобно нынешнему с возвращением к "ты". Пусть будет так, постановил Шеврикука. А если его одурачат, если он угодит в яму со зловониями или в пекло, ему придется винить себя. Случится еще один урок, возможно, последний. Но нельзя допустить, чтобы его стараниями добыли удачи вселенской дряни. "Какие пошли пафосы и красоты! -- поморщился Шеврикука. -- Вселенская дрянь! Экий я исполин и герой, решивший не посрамить рыцарство!" И было упомянуто слово "милосердный". К милосердию призывали Шеврикуку, к милосердию! Как тут не воспарить чувствами! Впрочем, если бы к милосердию его стал бы призывать, скажем, добродетельный гражданин Радлугин, Шеврикука драматически и вразумляюще выразился бы. Но его призывала к милосердию Гликерия! А если бы принялась умолять о милосердии Увека Увечная, Векка Вечная? Сейчас же посоветовал себе Шеврикука взять Увеку Увечную за мелодические бока и отодвинуть ее в угол молчания. До поры до времени. Ладно. Его подмога Гликерии допустима. И если Гликерия угостила его сегодня зельем, то ее зелье -- воздушно-цветовое, а может -- и музыкальное, в отличие от жидкостей сокольнической Стиши. (Между прочим, Гликерия, подумалось Шеврикуке, призывала его в сотрудники. Векка-Увека же упрашивала назначить ее сподвижницей, чуть ли не жертвенной, чуть ли не Жанной д'Арк. И возможно, она уже осуществляла себя Жанной д'Арк при останкинском громобое Сергее Андреевиче Подмолотове, Крейсере Грозном, и амазонском змее Анаконде. Кстати, состоялось ли у Векки-Увеки свидание с Отродьями Башни? И не Тысла ли со свирепым Потомком Мульду были направлены курьерами к маньчжурскому ореху?.. Впрочем, мысли об этом взблеснули стрекозиными крыльями и унеслись к озерной прохладе.) Успокоенный Шеврикука впал в мечтания. Ощутил себя и впрямь кавалером или даже рыцарем из грез и упований Петра Арсеньевича, способным облагодетельствовать хрупкие женские натуры. Теперь он был согласен устраивать изумрудную судьбу Гликерии, добывать ей к маскараду золотые удовольствия гомерово-оффенбаховской Елены, откопанные Шлиманом в Малой турецкой Азии, а ныне опущенные на цепях в глубины государственных секретов, отводить от Гликерии все беды, заставить содрогнуться, взвыть и покрыться струпьями всех ее злыдней и татей и... И еще что-то совершить, не дожидаясь ни взглядов, ни слов благодарности. Разъяснять себе или уточнять это предполагаемое "что-то" Шеврикука не стал, приливы горних устремлений повлекли его далее, облагодетельствования его готовы были распространиться и на доблестную воительницу Дуняшу-Невзору, громившую на Покровке обидчиков Гликерии, и на признанную Радлугиным шикарной женщиной Нину Денисовну Легостаеву, или Денизу, и на несомненно требующую опеки нежную девушку Векку-Увеку, и на томно-упоительную, обильную желаниями и телом Совокупееву Александрин, и на кроткую мечтательницу с музыковедческим образованием Леночку Клементьеву, чающую с воздыханиями полета к ней большого шмеля -- гения Мити Мельникова, и даже на проказницу и искусительницу Стишу... Всех их, всех Шеврикука готов был сейчас облагодетельствовать, уберечь от житейских притеснений, утешить и приголубить. Всем им слезы утереть... "Да что со мной! -- опомнился Шеврикука. -- В кого я себя возвожу! О чем грежу?" И ради кого? Они же все -- бабы, стервы и интриганки! Хищницы и охотницы. И Гликерия -- охотница! А он решил утереть им слезы, облагодетельствовать их и приголубить! Клоун, обозвал себя Шеврикука, Карандаш! Притом и жалкий. Лишь комплексами недотепы и неудачника можно было объяснить внезапно обволокшие его мечтания. Какими такими подарками природы и судьбы он обладал теперь, чтобы кого-либо облагодетельствовать и наградить процветанием? Ах, ну да, усмехнулся Шеврикука, а сила-то бумаг Петра Арсеньевича? Как же! Как же! Как же! Нет, нельзя было давать -- хотя бы умолчанием-и песчиночных надежд Гликерии. Опущено на него "Возложение Забот", а не мешок с рождественскими подношениями. А взять на себя тягость возложенных забот Гликерия вряд ли отважится (Векка-Увека, возможно, и отважится). А сил у него нет! Нет! Но если они и приданы к "Возложению Забот", то, конечно, не для его, Шеврикуки, личных блажей. К тому же он от них устранился и распаковывать их не стал. Это Гликерия Андреевна должна принять к сведению. Для этого Шеврикуке еще предстояло поставить Гликерию в известность о своих богатствах и рудных жилах. То есть об отсутствии их. Как там написано в "Возложении", принялся вспоминать Шеврикука. Переданы ему привилегии и обязанности Петра Арсеньевича. Да, будем считать -- и привилегии. Далее вроде бы разъяснено: "Указания о приемах, средствах и линиях возможных действий любезно дадены в тайно предоставленных приложениях..." Пользоваться этими приемами и средствами разрешалось (или рекомендовалось) лишь при сословных или исторических необходимостях. Не пожелав заглянуть в приложения, ради оправданий Шеврикука посчитал, в частности, что сословных и исторических необходимостей пока нет. Степь не горит. А уж если бы вспыхнули в степи костры и пожары, Шеврикуке бы открылось. Но поручили бы подать знак об этом вовсе не Гликерии Андреевне Тутомлиной. 50 Упросив себя больше не томиться мыслями о приходе Гликерии, о своих чувствах к ней и в особенности не томиться мыслями о наследстве Петра Арсеньевича и соблюдать благоразумие, Шеврикука отправился в пешее и бездумное путешествие по останкинским достопримечательностям, не имея в голове деловых интересов. Прибрел на Звездный бульвар. Пузырь, похоже, сегодня почивал, лежал бездушно, был заперт и зашнурован, никого в себя не впускал, ни с кем не общался, движения или хотя бы вздрагивания в нем не происходили. И вокруг Пузыря было тихо. Дневные городские звуки, естественно, не исчерпались и не утихомирились. Но Пузыря они не раздражали. А вот звуки скандальные и общественно-народного наполнения, видимо, из уважения к Пузырю, к праву его на отдых со сновидениями, а может быть, из-за смиренно-корыстных опасений немилостей Пузыря отодвинулись на Поле Дураков и к парадному, со снопами изобилий, входу на Выставку Достижений. Скандалили громче других желающие пробиться в Лигу Облапошенных, а стало быть, и в соискатели грядущих компенсаций. Эти желающие прибывали в Останкино из самыхразных обездоленных земель, даже и от диких кочевых народов, о чем свидетельствовали бытовавшие теперь на Поле Дураков верблюды, бактрианы и дромадеры, страусы-скороходы, ездовые кенгуры и собачьи упряжки. Корабли пустыни удивляли гостеприимных и жалостливых останкинцев гордыми натурами, хлеб, мясо и рыбу не кушали, а принимали из рук лишь сушеную каракумскую колючку. Скандалисты Шеврикуку не волновали. Они были до того бестолковы и себялюбиво-наглы, что не могли даже добиться статуса облапошенных. Впрочем, и они не пропадут, полагал Шеврикука, а кого-нибудь и сами обдурят. Правда, без пользы для себя. Собеседователи же общественно-народного наполнения сбивались в говорильни, но сейчас как будто бы напряжения в них не было, не колотили дамы галошами по стиральным доскам, не лезли на кафедры или кузовы автомобилей истину чующие, не призывали штурмовать водопровод -- беседы всюду проходили степенно-благоразумные, в них растекались надежды и не слышалось озверения. Слова о Пузыре до Шеврикуки не донеслись. В одной из говорилен Шеврикука углядел распаренного поворотами и полезностями дискуссии Радлугина, но подойти к нему не пожелал. Тем более что к месту пребывания Шеврикуки на асфальте подкатил "мерседес" и вблизи Шеврикуки замер. Отворилась дверь иномарки, и в собеседники Шеврикуки шагнул известный уже в Москве предприниматель Олег Сергеевич Дударев, один из столпов известного уже в деловых кругах Тайбэя (Тайвань), Хоннара (Соломоновы острова), Анкориджа (штат Аляска) и пр. концерна "Анаконда". Днями раньше Дударев приплыл к Землескребу в темно- сером "мерседесе", видно, что поношенном, и сам управлял средством передвижения. Теперь его "мерседес" имел цвет вишневый, и было ясно, что лимузин предпринимателя -- новорожденный и только что растаможенный. У руля же сидел крепыш Дубовое Полено в наводящих трепет зловеще- тонированных очках, под малиновым пиджаком, предположил Шеврикука, у него наверняка оттопыривался табельный предмет. -- Игорь Константинович! Дорогой вы наш! -- шумно приветствовал Шеврикуку Дударев. -- Рад видеть вас! Несказанно рад! -- И я рад, -- чуть наклонил голову Шеврикука. -- Наблюдаете? -- Наблюдаю, -- сказал Шеврикука. -- Как и договорились. -- Как и договорились! Как и договорились! Вот и славно! -- возрадовался Дударев, будто на плечо ему уселась птица лирохвост, а в клюве принесла кредитную карточку. И перешел на шепот: -- На днях!.. На днях с Пузырем все начнется! Случится нечто грандиозное, но и... И заварушки всякие возможны, и катавасии, нас ведь хлебом не корми... Тут ко всему придется быть готовым... -- Я догадываюсь, -- сказал Шеврикука. -- Я внимательный... -- И хорошо! И хорошо! -- одобрил Дударев. -- Ба! Да я совсем забыл поздравить вас! -- С чем это? -- С премией. -- С какой премией? -- удивился Шеврикука. -- Ну как же! С премией! Или чем там вас наградили? Все говорят. А молва знает о том, о чем и газеты не напечатают. -- Не получал я никаких премий, -- хмуро выговорил Шеврикука. -- Ну не получали! Не получали! -- принялся его успокаивать Дударев. -- Скромничайте, коли не желаете говорить о премии, тем более если она с печатями на лбу. Только все знают... Молва, она, сами понимаете... Шеврикука был готов всерьез убеждать Дударева в том, что никто не производил его в лауреаты, а молва -- дура и нет ничего глупее ее превратных суждений, но понял, что возражения лишь возрадуют Дударева и укрепят его мнение: была премия, была. И вдруг до Шеврикуки дошло, откуда и из-за чего мог возникнуть возвышающий его слух. Он растерялся. -- В премии главное-то не бумажка из кассы, -- просветил его Дударев, -- а диплом и звание. Новая степень уважения... Кстати, зарплату вашу мы опять индексировали. И крепко. А получать ее вы будете теперь в долларовом эквиваленте. Да! Мы на это уже способны. -- А... -- Вопрос некий собрался задать Шеврикука. Но замолчал. -- Я вас понял! Понял! -- заторопился Дударев. -- Да, задержки. Да, неплатежи. Но получите, получите! И паркетные работы скоро начнутся. Паспорт, я надеюсь, у вас есть? -- То есть... -- смутился Шеврикука. -- При чем мой паспорт? -- Я имею в виду заграничный, -- сказал Дударев. Заграничный паспорт. -- Нет у меня заграничного паспорта! -- решительно заявил Шеврикука. -- Жаль, конечно, жаль... Но это мы быстро устроим... Для нас в ОВИРах и МИДах нет блиндажей и укрепрайонов. В концерне мы завели иностранную комиссию. Вы скоренько принесите фотографии, сами знаете какие, и мы вмиг все оформим. -- А зачем мне заграничный паспорт? -- надменно спросил Шеврикука. -- Понадобится, Игорь Константинович, понадобится, -- заверил его Дударев. -- Вот, скажем, паркет. Годится ли наш паркет для дома на Покровке? Как же! Это дрянь что за паркет! Тьфу! А вот в Северной Италии, на границе с Австрией, -- чудо что за паркет. Из альпийских елей. Из них и страдиварии делают. Туда вы, как мастер и дока, и отправитесь за цветными и фигурными плашками. -- Куда мне... -- пробормотал Шеврикука. -- У меня здесь дел хватает... -- Какие у вас в Москве могут быть дела! -- возмутился Дударев. -- Съездите на две недели. Отдохнете. Совершите восхождение на вершины. Обмоете премию тирольскими винами, -- Ну, если только в грузчики вы мне отпишете Сергея Андреевича, Крейсера Грозного, -- сказал Шеврикука. -- Это надо обсудить, -- задумался предприниматель. -- Это если его змей отпустит. -- Конечно, -- согласился Шеврикука. -- А то кто же будет носить ему на десерт гвоздики... -- Какие гвоздики? Какой десерт? -- не понял Дударев. Но сейчас же десерты амазонского змея Анаконды перестали занимать Олега Сергеевича Дударева. Он взял Шеврикуку под руку и по-приятельски увлек его на прогулку по улице Королева в направлении Останкинской башни. И заговорил секретным шепотом в старании, чтобы его не услышали ни земляки-пешеходы, ни Отродья Башни, ни крепыш Дубовое Полено, занятый у штурвала чтением мужской газеты с картинами услаждений. -- А потом, Игорь Константинович, -- доверял Шеврикуке Дударев, -- случится попросить вас настелить паркет где-нибудь на острове вроде Канар, Флорида хороша, но уж больно далека, в домике махоньком о двух покоях и трех спальнях, с павлиньим пением во дворе. И чтоб в приятных помещениях на видных местах фамильный герб был выложен. С вензелями О. Д. Герб цветной с вензелями вы выложить сможете? -- Смогу, -- вздохнул Шеврикука. -- Ну и чудесно, -- заулыбался Дударев. -- Только это все между нами. Тсс-с! Никому ни словечка, прошу вас. В особенности этому горлопану и бездельнику Крейсеру Грозному. Он и наврет в сто коробов! -- А привидений из Москвы в тот махонький домик вы не выпишете? -- спросил Шеврикука. -- Если заскучаем, то и выпишем. Отчегр же и не выписать? -- Монплезир... Монкураж... Но ведь им тоже, наверное, потребуются заграничные паспорта, -- предположил Шеврикука. -- Какие проблемы! -- махнул рукой Дударев. Но тут же и спохватился: -- Кому паспорта? Привидениям? Мы их провезем как сувениры. Впрочем, все выясним. Это ведь не сейчас. Это ведь и не послезавтра. Это ведь к зиме... А теперь уж, с вашего милостивого разрешения, Игорь Константинович, повернем к моей колымаге. Меня небось заждались. И они повернули к колымаге. А через полчаса возле входа на Выставку Достижений Шеврикука повстречал сановного домового из Китай-города Концебалова-Брожило, в грядущем -- Блистония, всадника и оптимата. Как и в прошлое посещение Останкина, Концебалова опять украшала оранжевая роба ремонтника дорожных покрытий, но на этот раз ступни его от беспокойств и колющих мелочей земной поверхности отделяли не изделия массовой культуры на манер кроссовок "Трейнинг", а пахнущие животным миром римские сандалии дорогой кожи. -- Шеврикука, -- спросил после обмена взаимоуважительными приветствиями Концебалов-Брожило, -- вы слышите, они кричат: "Отрешить!" Кому они назначают отрешение? -- Мне-то не все ли равно, -- сказал Шеврикука. -- Какому-нибудь прохвосту. А может быть, дураку. Не будем судить, кто они сами. Если покажется занимательным, кому грозят отрешением и кто сравнялся судьбой с бедолагой Никсоном, подумал Шеврикука, всенепременно узнаю у Радлугина, хотя бы и через "дупло" Пэрста-Капсулу. Но что уж могло быть этакого занимательного во всяких отрешениях? И Концебалов-Брожило, будто распознав умонастроение Шеврикуки, более никаких слов об отрешениях не произносил. Грядущий Блистоний был сегодня чрезвычайно деликатен, а на Шеврикуку то и дело остро взглядывал, словно бы желая открыть в знакомце нечто, ему дотоле неведомое, но на днях кем- то обнаруженное. Что же он, заинтересовался и сам Шеврикука, прежде во мне не рассмотрел и не исследовал? И ради чего он прибыл нынче в Останкино? Ради Пузыря? Или ради Омфала из якобы утерянной коллекции, который теперь, если верить Концебалову, ему не терпелось по жизненной необходимости обрести вновь? Но ни про Пузырь, ни про Омфал, Лихорадки и Блуждающий Нерв Концебалов-Брожило не произнес ни слова, а стоял или прогуливался вместе с Шеврикукой безгласно и тем Шеврикуку удручал. -- Листал я на днях "Словарь античности", -- не выдержал Шеврикука. Концебалов будто и не расслышал его слов. -- Текст ученый, немецкий, а отпечатано в Можайске, иллюстрации неважнецкие, и дельфийский Омфал выглядит там смутно, -- не мог остановиться Шеврикука, а уже понял, что говорить более не стоит, он и так уже оказался в положении глупейшем. Концебалов взглянул на него как бы в удивлении. -- Неужели при ваших теперешних заботах и интересах у вас находится время брать в руки "Словарь античности", книгу столь отдаленную от этих забот и интересов? -- спросил он. То ли Концебалов иронизировал, то ли он произнес сложную для восприятия Шеврикуки китайгородскую светско-гипюровую тонкость. -- Отчего же мне не взять в руки "Словарь античности"? -- поинтересовался Шеврикука. -- И какие такие у меня теперь особенные интересы и заботы? -- Ну как же! Как же! Выйдут особенные! -- произнес Концебалов, сведенные ладони протянул к Шеврикуке, словно на них обязан был появиться пирог со слоеным смыслом. -- Наслышаны-с! Наслышаны о том, что вы получили! "И этот, что ли, поздравит меня с премией?" -- подумал Шеврикука. -- А что я получил? -- Ну не кокетничайте, Шеврикука, -- укоряюще покачал радикально постриженной головой Концебалов, и носок римской сандалии его катанул по асфальту камешек. -- Я ведь служу в осведомленном доме. -- Я не забыл, -- кивнул Шеврикука. -- А потому хотел бы у вас узнать, что же такое я получил? -- Полагаю, что простодушно-наивные мотивы в нашем с вами разговоре неуместны, -- сказал Концебалов. -- Возможно, я допустил бестактность, упомянув о невнятном изображении дельфийского Омфала, конечно, тут легчайшее совпадение -- ваша коллекционная вещица и античный Пуп Земли... И я бормочу сейчас невнятное... Просто я, памятуя о том, что вы служите в осведомленном доме и сами изо дня в день осведомляетесь, подумал, будто вы могли внести поправки в свои пожелания... Иные считают, что я нечто получил. Я же знаю, что на меня нечто возложено. И это возложенное вряд ли может помочь в каких-либо деловых предприятиях, в частности, и в приобретении античных сувениров. "Фу ты! -- вздохнул Шеврикука. -- Экую я тягомотину выговорил! И зачем?" -- Спасибо за разъяснения, любезный Шеврикука, -- сухо произнес Концебалов. -- Я и не рассчитывал на то, что вы сейчас же броситесь выполнять мою хрупко-интимную просьбу, даже если бы я втрое утяжелил приз, то бишь гонорар, то бишь -- как было при государыне Екатерине -- вывод. Я опасался, что вы при вашем новом... значении, так скажем... заважничаете и про всякие омфалы забудете... А ведь теперь вам будут доступны всякие удивительные ходы и приемы... -- Давайте оставим в воздухе неведомые мне значения, ходы, приемы, важничанья, -- резко заявил Шеврикука. -- Дом у вас осведомленный, но, видимо, порой сведения к вам приплывают искаженные. А если придется мне столкнуться с Лихорадками и Блуждающим Нервом, то это будет обыкновенный Шеврикука, каким он был всегда. -- Каким он был всегда! -- рассмеялся Концебалов. -- А каким он был всегда? Кто знает об этом? Впрочем, иные знают. А иные догадываются. С Пузырем вот-вот все начнется. И уж кто только сюда не нагрянет. Вас это развлечет. Будет жутко. И будет опасно. Именно это вам и угодно. И я чрезвычайно рад, что вы решили поддержать меня. А за мной не пропадет. Раз вы отважились, и вывод получите, и многое откроется вам про Гликерию Андреевну, про нынешнюю тоже... -- Вовсе я еще ничего не решил, -- сердито (серчая и на самого себя) выговорил Шеврикука. -- Решились! Решились! Отважились! -- радостно зашумел Концебалов- Брожило. -- Ждите меня здесь же дня через два-три. Я вас сыщу. Сообщу все подробности, имена, номера автомобилей и пейджеров. Заранее благодарен. А сейчас спешу в Китай-город, в подневольные службы. Вполне возможно, что и сановный домовой Концебалов-Брожило не менее Дударева был достоин "мерседеса", но вольготнее ему было умчаться в китайгородское подневолье с северным, от Холмогор, усмешливым воздушным потоком. Видимо, так он и сделал. И тотчас к Шеврикуке прибыл добропорядочный и готовый соответствовать гражданин Землескреба Радлугин. И раньше, в минуты общения с Дударевым и Концебаловым, Шеврикука ощущал энергию сегодняшнего интереса к нему Радлугина, потоки ее были куда почтительнее и уважаемо-преданнее прежних. Оказавшись рядом с Шеврикукой, Радлугин застыл в полупоклонном свидетельстве усердия и прилежания, будто Шеврикука восседал перед ним за столом с клумбой разноцветно-переговорных устройств. А ведь в последние дни в своих устремлениях разбогатеть, стать покровителем шикарной женщины (Нины Денисовны Легостаевой, или Денизы), с привилегиями заслуженного участника Солнечного Затмения пробиться к Пузырю, казалось, Радлугин был уже не способен к гражданским подвигам и с пренебрежением начал относиться к общественному долгу, жрецом которого, в его глазах, был несомненно Игорь Константинович. Нет, к радости останкинского населения, не иссяк Радлугин как гражданин, не сбили его с панталыку и не развратили клокотания натуры, он и впредь был намерен служить общественному долгу и просвещению. Все это докладывала Шеврикуке благонамеренно-вытянутая физиономия Радлугина. Да и весь Радлугин был парадно вытянут. "Вот и хорошо. Вот и замечательно", -- отметил про себя Шеврикука. Но никаких слов не произнес. И Радлугин стеснительно молчал. -- Будут ремонтировать подъездные дороги? -- спросил наконец Радлугин. -- Какие подъездные дороги? -- А к Пузырю... -- просветил Радлугин. -- Вот вы беседовали с ремонтным рабочим... Оранжевым... -- А-а... -- протянул Шеврикука. -- Нет, мы говорили не про Пузырь... И тот в оранжевом жилете -- не ремонтный рабочий... А подъезды к Пузырю, возможно, облагородят. Следовало ли удостаивать Радлугина сведениями о его, Шеврикуки, собеседниках? Или угощать его надеждами на обустройство подъездов к Пузырю? А-а-а, пусть внимает! О вишневом "мерседесе" Радлугин умолчал в почтении. О чем уж тут спрашивать? Да и по чину ли? А Радлугин наверняка сейчас соображал, что ему по чину, а что не по чину. Суждения Радлугина об Игоре Константиновиче и прежде были излишне романтизированными. Имел Радлугин свои представления о структурах. Эти представления приносили ему усладу и цельность душевных устремлений. По этим представлениям Радлугин и Игорь Константинович были в структурах необходимы друг другу, но волею судеб разместились в разных кабинах Колеса обозрения. И если кабина Радлугина осталась там, где "зависла", кабина Игоря Константиновича поднялась ой-ой-ой куда. Такие мысли бродили сейчас в Радлугине. И Шеврикука это чувствовал. Ему даже стало неловко. "И этот туда же! А он-то что и от кого услышал?" Секундное сострадание Шеврикука ощутил к Радлугину и вынудил себя поощрить очарованного гражданина продолжением разговора. Спросил вельможно: -- И кому требовали отрешение? Кого собрались импичментовать? -- Бордюкова! -- обрадованно ответил Радлугин. -- Бордюкова! -- Бордюкова? -- удивился Шеврикука. -- Бордюкова! Он живет в нашем доме. Бывшая важная особа в бывшем Департаменте Шмелей. С кадрами решал все. Глаз. Нюх. Слух. Дух. Чутье. Лопата и щуп. Но скандалист! Ругатель! Когда их Департамент разогнали, они гуляли в нашем подъезде. Он напился и буянил. Требовал всем умереть в борьбе... За это... Вы его, возможно, помните... То есть вы его, конечно, помните! -- закончил со значением Радлугин. -- Помню, -- сказал Шеврикука. -- И что же нынче этот Бордюков? -- После разгона Департамента запил. Пил и во время Солнечного Затмения, -- тут Радлугин голос утишил. -- Но без лозунгов и портретов. Подавался в фермеры, на свою историческую родину, в пензенские земли. Выплыл в Москве монархистом, раздавал титулы, поместья, шубы и ордена. Искал рекомендателей в масоны, нашел двух, третьего ему не было дано... -- Я знаю. Знаю, -- сказал Шеврикука. -- Я про отрешение. -- После масонов с ним было одно приключение, -- не мог остановиться Радлугин. Шеврикука поморщился. -- Ах, простите, Игорь Константинович, -- заторопился Радлугин. -- Я забываю про вашу осведомленность... Про отрешение... Я боюсь быть неточным. У нашего Сообщества с движением Бордюкова разные причины и методы действий. Мы с ними почти не соперничаем и не соприкасаемся. И к Пузырю они намерены выходить со стороны Ракетного бульвара через Мазутный проезд. -- Я вас понял, -- сказал Шеврикука. -- Я слышал -- "отрешить!", но у нас шли свои дебаты, -- расстроенно произнес Радлугин. -- Ну и ладно. Не печальтесь. -- Я все выясню! Все! -- Радлугин жаждал, чтобы Игорь Константинович швырнул в траву Поля Дураков булку или кость, он сейчас же бы принес хозяину вещь в зубах. -- Я вас разыщу! -- Передайте суть в донесении через "дупло", -- распорядился Шеврикука. -- Непременно! -- чуть ли не подскочил в усердии Радлугин. "Домой! Домой! Сейчас же домой!" -- приказал себе Шеврикука. В Землескреб и отправился. И увидел шагах в сорока от себя буяна и мошенника Кышмарова. Сдержал Кышмаров обещание, соизволил посетить Останкино. Как и в Обиталище Чинов, имел он вид замоскворецкого купца, кудри с утра расчесал на прямой пробор, золотая цепочка ползла по его брюху в карман штанов, и за сорок шагов послышались Шеврикуке балчугские скрипы сапог Кышмарова и донеслись до него ароматы свежайшей ваксы. Окружали Кышмарова четверо молодцов, возможно, что и в бронированном нижнем белье. И они были в нарядах замоскворецких приказчиков. Или купчиков. И сапоги купчиков-приказчиков, прибывших в Останкино, скрипели и благоароматили ваксой, и головы сорванцов были не выбриты, а радовали кудрями. Все сорванцы-молодцы Кышмарова вокруг видели, но будто отдыхали, а заняты были одним: с ленцой, но артистично отправляли в пасти каленые семечки и выплевывали шелуху в траву и на асфальт. "За должком, что ли, прибыл Кышмаров? -- обеспокоенно подумал Шеврикука. -- И обещанных сорванцов решил представить? Как прибыл, так и убудет. Убыл бы и если бы числился за мной должок на самом деле. А должка-то никакого нет!" Но появление в Останкине мошенника и потрошителя Кышмарова и его кучерявых молодцов с золотыми цепочками Шеврикуку не обрадовало. Будто забыл он о Кышмарове, посчитал его пустозвоном, а сам, пожалуй, не способен был дать ему сейчас отпор. "Это мы еще посмотрим! -- храбрился Шеврикука. -- Да и не сунется он в Землескреб..." А Кышмаров, выходило, и не думал идти на него в наступление. Напротив, он улыбался Шеврикуке и будто бы готов был отправить ему с надлежащим движением ветра воздушный поцелуй. Но нет, не отправил. А головой одобрительно или даже восторженно покивал и поднял вверх большой палец. Что явно означало: "Ну ты молодец, Шеврикука!" Или: "Ну ты даешь, Шеврикука!" Кышмаров стал нечто растолковывать сорванцам-молодцам, купчикам- приказчикам, и те принялись глазеть на Шеврикуку, и глазели они с почтением и любопытством, будто Шеврикука был музейный экспонат. Дельфийский Омфал. Восковая персона. Чучело динозавра. "Вот, детки, это тот самый знаменитый Шеврикука". Рты сорванцов оставались открытыми, семечки не залетали в них, лушпеюшки не выплевывались к яловым сапогам. Шеврикука небрежно, чуть ли не покровительственно кивнул Кышмарову, не замедлив движения к Землескребу. Экий уважительно-негромкий оказался нынче буян Кышмаров. И к Шеврикуке приблизиться не посмел, а лишь рукой помахал с пожеланием благополучий. Посмел или не посмел -- неизвестно. "Не посмел" -- так предположил Шеврикука. А когда Шеврикука втиснулся в Землескреб и вместился в кресло в квартире Уткиных, он вдруг ощутил сожаление оттого, что сегодня не явился из Сокольников полюбопытствовать на него бывший приятель Малохол, он же Непотреба, или хотя бы кто-нибудь из его профилакторских сотрудников -- Лютый, или Раменский, или Печенкин в капитанской фуражке, или пышнокосо-коварная Стиша. Лучше бы не Кышмаров, а пусть бы Печенкин помахал ему издалека рукой. "Да на кой мне Малохол с командой! -- тут же посетовал Шеврикука. -- Пусть себе лакают медовуху в Сокольниках и играют в карты на пушнину и водоемы!" 51 Гликерия. Дударев. Концебалов-Брожило, без тоги, но в сандалиях. Радлугин навытяжку. Ухарь-купец Кышмаров со товарищами в кудрях. Кабы еще Малохол и его водяные сотрудники. Кабы еще Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, верхом на змее Анаконде, откормленном гвоздиками, и при нем Векка Вечная с ветвью маньчжурского ореха и японский друг Сан Саныч. Такие расстегаи с томленой стерлядью. Силы. Премия. Новые значения. Штаны с лампасами. Что еще? Кышмаров сам, похоже, готов заплатить должок. Какой? Неважно. Придумает. И ваксой до блеска должок отчернит. Что еще? Еще следует идти на 3-ю Ново-Останкинскую в очередь к мастеру срочных портретов. И на вишневом "мерседесе" концерна "Анаконда" крепыш Дубовое Полено доставит Игорю Константиновичу Шеврикуке заграничный паспорт. Нет, скорее всего, доставит сам Олег Сергеевич Дударев. Что ж, нанесем визит и фотографу, объявил себе Шеврикука, отчего же не нанести? Отчего же не съездить и на острова. Пройтись там по пляжу и кивнуть разомлевшим от услад Радлугину и Нине Денисовне Легостаевой, Денизе? Впрочем, Дениза в лицо его не ведает. Ну что же, кивнет хотя бы и Радлугину. Тот пребыванию Игоря Константиновича на островах вряд ли удивится. Никто из Отродий Башни сегодня никак себя не проявил. Да и зачем им, с их техническими приспособлениями, себя проявлять? Небось им и так известно, что доступный их вниманию домовой из Землескреба пока и сам не знает, какие ему приданы силы, сшиты ли ему штаны с лампасами и какие он приобрел (если приобрел) новые значения. Ведомо все про Шеврикуку наверняка и Китайгородскому Увещевателю, озабоченному "генеральной доверенностью", его соратникам и старальцам. Если не все, то многое. Кстати, а не Увещеватель ли с соратниками, не Отродья ли и пустили в толпу слухи о переменах в состоянии Шеврикуки, чтобы тот, услышав подметные слухи о нем, с бумажными цветами фантазий и предположений, возжелал узнать, что с ним происходит или должно произойти? А он возжелал. Но, может быть, и совсем иные личности вводили в заблуждение Гликерию, Дударева, Концебалова-Брожило, прочих... Имело ли сейчас это значение? Нет, для Шеврикуки, пожалуй, не имело. "Наизнанку и навыворот!.." Разговор в Обиталище Чинов, важнейшим в котором оказались слова о генеральной доверенности Петра Арсеньевича, с ним вели наизнанку и навыворот. Должно было и сегодня держать это в голове. И не забывать про чашу. В недавних его видениях из туманов, или из горячих паров, или из неспокойных облаков проступала чаша, то ли каменная, то ли кованная из неведомых металлов с острова Алатыря, а может быть, и не чаша... Крошечная женская фигурка в белом, с золотой диадемой, скорее угадываемой, нежели различимой, женщина металась под чашей, будто призывала кого-то помочь ей или спасти ее... Это видение казалось сейчас важным Шеврикуке. Призывала кого-то... Ясно, что его, Шеврикуку. И ясно, что призывала Гликерия. Гликерия в квартире Уткиных видение чаши и мечущейся возле нее женщины не могла ни устроить, ни сотворить. Знак подавали ему иные силы. Или его собственные предчувствия и знания. Но ведь и какая-нибудь Увека Увечная могла молить Шеврикуку стать ее оплотом и спасением. Нет. То была Гликерия, стоял на своем Шеврикука. Увека же Увечная, Векка Вечная, успокаивал он себя, в оплоты и спасители наверняка определила удальца и мореплавателя Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного. Он мог осыпать ее гвоздиками и содержать в теле флотскими борщами. То есть нынешние слова и просьбы Гликерии ничего не меняли и не ставили под сомнение то, что Шеврикуке было указано видением о чаше. Глупости! Все это глупости, объявил себе Шеврикука, и не надо сейчас думать о них. А надо взять в руки "Возложение" и, признав его неизбежностью, в спокойствии, благоразумии и даже добродушии исследовать заново и истолковать бумагу. А потом обмозговать, стоит ли и наступило ли время заглядывать в потайные ходы, щели и укрытия и отмыкать указующими циферками и якобы руническими крюками секретные замки. Но палка Петра Арсеньевича находилась под надзором Пэрста-Капсулы. Призванный повелительным сигналом пред очи Шеврикуки, Пэрст-Капсула не явился. Не был он обнаружен и в своем спальном получердачье. "Экий разгильдяй!" -- отругал полуфабриката и специалиста по катавасиям Шеврикука, будто бы Пэрст-Капсула находился у него в услужении, а временные свободы его были окованы вахтенными расписаниями. Нет, Пэрст- Капсула гулял по пространствам, как вольный и серый сибирский кот. Но теперь он не только ворчал на Пэрста, но и дулся, признавая справедливость собственной обиды на полуфабриката. Сегодняшнее отсутствие Пэрста-Капсулы начинало казаться Шеврикуке ехидно- подозрительным. Все, все (уже все!) обратили внимание на новые (по слухам, ну пусть и по слухам) значения Шеврикуки, проявили интересы и корысти, один лишь Пэрст-Капсула остался к ним лениво нелюбопытен. Впрочем, почему один? И Увещеватель в Китай-городе с соратниками, и Отродья Башни, да, и они были к нему якобы лениво нелюбопытны. Вот именно, внушал себе Шеврикука, вот в том-то и есть ехидство Пэрста, в том-то и есть подозрительность его отсутствия, что и ему все существенное о Шеврикуке ведомо, и к новостям ему спешить не надо, сами поспешат... Так кто же он, этот Пэрст-Капсула, от кого, и откуда, и зачем он здесь в Землескребе при Шеврикуке?.. И все же Шеврикука заставил себя посчитать, что он теперь глуп и безрассуден. Вздувая нагретым воздухом интересы к нему Гликерии, Дударева, Концебалова-Брожило, вознося в поднебесья претензии к загулявшему полуфабрикату, он и свою личность возводил в дельфийский Омфал, в базальтовый Пуп Земли! Да кому он нужен? Кому нужны якобы новые его значения? И что меняется от того, приставлен к нему Пэрст-Капсула или не приставлен? "А что ждать-то? -- подумал Шеврикука. -- В "Возложении" и слов-то было меньше чем на страницу. Можно их, наверное, и вспомнить..." Стал вспоминать. А вспоминая, выводил слова на салфетке, взятой из орехового серванта Уткиных. "Возложение. Грамота Безусловная с единственным направлением и исходом", -- записал Шеврикука. Для кого безусловная? Для него. И для всех. Пусть будет так. А дальше что? А дальше возвратился в Землескреб Пэрст-Капсула. Будто ожидал в прохладной укромности начала серьезных исследований Шеврикукой смутных текстов. И готов был составить исследователю компанию, проявив дарования криптографа, шифровальщика и чтеца междустрочных пустот. Нет, Шеврикука повелел исключительно себе быть криптографом, шифровальщиком и разгадывателем упрятанных в никуда подтекстов, а Пэрста-Капсулу уполномочил лишь доставить ему предмет обихода Петра Арсеньевича. Салфетку не скомкал, а оставил для доверительных знаков. Не так уж, стало быть, приблизительно-темен был нынче Концебалов, употребив осторожное: "при вашем новом значении..." Свои привилегии и возможности Петр Арсеньевич передавал, "пользуясь отведенным мне значением...". И если грамота была не шутейной и не ложной, то Петр Арсеньевич, несомненно, располагал значением, скрытым или до поры до времени для публики утраченным, будто фреска со славными ликами, замазанная слоями побелок. Возложенные на Петра Арсеньевича привилегии и возможности (а с ними, надо полагать, и значение) должны были "плавно и скользя" перейти к "упомянутому Шеврикуке". И далее следовало то, от чего Шеврикука днями назад отпихивался, отбивался, полагая ник