ярни'  и через  какой-то  Двор  выбрались  на
железнодорожные пути и вернулись на поезд.
     Мы тотчас прошли к Покровскому и рассказали ему обо всем, что случилось
в кавярне.
     Покровский  приказал  запереть  на  ночь  "команду"  и  в  случае, если
Соколовский  явится, его  не пускать, а  утром сообщить  о  случае в кавярне
коменданту.
     Я пошел на ночь  в операционный вагон. Мне нужно  было простерилизовать
бинты перед завтрашней погрузкой раненых.
     Среди  ночи   кто-то  начал  возиться  у  дверей,  пытаясь  открыть  их
трехгранкой. Но я запер двери еще и на обыкновенные замки. Одной трехгранкой
открыть их было нельзя.
     Человек  долго ковырял  трехгранкой,  потом постучал ко  мне  в окно. Я
подошел и всмотрелся. За  окном стоял Соколовский, без фуражки, в  накинутой
на плечи солдатской шинели.
     -- Пусти переночевать,-- сказал он мне.-- Спрячь меня, студиоз.
     -- Нет! -- ответил я.-- Не пущу.
     -- Если бы у меня был наган,-- сказал Соколовский и криво усмехнулся,--
я бы припаял  тебе сейчас хорошенькую блямбу, фраер! Ты бы у меня отправился
к своей покойной праматери. Не пустишь?
     -- Нет.
     Соколовский придвинулся к окну.
     -- Когда-нибудь, бог  даст,  встретимся.  Запомни меня получше,  фраер.
Чтобы сразу меня узнать и  успеть помолиться, пока я не выпущу  из тебя твою
хилую кровь.
     -- Романин!-- позвал я, хотя знал, что Романина в аптеке нет.-- Пойдите
сюда.
     Соколовский с силой  плюнул в стекло,  отступил и  исчез в  темноте.  Я
погасил  свет, достал из  ящика с лигнином спрятанный там револьвер и  долго
сидел, дожидаясь нападения.
     Соколовский больше не появлялся.  Он исчез. Но на пятый или шестой день
к поезду, стоявшему тогда на станции Радом, подошел добродушный крестьянский
парень, подал дневальному ящик, зашитый в парусину, и тотчас ушел.
     На ящике было написано: "Сестрам милосердия военно-полевого санитарного
поезда No217".
     Дневальный отнес ящик  старшей сестре.  Под  парусиной  лежала записка:
"Всем сестрам -- по серьгам. На добрую память от поручика Соколовского".
     Ящик  вскрыли.  В  нем  в черных  футлярах,  оклеенных  внутри  лиловым
бархатом,  лежали бриллиантовые серьги. Футляров было ровно столько, сколько
на поезде было сестер.
     Покровский приказал немедленно сдать серьги коменданту станции.
     Через  три  дня мы  прочли в  маленькой  брестской газете телеграмму  о
необыкновенно дерзком ограблении ювелирного магазина в городе Вильно.
     В тот же день к Покровскому пришел комендант и спросил:
     --  У   вас  работал  санитаром  человек,  именовавший  себя  поручиком
Соколовским?
     -- Да, работал.
     -- Где он сейчас?
     -- Не знаю.
     -- - Вам следовало бы этим поинтересоваться.
     -- Почему?
     -- Потому что это была крупная дичь.
     -- Я не охотник,-- шутливо ответил Покровский.
     -- Напрасно!-- загадочно промолвил комендант и  ушел, так и не объяснив
главному врачу, кто такой был Соколовский.
     Сначала мы терялись в догадках, но скоро о Соколовском забыли.
     Только два  года спустя мне случайно удалось об этом узнать. Я  работал
тогда на Новороссийском заводе в Донецком бассейне, в дымной Юзовке.
     В нашем цехе служил чертежником бывший эсер Гринько, бледный чахоточный
человек,  ходивший в  мягкой шляпе  и относившийся с нескрываемой иронией ко
всему, что происходило вокруг.
     Я  снимал дешевый  номер  в гостинице  "Великобритания".  И вот в  этом
затхлом номере Гринько рассказал мне о том, как его судили  в Екатеринославе
за принадлежность к партии эсеров  и приговорили к ссылке  в Сибирь  на пять
лет.
     По  пути в  Сибирь,  в Харькове,  ввели  в  арестантский вагон молодого
человека в кандалах, в пенсне без оправы.
     В вагоне было много мелких воров, так называемой "шпаны". Когда человек
в кандалах  вошел в вагон  и сказал только одно слово "ну!",  "шпана" тотчас
притихла, освободила для него, несмотря на тесноту в вагоне, целое отделение
и начала всячески перед ним лебезить.
     Чертежник заметил,  что и конвойные относились к  молодому  человеку  в
кандалах с некоторым почтением и делали ему поблажки.
     Человек в кандалах пригласил чертежника к себе в отделение,  сказав при
этом, что он сам -- интеллигент, говорит на нескольких языках и весьма любит
музыку.
     Чертежник  рассказал  человеку  в  кандалах  о своих  злоключениях. Тот
внимательно выслушал его, наклонился и сказал вполголоса:
     -- Я вас освобожу.
     -- Как!
     -- Без шухера! Глупо  переться  в Сибирь по такому идиотскому делу, как
ваше. В ссылке вы через два года загнетесь.
     Человек  в кандалах  расспросил  чертежника про все  обстоятельства его
дела.  Чертежник рассказал, хотя, конечно, не верил в то, что этот уголовный
может ему помочь. Все это походило на грубое фанфаронство.
     Но  где-то  в Пензенской губернии на какой-то  узловой станции  в вагон
пришел   жандармский  офицер  с  телеграфным  предписанием,   присланным  из
Екатеринослава вдогонку  поезду, о  том,  что  в  связи с направлением  дела
/Гринько к  доследованию  упомянутый  Гринько  должен  быть снят  с поезда и
отправлен  в тюрьму  города  Наровчата,  где  и  будет дожидаться дальнейших
распоряжений.
     Чертежника  сняли  с  поезда,  а  молодой  человек  в  кандалах  только
подмигнул ему напоследок и посоветовал быть "осторожнее на поворотах".
     В Наровчате, в тамошней захолустной тюрьме, чертежник просидел недолго.
Вскоре в  тюрьму пришло определение екатеринославского суда о том, что  дело
Гринько было заочно пересмотрено и за недостатком улик Гринько был оправдан.
     Начальник  тюрьмы поздравил  Гринько и  отпустил  его с  миром. Гринько
поехал к себе в  Екатеринослав,  но тут же  на екатеринославском вокзале был
арестован,  и  его судили за побег. Тогда только  Гринько догадался, что вся
сложнейшая история с освобождением и с фальшивыми судебными документами была
подстроена молодым человеком в кандалах.
     -- Это,-- сказал мне чертежник,--  знаменитый аферист, главарь  могучей
организации  подделывателей  и  мошенников.  Очевидно, в  Курске  он передал
распоряжение обо мне  через подкупленного конвойного одному  из "своих". Все
было сделано ловко  и тонко,  а я, дурак,  принял  все это  мошенничество за
чистую монету и потому попался во второй раз.
     -- Скажите,-- спросил я,-- у этого молодого человека в кандалах не было
каких-нибудь примет?
     -- Был шрам на губе. Фамилия его была Соколовский. И он был хромой.
     Тогда я рассказал чертежнику о загадочном санитаре Соколовском.
     -- Это он! -- сказал чертежник.-- Он  просто скрывался у вас на поезде.
Очень удобное для этого место.
     -- Почему же он служил под своей настоящей фамилией?
     --  Потому,  что  Соколовских  тысячи.  А  кроме  того,  у людей  такой
отчаянной жизни иногда бывает желание поиграть с огнем и попытать судьбу.
     На протяжении  многих  лет я убедился, что ни одна житейская встреча не
проходит бесследно, даже встреча с таким человеком, как Соколовский.
     По некоторым его  намекам можно было  догадаться,  что еще в детстве он
хлебнул много несправедливости. Озлобленный этим, он вложил весь свой талант
в то, чтобы любым путем мстить за свою оплеванную жизнь.

        Океанский пароход "Португаль"

     Лето  1915 года  выдалось жаркое, засушливое. Из окон поезда были видны
бурые завесы пыли над полями Польши. Армия отступала.
     Все было покрыто  горькой, пахнущей пожарищами пылью  отступления: лица
солдат,  хлебные  колосья в  полях, орудия,  лошади  и  наш  поезд.  Красные
теплушки стали серыми.
     Теперь  мы уже нигде  не стояли больше трех-четырех часов. Поезд  был в
непрерывном движении. Раненые все прибывали.
     Однажды мы брали раненых на правом берегу Вислы в предместье Варшавы --
Праге.  Бой  шел  в  черте  города  на Мокотовской  заставе.  Низкие  пожары
отражались в Висле. Дым и тьма стлались над домами. Трещали за  рекой залпы.
Будто кто-то судорожно раздирал полотно.
     Ветер дул с востока. Он заполнял Прагу свежестью ночи. Но в вагонах еще
стояла дневная  духота,  особенно  у  меня,  в операционной,  где  окна были
наглухо закрыты и потому никогда не выветривался запах перевязок.
     В  то  время  мы  возили раненых из Польши в  Гомель.  Как только поезд
втягивался в Полесье,  тотчас становилось  свежо. Сырые  леса  и неподвижные
реки  Белоруссии  казались  нам  прохладным раем. Раненые  оживали и, свесив
головы  с  коек, смотрели на шумящую  гущу осин или на  зеленеющее к  вечеру
небо.
     К половине  лета поезд  так износился, что было приказано срочно увести
его на ремонт в Одессу, в тамошние железнодорожные мастерские.
     Мы  шли в Одессу через Киев -- город моего  детства. Я снова увидел его
на  рассвете  с  запасных путей вокзала.  Солнце  уже золотило пирамидальные
тополя и горело в окнах высоких домов из желтого киевского кирпича.
     Я вспомнил его утренние, только  что  политые улицы, заполненные тенью,
вспомнил  хозяек,   несущих  в  кошелках  теплые  булки-франзоли  и  бутылки
холодного молока.  Но почему-то меня  уже не тянуло  в свежесть этих улиц,--
Киев уходил в невозвратное прошлое.
     В  том, что прошлое необратимо, были смысл и целесообразность. Убедился
я  в  этом  позже,  когда  сделал  две-три  попытки  вторично  пережить  уже
пережитое. "Ничто в  жизни не  возвращается,--  любил говорить  мой  отец,--
кроме  наших  ошибок".  И   в  том,  что  ничто  в  жизни  действительно  не
повторялось, была одна из причин глубокой привлекательности существования.
     После Киева  проплыла за  окнами кудрявая,  перегретая солнцем Украина.
Запах  бархатцев,  желтевших около  каждой  путевой  будки, проникал даже  в
вагоны.
     Потянулись   степи,  перерезанные  золотыми   полосами  подсолнухов.  В
стеклянистой  дали  воздух весь день мрел  и мерцал.  Я уверял Романина, что
этот блеск  на  горизонте  -- отражение в высоких  слоях  воздуха солнечного
света, который падает на море и преломляется в нем.
     Романин на этот раз не возражал и не смеялся надо мной. Он декламировал
во весь голос у себя в аптеке:
     Так вот оно,  море! Горит бирюзой, Жемчужною пеной сверкает. На влажную
отмель волна за волной Тревожно и тяжко взбегает...
     Под  Одессой  я  проснулся. Поезд  стоял на  полустанке.  Я  соскочил с
площадки на полотно. Морские ракушки затрещали под ногами.
     Я увидел низкий дом полустанка с красной черепичной крышей. Около белой
стены росла высокая  кукуруза. Ветер шелестел  ее длинными листьями.  Воздух
над черепичной крышей и кукурузой переливался великолепной синевой.
     -- Вот теперь это действительно похоже на отблеск от моря,-- сказал мне
из открытого окна Романин.
     Пахло полынью. Тогда впервые этот  горьковатый запах соединился в  моем
представлении  с близостью Черного моря. А потом это соседство полыни и моря
так  укрепилось,  что  даже  на севере,  услышав  запах полыни,  я  невольно
прислушивался,  надеясь различить  отдаленный  морской гул.  Иногда я  будто
слышал его, но шумело, конечно, не море, а сосновый лес.
     Я был счастлив тем, что через несколько часов увижу море. С детства его
веселый, пенистый простор запал мне в душу.
     Нас  подали под разгрузку к одесским  пакгаузам. Моря  не  было  видно.
Только белел вдали одесский вокзал.
     Но  все  вокруг казалось мне  наполненным  морем, даже лужи  мазута  на
путях. Они отливали морской синевой. Валявшиеся  на земле старые буфера были
покрыты корабельной ржавчиной. Так по крайней мере я думал тогда.
     Нам,  санитарам,  отвели  под жилье старый пассажирский  вагон третьего
класса. Мы быстро переселились в него. Маневровый паровоз начал толкать этот
вагон перед собой, затолкал наконец к низкой  ограде  пустынного сада и  там
оставил на все время пребывания в Одессе.
     Нам  очень нравилась наша стоянка. По утрам мы  умывались тут  же около
вагона из водонапорной колонки. Сквозная тень акаций перебегала по окнам.
     За садом  шумел маленький базар, а  дальше  начиналась одесская окраина
Молдаванка --  приют воров,  скупщиков краденого--  - "маравихеров",  мелких
торговцев  и  прочих  многочисленных  личностей  с  неясными  и  неуловимыми
занятиями.
     Врачи  и  сестры поселились на даче вблизи Одессы, на Малом Фонтане. Мы
ездили к ним почти каждый день.
     В день приезда я так и не увидел  моря.  На  второй день  я встал очень
рано,  умылся  на путях солоноватой водой  и пошел на базар выпить  молока и
поесть.
     На  базаре сидели  на табуретах красные  от  жары и  крика  торговки  с
закатанными рукавами. Весь  день они переругивались, перекликались, зазывали
покупателей  или подымали этих  же покупателей на  смех. Переругивались  они
нарочито   визгливыми   голосами,  зазывали   покупателей  вкрадчиво,   даже
кокетливо, насмехались  же над ними очень дружно,  забывая на это время свои
внутренние распри.
     -- - Деточка!-- кричали они мне.-- Вот молочко топленое!  Вот молочко с
пенкой! Вам же мамаша ваша дорогая приказала пить молочко с пенкой!
     -- Семачки жареные!  Семачки! -- кричали другие мрачными голосами.-- За
копейку полный карман! За какую-нибудь затертую копейку!
     Но  интереснее  всего  было  в  рыбном ряду.  Я долго  стоял там  около
цинковых холодных прилавков, залепленных рыбьей чешуей и посыпанных каменной
солью.
     Плоские палтусы с  сиреневыми костяными  наростами на  спине смотрели в
небо  помутившимися  глазами.  Скумбрия  трепетала в  мокрых  корзинах,  как
голубая ртуть. Коричневые окуни медленно открывали  рты и тихонько  чмокали,
как  бы  смакуя  утреннюю базарную прохладу.  Горами  лежали бычки -- черные
"каменщики", светлые "песчаники" и кирпичного цвета "кнуты".
     Около корзин с ничтожной фиринкой сидели особенно ласковые торговки. Их
товар хозяйки покупали только для кошек.
     -- Вот для кошечки, барышня или мадам! Вот для кошечки!--  кричали  эти
торговки льстивыми голосами.
     На распряженных возах горами были навалены абрикосы и вишни. Под возами
храпели  в  теплой  пыли  владельцы  этих  богатств  --  немцы-колонисты  из
Люстдорфа и Либенталя, а на возах сидели  нанятые ими  зазывалы -- еврейские
мальчики, ученики из хедера, и, закрыв глаза и, покачиваясь, как на молитве,
пели жалобными голосами:
     -- Ай, люди  добренькие, господа  дорогие! Ай,  вишня! Ай,  вишня,  ай,
сладкая  абрикоса!  Ай, пять копеек  за фунт! Ай, пять копеек! Себе в чистый
убыток! Ай, люди добренькие, покупайте! Ай, кушайте на здоровье!
     Мостовая была засыпана вишневыми косточками с остатками кровавой мякоти
и косточками абрикосов.
     Я  купил  серого  хлеба  с изюмом и  прошел  в дальний  край базара,  в
обжорку,  где   на  толстых   столах  бурно   кипели,  отражая   нестерпимое
черноморское солнце,  кривые  самовары, и жарилась  на сковородах украинская
колбаса.
     Я сел  за стол,  покрытый  домотканой  скатертью. На  ней  была  вышита
крестиками надпись: "Раичка, не забывай за родной Овидиополь".
     Посреди  стола  в старом  синем тазу  с отбитой  эмалью  плавали в воде
пионы.
     Я  съел  сковороду жареной колбасы,  начал  пить  горячий сладкий чай и
решил, что жизнь в Одессе прекрасна.
     В  это  время  ко мне  подсел  сухопарый человек в  морской  каскетке с
треснувшим лакированным  козырьком. Желтые баки  торчали,  как  у  рыси,  по
сторонам его серого лица.
     -- Скажите, молодой  человек,--  спросил  он меня приглушенным  голосом
заговорщика,-- вы, извиняюсь, не санитар?
     -- Да, санитар.
     -- С того поезда, что пришел вчера на ремонт?
     -- Да,  с  того  поезда,--  ответил  я  и  с  удивлением  посмотрел  на
всезнающего незнакомца в каскетке.
     -- Тогда будем  знакомы,-- сказал  незнакомец, приподнял обеими  руками
над головой каскетку и снова положил ее на лысую голову.-- Аристарх Липогон,
бывший каботажный шкипер. Врожденный моряк.
     --   Чего   ты  подкатываешься   до  молодого   человека!--   закричала
раскрасневшаяся торговка, поившая меня чаем.-- Чего ты дуришь ему голову!
     -- Тетя  Рая,-- очень вежливо ответил ей врожденный моряк,-- какое ваше
собачье дело путаться  в  чужие проекты. Что вы  рвете у  меня изо рта кусок
хлеба! Вы, видать, сытая, а я голодный, как пустая бочка. Понятно?
     Тетя Рая поворчала еще немного и затихла.
     -- Могу предложить содействие,-- сказал Липогон.--  Не  брезгую никакой
услугой, какая спонадобится, может, вам, санитарам, а может, вашим докторам,
что живут на роскошной даче Быховского на Малом Фонтане. Сполняю  все быстро
и дешево.
     -- Ну, например,-- спросил я.-- Что значит "все"?
     -- Могу  загнать  и купить,  что  вам желательно,  с доставкой в вагон.
Безбандерольный константинопольский табак. Это же золотые кудри, а не табак!
Французский   марафет  в  порошке.  Греческую  водку  "мастику",  мессинские
апельсины исключительного  аромата  и смака.  Или свежие консервы,  бычки  в
томате сегодняшнего выпуска, прямо с нашей одесской фабрики.  На второй день
они уже несколько теряют божественный вкус.  Очень рекомендую! Имею в городе
и порту обширные знакомства. Спросите каждого про меня, и если он порядочный
человек, то вам дословно ответит: "Липогон  все может.  У  Липогона двадцать
ног, сорок рук и сто глаз".
     -- Только язык у  тебя один,  арестант!-- с сердцем сказала тетя Рая.--
Язык у тебя один, у голоты, а ты им чешешь за семерых.
     Я сказал Липогону,  что мне ничего не нужно. Вот, может быть,  врачам и
сестрам что-нибудь понадобится. Я их об этом спрошу.
     -- А я, кстати,-- сказал Липогон,-- наведаюсь сегодня  вечерком на дачу
Быховского. Рад был познакомиться, молодой человек.
     Он  снова приподнял  двумя руками и положил  на  лысую  голову  измятую
каскетку и удалился, вихляя фалдами пиджака и небрежно напевая:

     <i>Мичман молодой
     С русой головой
     Покидал красавицу Одессу... </i>

     -- Вот,-- сказала мне тетя Рая,-- имеете перед собой пример, юноша,  до
чего доводит человека фантазия.
     -- Как фантазия?-- удивился я.
     --  Жил человек хорошо,-- скорбно ответила тетя Рая.-- Плавал на дубке,
возил кавуны с Херсона до Одессы, имел приличный костюм, свободную двадцатку
в  кармане и  имел  что  кушать  на каждый день.  Так  нет!  Не мог  человек
примириться! Я  его  знаю  идеально, мы с ним знакомые  с малых  лет, жили в
Овидиополе  в соседних  дворах. Не мог человек существовать,  как все  люди.
"Мне, говорит,  Раичка,  жмет  на сердце  серая  скука  существования.  Мне,
говорит,  Раичка,  хочется  жить вроде как  в романах описано,-- в  слезах и
цветах, с музыкой и роскошной любовью.  Мне, говорит, необходимо  рисковать,
чтобы, как пишется, или пан, или пропал!"
     --  Что говорить!-- вздохнула соседка-торговка, раскладывая на мостовой
синие баклажаны.-- Вышел пан, да пропал.
     -- Что же он сделал?-- спросил я.
     -- Женился,-- ответила тетя Рая.-- Только вы слухайте -- как! Был у нас
тут в Одессе вроде как румынский оркестр. Румыны  не румыны,  а  так, всякий
народ.  Кто  с Кавказа, кто с Кишинева, а кто и с нашей Молдаванки. И была в
том оркестре цимбалистка Тамара. Женщина, правда, красивая, видная. На ней и
женился. Ему абы блеск в очи,-- все эти стеклярусы, да  бархаты, да цимбалы,
да  вальсы.  "Я,  говорит, сделаю ей  такую жизнь,  что сама  Вера  Холодная
зайдется от зависти".
     --  Что  говорить,  сделал  он  ей  ту  жизнь!--   вздохнула   торговка
баклажанами.
     -- Все-таки человек  старался для той  женщины,-- примирительно сказала
тетя Рая.-- И до сей поры старается. Как женился, так начал гнать копейку из
всех  возможностей  и  невозможностей.  Контрабанду взялся  возить  на своем
дубке.  Засыпался,  конечно,  отобрали у него патент.  От тюрьмы  откупился.
Вылетел  он на  улицу,  а  квартирку  все-таки  успел  ей  справить.  Ну  не
квартирка, чисто картонка  от торта с  розовой  ленточкой! Чисто  коробка  с
бумажными  кружевцами!  Вылетел  он  с  дубка,  пошел  по  мелким  делам, по
маклачеству. Сник, потерял престиж у  людей. А фантазии свои  не бросил. Все
брешет и брешет! От Тамары нищенство свое прячет. Она женщина ленивая да еще
с  придурью. Ничем не интересуется. Лежит целый  день на подоконнике, книжки
растрепанные читает под граммофон. Поставит "Дышала ночь" или IBM "Вчера вас
видела  во сне"  и  читает. Распатланная. Ей все равно, была бы халва. А что
человек себя знищил, сделался шантрапой, так она этого не  хочет видеть. Она
амурные истории читает! Тьфу и тьфу!
     Тетя Рая в сердцах сплюнула.
     -- Заработает  он арестантские роты, в  этом  я  вам поклянусь, молодой
человек!
     Я вернулся  к себе в вагон и  совсем было собрался идти  к морю, но нас
послали  в  железнодорожные  мастерские помочь  рабочим соскабливать  старую
краску с вагонов. Мы проработали до вечера.
     Потом  я умылся и поехал  на Малый  Фонтан,  на дачу.  Там  с  обрыва я
наконец  увидел  море.  Мглистый вечер сливался с голубоватым  пространством
воды. Волны внизу чуть рокотали галькой. Первая звезда зажгла свой огонь под
облаком, похожим на крыло серебряной птицы.
     Маяки не горели. На горизонте темнела громада корабля. Это был турецкий
крейсер "Меджидие",  подбитый нашей береговой артиллерией и севший на камни.
Его еще не  сняли. Крейсер медленно  погружался в  сумерки и вскоре совсем в
них исчез.
     Я  сбежал  по  крутой дорожке  к  морю. Сухие  кусты  акации  росли  на
щебенчатой  земле. Крупные морские голыши  сыпались из-под ног. Жесткий дрок
выбрасывал  во  все  стороны темные стрелы с желтыми, видными даже в темноте
цветами.  Пахло  нагретым ракушечным  камнем  и  жареной скумбрией,-- сестры
готовили ее около дачи на очаге.
     Я спустился к морю, разделся и вошел по горло в теплую, но свежую воду.
Отражения звезд плавали на воде рядом со мной, как маленькие медузы.
     Я  старался не  шевелиться, чтобы не разбивать их на десятки качающихся
осколков.  Нужно  было  много времени, чтобы они опять  слились  в отражение
звезды.
     Всем телом  я чувствовал  осторожное, но мощное дыхание моря.  Оно едва
заметно колебалось.
     Море начиналось чуть  пониже моих  глаз, на  уровне подбородка. У  меня
забилось сердце от  мысли,  что  между мной  и  этими  морскими бесконечными
далями, уходящими отсюда к Босфору, к берегам Греции и Египта, к Адриатике и
Атлантике,  нет  ничего, что у самых моих глаз начинается  великий всемирный
океан.
     С берега  потянуло  запахом  маттиолы.  Далеко  в стороне Днестровского
лимана ударил  и  раскатился  вдоль берега  пушечный выстрел. И  здесь  была
война, в местах, как бы нарочно созданных для деятельной и счастливой жизни,
созданных  для  моряков,  садоводов, виноделов, художников, детей и любящих,
для  беспечального детства, плодотворной  зрелости и  старости,  похожей  на
ясный сентябрь.
     Сестры окликнули меня с берега.  Я  вышел из воды, оделся и  поднялся к
даче. Там  на  террасе c\  полосатым  полотнищем  вместо  крыши  стоял, сняв
каскетку, Липогон и вкрадчиво  беседовал с сестрами. Для начала он продал им
полотняный мешочек с греческими маслинами.
     В город мы возвращались вместе с Липогоном.
     --  Я так  угадываю,-- - сказал мне в трамвае Липогон,-- что вы большой
охотник до моря. Я согласился.
     --  Тогда  вам  не  на  поезде  ездить, в  раздолбанных теплушках, а на
госпитальном  морском корабле.  Сейчас  у нас  в Одессе  стоит  госпитальный
корабль "Португаль". Французский бывший пароход.
     --  Ну что ж,--  ответил я осторожно,-- я бы с радостью перешел на этот
пароход.
     --  Это  можно!--  небрежно  бросил Липогон.-- Есть  шанс! У  меня  там
младший врач знакомый. Я его  ссужаю контрабандным табаком. Приходите завтра
до Карантинной гавани в час дня. Я буду вас дожидаться около "Португаля".  С
вас я ничего не возьму. Угостите меня в ресторане -- и квиты!
     Он помолчал.
     -- Будет время,--  сказал он, наклоняясь ко  мне, чтобы шум  трамвая не
заглушал его голос,-- я вам про себя расскажу.  Люди плохое про меня брешут.
А у меня жизнь вроде как роман с продолжением. У меня с тайной жизнь. Судьба
у меня поганая, конечно.  Но я, может, порядочнее всех ваших порядочных. Вот
только  удачи  у  меня совсем  мало.  И  потому  нету  никакого  размаха для
деятельности.
     Темная ночь врывалась  в открытое окно неосвещенного трамвая порывистым
ветром. В то время во всех портовых городах не зажигали огней.
     -- Была б  моя воля,-- сказал Липогон,--  плавал бы я  по всем морям. И
имел бы не жизнь, а картину Айвазовского.
     Назавтра я пришел в Карантинную гавань не в час дня,  а в  десять часов
утра. У мола как бы растворялся в  сухом солнечном сверкании белый океанский
пароход с двумя огромными красными крестами на бортах.
     На  корме парохода я прочел  золотую французскую надпись "Португаль  --
Марсель".
     В белизне парохода,  в легкости мачт, снастей и мостиков, в блеске меди
и алмазной чистоте иллюминаторов,  в свежести палуб было что-то  нереальное,
будто  этот  пароход  пришел из праздничного мира, будто  он был  сделан  из
затвердевшего света.
     Это был пассажирский пароход  французской компании "Мессажери Маритим".
Он ходил до войны из Марселя в Мадагаскар,  в  Сирию и Аравию,  потом пришел
зачем-то на Черное  море. Тут его застала война  с Турцией, и "Португаль" по
соглашению с  французским  правительством был передан нам  под  госпитальный
корабль. Его перекрасили в белый цвет.
     По палубе "Португаля"  ходили молоденькие сестры в серых летних платьях
и моряки в белом. Я боялся, что меня  увидят раньше времени, ушел и болтался
в порту до часу дня.
     Ровно  в  час  я снова подошел к "Португалю". У  трапа стоял Липогон  и
независимо разговаривал  с  молодым  морским врачом.  У  врача  были  черные
насмешливые глаза  и красная шея, чуть сдавленная белым воротничком  кителя.
Он быстро пожал мне руку и сказал Липогону:
     --  Итак,  до  свидания,  шкипер! После этого рейса  принесите  мне еще
табаку.
     -- Есть!-- с  наигранной бодростью воскликнул  Липогон,  поднес руку  к
козырьку каскетки и отошел.
     Врач  взял меня за локоть  и повел к себе  в  каюту.  Он держал меня за
локоть так крепко,  будто  боялся,  что  я поскользнусь  на  этих зеркальных
палубах, упаду и  еще, упаси  бог,  сломаю или  разобью какой-нибудь сияющий
прибор или стеклянные двери.
     Мне это не очень понравилось, но я смолчал и не отнял руку.
     -- В  общем,-- сказал  врач  у  себя  в  каюте, наполненной солоноватой
свежестью   и  запахом  хорошего  табака,--  мне   нужен  один  санитар  для
перевязочной. Вы студент? Превосходно! Вы захватили документы?
     -- Да.
     -- Прошу.
     Я показал ему документы. Он пробежал их и вернул мне.
     -- Считайте, что все сделано,-- сказал он.-- Послезавтра  приходите. Мы
проведем кое-какие формальности, и вы останетесь на корабле. Возможен скорый
рейс.
     Я был как в  тумане. Не верилось, что я буду  плавать на этом океанском
корабле.  Детские  мечты  сбылись.  Мне  было,  конечно,  жаль поезда,  жаль
товарищей, но все побеждала жажда морских скитаний.
     Врач  проводил  меня  до  трапа.  Там  стоял  вертлявый,  как мартышка,
низенький старик в морской, но не русской форме. По  обилию  золотых нашивок
на рукавах я догадался, что это высокое пароходное начальство.
     --  Наш  капитан господин Баяр,-- вполголоса  предупредил  меня молодой
врач.
     Он поклонился капитану и сказал ему по-французски:
     --  Вот, господин капитан, наш новенький санитар.  Студент из Москвы. Я
тоже поклонился.
     -- Это непостижимо, мой бог! -- воскликнул по-французски  господин Баяр
и  вскинул обе руки к небу.-- Бакалавры вместо того, чтобы учиться, кормят с
ложечки  русских мужиков  манной  кашей.  Никто не делает своего дела в этой
непонятной стране. Никто!
     Капитан схватил меня за плечо цепкой коричневой лапкой, повернул к себе
и посмотрел в глаза.
     -- О-о-о!--  сказал он.-- Да, да!  Каждый  пережил это! Я вас  понимаю.
Мечты, мечты! Нет! -- вдруг крикнул он.-- Море -- вот оно где, мой друг!
     Он  снял  кепи с золотым шитьем и показал  на  седую, стриженную ежиком
голову.
     -- Здесь  все  волшебные ночи  под  экватором! Все  бенгальские закаты!
Запах корицы и вся  прочая чепуха. Здесь! У вас болезнь, молодой человек, но
я не знаю от нее никаких лекарств. Поэтому рад видеть вас у себя на борту.
     Он быстро повернулся и побежал по палубе к капитанскому мостику.
     Врач смотрел ему вслед с насмешливой, но учтивой улыбкой.
     -- Вот такой у нас капитан,-- сказал он.-- Великолепный гасконец. Итак,
до послезавтра.
     На следующий день  я угощал Липогона обедом в ресторане "Дарданеллы" на
Степовой улице.
     Собственно говоря, это был не ресторан, а гудевшая от мух харчевня.
     Со  мной  пришли Романин и  Николашка Руднев. Оба они были обескуражены
моим  уходом  с поезда и, как это  ни  казалось странным, совершенно  мне не
завидовали. Наоборот, они как будто не одобряли мой поступок.
     Обед в "Дарданеллах" окончился скандалом.  Нам подали рагу из баранины.
Мы съели его, но  тотчас после  этого Липогон подозвал  ленивого официанта и
сказал ему:
     -- Позови до нас хозяина.
     -- Это зачем?
     -- Не твое дело спрашивать.
     Из задней комнаты неохотно вышел заспанный  хозяин  -- тучный человек с
зеленоватым лицом.
     -- В чем дело?-- спросил он сиплым голосом.-- Если что не нравится, так
у  меня не ресторан при "Лондонской гостинице". Можете катиться туда,  когда
вы такие нежные.
     -- А в том дело,-- зловеще ответил Липогон,-- что вы, господин Каменюк,
подсовываете  клиентам  тухлую баранину.  И тем  самым можете отправить их в
райские кущи.
     --  Вы  думаете?--  иронически  спросил  господин Каменюк.--  Ай-ай-ай!
Так-таки и тухлая? У меня баранина -- первый сорт.
     -- А я говорю -- тухлая!
     -- Так зачем  же вы ее скушали? -- с прежней  иронией, не  предвещавшей
ничего хорошего, спросил  Каменюк.-- Вы же ее скушали до косточки. Да еще  и
тарелку обчистили корочкой. Не дурите мне голову. Я не цуцик!
     -- Ах, так!  Ах,  не  тухлая у вас  баранина?-- с каким-то восторгом  в
голосе  воскликнул  Липогон.-- Тогда покорнейше попрошу вас  подать  нам еще
четыре порции этого прелестного рагу.
     Эти слова Каменюку заметно не понравились.
     --  Вышла уже  вся баранина,--  сказал он, бледнея.-- Нету!  Понятно? И
ничего я вам больше не подам.
     --  Придется  мне,-- с грустью сказал  Липогон,-- сходить за  приставом
господином Скульским и  дать  этому делу законное течение. Так что  в случае
неприятностей вы на меня не обижайтесь, господин Каменюк.
     Каменюк изо всей силы хлопнул по нашему столику ладонью.
     -- Последнее слово, уходите без скандала. Не нужно мне ваших денег!
     Он повернулся к Липогону.
     --  Чтоб  ты  подавился  теми  деньгами,  зараза!  Мы  так  опешили  от
неожиданного хода событий, что не успели вмешаться. Я все-таки достал деньги
и положил  их  на  столик, но я не  уверен, что  все они попали в  карман  к
господину Каменюку. Потому что господин  Каменюк гневно швырнул их в сторону
Липогона, а тот подобрал их и с великолепным  пренебрежением швырнул обратно
господину Каменюку. Но количество бумажек,  как я  успел  заметить, было уже
меньшим, чем во время первого броска.
     ~  Зачем  вы  устроили  эту  дурацкую  историю?--  спросил я  Липогона,
совершенно взбешенный, когда мы вышли на улицу.
     --  А  затем,--  ответил  Липогон,--  что вы студенты. У  вас  ветер  в
карманах. А Каменюк жиреет на тухлятине.
     -- Так баранина была же не тухлая!
     -- Сегодня нет, а  завтра  да,-- невозмутимо ответил Липогон.-- Видали,
как  он  закрутился, когда  я  стребовал  вторую порцию. Потому он,  собака,
думает,--  может,   и  взаправду  она   тухлая,  эта  баранина.  Тогда  есть
вещественное доказательство для  полиции. Так лучше от  нас  отделаться, чем
рисковать.
     Мы  долго обсуждали  это  событие  у себя в вагоне. Вечером  поехали на
дачу,-- мне надо было попрощаться с врачами и сестрами.
     На даче  все  были поражены  моим поступком. Иные  завидовали мне, иные
недоумевали. Только Леля молчала,  прикусив губу, и  ни разу не взглянула на
меня.
     Мы сидели на темной террасе. Внизу, засыпая, шумел прибой.
     Леля больно сжала мне руку и сказала:
     -- Пойдемте!
     Мы  вышли в темный  сад  и начали  спускаться к морю. Леля молчала,  но
крепко держала меня за руку,-- так ведут провинившегося мальчишку, чтобы его
наказать.
     Внизу, у самого моря, Леля наконец остановилась. Она тяжело дышала.
     --  Фантазер!--  сказала она.-- Авантюрист!  Мальчишка!  Завтра  же  вы
пойдете на этот лощеный дурацкий пароход и откажетесь. Слышите?
     -- Почему?
     -- Как почему? Боже мой!  Да неужели вы  сами  не понимаете! Потому что
это  не  по-товарищески.  Потому  что  это черт  знает что! Конечно, гораздо
приятнее  бить  баклуши  в этом  госпитальном  плавучем  салоне с  кисейными
занавесками и раздушенными куклами-сестрами, чем работать в грязи, в крови и
разбитых теплушках. Даже Романину, Рудневу и всем вашим товарищам неловко за
вас. Будто вы не заметили! Никто, конечно, этого вам не скажет. А  я говорю.
Потому  что для меня это не  все равно...  Потому что я  хочу  думать о  вас
хорошо... И вообще не спрашивайте меня о том, что вы сами знаете.
     -- Да я ничего и не спрашиваю.
     -- И прекрасно! Ну что же? Я жду.
     Целая буря поднялась у меня в душе.. В чем-то Леля была права, конечно.
Но как я мог потерять эту сказочную возможность  плаванья, потерять то, чего
я ждал так давно, с малых лет своей жизни?
     --  Нет,-- сказал я.-- Я не могу отказаться  от этого. И все это совсем
не так, как вы думаете. Не надо говорить со зла.
     --  Ну тогда  прощайте!  -- глухо сказала  Леля, повернулась и пошла  в
темноту вдоль белой кромки прибоя.
     Я окликнул ее. Она не ответила. Я пошел следом за ней. Она остановилась
и сказала холодным и злым голосом:
     --  Не  ходите  за  мной.  Это глупо! И  противно. Прощайте. Кланяйтесь
вашему новому приятелю, этому... как его... Липогону.
     Она  засмеялась.  Я  ждал.  Я  слышал,  как  она  пошла  дальше,  потом
остановилась,  бросила в море несколько камешков, потом, явно издеваясь надо
мной, запела:

     <i>Я грущу... Если можешь понять
     Мою душу доверчиво-нежную,
     Приходи ты ко мне попенять
     На судьбу мою странно-мятежную... </i>

     Я повернулся, поднялся  на берег и,  не заходя  на дачу, пошел пешком в
Одессу.
     Была очень темная ночь. Ветер шумел в садах. Два раза меня останавливал
патруль и проверял документы.
     Я вспоминал  час за  часом  все,  что  случилось,  и  вдруг  со страхом
сообразил, что  я ведь сам не  знаю, хорошо или плохо то, что я делаю. Я сам
не знаю этого!
     "Что  это?--  спрашивал я  себя.-- Духовная нищета?  Или  болезнь?  Или
просто нежелание задуматься над собой и своей жизнью? Или трусость?"
     То мне казалось, что Леля совершенно права. То, наоборот, я думал,  что
все, о чем  она говорила,--  ханжество  и  притворство. Но  почему  же тогда
Романин и Руднев не смотрят мне в глаза? Что их тяготит? Неужели они решили,
что я  пустельга?  Почему? И  кто это выдумал, будто работа на  госпитальном
корабле -- увеселительная прогулка. Нет, я ни за что не откажусь, не сдамся.
К черту!
     Я заблудился,  конечно,  и пришел в  свой вагон, когда все уже спали. Я
был рад этому.
     А дальше произошло следующее. Наутро я спустился в  Карантинную гавань,
но на том месте, где стоял  вчера "Португаль", была причалена железная баржа
с каменным углем.
     Человек,  сидевший на борту  баржи и чистивший тарань,  сказал мне, что
"Португаль" снялся ночью и ушел в Трапезунд.
     -- Как  же так? --  спросил я растерянно.--  Он  должен  был уйти через
несколько дней.
     -- Бывает, -- равнодушно ответил  человек с таранью.-- Вызвали депешей.
Срочно. Дело, приятель, военное. Да он сюда воротится. Ты не беспокойся.
     Мне стыдно было возвращаться к себе в вагон, к  своим старым товарищам.
Но вернуться пришлось.
     -- Что же вы теперь будете делать?-- небрежно спросил меня Романин.
     -- Ждать, когда "Португаль" вернется.
     -- Ну что ж, ждите. Дело, конечно, ваше.
     С утра я уехал на трамвае в  Люстдорф. Мне  неприятно было оставаться в
вагоне.
     В Люстдорфе -- скучной немецкой колонии -- я провел весь день на берегу
моря. Я ничего не ел. Только к вечеру я купил себе десяток абрикосов.
     Я решил вернуться в Одессу  последним  трамваем, но трамвай  не пришел.
Тогда я пошел пешком. До города было около двадцати километров.
     Снова была ночь и ветер. Снова всю  дорогу  шумели  сады и в  лицо били
семена акаций, вылетавшие из лопнувших стручков.
     Мне  казалось, что я один во  всем  мире. Я бы  много дал, чтобы сейчас
увидеть  маму, чтобы она  потрепала меня по волосам и сказала: "Ах, какой же
ты все-таки неисправимый, Костик!"
     Я сел отдохнуть около  чугунных кованых ворот какой-то дачи. В каменной
ограде была сделана глубокая ниша для статуи, но  статуи  в ней не  было.  Я
забрался  в пустую нишу,  сел, обхватив  колени руками, и просидел так очень
долго. Потом я уснул.
     Проснулся я, должно  быть, оттого, что  около ниши  стоял  гимназист  с
велосипедом и с восхищением смотрел на меня.
     -- С добрым утром!-- сказал он.-- Вы были похожи  на статую Мефистофеля
работы скульптора Антокольского.
     -- Нет такой статуи!-- сердито ответил  я, хотя хорошо  знал, что такая
статуя существует, соскочил на землю и пошел к городу.
     Дорога шла между каменными оградами. Я вглядывался в эти  ограды,-- они
показались мне знакомыми.
     Что это? Неужели Малый Фонтан? Вдали уже был виден железный фонарь  над
калиткой дачи,  где жили врачи  и  сестры. Я совсем  позабыл,  что  дорога в
Люстдорф проходила невдалеке от Малого Фонтана.
     Я остановился около калитки, открыл ее и заглянул в сад. Он уходил вниз
к белому и тихому морю.
     Утро  было пасмурное, без  ветра. Несколько  капель дождя упало мне  на
лицо  и  на  серую от высохшей соли морскую  гальку на  дорожке.  На  гальке
появились темные влажные пятна. Тут же на глазах они высохли.
     "Должно быть,  все еще спят",-- подумал  я.  Мне хотелось увидеть Лелю.
Опять, как недавно ночью, ко мне вернулось сознание одиночества.
     Знают  ли здесь, что я не  уехал, что "Португаль" ушел без меня? Должно
быть, нет. Вчера никто из санитаров но собирался ехать на дачу.
     Я  осторожно вошел в сад.  За  высокими подстриженными  кустами буксуса
стояла знакомая  зеленая скамейка, Я сел  на нее. Ни с террасы,  ни  из сада
меня не было  видно. Я успокаивал себя тем, что немного отдохну и  незаметно
уйду отсюда.
     Снова упало несколько капель дождя. Запищали над морем чайки.
     Я  поднял  голову. Кто-то  быстро шел от дачи к калитке.  Я  заглянул в
просвет между ветками буксуса и увидел Лелю.
     Она была без  шляпы, в дождевом  плаще,  и лицо ее было таким  бледным,
каким я его еще никогда не видел. Она шла быстро, почти бежала.
     Я встал со скамейки, раздвинул ветки буксуса и вышел к ней навстречу.
     Леля  увидела меня, вскрикнула,  упала  на колени  и, опираясь  на одну
руку, начала опускаться на крупный серый гравий. Глаза ее были закрыты.
     Я подбежал к  ней, схватил за  плечи,  но не мог  поднять ее.  Она тихо
застонала, потом сказала шепотом:
     -- Господи! Он жив! Господи!
     -- Я  опоздал  на  "Португаль",-- бессмысленно сказал я,  не  зная, чем
успокоить Лелю.
     -- Помогите же мне,-- сказала  она  и подняла заплаканное лицо.-- Дайте
руку. Она с трудом встала.
     -- Да неужели вы ничего не знаете?
     -- Нет,-- ответил я, совершенно растерянный.
     --  Пойдемте отсюда. Куда-нибудь. Мы ушли  в  соседний заброшенный сад,
где никто не жил. Там Леля в изнеможении опустилась на скамью.
     -- Боже мой,-- сказала она и посмотрела на меня полными слез глазами.--
Глупый вы, глупый! Вот -- читайте!
     Она вынула из кармана  плаща маленький серый листок. Это был экстренный
выпуск газеты "Одесские новости". Я развернул его и увидел черный заголовок:
     "Новое  чудовищное злодеяние  немцев. Госпитальный  пароход "Португаль"
потоплен  торпедой с германской подводной лодки на траверзе  Севастополя. Из
всей команды и персонала не спасся ни один человек".
     Я  отбросил газету  и обнял  за  плечи Лелю.  Она  плакала сейчас,  как
маленькая  девочка,--  не   стыдясь,  не  сдерживаясь,   обильными   слезами
облегчения.
     -- Господи!--  говорила она сквозь слезы.-- Что это я так плачу!  Какая
ерунда! Не подумайте,  пожалуйста,  что  я  так  уж  вас  полюбила. Просто я
испугалась.
     -- Да я ничего и не думаю,-- ответил я и пригладил ее влажные волосы.
     -- Правда?-- спросила Леля, подняла на меня глаза и улыбнулась.-- Дайте
мне, пожалуйста,  сумочку. Там у меня платок. А  я  бежала в город узнать...
может быть, не все погибли.

        По разбитым дорогам

     Еще  за месяц до рейса в Одессу мы с Романиным послали в Москву просьбу
перевести нас с поезда в полевой санитарный отряд. Нам хотелось быть ближе к
войне.
     У  Романина  были для этого  еще и свои  основания. Он рассказал мне по
секрету,  что пишет очерки о войне  для радикальной вятской газеты, поезд же
дает ему мало материала для очерков.
     Он  показал мне  несколько напечатанных  очерков. Они  понравились  мне
точностью и простотой языка.
     Романин угов