т время на богатэли, на пустяки, как будто бог прибавит им за это жизни. Оставайся. Может же у тебя разболеться голова! Посиди в саду, почитай, а я спеку для тебя струдель (так бабушка называла по-польски яблочный пирог). Я не понимаю, как можно терять время без всякого сенсу, без смысла, когда такие дни стоят на дворе! Я послушался бабушку и не пошел на репетицию. Дни действительно стояли прекрасные. Листья на яблонях порозовели и начали засыхать. Некоторые листья были свернуты в трубки и обмотаны паутиной. По краям дорожек цвели красные и белые астры. Желтые бабочки летали между деревьями. Они садились маленькими толпами на все прогретое солнцем -- каменные ступеньки веранды и забытую в саду жестяную лейку. Будто уменьшившееся от осени, солнце долго шло над головой, приближаясь к вершинам ореховых деревьев. Я читал в саду, сидя в бабушкином плетеном кресле. По временам я слышал отдаленную музыку, долетавшую из города. Потом я отложил книгу и начал присматриваться к дорожке. Она была прорезана в густой траве. По крутым ее откосам темнел мелкий мох, похожий на зеленый бархат. Среди этого мха что-то нежно белело. Это был неизвестно откуда попавший в наш сад и расцветший второй раз цветок лесной анемоны. Со двора пришла белая утка. Увидев меня, она остановилась, недовольно покрякала и ушла, переваливаясь, обратно. Очевидно, я ей помешал. Воробьи сидели на крыше, чистились и, вытянув головы, заглядывали вниз -- нет ли там чего-нибудь интересного. Воробьи ждали. Бабушка вышла на веранду в теплом платке и бросила на дорожку горсть хлебных крошек. Воробьи слетели с. крыши и запрыгали, как серые мячики, по земле. -- Костик,-- позвала бабушка,-- иди обедать. Она стояла на ступеньках веранды. Я встал и пошел к ней. Из комнаты пахло яблочным пирогом. -- Разве же это не настоящий царский праздник,-- сказала бабушка, глядя на сад.-- Выдумывают же себе люди всякие глупости с этим Николаем Вторым! В саду действительно был праздник света и чистого, теплого воздуха. Разгуляй Я ехал на рождественские каникулы к маме и Москву. Когда поезд проходил мимо Брянска, шел такой густой снег, что ничего нельзя было разобрать за окнами. Я только угадывал вдалеке за падающим снегом знакомый городок, блеск снежных ковров на его улицах и дом дяди Коли с застекленным крылечком. В Москву я ехал впервые. Я волновался оттого, что увижу маму, и от сознания, что еду в северную столицу из нашего южного провинциального Киева. С каждым часом поезд уходил все дальше в белые равнины, медленно взбирался к краю сизого неба. Там стлалась мгла. Мне представлялось, что впереди на горизонте день сливается с вечной полярной ночью. Я побаивался московской зимы. У меня не было теплой шинели. Были только варежки и башлык. На станциях ясно раздавались звонки. Скрипели по снегу валенки. Мой сосед угощал меня медвежьим окороком. Медвежатина пахла сосновой смолой. Ночью за Сухиничами поезд застрял в заносах. Ветер визжал в жестяных вентиляторах. Через вагон пробегали кондуктора с фонарями, белые и мохнатые от снега, как лесовики из берлоги. Каждый из них изо всей силы захлопывал за собой дверь. Я всякий раз просыпался. Утром я вышел на площадку. Зернистый воздух покалывал лицо. На полу около щелей ветер надул маленькие сыпучие сугробы. Я с трудом открыл дверь. Метель стихла. Вагоны по буфера стояли в великолепном снегу. В нем можно было утонуть с головой. На крыше вагона сидела маленькая синяя птица и попискивала, вертя головой. Нельзя было отличить, где белое небо сливается с белой землей. Было так тихо, что я слышал, как льется из паровоза вода. В Москве на Брянском вокзале меня встретил Дима. Черные упрямые усики пробивались у него над губой. На Диме была форма студента Технического училища. Я очень озяб, и мы пошли в буфет выпить чаю. Меня удивил московский вокзал -- деревянный, низенький, похожий на огромный трактир. Оранжевое солнце освещало стойку с мельхиоровыми крышками, столы с синими пальмами, пар из чайников, кисейные занавески. За стрельчатыми листьями изморози на стеклах шумели извозчики. Мы пили чай с колотым сахаром. Нам подали хрустящие калачи, обсыпанные мукой. Потом мы вышли на крыльцо. Пар подымался над мохнатыми лошадьми. Заплатанные извозчичьи армяки с жестяными номерами зарябили в глазах. Голуби опускались на унавоженный снег. -- Прикажите, ваше сиятельство!--закричали извозчики, зачмокали, задергали вожжами. Один из них вырвался вперед. Он откинул потертую волчью полсть, и мы сели в узкие сани. В ногах было подстелено сено. Я с изумлением смотрел по сторонам. Неужели это Москва? -- На Разгуляй!--сказал Дима извозчику.--Только вези через Кремль. -- Эхма!--крякнул извозчик.--Нам все равно. Что тут, что в Кремле -- зипун не греет. Сейчас же около вокзала, в Дорогомилове, мы попали в путаницу розвальней, могучих дуг, расписанных цветами, бубенцов, пара, бившего в лицо из задранных лошадиных морд, трактирных вывесок, городовых с обледенелыми усами и качающего воздух звона церковных колоколов. Мы въехали на Бородинский мост. Мрачным заревом догорали за рекой окна домов. В них отражалось заходящее солнце. На круглых уличных часах на перекрестке было всего два часа дня. Все это было странно, оглушительно и хорошо. -- Ну как,-- спросил Дима,-- нравится тебе Москва? -- Очень. -- Погоди, еще насмотришься разных чудес. За Арбатской площадью мы свернули в неширокую улицу. В конце этой улицы я увидел на холме крепостные стены и башни, зеленые кровли дворцов и серые громады соборов. Все это было окутано красноватым вечерним дымом. -- Что это?-- спросил я Диму, ничего не соображая. -- Неужели не узнаешь? Это Кремль. Я судорожно вздохнул. Я не был готов к этой встрече с Кремлем. Он подымался среди огромного города, как крепость, построенная из розового камня, старого золота и тишины. Это был Кремль. Россия, история моего народа. "Шапку кто, гордец, не снимет у Кремля святых ворот..." Слезы навернулись у меня на глаза. Мы въехали в Кремль через Боровицкие ворота. Я увидел царь-колокол, царь-пушку и колокольню Ивана Великого, уходящую в вечернее небо. Извозчик стащил с головы шапку. Мы с Димой сняли фуражки, и сани проехали под Спасской башней. В темном проезде мигала лампада. Равнодушно и величественно заиграли над головой куранты. -- А это что?-- спросил я Диму и схватил его за руку, когда мы выехали из Спасских ворот. На спуске к реке подымались, как разноцветные головки репейника, замысловатые купола. -- Неужели не узнал?-- ответил Дима и усмехнулся.-- Храм Василия Блаженного. На Красной площади горели костры. Около них грелись прохожие и извозчики. Дым лежал на площади. Тут же, рядом, на стенах я увидел афиши Художественного театра с летящей чайкой и другие афиши с крупной черной надписью: "Эмиль Верхарн". -- Что это?-- снова спросил я Диму. -- Верхарн сейчас в Москве,-- ответил он и засмеялся, взглянув на меня. Должно быть, у меня было совершенно растерянное лицо.-- Погоди, ты еще насмотришься разных чудес. Пока мы доехали до Разгуляя, уже стемнело. Сани остановились около двухэтажного дома с толстыми стенами. Мы поднялись по крутой лестнице. Дима позвонил, и мама тотчас открыла дверь. Позади мамы стояла Галя и, вытянув голову, старалась рассмотреть меня в темной передней. Мама обняла меня и заплакала. Она совсем поседела за то время, что мы не виделись. -- Боже мой,--говорила мама,--ты уже совсем взрослый? И как ты похож на отца! Боже, как похож! Галя почти ослепла. Она подвела меня к лампе в комнате и долго рассматривала. По ее напряженному лицу можно было догадаться, что она совсем меня не видит, хотя она и говорила, что я нисколько не изменился. Обстановка в комнате была чужая и скудная. Но все же я заметил несколько знакомых с детства вещей -- мамину шкатулку, старинный бронзовый будильник и фотографию отца, снятую еще в молодости. Фотография висела на стене над маминой кроватью. Мама заволновалась из-за того, что до сих пор не готов обед и ушла на кухню. Галя, по своему обыкновению, начала расспрашивать меня о пустяках -- какая погода в Киеве, почему опоздал поезд и пьет ли по-прежнему по утрам кофе бабушка Викентия Ивановна. Дима молчал. Мне казалось, что в жизни у нас за эти годы случилось так много трудного и значительного, что не известно, о чем говорить. Потом я сообразил, что ни о чем трудном и важном говорить сейчас не нужно. За эти два года наши жизни разошлись под разными углами. Десяти дней, на которые я приехал в Москву, не хватит, чтобы все рассказать. Поэтому я ничего не сказал о первом рассказе. Я скрыл это и от мамы и от Димы с Галей. С легкой тоской я подумал о бабушке, о своей комнате на Лукьяновке. Там, должно быть, осталась моя настоящая жизнь. А здесь было что-то чужое -- и Димин институт, и сумрачная старая квартира из двух комнат, и Галины неинтересные расспросы. Только глаза у мамы были еще прежние. Но мама волновалась теперь из-за таких пустяков, на которые раньше не обращала внимания. Я ждал, что мама заговорит со мной о моем будущем, но она молчала об этом. Только за обедом она спросила вскользь: -- Ну, куда ты думаешь поступить после гимназии? -- В университет,-- ответил я. После обеда мама достала из шкатулки серые театральные билеты с рисунком чайки и протянула мне. -- Это тебе. Это были билеты в Художественный театр на "Живой труп" и "Три сестры". Оказалось, что мама, чтобы достать эти билеты, стояла в очереди к театральной кассе всю холодную зимнюю ночь. Я страшно обрадовался и поцеловал маму, а она, улыбаясь, сказала, что ей было очень интересно стоять всю ночь в толпе студентов и курсисток и что уже давно она так весело не проводила время. "Три сестры" шли в день моего приезда. Тотчас после обеда мы с Димой начали собираться в театр. Мы доехали до Театральной площади в холодном трамвае. Синие электрические искры трещали на проводах. Театральная площадь была наполнена тонкими блестками снега. Они висели в воздухе и были хорошо видны около фонарей. Магазин Мюра и Мерилиза бросал на мостовую полосы света. За стеклянными стенами магазина горела елка. Цепи из золотой и серебряной бумаги свешивались до полу. Мы прошли через Театральную площадь в Камергерский переулок и вошли в невзрачный снаружи театр. Полы были затянуты серым сукном. Зрители двигались бесшумно. Из калориферов несло жарким ветром. Чуть колыхался коричневый занавес с чайкой. Все было строго и вместе с тем празднично. У меня так горели щеки и, должно быть, так блестели глаза, что соседи по креслам поглядывали на меня улыбаясь. Дима сказал: -- Возьми себя в руки. Иначе ты ничего не услышишь и не увидишь. Мне было больно за людей, мучившихся в чеховской пьесе. Но вместе с тем меня не оставляло ощущение свежести и праздничности. Эта праздничность и эта свежесть шли от искусства. Все неприглядное и невеселое, что я увидел на Разгуляе, показалось мне временным и не очень серьезным. Пусть будут бедность, обиды, неудачи, но никто не сможет погасить тот свет, что пришел сейчас из таинственной страны искусства. Никто не сможет отнять у меня это богатство. И никто не властен над ним, кроме меня самого. В таком состоянии я прожил все десять дней в Москве. Мама посматривала на меня и все повторяла, что я стал удивительно похож на отца. -- Для меня ясно,-- сказала она однажды,-- что ты вряд ли сделаешься положительным человеком. Она помолчала и добавила: -- Нет, конечно, ты не будешь опорой в жизни. Даже для себя. G твоими увлечениями! С твоими фантазиями! С твоим легким отношением к вещам! Я молчал. Мама притянула меня к себе и поцеловала. -- Ну, бог с тобой! Мне хочется, чтобы ты был счастлив. А остальное неважно. -- Я и так счастлив,-- ответил я.-- Пожалуйста, обо мне не думай. Прожил же я два года один. И еще проживу. Мама носила в то время очки. Оправа их была сломана. Очки держались на тесемке. Мама долго разматывала эту тесемку, сняла очки и внимательно посмотрела на меня. -- Неласковая стала наша семья!--вздохнула мама.-- И скрытная. Это от бедности. Вот ты приехал и даже ничего не рассказал о себе. И я все молчу, все откладываю. А нам надо поговорить. -- Ну, хорошо. Но только ты не волнуйся. -- Галя слепая!-- сказала мама и долго молчала.-- А сейчас она начала глохнуть. Без меня она не проживет и недели. Ты не понимаешь, как о ней надо заботиться. У меня сил осталось только на Галю. Один бог видит, как я вас люблю,-- и тебя, и Диму, и Борю, но я не могу разорваться. Я ответил, что все отлично понимаю и что очень скоро я смогу помогать ей и Гале. Как только окончу гимназию. Я уже не думал, как раньше, о возвращении к маме. Но я ее жалел и любил и хотел, чтобы она не терзалась мыслями обо мне. Я успокоил ее и с легким сердцем начал собираться в Третьяковскую галерею. Я чувствовал себя гостем в родной семье. Слишком был велик контраст между морозной, сверкающей снегами и зимним небом Москвой, с ее театрами, музеями, колокольным звоном, и унылой и стиснутой жизнью в двух холодных комнатах на Разгуляе. Я с недоумением видел, что Дима совершенно доволен своей жизнью -- институтом, выбранной профессией, которая была мне совершенно чужда. С таким же недоумением я заметил, что в комнате у Димы почти нет книг, кроме учебников и литографированных лекций. У Гали, по слепоте ее, весь день уходил на осторожную возню с разными небольшими делами. Она все делала на ощупь. Время для нее остановилось три года назад, когда она начала слепнуть. Галя жила только воспоминаниями -- мелкими и однообразными. Круг этих воспоминаний делался все меньше -- Галя многое начала забывать. Иногда она молча сидела, положив руки на колени. Изредка по вечерам мама урывала время и читала что-нибудь Гале, обыкновенно Гончарова или Тургенева. После чтения Галя подробно расспрашивала маму о только что прочитанном, стараясь восстановить в памяти мельчайшую последовательность событий в романах. Мама терпеливо ей отвечала. Я ушел в Третьяковскую галерею. Посетителей почти не было. Тихая зима как бы перенесла галерею из столицы в Подмосковье -- не было слышно никаких городских звуков. На стульях дремали старушки -- хранительницы знаменитых картин. Я долго стоял около картины Нестерова "Видение отроку Варфоломею". Тоненькие девочки-березы белели, как свечи. Каждая травинка доверчиво тянулась к небу. Щемило сердце от этой трогательной и ничего не требующей красоты. На диване против картины сидела седая полная дама в черном. Она смотрела на картину в лорнет. Рядом с ней сидела молодая женщина с русыми косами. Я остановился сбоку, чтобы не мешать им смотреть на" картину. Седая дама обернулась ко мне и спросила: -- Как ты находишь, Костик, это похоже на холмы в Ревнах за парком или нет? Я вздрогнул, смутился. Седая дама, улыбаясь, смотрела на меня. -- Ненаблюдательная нынче молодежь! -- сказала она.-- Неужели ты забыл Карелиных? В Ревнах? И меня, и Любу, и Сашу? Правда, прошло уже несколько лет. Я покраснел, поздоровался. Теперь я узнал седую даму -- Марию Трофимовну Карелину. Но Любу я узнал не сразу. Она выросла, и в косах у нее уже не было прежних черных лент. -- Садись,-- сказала Мария Трофимовна.-- Как вырос! Даже неловко говорить тебе "ты". Рассказывай, как ты сюда попал. И вспомним вместе Ревны. Ах, какие места, какие места! Этим летом мы непременно туда поедем. Я рассказал о себе. А Мария Трофимовна сообщила, что она по-прежнему живет с Сашей в Орле. А вот Люба кончила гимназию и поступила в Московское училище живописи и ваяния. Сейчас Мария Трофимовна с Сашей приехали на зимние каникулы в Москву навестить Любу. -- А где же Саша?-- спросил я. -- Осталась в гостинице. У нее горло болит. Люба искоса поглядывала на меня, наклонив голову. Мы вышли вместе. Я проводил Карелиных до Лоскутной гостиницы. Они затащили меня к себе, чтобы согреться и выпить кофе. В большом двойном номере было темно от тяжелых занавесей и ковров. Саша встретила меня, как старого приятеля, и тотчас спросила про Глеба Афанасьева. Глеб, насколько я знал, учился в брянской гимназии. Горло у Саши было завязано бантом, как у кошки. Саша взяла меня за руку. -- Пойдем! Я покажу тебе Любины картины. Она потащила меня в соседнюю комнату. Но Люба схватила меня за другую руку и остановила. -- Глупости!-- сказала она и покраснела.-- Потом посмотрите. Мы же еще увидимся? -- Не знаю,-- нерешительно ответил я. -- Он будет встречать с нами Новый год!--крикнула Саша.-- У Любы. В ее мастерской на Кисловке. Ой, какая там сходится богема, если бы ты знал, Костик! Рыцари холста и палитры. Одна художница -- прямо из французского романа. Ты обязательно в нее влюбишься. Она ходит в черном атласном платье. Фу-шу! Фу-шу! А духи! Какие духи! "Грусть тубероз"! -- О господи!-- сказала Люба.-- Что это за несносная болтушка! Теперь понятно, почему у тебя всегда болит горло. -- У меня соловьиное горло,-- Саша сделала томное лицо.-- Оно не выносит русской зимы. -- Нет, правда, вы придете?-- спросила меня Люба.-- На Новый год? -- Я буду встречать дома. У нас это семейный обычай. -- А ты встреть дома,-- решительно посоветовала Мария Трофимовна,-- а потом приходи к Любе. Они будут дурачиться до утра. Я согласился. Потом мы пили кофе. Саша положила мне в стакан четыре куска сахару. Такой кофе пить, конечно, было нельзя. Мария Трофимовна рассердилась. Люби сидела, опустив глаза. -- Что ты сидишь, как Василиса Прекрасная?-- спросила Саша.-- Костик, правда, Люба стала красавицей? Посмотри на нее. Не то что ее младшая сестра -- чумичка и гадкий утенок. Люба вспыхнула, встала и отодвинула свою чашку, -- Перестанешь ли ты, наконец! Сорока! Я посмотрел на Любу. Синий огонь блеснул у нее в глазах. Она действительно была очень красивая. Я ушел. Дома я сказал маме, что встретил Карелиных и они пригласили меня прийти к ним в новогоднюю ночь. Мама обрадовалась: -- Пойди, конечно! А то тебе, должно быть, скучно в Москве. Они очень милые и вполне интеллигентные люди. Для мамы мерилом человека была его интеллигентность. Если мама кого-нибудь уважала, то говорила: "Это вполне интеллигентный человек!" До Нового года оставалось два дня. Это были чудесные дни -- заиндевелые и седые от тумана. Я ходил один на каток в Зоологический сад и бегал там на коньках. Лед был крепкий и черный, не то что у нас в Киеве. Дворники разметали каток огромными метлами. Я бегал наперегонки с бородатым человеком в черной каракулевой шапочке. Я обогнал его. Этот человек напомнил мне художника, которого я видел в усадьбе около Смелы, когда ездил туда с тетей Надей. Мама собиралась поехать со мной на могилу тети Нади на Ваганьковское кладбище, но так и не собралась. Она рассказывала, что на могиле до сих пор лежат фарфоровые розы. Они выцвели, но не разбились. Я был на "Живом трупе" в Художественном театре. "Живой труп" мне понравился больше, чем "Три сестры". На сцене я видел настоящую Москву, суд, слышал песни цыганок. В снежной декабрьской Москве я почему-то вспомнил далекое время -- Алушту, Лену и то, как она крикнула мне: "Иди! Все это глупости!" Все эти годы я собирался написать ей, но так и не написал. Теперь я уже был уверен, что она забыла меня. Я вспомнил о Лене, и меня поразила мысль, как много людей уходит из жизни и уже никогда не вернется. Так ушли Лена, и тетя Надя, и дед мой пасечник, и отец, и дядя Юзя, и много других людей. Это было странно, грустно, и, несмотря на свои восемнадцать лет, мне казалось, что я уже много пережил. Я любил этих людей. Каждый из них, уходя, взял с собой кусочек моей любви. Я стал от этого, должно быть, беднее. Так я думал тогда, но эти мысли не вязались с удивительной любовью к жизни, что росла во мне из года в год. Много людей уходило совсем или надолго, и потому встреча с Карелиными -- я совсем о них позабыл -- показалась мне значительной, как будто она была неспроста. Новый год я встретил дома. Мама напекла печенья. Дима купил закусок, вина и пирожных. В одиннадцать часов Дима куда-то ушел. Мама сказала мне, что он пошел за своей невестой. Звали ее Маргаритой. Мама уверяла, что она замечательная девушка и лучшей жены для Димы она никогда бы не желала. Чтобы не огорчать маму, я радостно удивился, хотя мне не понравилось имя Диминой невесты и то, что она происходит из чиновничьей семьи. Я помог маме накрыть новогодний стол. В комнате пахло палеными волосами: Галя, завиваясь на ощупь, сожгла длинную прядь. Она огорчилась. Я всячески старался развеселить ее. Зажгли свечи. Мама поставила на стол бронзовый будильник. Я завел его на двенадцать часов. Я достал подарки, которые привез из Киева: маме -- серую материю на платье, Гале -- туфли, а Диме -- большую готовальню. Я выпросил ее у Бори. Готовальня была замечательная. Мама обрадовалась подаркам. Она даже раскраснелась. За несколько минут до Нового года пришел Дима с высокой бледной девушкой. У девушки было длинное унылое лицо. Сиреневое платье с желтым пояском сидело на ней нескладно. Кружевной платочек был приколот к груди. Она все время краснела, а пирожные из вазы брала вилкой. Галя тотчас завела с ней разговор о воспитании детей. Девушка отвечала неохотно, поглядывая на Диму. Дима сдержанно улыбался. Бронзовый будильник отчаянно затрещал и прекратил Галины рассуждения. Мы выпили по бокалу вина и поздравили друг друга с Новым годом. Мама, видимо, очень старалась, чтобы Маргарите у нас понравилось. Но она ревниво следила за тем, как Маргарита смотрит на Диму, как бы прикидывая, достаточно ли любви в ее взгляде. Я болтал и старался всячески показать, что мне очень весело, но украдкой поглядывал на часы. Мама выпила вина, повеселела и начала рассказывать Маргарите о пасхе у бабушки в Черкассах и о том, как мы легко и весело жили когда-то в Киеве. Она будто сама не верила, что все это было. "Правда, Костик?" -- спрашивала она меня. Я каждый раз говорил, что да, это правда. В половине второго я извинился и ушел. Мама вышла проводить меня в переднюю. Она спросила заговорщицким голосом, нравится ли мне Маргарита. Я понимал, что бесполезно говорить правду. Ничего, кроме липших огорчений, это бы не принесло. Потому я сказал, что Маргарита прелестная девушка и я очень рад за Диму. -- Ну, дай бог, дай бог! -- прошептала мама,-- Мне кажется, что Маргарита хорошо относится к Гале. Я вышел на Басманную, остановился и вдохнул холодный воздух. В домах горели огни. Я нанял извозчика и поехал на Кисловку. Извозчик всю дорогу бранился с лошадью. На Кисловке мне открыла Саша. Новый пышный бант был завязан у нее на шее. В переднюю выбежали девушки и вышел красивый старик в студенческой тужурке. Любы почему-то не было. Девушки, смеясь, начали разматывать мой башлык и стаскивать с меня шинель, а старик запел молодым голосом: Вот три богини спорить стали На горе в вечерний час. -- Глаза! Глаза! -- закричали девушки. Саша закрыла мне ладонями глаза. Я задыхался от запаха девичьих волос, духов, от твердых маленьких пальцев Саши, нажимавших мне на глаза. Меня взяли под руки и повели. Я почувствовал, как распахнулись двери -- в лицо ударило жаром. Шум стих, и женский голос сказал повелительно: -- Клянитесь! -- В чем? -- спросил я. -- В том, что в эту ночь вы забудете обо всем, кроме веселья. Саша больно нажала мне пальцами на глаза. -- Клянусь! -- ответил я. -- А теперь присягайте! -- Кому? -- Той, что избрана королевой нашего праздника. -- Присягай! -- шепнула мне на ухо Саша. Я вздрогнул от щекотки. -- Присягаю. -- В знак покорности вы поцелуете у королевы руку. Таков рыцарский обычай,-- сказал голос, сдерживая смех.-- Саша, убери лапы! Саша отняла ладони. Я увидел ярко освещенную комнату с множеством картин. На рояле в позе врубелевского демона лежал худой человек в бархатной куртке. Руки его были заломлены над головой. Он смотрел на меня печальными глазами. Курносый юноша ударил по клавишам. Девушки расступились, и я увидел Любу. Она сидела в кресле на круглом столе. Белое шелковое платье легко обхватывало ее и спадало на стол. Обнаженные руки были опущены. В правой руке Люба держала веер из черных страусовых перьев. Люба смотрела на меня, стараясь не улыбаться. Я подошел и поцеловал опущенную Любину руку. Старик в студенческой тужурке подал мне бокал шампанского. Оно было совершенно ледяное. Я выпил его залпом. Люба встала. Я помог ей спуститься со стола. Она подхватила край длинного платья, наклонилась ко мне и спросила: -- Мы вас не напугали своими глупостями? Зачем он вам дал ледяного шампанского? Выпейте чего-нибудь теплого. Кажется, остался глинтвейн. Меня потащили к столу, начали угощать, но тут же забыли об этом и с хохотом сдвинули меня вместе со столом в угол комнаты, очищая место для танцев. Юноша заиграл вальс. "Врубелевский демон" соскочил с рояля и начал танцевать с Любой. Люба проносилась по комнате, сильно откинувшись назад, прикрывая лицо черным веером. Каждый раз, пролетая мимо меня, она улыбалась из-за веера. Она придерживала шлейф своего платья. Старик в студенческой тужурке танцевал с той женщиной, которую Саша звала героиней французского романа. Героиня зловеще хохотала. Саша вытащила меня из-за стола. Я танцевал с ней. Она была такая тоненькая, что, казалось, вот-вот поникнет. -- Только не танцуй с Любой,-- сказала Саша. -- Почему? -- Она гордячка! После танцев "Врубелевский демон" начал допивать вино из всех бутылок и опьянел. -- Я жажду лета! -- закричал он.-- Долой сосульки! Дайте мне дождь! На него никто не обращал внимания, и он исчез. Старик в студенческой тужурке сел к роялю и хватающим за душу голосом запел: Далекий друг, пойми мои рыданья! Когда он окончил, мы вдруг услышали шум дождя. Он лился где-то рядом обильно и свежо. Все испуганно замолчали, потом бросились в коридор и в ванную комнату. "Врубелевский демон" стоял в ванне в пальто и в калошах, под черным зонтиком, и сильный душ, треща по зонтику, лился на него с потолка. -- Золото! Золото падает с неба! -- кричал "Врубелевский демон". Душ закрыли, а "врубелевского демона" вытащили из ванны. Я тоже что-то говорил, читал стихи, хохотал среди всеобщего сумбура. Я пришел в себя, когда Люба погасила люстру и комната наполнилась синей мглой рассвета. Все стихли. Синева смешивалась с огнем настольной лампы. Лица казались матовыми и красивыми. -- Самое милое время после ералашных ночей,-- сказал старик в студенческой тужурке.-- Теперь можно спокойно потягивать вино. И говорить о разных разностях. Люблю рассвет. Он прополаскивает душу. "Врубелевский демон" еще не протрезвел. -- Никаких полосканий! -- крикнул он.-- Я не желаю слышать, как кто бы то ни было полощет свою душу. Достоевщина! Свет состоит из семи красок. Я преклоняюсь перед ними. А на остальное мне наплевать! Потом все долго молчали, оцепенев от легкой дремоты. Люба сидела рядом со мной. -- Все плывет перед глазами,-- сказала она.-- И все такое синее... И мне совсем не хочется спать. -- Катарсис! -- важно произнес старик в студенческой тужурке.-- Очищение души после трагедии. -- Не знаю,-- ответила Люба. Она задумалась. В ее глазах отражалась утренняя синева. -- Вы устали,-- сказал я. -- Нет. Мне просто хорошо. -- Этим летом вы, правда, будете в Ревнах? -- Да,-- ответила Люба.-- А вы приедете? -- Приеду. Если там будет дядя Коля. -- А зачем "если"? -- лукаво спросила Люба. Вскоре все встали и начали прощаться. Я ушел последним. Мне надо было проводить до Лоскутной гостиницы Сашу, а она напилась горячего чая и ждала, пока у нее остынет горло. На улице нарядные женщины и молодые мужчины, должно быть актеры, играли в снежки. Разноцветное конфетти валялось на снегу. Вставало солнце, разрывая косматым огнем ночной туман. После шумной этой ночи мне было стыдно возвращаться на Разгуляй, в бедную нашу квартиру, пропахшую керосином. Но я только на минуту подумал об этом. Потом опять все зазвенело на душе,-- будто снег, и солнечный свет, и небо, и рука Любы, на мгновение задержавшаяся в моей во время прощания, будто вся эта жизнь незаметно превращалась в тихое звучание оркестра. Через день я уехал из Москвы. Мама, сгорбленная, в теплом платке, провожала меня на вокзал. Дима пошел в тот вечер с Маргаритой в театр. А Галя все беспокоилась, чтобы я не опоздал на поезд. На перроне мама сказала: -- Ты не сердись. Я, кажется, говорила, что ты похож на отца. Я-то знаю, что ты хороший. Поезд отошел. Был вечер. Я долго смотрел на огни Москвы. Может быть, один из них светил в эту ночь из комнаты Любы, Рассказ ни о чем С февраля пошли оттепели. Киев начало заносить туманом. Его часто разгонял теплый ветер. У нас на Лукьяновке пахло талым снегом и корой -- ветер приносил этот запах из-за Днепра, из потемневших к весне черниговских лесов. Капало с крыш, играли сосульки, и только по ночам, да и то редко, ветер срывал тучи, лужи подмерзали и на небе поблескивали звезды. Их можно было увидеть только у нас на окраине. В городе было так много света из окон и от уличных фонарей, что никто, очевидно, даже не подозревал о присутствии звезд. В сырые февральские вечера в бабушкином флигеле было тепло и уютно. Горели электрические лампы. Пустые сады начинали иногда шуметь от ветра за ставнями. Я писал новый рассказ--о Полесье и "могилевских дедах". Я возился с ним, и чем дольше возился, тем больше рассказ "уставал" -- делался вялым и выпотрошенным. Но все же я окончил его и отнес в редакцию журнала "Огни". Редакция помещалась на Фундуклеевской улице, во дворе, в маленькой комнате. Веселый кругленький человек резал колбасу на ворохах гранок, готовясь пить чай. Его совершенно не удивило появление в редакция гимназиста с рассказом. Он взял рассказ, мельком заглянул в конец и сказал, что рассказ ему нравится, но надо подождать редактора. -- Вы подписали рассказ настоящей фамилией? -- спросил кругленький. -- Да. -- Напрасно! Наш журнал левый. А вы гимназист. Могут быть неприятности. Придумайте псевдоним. Я покорно согласился, зачеркнул свою фамилию и написал вместо нее "Балагин". -- Сойдет! -- одобрил кругленький. В комнату вошел с улицы худой человек с землистым лицом, спутанной бородой и впалыми пронзительными глазами. Он долго, чертыхаясь, снимал глубокие калоши, разматывал длинный шарф и кашлял. -- Вот редактор,-- сказал кругленький и перестал сдирать с колбасы кожуру и показал на вошедшего перочинным ножом. Редактор, даже не взглянув на меня, подошел к столу, сел, протянул перед собой в пространство руку и сказал глухим, страшным голосом: -- Давайте! Я вложил рукопись в его протянутую руку. -- Вам известно,-- спросил редактор,-- что не принятые рукописи не возвращаются? -- Известно. -- Великолепно! -- проворчал редактор.-- Приходите через час. Будет ответ. Кругленький подмигнул мне и усмехнулся. Я ушел обескураженный, долго ходил по Крещатику, зашел в библиотеку и встретил там Фицовского. Он только что взял томик Ибсена. Он начал ругать меня за то, что я мало читаю Ибсена, и сказал, что самое великое произведение в мире -- это "Привидения". Мы вместе вышли из библиотеки. Мне было еще рано возвращаться в редакцию. Мы зашли в темный двор и покурили: на улице мы могли попасться кому-нибудь из учителей или надзирателей. Курить нам запрещалось. Фицовский проводил меня до редакции и решил подождать под воротами. Ему было интересно узнать, чем все окончится. Но я упросил его уйти. Мне было страшно. Что, если рассказ не возьмут,-- какими глазами посмотрит на меня Фицовский. Я вошел в редакцию. Редактор некоторое время проницательно смотрел на меня и молчал. Я тоже молчал и чувствовал, как от моего лица пышет жаром. Очевидно, я страшно покраснел.-- Разрешите мне взять рукопись,-- сказал я. -- Рукопись? -- спросил редактор и закашлялся от смеха,-- Прошу вас. Умоляю. Можете взять ее и бросить в печку. Но дело в том, что я хочу напечатать этот рассказ. Представьте, он мне понравился. -- Извините, я не знал,-- пробормотал я. -- Горячий юноша! Раз попали на писательскую стезю, так будьте добры, запаситесь терпением. За гонораром -- в среду! -- произнес он ледяным тоном, меняя голос.-- А все, что напишете, приносите нам. --Я выскочил из редакции. В подворотне стоял Фицовский. Он не ушел. -- Ну что? -- спросил он испуганно.-- Взяли? -- Взяли. -- Пойдем ко мне! -- воскликнул Фицовский.-- Есть бутылка муската и моченые яблоки. Ознаменуем! Мы выпили вдвоем с Фицовским бутылку муската. Я вернулся домой очень поздно. Трамваев уже не было. Я шел по пустым улицам. Фонари не горели. Если бы мне встретился нищий, я, должно быть, отдал бы ему свою шинель или сделал что-нибудь безрассудное в этом же роде. Но я никого не встретил, кроме белой мокрой собаки. Она сидела, поджав лапу, около забора. Я пошарил в карманах, но ничего не нашел. Тогда я погладил ее. Собака тотчас увязалась за мной. Я разговаривал с ней всю дорогу. В ответ она подпрыгивала и хватала меня зубами за рукав шинели. -- Послушаем! -- говорил я и останавливался. Собака подымала уши. Из садов долетал шорох, будто там ворошили прошлогоднюю листву. -- Ты понимаешь, что это значит? -- спрашивал я собаку.-- Это весна. А потом будет лето. И я уеду отсюда. И, может быть, увижу женщину -- самую хорошую на свете. Собака подпрыгивала, хватала меня зубами за рукав шинели, и мы шли дальше. В домах не светилось ни одного окна. Город спал. По-моему, все жители должны были сейчас же проснуться и высыпать на улицы, чтобы увидеть этот мрачный перелет облаков и услышать, как тает и похрустывает снег и как из-под осевших сугробов медленно каплет вода. Нельзя было спать в такую удивительную ночь. Я не помню, как добрался до дома. Бабушка спала. Собака вежливо прошла за мной в комнату. Холодный ужин стоял на столе. Я накормил собаку хлебом и мясом и уложил в углу около печки. Собака тотчас уснула. Иногда она, не просыпаясь, благодарно помахивала хвостом. Утром бабушка увидела собаку, но не рассердилась. Она пожалела ее, назвала Кадо, начала кормить, и собака так и прижилась у бабушки. Весна с каждым днем подходила все ближе. Вместе с весной надвигались на нас выпускные экзамены. Чтобы выдержать их, надо было повторить весь гимназический курс наук. Это было трудно, особенно весной. Наступила пасха. В конце пасхальных каникул приехал на несколько дней из Брянска дядя Коля. Он приехал навестить бабушку. Дядя Коля поселился у меня в комнате во флигеле. Тетя Вера, жившая со своей семьей в большом доме на улице, обиделась на дядю Колю за то, что он остановился у меня. Но дяде Коле удалось отшутиться. По вечерам мы с дядей Колей, лежа на койках, болтали и смеялись. Бабушка, услышав нашу болтовню, вставала, одевалась, приходила к нам и засиживалась до поздней ночи. Однажды мы были с дядей Колей на обязательном чопорном ужине у тети Веры. В доме у нее собирались, по словам бабушки, разные "монстры и креатуры". Из них особенно возмущал меня известный в Киеве глазной врач Думитрашко, очень низенький, с пискливым голоском, курчавой бородкой и золотыми кудряшками, лежавшими по вороту его черного сюртука. Как только появлялся Думитрашко, воздух пропитывался ядом. Потирая пухлые ручки, Думитрашко начинал говорить гадости об интеллигенции. Муж тети Веры, угреватый делец, похожий на молдаванина, ему поддакивал. Потом неизменно появлялся отставной генерал Пиотух с тремя старыми девами -- своими дочерьми. Генерал говорил преимущественно о ценах на дрова -- он понемногу подторговывал дровами. Тетя Вера старалась вести светский разговор, но это ей плохо удавалось. Почти каждую фразу она начинала излюбленными словами: "Имейте в виду". "Имейте в виду,-- говорила она,-- что мадам Башинская носит только лиловые платья". "Имейте в виду, что этот пирог из собственных яблок". Чтобы развлечь гостей, тетя Вера заставляла свою дочь Надю играть на пианино и петь. Надя боялась сверлящих глаз генеральских старых дев. Она неуверенно наигрывала на пианино и пела тонким, дрожащим и потому жалким голосом модного в то время "Лебедя": Заводь спит, молчит вода зеркальная... Учительница музыки -- немка, безмолвная участница этих вечеров -- зорко следила за Надей. У немки был большой и необыкновенно тонкий нос. Он просвечивал насквозь, когда попадал под яркий свет лампы, Над этим носом вздымалась скирда волос, уложенных фестонами. Мы вернулись с дядей Колей после ужина в бабушкин флигель. -- Фу-у!--сказал дядя Коля, отдуваясь.--До чего противно! Чтобы забыть об этом вечере и рассеяться, дядя Коля зазвал к бабушке Гаттенбергера и устроил домашний концерт. Он пел для бабушки под аккомпанемент виолончели польские крестьянские песни. Ой ты, Висла, голубая, Как цветок. Ты бежишь в чужие земли -- Путь далек! Бабушка слушала, сжав руки на коленях. Голова се тихо тряслась, и тусклые слезы набегали на глаза. Польша была далеко-далеко! Бабушка знала, что никогда больше не увидит ни Немана, ни Вислы, ни Варшавы. Бабушка уже двигалась с трудом и даже перестала ездить в костел. В день отъезда дядя Коля сказал мне, что будущим летом он снова поедет в Ревны, и взял с меня слово, что я тоже туда приеду. Меня не надо было об этом особенно просить. Я с радостью согласился. С той минуты, как я узнал, что поеду в Ревны, все преобразилось. Я даже поверил, что хорошо выдержу выпускные экзамены. Оставалось только ждать, а ожидание счастливых дней бывает иногда гораздо лучше этих самых дней. Но в этом я убедился позже.. Тогда я еще не подозревал об этом странном свойстве человеческой жизни. Аттестат зрелости Выпускные экзамены начались в конце мая и тянулись целый месяц. Все классы были уже распущены на летние каникулы. Только мы приходили в пустую прохладную гимназию. Она будто отдыхала от зимней сутолоки. Шум наших шагов разносился по всем этажам. В актовом зале, где шли экзамены, окна были распахнуты. Семена одуванчиков летали в свете солнца по залу, как белые мерцающие огоньки. На экзамены полагалось приходить в мундирах. Жесткий ворот мундира с серебряным галуном натирал шею. Мы сидели в саду под каштанами в расстегнутых мундирах и ждали своей очереди. Нас пугали экзамены. И нам было грустно покидать гимназию. Мы свыклись с ней. Будущее рисовалось неясным и трудным, главным образом потому, что мы неизбежно растеряем друг друга. Разрушится наша верная и веселая гимназическая семья. Перед экзаменами в саду была устроена сходка. На нее созвали всех гимназистов нашего класса, кроме евреев. Евреи об этой сходке ничего не должны были знать. На сходке было решено, что лучшие ученики из русских и поляков должны на экзаменах хотя бы по одному предмету схватить четверку, чтобы не получить золотой медали. Мы решили отдать все золотые медали евреям. Без этих медалей их не принимали в университет. Мы поклялись сохранить это решение в тайне. К чести нашего класса, мы не проговорились об этом ни тогда, ни после, когда были уже студентами университета. Сейчас я нарушаю эту клятву, потом