Оцените этот текст:



                                  Рассказ


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.В.Орлов. Собрание сочинений в 6 томах. Том 2
     Издательство "ТЕРРА-Книжный клуб", Москва, 2001
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 18 января 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     Владимир Викторович Орлов -  один из  самых самобытных писателей нашего
времени.  Используя приемы фантастики и романтического реализма,  он пишет о
творчестве,  о  положении художника в обществе,  о любви,  о любимой Москве.
Романы Владимира Орлова изданы во многих странах мира.
     Во   второй  том   Собрания  сочинений  вошел   роман  "Происшествие  в
Никольском" о судьбе юной Веры Навашиной,  о драме, произошедшей в ее жизни,
и о том, что никогда не поздно по-новому взглянуть на свое предназначение, а
также рассказы,  написанные в  разные годы "Что-то  зазвенело",  "Трусаки" и
"Субботники".


     Долго меня стыдили. Все уже бегали - и Евсеев, и Короленков, и Москалев
с Долотовым,  и Ося, а я нет. Сначала меня уговаривали, предъявляли мне свои
животы,  сопоставляли их с  моим,  и выходило,  что их животы в чем-то стали
меньше.  Я им завидовал. Милые мои трусаки начали даже приобретать подтяжки,
выстаивая очереди в  Столешниковом переулке.  А  я  все не  бегал.  "Эдак ты
докатишься, - говорила мне жена. - Посмотри, на кого стал похож". Я смотрел.
Какой был,  такой я и остался,  остановился в развитии.  Но уж одно это было
плохо.
     И  я  решил бежать.  Хотя к тому времени бег трусцой и стал выходить из
моды.  Некоторые из  моих  знакомых,  отбегав,  отпускали уж  усы.  Кто  под
Бальзака. Кто под запорожского лихого сечевика. Иные, волевые, совмещали усы
с бегом.  Иные все еще бегали натощак, просто так. Вот и меня умными словами
жена  убедила  присоединиться к  ним.  На  усы,  в  особенности запорожского
романтического покроя, она не надеялась.
     Но я  человек застенчивый и ранимый.  Представлю себе,  как я в бежевом
пыльном костюме и в дурацкой вязаной шапочке с заячьим хвостом-помпоном - по
совету женского календаря -  побегу по останкинским асфальтам и грязям,  так
мне дурно становилось.  Виделись сразу прохожие.  Один с  деловым чемоданом,
какой-нибудь хлыщ,  физик или биолог,  которому и по ночам снятся дрозофилы,
останавливался,  глядел на меня и смеялся:  "Ну и экземпляр!" -  при этом он
наверняка думал,  что и днем, вспоминая обо мне, будет смеяться. Мальчишка с
портфелем  тыкал  в  мою  сторону  пальцем  и  орал  приятелям:  "Смотрите -
останкинский Борзов!..  Марк  Спитц!..  Брат  Знаменский!"  Служащая барышня
фыркала,  не стесняясь,  в лохматый краешек пончо. Бабка, спешившая на рынок
за картошкой,  шарахалась от меня и крестилась, как сорок лет назад, когда в
своей мелекесской деревне увидела аэроплан.  А  я  готов был ей  ответить на
ходу:  "Сама не лучше выглядишь, старая дура..." Вот такие видения возникали
в моей голове при мыслях о первом забеге.
     Я  все  оттягивал его.  А  для  того,  чтобы  вконец  не  отказаться от
благородной и выстраданной идеи, бегал по утрам по квартире. Задевал хрупкую
зеркальную вешалку, сбивал парфюмерию. Жена не выдержала и сказала:
     - Я  понимаю,  ты  стесняешься  бегать  один.  Но,  может  быть,  ты  с
кем-нибудь объединишься? Может, в компании тебе будет легче начать?
     - С кем же это?
     - Ну с  кем...  Вон ведь в  нашем дворе сколько бегает...  И Евсеев,  и
Короленков, и Москалев с Долотовым, и Ося, наконец...
     - Ну  ладно,  -  вздохнул  я.  -  Действительно,  может,  попробовать с
Евсеевым?..
     Я пошел к Евсееву. Благо тот жил этажом ниже.
     - Ну  что ж,  давай,  давай,  -  сказал Евсеев.  Тут же он рассмеялся и
подмигнул мне,  как члену одной с  ним масонской ложи.  -  Ты тоже,  значит,
любишь с утра?
     - С утра...  -  неуверенно сказал я.  -  Если выдержу,  то и перед сном
можно будет... Специалисты так и советуют...
     - Кто любит с утра,  - захохотал Евсеев и опять подмигнул мне, - тот уж
и вечером непременно!..
     Назавтра утром,  в восемь, сделав для храбрости под музыку репродуктора
неуверенные движения руками,  шеей и туловищем,  я пришел к Евсееву. Был я в
спортивном виде, в кедах на шерстяной носок. Жена, как боевая подруга, выйдя
на лестничную клетку,  провожала меня на подвиг.  И я волновался. Евсеев уже
ждал.  В  нашем  доме  он  выделялся цветущим видом вечного везуна,  громким
голосом на  собраниях жильцов,  а  зимой еще и  пыжиковой шапкой.  Да еще он
любил петь в подъезде.  Слов он не знал,  но пел от души.  Как выносит мусор
или пищевые отходы, так и поет: "Блоха! Ха-ха-ха-ха!" И стекла звенят. А как
спустит  мусор  в  трубу,   так  обязательно  добавит:   "А  мы  их,   брат,
дав-и-и-ить!"  Все у  него ладилось,  и  ладони от жизненных удовольствий он
часто потирал с такой оптимистической энергией,  что вот-вот,  казалось, мог
оделить всех огнем. Этакий Прометей. Заведовал он прудами в пригороде, ездил
туда на машине и иногда говорил с нескрываемой радостью:  "Утка -  не птица,
рыба - не кашалот!" Наверное, так оно и было.
     - Вот... Я готов... - робко сказал я.
     Евсеев оглядел меня с кед до заячьего хвоста и счастливо засмеялся:
     - Давно бы пора включиться!
     Жена Евсеева, Верочка, высунувшись из открытой двери, улыбнулась мне:
     - Вы уж со Славы берите пример.  Он два года бегает,  и всегда бодр,  и
хороший семьянин.
     - Ну пошли,  пошли!  - подтолкнул меня Евсеев, ноги его ходили ходуном,
видно было, что ему уже невтерпеж.
     - На лифте поедем? - спросил я.
     - На каком лифте! Бегом по лестнице! Мы и так уже выбились из графика!
     И он полетел впереди меня, не оглядываясь. Звук его шагов был громким и
мощным, весь дом слышал, что бежит именно Евсеев.
     Двор наш  большой,  весь в  зелени,  под тополями и  каштанами,  мятыми
северным ветром, уложена бетонная тропинка. Вот по этой тропинке и пустились
мы в радующий душу и мускулы первый мой забег.  "Колени, колени выше! Ступай
на носок!  И  толкайся,  толкайся сильнее!"  -  кричал мне Евсеев на ходу и,
оглядываясь,  улыбался, словно был счастлив оттого, что я наконец приобщился
к  славному делу.  Ах,  как  он  красиво бежал!  Шаг его был упруг и  высок,
сильное,   здоровое  тело  чувствовалось  под  синим  шерстяным  олимпийским
костюмом с  белыми полосками на воротнике,  дыхание было ровным и легким.  И
мне было хорошо.  "Как здорово,  что я начал!" -  думал я и был готов бежать
сейчас от  Останкина до Мытищ,  ничего бы,  наверное,  кроме удовольствия от
бега, не испытывая.
     - Стой!  Куда ты так несешься! - услышал вдруг я. - Мы ведь уже за угол
забежали...
     Действительно,  мы были уже за углом белой соседней башни. Евсеев бежал
сзади, и не бежал вовсе, а так, семенил.
     - Да не спеши ты!  Какой удалец!  Смени темп. Нам еще надо сберечь силы
на обратную дорогу.  Они нас теперь не видят...  Впрочем, твоя жена и вообще
тебя не видела... Ваши окна на южную сторону...
     Я  тут же остыл,  семенящим шагом потащился за Евсеевым и почувствовал,
что ноги у  меня -  бетонные,  сердце -  колотится,  а  дышать нечем.  И  не
тридцать мне лет, а все семьдесят.
     - Ничего,  ничего,  -  подбодрил меня Евсеев, - сейчас добежим... Это с
непривычки дорога длинная...
     Внутриквартальными проездами мы  одолели еще  полверсты,  и  Евсеев как
бежал, так и забежал в подъезд незнакомого мне дома. И меня рукой поманил.
     - Теперь на пятый этаж, - сказал он и, заметив мой испуг, добавил: - На
лифте... На лифте...
     Я и в лифте по наивности хотел было бежать на месте, но Евсеев, покачав
головой, наступил мне на ногу: "Хватит. Экий неугомонный!" На пятом этаже он
нажал кнопку звонка. Толстый, одетый уже на службу человек открыл нам дверь.
     - Что-то ты долго, - сказал он Евсееву.
     - А вот,  - засмеялся Евсеев и показал на меня. - Нашего полку прибыло!
Спарринг-партнер!..  Проходи,  проходи,  ноги  вытирай  и  прямо  на  кухню!
Знакомься...
     И он затолкал меня в квартиру к приятелю.
     На  кухне у  того на  столе стояла бутылка "Старки",  граненые стаканы,
только что мытые,  с  капельками воды на  донышках,  а  рядом лежали соленые
огурцы, ломти орловского хлеба и серебряная кожа вяленого леща, для запаха.
     - Разливай,  -  сказал Евсеев.  -  Ба!  Да у нас "Старка" сегодня! Одну
купил?
     - Одну!  Как  же!  Очередь выстоял,  -  сказал  приятель.  -  Сколько в
портфель вошло. На девять забегов хватит.
     - Ну давай, давай, лей. А то нам еще бежать. Не то что тебе, лодырю!
     Приятель,  готовый на службу,  разлил водку забытого цвета в стаканы, и
один из  стаканов Евсеев протянул мне.  Стакан я  невольно взял,  но  тут же
спросил:
     - А мне-то зачем?
     - То есть как? Ты не пьешь, что ли?
     - Пью... - смутился я. - Но ведь не с утра...
     - А зачем же ты тогда бежал? - спросил Евсеев.
     Он  расстроился и  смотрел на  меня укоризненно,  даже сурово,  как бог
знает на кого -  как на провокатора или на лазутчика.  Или хуже того. Как на
человека, который только прикидывается пьющим.
     - Я для здоровья бежал, - сказал я неуверенно. - Я за тем бежал, за чем
ты бегаешь два года...
     - Ну! - загремел Евсеев. - Стал бы я бегать, если бы жена разрешала мне
пить дома!  А приятель мой - холостяк... Стал бы я бегать! К лешему мне этот
твой бег!  И на костюм вот пришлось тратиться... Семьдесят рублей... Бегать!
Фу ты,  дрянь какая!  Главное,  для здоровья!  Вот что для здоровья!  И  для
бодрости! Пей. И не ломайся. Мужик ты или не мужик? Или ты не мужик?
     - Мужик... - вздохнул я.
     Выпили. Закусили. Серебряную шкурку леща понюхали по очереди.
     - Утка  -  не  птица,  рыба  -  не  кашалот!  -  торжественно и  смачно
провозгласил Евсеев и  с  упоением потер руки.  Удивительно,  отчего из  его
ладоней не вырвалось пламя. Этакий здоровяк, подумал я, он и на руках сможет
теперь домой дойти!
     - Ну вот,  а ты ломался, - сказал мне Евсеев с явным одобрением. - Я уж
было расстроился...  А то,  понимаешь, доза для нас двоих была чрезмерная...
Мы   ведь  не   для   куражу,   а   для   бодрости.   Третий  нам  кстати...
Спарринг-партнер... Или ты недоволен?
     - Да как-то непривычно...
     - Совесть тебя,  что ли, мучает, что с утра? Это, брат, предрассудки...
Я тебе скажу:  с утра -  самое полезное...  Не мы одни,  а и государственные
люди тоже...  Вот Петр Первый, он, говорят, если с утра стакан не брал, то и
Россию не мог на ноги ставить...
     - А окно-то к ним он подавно не мог рубить, - вставил приятель.
     - Ну,  насчет окна  -  это  вообще!  -  подтвердил Евсеев.  -  Или  вот
полководцы. Один маршал или генерал, не помню какой...
     Тут  он  рассказал случай про  этого маршала или  генерала,  неизвестно
какой страны,  то ли нашей, то ли ихней. В общем, про Ворошилова. Однажды он
собрал  поутру  перед  сражением  весь  свой  офицерский состав,  они  стали
"смирно", а он грозно их спросил: "А ну, кто пьет с утра, признавайтесь, шаг
вперед..."  Один  только офицерик и  шагнул вперед.  Тогда  этот  маршал или
генерал,  этот Ворошилов,  приказал принести два стакана водки,  или шнапса,
или виски -  одна радость!  -  и с офицериком выпил.  И сказал: "Вот с ним и
пить и воевать можно! А вы, все остальные, трусы, кого обмануть хотите?.." И
выиграл сражение.
     - Сколько с меня? - спросил я.
     - Когда обычная - рубль двадцать, - сказал Евсеев. - А сегодня - рубль.
     - Рубль четыре, - поправил приятель.
     - У меня с собой нет. У меня и карманов нет.
     - Ладно. Завтра занесешь, - махнул рукой Евсеев. - Нам и бежать пора.
     - Бегите, бегите, - улыбнулся приятель.
     - А ты не ехидничай,  лодырь!  -  сказал Евсеев. - Сейчас пробежаться -
одно удовольствие. Вон какие у меня мускулы на ногах стали. Потрогай.
     Но приятель только брезгливо махнул рукой.
     Теперь уже Евсеев в  лифте чуть ли  не  бежал на месте.  Опять ему было
невтерпеж.   Сил  у  меня  явно  прибавилось.   Несомненно,   подумал  я,  в
тренировочном методе Евсеева что-то  есть.  В  смысле использования ресурсов
человеческого организма.  Давно я  так легко не  бегал.  А  Евсеев опять был
красив.  В  особенности,  когда мы выскочили на открытое пространство нашего
двора и понеслись по бетонной тропинке под тополями и каштанами.  Тут он так
элегантно и мощно вскидывал ноги,  так порхал, что для меня стал походить на
дивного  спортсмена,  который  несется  сейчас  по  праздничному стадиону  с
олимпийским факелом в  руке,  чтобы  на  глазах у  миллионов зрителей зажечь
пламя в заветной чаше.  Может, и Евсееву такая мысль заслонила мозги, потому
что  и  в  нашем  подъезде он  бросился яростно бежать по  лестнице,  словно
лестница эта вела его именно к олимпийской чаше,  а не к жене.  И я бежал за
ним.
     Жена Евсеева вышла нас встречать.
     - Ну как? - спросила она меня.
     - Да вроде ничего, - сказал я, трудно дыша. - Тяжело с непривычки...
     - Замечательно,  а не ничего!  - шумно похлопал меня по плечу Евсеев. -
Бодрость-то в нас какая!  Словно десять лет скинули! А привыкнешь ты быстро,
я  уже  сейчас вижу.  Скоро  станешь настоящим спарринг-партнером...  Точно!
Сейчас вижу...
     - Да,  да, - улыбнулась его жена. - Слава вот быстро привык. А я ведь и
не надеялась, что он станет бегать.
     - Значит, завтра на том же месте в тот же час, - сказал Евсеев.
     Тут он мне подмигнул и  приложил палец к  губам:  мол,  о наших с тобой
легкоатлетических секретах никому ни гу-гу.  Я кивнул в ответ:  что я, идиот
какой, право?..
     К  себе на  этаж я  поднимался уже  как  старик астматик,  как каменный
командор,  расстроенный Дон Жуаном,  тяжеленные ноги подтягивал со ступеньки
на ступеньку и  думал о  выражении "спарринг-партнер".  Все мне теперь стало
ясно.  Был  я  однажды в  Перми  в  командировке.  Остановился у  стенда "Не
проходите мимо".  Там висели фотографии пьяниц.  И  вот что меня удивило.  В
подписях корили не любителей выпить на троих,  как было бы в нашем городе, а
"любителей   спариться".    Вот   откуда,    понял   я   сейчас,   пошло   -
"спарринг-партнер".  Эта мысль меня взволновала и обрадовала.  Не заржавели,
значит,  мы  разумом.  Не  в  одних  иностранных словарях искать  облегчение
мыслям!  Есть и у нас еще дотошные умы, способные раздвинуть границы языка и
создать новые специфические выражения.
     Однако  воспоминание  о  рубле  с  четырьмя  копейками  меня  сразу  же
расстроило.  Это  еще  хорошо,  что они достали "Старку".  А  потом-то  ведь
придется брать "Экстру".  Или хуже того -  коньяк.  Эдак у  меня и  на  пиво
ничего не останется!
     Э-э, нет! Пошел бы этот Евсеев к черту!
     Жена меня встречала так,  словно я был актер на эпизодах, и вот наконец
получил с ее помощью большую роль и теперь возвращался с премьеры.
     - Ну? Что? Да на тебе лица нет! Что с тобой? Какой-то ты странный...
     - Тяжело с  непривычки,  -  сказал я.  -  У  Евсеева очень  интенсивные
нагрузки. Пожалуй, я с ним не выдержу... Подкосит он, пожалуй, меня...
     - Да,  он  здоровый.  Прямо  как  Алексеев.  Тебе  бы  начинать  с  кем
послабее...  Ты подумай,  с кем...  Но ты не бросай, я тебя прошу... Иначе я
перестану тебя уважать... - сказала жена с угрозой.
     - Хорошо, не брошу... - сдался я.
     Я  на работе все думал,  с кем мне бегать.  Все прикидывал кто из милых
моих трусаков пьющий с утра,  а кто нет.  Ни в ком я не был теперь уверен. И
тут я  вспомнил о  Короленкове.  Этот уж  точно непьющий,  некурящий и  даме
уступит место в троллейбусе.  Подозрительный в общем-то человек. И уж больно
педант.  Он и в жару ходит в костюме и при галстуке,  а из кармана пиджака у
него непременно высовывается уголок платка из галстучного же материала.  Он,
уж точно, и вилку никогда не возьмет в правую руку и даже самую мелкую кость
ни  при каких обстоятельствах не  проглотит.  Такой он весь аккуратный,  что
лучше бы  ему  лежать в  палате мер и  весов.  А  он  что-то  конструировал,
какие-то  вагонные  тормоза.  Но  тормоз  Матросова  был  не  его.  Знакомые
Короленкова,  и я в том числе,  его не любили, считали, что он себе на уме и
похож на  Клима Самгина.  Но  теперь-то  именно Короленков и  был мне хорош.
Недели две назад он и сам звал меня бегать с ним.  Привлекало меня и то, что
Короленков был совсем не атлет,  а такой же,  как и я, тщедушный служащий и,
стало быть, вряд ли бегал быстро и далеко.
     После работы я зашел к Короленкову в соседний дом.  Он выслушал меня и,
как мне показалось, растерялся.
     - Ты же сам звал меня, - сказал я.
     - Ну да,  ну да,  -  кивнул Короленков.  - Но лучше было бы, если бы ты
предупредил меня заранее...  Может,  ничего и  не выйдет...  Это ведь тонкое
дело...
     - Тонкое, - согласился я.
     - Ну ладно,  -  сказал Короленков.  -  Попробуем предпринять экстренные
меры,  авось что-нибудь и  получится...  Завтра приходи ровно в семь.  Форма
одежды - спортивная.
     - В семь? - удивился я.
     Неужели, подумал я, Короленков так подолгу бегает? Мы с Евсеевым начали
сегодня в восемь,  а и то многое успели. Я уж хотел было заявить, что дудки,
что  в  семь  мне  ни  к  чему,  что  с  семи  пусть  бегают мои  враги,  но
почувствовал,  что отказываться мне теперь будет неловко.  Тем более,  что я
сам вынудил Короленкова предпринимать какие-то экстренные меры. "Какие меры?
Зачем?  Не  надо!"  -  хотел  было  я  сказать Короленкову,  но  не  сказал,
побоявшись сказать глупость. Умный и серьезный вид его меня смущал.
     Назавтра в  семь я  пришел к  нему.  Захватил с  собой рубль с четырьмя
копейками и широкий бинт на случай встречи с Евсеевым.  Рубль четыре копейки
понятно зачем. А бинт, чтобы срочно забинтовать что-нибудь - коленку, палец,
руку, голову наконец - и тем объяснить Евсееву причину своего отсутствия. Но
я не попался Евсееву на глаза.
     Побежали мы  с  Короленковым.  Тренировочный костюм был на нем хороший,
эластичный,  иноземной выделки.  И  бежал Короленков хорошо.  Тихо.  Молчал.
Только однажды обернулся ко мне:
     - У тебя тоже, что ли, с женой нелады?
     - Нет, - сказал я. - Лады.
     Он как будто бы мне не поверил. Спросил:
     - А чего же ты тогда бежишь?
     - А при чем тут жена?
     - Хотя да,  -  сказал Короленков. - Жена в наше время тут действительно
ни при чем...
     "Неужели,  -  расстроился я,  - и этот стал пить? Тогда рубля-то мне не
хватит!"  Я  уже  хотел было захромать,  но  тут  мы  протрусили под аркой и
выскочили в сквер у трамвайной остановки.
     - В седьмой садись, - бросил мне Короленков. - Только не в семнадцатый.
Семнадцатый сворачивает в Медведково.
     Тут  бесшумно  и  резво  подошел  именно  седьмой  трамвай,  Короленков
неторопливым,  но деловым шагом подбежал к задней двери и вскочил в трамвай.
И  я  вскочил в  трамвай.  И только когда мы проехали остановку и я с трудом
вырвал билет из никелированной челюсти кассы, я вдруг словно очнулся. Куда я
еду в этом пустом трамвае, зачем я здесь?
     Я хотел было спросить об этом у Короленкова, но он был холоден и строг,
меня будто и не знал, и я подумал, что вопросом своим я покажусь Короленкову
смешным и инфантильным.  Значит,  он знает, зачем я в трамвае и зачем я еду.
Он человек основательный, у него свой метод бега трусцой.
     Через пять остановок мы сошли, и Короленков сказал, что бежать не надо,
что тут и пешком три минуты.
     Он меня завел в дом с рыбным магазином, и на втором этаже по его звонку
нам открыли две барышни. Были они наших с Короленковым лет и приветливые. От
одной из них,  Оли, я чуть было не растаял. Но это выяснилось потом. Другая,
Женя,  сейчас же,  не  стесняясь меня  и  своей подруги,  бросилась обнимать
Короленкова,  отчего тот смутился и стал поправлять очки.  Оля же, улыбаясь,
смотрела только на меня и словно бы чего-то ждала.
     - Вот... Знакомьтесь... Мой приятель... - представил меня Короленков. -
Я вам о нем рассказывал по телефону.
     Нас с  шумом повели пить чай,  и  на столе в  большой комнате я  увидел
удивительные сладости,  воздушные,  бисквитные, песочные, о каких я мечтал в
голодном детстве.  А  теперь они мне и  задаром были не  нужны.  Заметив мое
холодное отношение к  сладкому и  мучному,  Оля тут же  стала предлагать мне
бутерброды с колбасой,  бужениной,  сельдью в томате, и я от растерянности и
по причине гуманитарного образования их брал.  Знал,  что нельзя.  Знал, что
бегать с  набитым желудком вредно,  а  нам  еще  предстояло ехать обратно на
трамвае,  и  тем  не  менее брал.  Тут  Женя  извинилась перед нами с  Олей,
сказала,  что  ей  надо кое о  чем посекретничать с  Короленковым,  и  увела
Короленкова.  Я уже говорил, что я человек застенчивый, и, оставшись с Олей,
или молчал,  или бормотал невнятное и то и дело рвал тонкие нити ее вежливой
беседы. А женщина она была приятная...
     - Да что это вы все на дверь смотрите да на часы, - не выдержала Оля. -
Вы уж за Короленкова не волнуйтесь.  У них там свои любезности. Вернется ваш
Короленков.
     - Я и не волнуюсь...
     - Чтой-то вы скучный какой...
     - Это я спросонья...
     - Столько бежали и не проснулись?
     - Надо было больше бежать. На трамвае не стоило ехать.
     Тут Оля, видно, поняла, что резкими словами она многого не достигнет, и
сразу стала более душевной и  доброжелательной.  И разговор у нас пошел.  Мы
обменялись мнениями о Фишере и Спасском и о том, сколько денег каждый из них
получил,  поделились догадками,  почему Доронина ушла из МХАТа и что она еще
выкинет,  не уедет ли куда в  Можайск,  говорили и о модах и о продуктах,  в
частности о гречке. Умный разговор сближал нас, скоро Оля уже сидела рядом и
пыталась из  рук  накормить меня  бисквитным тортом.  Из-за  лишних движений
кусок этого гнусного торта упал на мои бежевые брюки и  испачкал их кремом и
вареньем.  Что мне было теперь делать!  Мы боролись с  пятном горячей водой,
солью и химикатами, толку было мало. Попробовал я забинтовать ущербное место
широким бинтом,  но  на  ноге  у  меня  появилось черт  знает что,  какая-то
порочная подвязка из эпохи канкана и фонографов Эдисона. Я был сердит. Порой
в  очистительных хлопотах я чувствовал прикосновение ласковых рук,  но пятно
действовало на  меня сильнее.  Лучше бы  уж  я  по ошибке сел в  семнадцатый
трамвай и уехал в Медведково!
     Тут появились Короленков с Женей.
     - Пора, - сказал мне Короленков.
     - Я уж вижу, - проворчал я.
     - Вы на меня обиделись? - спросила Оля.
     Вид у нее был такой печальный, что мне стало ее жалко.
     - Он всегда хмурый,  - сказал Короленков. - Он тяжелый на подъем. Нужно
время на то, чтобы его растормошить.
     - До завтра, - улыбнулась мне Оля с надеждой.
     - До завтра, - сказал я.
     В трамвае я усердно прикрывал пятно руками.
     - Ну как? - спросил Короленков.
     - Что как?
     - Я  не про свою.  Я про Олю...  Конечно,  она с характером.  Тут сразу
ничего не выйдет.  Но и в длительной осаде есть своя прелесть. Впрочем, если
бы  ты  заранее предупредил меня,  я  бы  без  спешки подготовил тебе  более
подходящий вариант.
     - Отчего же,  -  обиделся я за свой нынешний вариант,  - очень приятная
барышня.
     Вообще-то я  сидел надутый.  Тоже мне фрукт!  Не мог предупредить меня,
куда мы  побежим и  поедем на  трамвае!  Но  Короленков и  не  замечал моего
дурного настроения. Может быть, подумал я, две недели назад он и говорил мне
обо всем, да я забыл?
     К  дому мы  подбежали тихонечко.  Остановились возле его "Жигулей".  Он
осмотрел машину на всякий случай.
     - А то ведь растолстеешь с машиной-то,  -  сказал Короленков. - Ни шагу
ведь с ней пешком.
     - Да. - Я кивнул.
     - Вдвоем все-таки бегать лучше, - добавил он.
     - Наверное... - не стал спорить я.
     - И  ты  понял -  у  них всегда можно хорошо позавтракать...  Тоже ведь
экономия... Трюфеля она мне покупает к чаю...
     - Зачем же их разорять?
     - Ничего,   -   сказал  Короленков.   -  Они  женщины  самостоятельные,
эмансипированные, и зарплаты у них большие.
     У своего подъезда он опять остановился и произнес со значением:
     - Я знаю, что ты джентльмен, и надеюсь, что никто ни о чем не узнает...
     Я только пожал плечами: а то не джентльмен.
     - До завтра, - услышал я вслед.
     "Ну уж шиш! - подумал я. - Торты, пятна, любезности. Это тяжело с утра.
Конечно,  Оля -  приятная женщина и  очень была со мной ласкова,  но у  меня
крепкая семья. Да и вставать к семи, это уж извините!"
     От жены я  узнал,  что мне звонили Москалев с Долотовым,  они услышали,
что я побежал, и обиделись, что я бегаю не с ними.
     - Может, действительно с Москалевым и Долотовым? - задумался я вслух. -
А  то  Короленков гоняет по каким-то пустырям с  лужами.  Эвон,  всю брючину
измазал!
     Признаться, я и раньше хотел бегать именно с Москалевым и Долотовым, да
робел. Уж больно на вид они были спортсмены. Все бегали кто в чем, а они - и
в самый мороз - в белых майках. Дети Долотова - юные художники-прикладники -
эти  майки расписали с  помощью трафарета по  рецепту журнала "Америка".  На
майках на  спине и  на груди получились круги,  а  внутри этих кругов стояли
парни из "Ролинг Стоунз" с гитарами. Вокруг парней были выгнуты слова вполне
приличные  и  самостоятельные,  предложенные Москалевым:  "У  нас  здоровыми
должны быть не многие, а все". Вот в этих майках Москалев с Долотовым не раз
проносились мимо меня,  словно срывая на ходу золотые значки ГТО,  и  у меня
сердце обрывалось.  Куда же мне с  ними тягаться?  Однако теперь я был готов
бежать и с ними.
     Я знал, что они люди серьезные. Оба работали на фабрике по производству
карт.  Географических,  разумеется.  Москалев отвечал за то,  чтобы на карте
число   кружочков  городов   областного  подчинения  точно   соответствовало
новейшему  административно-территориальному делению.  И  чтобы  ни  кружочка
больше  не  просочилось.  Эдя  Долотов  заведовал пуансонами -  кружочками -
помельче: в его ведомстве были районные города. Недавно, говорили, Москалеву
дали важный пост -  под  его наблюдение попали пуансоны краевых и  областных
центров. Эдю же хотели посадить на нагретое Москалевым место. За ними теперь
был глаз да глаз,  и вряд ли сейчас они могли позволить себе бегать по утрам
неправильно. Хотя бы и в белых майках. Вот поэтому я за ними и увязался.
     Бежали мы назавтра втроем быстро,  но недолго.  Добежали до бульвара, а
там мимо скамеек рванули прямо к  газетным стендам,  тут и остановились.  То
есть остановились Москалев с Эдей, а я-то все бежал.
     - Вы что? - растерялся я.
     - Мы будем читать, - сказал Москалев. - Можешь читать, можешь бегать, а
можешь сесть на лавочку и ждать нас...
     - Садись,  -  сказал Эдя.  -  Ноги побереги.  И,  будь добр, последи за
временем, а то мы зачитываемся.
     Однако я  не  хотел сидеть.  Кругами,  кругами я  стал обегать газетные
витрины.  А Москалев с Эдей все читали. Москалев встал к "Советской России",
а Долотов к "Сельской жизни".  Читали они все подряд,  с первой колонки и до
последней,  и видно было,  что наслаждались. Я устал, сел. Чудесные все-таки
люди,  думал я. Они не только сами читали, но и друг другу помогали узнавать
о событиях.
     - Эдя!  -  кричал Москалев.  -  Ты можешь мне поверить,  в  Кировограде
исчезли из продажи кительные коврики!
     - Надо же! - удивлялся Эдя. - Что делается-то! Сейчас приду прочитаю. А
я про Уганду... Нехорошо у них на границе-то, нехорошо...
     - Да...  В Уганде, да... все каверзы... - покачал головой Москалев. - Я
скоро кончу, я здесь одну заметку оставил на десерт. Про зайца-людоеда.
     - Про  зайца-людоеда  и  у  меня  есть,  -  обрадовался Эдя.  -  И  про
Боброва...
     - Что про Боброва? - встрепенулся Москалев.
     Странно, но они не замерзали, а я замерз и снова стал бегать.
     - Да  брось ты!  -  крикнул мне Москалев.  -  Иди лучше почитай "Лесную
промышленность". Мы не успеем. А ты нам по дороге расскажешь.
     - Как же! Сейчас! - сказал я. - Я неграмотный.
     Они  перешли на  другие газеты.  Потом на  другие.  Потом наткнулись на
кроссворд. Достали ручку и стали заполнять клеточки, не замечая стекла.
     - Помоги! - крикнул мне Москалев. - Щипковый инструмент... Ну?
     - Щипцы, - сказал я.
     - Да нет! Больше букв.
     - Ну пассатижи...
     - Да  нет,  -  чуть ли  не  застонал Москалев,  -  музыкальный щипковый
инструмент.
     - Время! - обрадовался я. - Взгляните на часы. Скоро нас будут ждать на
работе.
     Домой мы  бежали резвее.  Оказалось,  что  Москалев с  Долотовым всегда
зачитываются и опаздывают,  и я,  третий,  очень нужен, пусть и отказался от
"Лесной промышленности". Они и на бегу говорили о политических событиях дня.
     - А дома вы что, не можете читать? - спросил я. - Навыписывали бы газет
и читали бы.
     - Дома! - рассмеялся Эдя и, поглядев на меня, повертел пальцем у виска.
- Дома у нас жены.
     - Витя, убери газету! - сказал Москалев голосом жены. - Какой пример ты
подаешь за едой сыну!
     - Да, Витя, - согласился я. - Жена у тебя тигра.
     - Чем меньше мы бываем с ними,  -  сказал доверительно Эдя,  -  тем оно
вернее... А газеты-то мы выписываем...
     - Еще чехлы к мебели заставит прибивать. Или шубу колонковую выгуливать
на балконе.  Или хуже того - надевать пододеяльники, а углы у них склеились,
бьешься, бьешься и все на свете проклянешь!
     Насчет пододеяльников я не мог не согласиться с Москалевым... Но вот мы
были уже у  моего дома,  я встал,  а они с Эдей понеслись дальше,  и снова я
увидел на их спинах хорошие слова: "У нас здоровыми должны быть не многие, а
все". Грустный, я прощался с милыми моему сердцу спортсменами.
     На следующий день я совершил мужественный поступок.  Я побежал один.  А
ну их всех, решил я.
     Сначала я  робел  и  спотыкался,  а  потом забыл обо  всем.  Утро  было
чудесное,  сухое,  желтые листья устилали ставшую твердым камнем грязь. Шаги
мои были упруги,  за три дня я  привык к бегу,  да и раньше когда-то я любил
бег.  Мышцы ног поначалу болели после прошлых пробежек,  но  такая боль была
приятной,  стало  быть,  мышцы крепли.  А  потом и  боль  прошла.  Все  было
прекрасно теперь -  и голубое с седой печалью осеннее небо, и тихие переулки
Останкина, и мой бег, легкий, как полет, и сам я, видимо, красивый и сильный
сейчас,  и  радостная свирель,  будто  бы  летевшая  невидимой надо  мной  и
жаворонком удивлявшаяся моему бегу.
     - Смотри, смотри, чучело-то какое бежит! - услышал я и обмер.
     Ранний школьник,  портфель бросив под ноги,  стоял и  показывал на меня
пальцем:
     - Вон, вон, дядька бежит, геморрой лечит!
     Что я тут мог?  Оказать мальчику,  что он не прав,  что пионеры таких и
слов знать не должны, что пусть геморрой лечит его отец, или просто надавать
негодяю по шее?  Ничего я не сделал.  Просто с трудом добежал домой,  и все.
Свирель утихла, кто-то разломал ее об колено и выкинул в Останкинский пруд.
     Стало быть, все. Стало быть, один я не могу.
     Я  уже и совсем хотел было отказаться от затеи,  но жена опять сказала,
что  она  перестанет меня уважать.  Да  что  жена?  Я  сам бы  перестал себя
уважать.  Я действительно тяжелый на подъем,  но уж если что начал, так меня
не остановишь. Я упрямый. Бегать так бегать. Только с кем?
     Я всю ночь не спал. С кем же бегать-то? Мне казалось теперь, что у всех
знакомых  трусаков  есть  свои  маленькие  тайны.  Миша  Кошелев,  думал  я,
наверняка бегает  играть в  преферанс.  Дунаев,  тот,  по-видимому,  носится
чинить машину, он и вечером лежит под ней. Ося? Ося - не знаю. Но бегает Ося
в  кожаном пиджаке и  с  погашенной трубкой во рту и от одного этого кажется
таинственным и сверхчеловеком. Вот Каштанов, тот наверняка просто бегает, но
уж больно он скучный.
     Так я  перебирал всех своих знакомых и  ни  на ком не мог остановиться.
Москалев с Долотовым отпадали.  Газеты я могу читать и на работе. Короленков
тоже.  Оля хороша, но жена мне друг. Оставался Евсеев. Его, что ли, терпеть?
И чем больше я ворочался, чем больше думал о нем, тем все увереннее приходил
к выводу,  что его стиль бега мне наиболее близок. "Да чего там, - говорил я
себе,  -  вот и полководцы с утра не брезговали... Маршал один или генерал".
Что же касается пива,  то я  решил за обедом экономить на салатах,  вот и на
пиво у меня останется. С тем я и заснул.
     Утром я  надел спортивный костюм,  взял  пять  рублей и  пошел вниз.  Я
услышал,  как Евсеев запел:  "А мы их,  брат,  дави-и-и-ить!" - и побежал по
лестнице.
     И тут я сломал ногу.



Last-modified: Sat, 18 Jan 2003 21:12:38 GMT
Оцените этот текст: