? Или не один? Колька не ответил. Солдат-то был востроглазым. Он давно заметил, как подергивается матрац на Алхузуре. И пока беседовал, несколько раз покосился в его сторону. - А там кто прячется? - Где? - спросил Колька. - Да под матрацем. - Под матрацем? Он тянул время, чтобы получше соврать. Сашка бы сразу сообразил, а Колька после болезни совсем отупел, голова не варила. Выпалил первое, что пришло на ум. - А-а, под матрацем... Так это Сашка лежит! Брат мой... Его Сашкой зовут. Он болеет. - И добавил для верности. - Мы оба, значит, болеем. - Так вас больных оставили! - воскликнул солдат и поднялся. - А я-то слышу, вчерась, будто разговаривают... Я на часах стоял... А ведь знаю, что кругом никого... Как же это вас одних бросили? Он подошел к Алхузуру и заглянул под матрац. - Конечно! У него же температура! А может, малярия! Вон как трясет! Помедлил, рассматривая Алхузура, и накрыл матрацем. Солдат направился к выходу, но обернулся, крикнул Кольке: - Сейчас приду. Колька насторожился. Зачем придет-то? Или засек, что Алхузур не брат? Но солдат вернулся с железной, знакомой Кольке мисочкой из-под консервов, принес пшенную кашу и кусок хлеба. Поставил на пол перед Колькой. - Вот, значит... Тебе. И ему дай. И вот еще лекарства... - Он положил рядом с миской шесть желтых таблеток. - Это хинин, понял? У нас многие малярией мучаются, так хинин спасает... Тебя как зовут? - Колька, - сказал Колька. Менять свое имя сейчас не имело смысла. Да и кем теперь назовешься? Алхузуром? - А я боец Чернов... Василий Чернов. Из Тамбова. Солдат постоял над Колькой, все медлил уходить. Шмыгал носом и с жалостью смотрел на больного. Уходя, произнес: - Так ты, Колька, не все сам ешь... Ты брату оставь... А я, значит, санитаров пришлю .. Завтра. Ну, бывай! Лишь когда стемнело, Алхузур выглянул в дырку из-под матраца. Он хотел убедиться, что солдата уже нет. Колька крикнул ему: - Вылезай... Нечего бояться-то! Вон, боец Чернов сколько принес! Тебе принес и мне... Алхузур смотрел в дырку и молчал. Матрац на нем шевельнулся. - Будешь есть? - спросил Колька. - Кашу? Алхузур высунулся чуть-чуть и покрутил головой. - Пшенка! - добавил аппетитно Колька. - С хлебом! Ты пшенку-то когда-нибудь ел? Алхузур приоткрылся, посмотрел на миску и вздохнул. - Давай... Давай... - приказным тоном солдата Чернова произнес Колька. - Он велел поесть. Алхузур поворочался, повздыхал. Но выползать из-под матраца не решался. Так и полз к Кольке со своим матрацем, который тянул за собой В случае опасности можно укрыться. Ему, наверное, казалось, что так он защищен лучше. Колька разломил хлеб пополам и таблетки разделил. Вышло по три штуки. Указывая на хлеб, спросил: - Это как по-вашему? - Бепиг... Алхузур с жадностью набросился на хлеб. - Ты не торопись, ты с кашей давай, - посоветовал Колька. - С кашей-то всегда сытней! А воды мы потом из Сунжи принесем .. - Солжа... - поправил его Алхузур. - Дыва река, таэк зови... - Разве их две? - удивился Колька, пробуя кашу. - Одын, но как дыва. - Два русла, что ли? - удивился Колька. - Прям как мы с Сашкой... Были... Мы тоже двое, как один... Солжа, словом! Кашу брали руками, съели все и мисочку пальцами вычистили. Корочкой бы, но корочку сжевали раньше. Довольные, посмотрели друг на друга. - Теперь ты мой брат, - сказал, подумав, Колька. - Мы с тобой Солжа... Они завтра придут за нами, фамилию спросят, а ты скажи, что ты Кузьмин... Запомнишь? По-нормальному, так Кузьменыш... А хлеб, это для нас с тобой бепиг, а для них хлеб это хлеб... Не проговорись, смотри... Сашка Кузьмин, вот кто ты теперь! - Я Саск, - подтвердил Алхузур. - Я брат Саск... Он спросил, вздохнув: - А дыругой брат Саск гыде? - Уехал, - ответил Колька. - Он на поезде в горы уехал. - Я гоже хадыт буду, - заявил Алхузур. - Я бегат буду... Ат баэц... - Зачем? - не понял Колька. - Бойцы хорошие... Боец Чернов нам каши дал. Алхузур закрыл глаза. - Баэц чурт ломат... - Могилы, что ли? Ну и пускай ломают, нам-то что! Но Алхузур твердил свое: - Плох, кохда ламат чурт... плох... Он закатил глаза, изображая всем своим видом, насколько это плохо. - Ну, чего ты разнылся-то! - крикнул Колька. - Плох да плох. Могиле не может быть плохо! Она мертвая! Алхузур вытянул трубочкой губы и произнес, будто запел, вид у него при этом был ужасно дурашливый. - Камен нэт, мохил-чур-нэт... Нэт и чечен... Нэт и Алхузур... Зачем, зачем я? - А я тебе твердю, - сказал, разозлившись, Колька. - Если я есть, значит, и ты есть. Оба мы есть. Разбираешь? Как Солжа твоя. Алхузур посмотрел на небо, зачернившее окно, ткнул туда пальцем, потом указал на себя: - Алхузур у чечен - пытыца, так зави. Он лытат будыт... Хоры. Дада-бум! Нана-бум! Алхузур не лытат в хоры и ему... бум... Он выразительно показал пальцем, изобразив пистолет. 30 В Москве, в Лефортове, за спиной студенческих общежитии МЭИ, стоит четырехэтажное кирпичное здание бани. По средам там собирается команда любителей помыться и попариться. Студенты, пенсионеры, военные. Однажды мой приятель, полковник, привел меня сюда. Было это в начале марта. Представил человеку пенсионного возраста, крепкому, но с животиком, произнеся: - Вот, Виктор Иваныч... Надо показать ему (то есть мне) нашу баньку по всем, как говорят, правилам! Виктор Иванович был в вязаной шапочке, в босоножках. Он подал мне два дубовых веника - сам делал! - и повел в парную, по пути наказав окунуть их в холодный бассейник, а потом хорошенько стряхнуть, чтобы влаги не осталось. В эти веники, уткнувшись лицом, можно было дышать в парной, когда нас облепил, окутал сильный жар. И тут, на полках, все друг друга окликали, все знали. Кому-то кричали: "Коля, давай еще! Хорошо бы мяты! Эвкалипта! Витя! Эвкалипта у тебя нет?"А потом разложили меня на каменном полке, это уже не в парной, и Виктор Иванович с моим приятелем кудесили надо мной, особенно старался Виктор Иванович. Он поставил две шайки: одну в другой, с кипятком, а сверху третью - с мыльной пеной. Он окунал два веника в кипяток и быстро переносил их на мое тело. Прижимая к бокам, к спине, к позвоночнику, раскаляя до боли кожу, он шептал: "Терпи... Терпи..." И все разогревал меня, да так, что еще немного, и я бы не выдержал, но, видно, в том и было искусство, что он знал меру, эту границу-то! А потом они терли, мылили, ласкали пальцами каждую во мне мышцу, каждую жилочку, подолгу растирали руки от кисти к плечу и ноги от пальцев вверх к коленям, а потом и брови, и щеки, нежненько, от носа к вискам, и все это потом ополаскивали водой, то горячей, на пределе (но ни разу того предела не перешли!), а то холодной, и тоже на пределе терпения. Опять пошли горячие венички к моему радикулитному поясу, это уж специально, я потому и пошел в баню, что приболел; замучил меня радикулит... О радикулите надо отдельно сказать, он у меня такой давний, застарелый... С тех пор, как я однажды в детстве в поле среди сухой кукурузы в ямке полежал... Всадники гнались за нами. Одна лошадь прошла надо мной в сантиметре. Я слышал затылком, как она переставляла копыта и шумно дышала, шевеля на моем затылке волосы... Но были сумерки, и всадник не успел понять, отчего его конь затоптался на одном месте. Издали протяжно, на чужом гортанном языке его кликнули на помощь - кого-то поймали! И он ускакал, стегнув нерасторопную конягу. С тех самых пор мучит, мучит эта неумолимая боль в спине... Спасибо бане, спасибо Виктору Ивановичу, спасителю моему. А в перерывчик блаженно усталые мои новые друзья извлекли водочку, у банщика подкупили пивца: по рублю за бутылку, а Виктор Иванович достал кореечку, лучку зеленого и банку с огурцами... И тихо-мирно, завернувшись в простыни, приняли из стаканчика, видать, тоже ритуального. Виктор Иванович стал рассказывать про дубовые венички, которые он ломает, потом под гнет кладет, потом вялит на балконе и хранит в полиэтиленовом мешке... До следующего сезона как раз хватает! - До лета, что ли? - спросил мой приятель, полковник-танкист. - Эх, молодежь! - сказал Виктор Иванович, покачав головой. - Все-то вас учи да учи, ничего не знаете! До Троицы! Слыхивали про такую? Последний раз они зашли в парную - лакировочка! А потом допили, оделись и вышли наружу. Но это был еще неполный ритуал, так я понял. Они свернули в ту же баню, с обратной ее стороны. Виктор Иванович скрылся за грязной дверью, но вскоре появился и поманил нас за собой: "Сюда! Сюда давайте!"В замусоренной полуподвальной комнатке стоял фанерный щиток, а за ним сидели два человека, выпивали: мы их видели в той же бане... А около них стоял небольшого росточка в зимней ушанке, в ватнике мужичок. - Как, Николай Петрович, будет? - спросили его. - Будет, будет, - отвечал он озабоченно. - Вот, хотите тут, а хотите в другой отсек... - Нам бы в другой отсек... Если можно, - сказал Виктор Иванович. Повелительно так сказал. Нас повели через заваленный столярной рухлядью коридор и привели в другой чулан, побольше первого. И тут была фанерка, и ящики вместо табуреток. Николай Петрович скрылся, принес бутылку и стаканы. Разливая, Виктор Иванович кивнул в сторону коридора и сказал: - А эти... наши! Один подполковник, а другой не помню... Из интендантов, кажись... - А вы из каких? - спросил почему-то я. Он, не отвечая, достал книжку участника войны. - Вот, - сказал. - Я всю войну от корки до корки. Выпили. Он глотнул из банки рассольчик и, заедая корочкой, добавил: - Начиная от парада в сорок первом... А потом везде... Я автоматчиком был... Вот на Кавказе... Мы там этих, черных, вывозили. Они Гитлеру продались! Их республиканский прокурор был назначен генералом против нас... Он опять налил. И мы выпили. - В феврале, в двадцатых числах, помню, привезли нас под праздник в селение, вроде как на отдых. А председателю сельсовета сказали: мол, в шесть утра митинг, чтобы все мужчины около твово сельсовета собрались. Скажем и отпустим. Ну, собрались они на площади, а мы уже с темноты вокруг оцепили и сразу, не дав опомниться, в машины да под конвой! И по домам тогда уж... Десять минут на сборы, и в погрузку! За три часа всю операцию провели. Ну, а те, что сбежали... Ох, и лютовали они... Мы их по горам стреляли... Ну, и они, конечно... Появился Николай Петрович, посмотрел на пустую бутылку, сказал: - Закрываю, пора! Встали, Виктор Иванович выходил первым и продолжал рассказывать: - Помню, по Аргуни шли... Речка такая... На ишачках, значит, одиннадцать ишачков, я второй... Он как полоснет с горки из пулемета! Двое упали, а мы, остальные, отползли за выступ! Настроили миномет, и по той горке, где он засел, как дали... Горку ту срезали, ни пулеметчика, ни пулемета! Клочка одежды не нашли. У нас ведь как положено: голову тащишь в штаб, а там кто-нибудь из ихних опознает и вычеркнет из списков: Ах-мет или еще кто... Ну, там до весны орден дали, а потом татар из Крыма переселял... Больше на тот свет... Калмыков, литовцев... Тоже злодеи-фашисты, сволочи такие... И вдруг я услыхал что-то уже знакомое, слышанное давным-давно. Наверное, там же, на Кавказе. - Всех, всех их надо к стенке! Не добили мы их тогда, вот теперь хлебаем. Тут завернули мы в стекляшку, она как бы тоже не случайно встала на нашем пути. Расположенная рядом с церковью, так и зовется стекляшка: у Петра и Павла, ее в Москве знают. Разменяли рубль на мокрую мелочь, сполоснули кружки, из автоматов нацедили пива и за грязным столом стали пить, закусывая солеными баранками. Толпился кругом народ, люди здоровались, перекликались. И тут, как в бане, все знали и приветствовали друг друга. К Виктору Ивановичу притянулись двое, сморщенные, в длиннополых старого покроя пальто из черного драпа. Мне их представили как "наших ребят", завсегдатаев. - Вот они повоевали... - хвалил их Виктор Иванович. - Мы в одних войсках были, хоть и не встречались... Да тут наших много! Он повел рукой, и я невольно оглянулся. И правда, не считая студентов, которых нетрудно было выделить по возрасту и одежде, другие все или почти все были как бы вровень с нашим Виктором Ивановичем... Не такие моложавые, но уж точно, спокойные, благостные, что ли. И хоть без погон, но чувствовалась в них старая выучка... Школа. Какая школа! Виктор Иванович кричал своим дружкам, похрустывая солененькой бараночкой, крошки от нее летели на пол: - Я этих гадов как сейчас помню... У меня грамота лично от товарища Сталина! Да! Его мирные улыбчивые дружки кивали и протягивали с мутным питием кружки, соединив их в едином толчке. А ведь, не скрою, приходила, не могла не прийти такая мысль, что живы, где-то существуют все те люди, которые от Его имени волю его творили. Живы, но как живы? Не мучают ли их кошмары, не приходят ли в полночь тени убиенных, чтобы о себе напомнить? Нет, не приходят. Поиграв с внучатами, они собираются, узнавая друг друга по незримым, но им очевидным приметам. Печать, наложенная их профессией, видать, устойчива. И, сплачиваясь, в банях ли, в пивных ли, они соединяют с глухим звоном немытые кружки и пьют за свое здоровье и свое будущее. Они верят, что не все у них позади... На рассвете, лишь рассеялся густой туман, прикрывавший долину, и с поля потянуло ветерком и запахом горелой травы, мы вдвоем пробирались тихим двором, где рядом с желтым бугорком директорской могилы торчала повозка с камнями. Видать, ее вчера так и не смогли вытащить. Мы скользнули в наш лаз и выбрались к кладбищу. Впрочем, кладбища уже не было. Валялись тут и там побитые и выкорчеванные камни, готовые к отправке, да рыжела вывернутая земля. Но когда мы полем направились к реке, мы снова наткнулись на могильные камни, положенные в ряд. Это и была дорога, необычная дорога, проложенная почему-то не в станицу, а в сторону безлюдных гор. Мой спутник на первом же камне будто запнулся. Постоял, глядя себе под ноги, потом наклонился, присел на корточки, на колени. Неловко выворачивая набок голову, что-то вслух прочел. - Что? - спросил я нетерпеливо. - Что ты там читаешь? Не отрываясь от своего странного занятия, он сказал: - Тут лежат Зуйбер... - Зуйбер? Кто это? Он пожал плечами. - Дада... Отэц... И переполз к следующему камню... - Тут лежат Умран... - А это кто? Как и в первый раз, он повторил, не глядя на меня: - Дада... Отэц... И далее, от камня к камню: - Хасан... Дени... Тоита... Вахит... Рамзан... Социта... Ваха... Я оглянулся кругом. Рассвело уже настолько, что нас было видно издалека. Надо было спешно и скрытно уходить. Я поторопил своего спутника. - Пойдем, пойдем... Пора! Он не слышал меня. Переползая от камня к камню, он прочитывал имена, словно повторял на память историю своего рода. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы дорога не уткнулась в высокий обрывистый берег реки... В пропасть. Наверное, дальше будет мост, его уже начинали строить. Миновав опасный обрыв, мы спустились к реке, перешли по камням на другую сторону и стали удаляться в сторону гор. Мой спутник все оглядывался, пытаясь запомнить это место. Ни он, ни я, конечно, не могли тогда знать, что наступит, придет время - и дети, и внуки тех, чьи имена стояли на вечных камнях, вернутся во имя справедливости на свою землю. Они найдут эту дорогу, и каждый из вернувшихся, придя сюда, возьмет камень своих предков, чтобы поставить его на свое место. Они унесут ее всю, и дороги, ведущей в пропасть, не станет. - Может, рвануть к станции? - спросил последний раз Колька. - На подсобном хозяйстве знаешь как здорово?! Будем чуреки печь... Дылду сварим... А? Алхузур покачал головой и указал на горы. - Тут стрылат, там не стрылат, - бормотал упрямо и смотрел себе под ноги. - Ладно, - согласился Колька. - Раз брат, то вместе идти надо. Мы с братом порознь не ходили. Ты понял? - Панымат, - кивал Алхузур. - Одын брат - дыва хлаз, а дыва брат - четыры хлаз! - Во дает! - воскликнул Колька и тут же оглянулся, заткнул себе рот. Негромко продолжал: - Ты прям как Сашка... Он то же самое говорил! - Я Саск... - подтвердил Алхузур. - Я будыт хырош Саск... А там... - Он указал на горы. - Я будыт хырош Алхузур... А хлеб будыт бепих, а кукуруза - качкаш... А вода будыт хи... Колька нахмурился. В памяти, навечно врезанная, возникла рыжая теплушка на станции Кубань, из окошек зарешетчатых тянулись руки, губы, молящие глаза... И до сих пор бьющий по ушам крик: "Хи! Хи! Хи! Хи'" Так вот что они просили! Ребята пробирались вдоль узких оврагов, переходящих в складки гор. Попалось огромное дерево грецкого ореха, и Алхузур ловко сшибал орехи палкой, а Колька собирал за пазуху. Потом они ели дикий сладкий шиповник, нашли несколько грибов, но те оказались горькими. Тяжелый дым сопровождал беглецов всю дорогу, и Колька, еще слабый после болезни, часто садился отдыхать. Алхузур же карабкался по камням, лишь голые ноги из-под ватника мелькали. Пока Колька отдыхал, он успевал пробежать по кустам и приносил дикие кислые яблочки и груши. - Былшой полза, - обычно говорил он, протягивая фрукты и улыбаясь. - А в Хор дым нэт... Там хырош будыт... Один раз наткнулись на солдат, но те ребят не заметили Они возились с машиной, которая невесть каким образом сползла на обочину и там застряла. Солдаты матерились, кляли горы, кляли чеченцев и свою машину в придачу. Колька следил за ними из-за кустов, с горки, которая была над ними. Он прошептал Алхузуру: - Хочешь, я к ним спущусь? Попрошу поесть? А? Алхузур задрожал весь, как тогда в колонии. - Нэт! Нэт! - закричал он, двое из солдат оглянулись Едва успели мальчики пригнуться, как раздалась автоматная очередь Но солдаты пальнули и снова занялись машиной, стреляли они, видно, на всякий случай. Эхо разносило выстрелы по горам. Так что могло показаться, палят со всех сторон. Ребята отползли от края и пошли в противоположную сторону. К ночи пришли они к ветхому сарайчику, кошаре, в котором обычно живут пастухи. Так пояснил Алхузур. Около кошары был небольшой садик и огород, сейчас они оказались в полном забросе. И все-таки ребята отрыли несколько морковин, почистили их о траву и съели. И орехи доели. Ночь была холодной, горы давали о себе знать. Они спали, обнявшись, на соломенной подстилке, но все равно мерзли, а накрыться им было нечем. Под утро стало невмочь, оба дрожали и даже говорить не могли: языки позастывали. Тогда Алхузур стал бегать вокруг кошары и петь свои странные, булькающие песни. Колька тоже побежал, заорал изо всех сил свою песню. "От края до края по горным вершинам, где гордый орел совершает полет, о Сталине мудром, родном и любимом, прекрасные песни слагает народ..." Но песня о Сталине его не согрела. Он стал вспоминать песни о Буденном и Климе Ворошилове... Они все скаковые, под лошадиный ритм бегать удобней. А потом пришла на ум та, которую они орали в спальне: "Бродили мы с приятелем вдвоем... Бродили мы с приятелем по диким по горам, по диким по горам..."Он стал учить Алхузура этой песне. Вдвоем они кричали что есть мочи, прыгали, бегали, толкали друг друга плечами... А потом вышло солнце, пробилось сквозь густой туман, стало чуть теплее. Они легли прямо на траву и снова заснули, счастливые оттого, что не надо им больше дрожать от холода. Алхузуру снился родной дом, и мать ругала его, что он не выучил уроков. А Кольке приснился брат Сашка, который пришел к кошаре и спрашивал: "Зачэм спыш? Смытры, хоры кругом, а ти спыш? Да?" И все дергал за плечо. Колька проснулся и не мог понять, что же происходит. Над ним стоял Алхузур и еще какой-то мужчина, в рыжей бараньей шубе, в зимней шапке и с ружьем в руках. - Спыш, да? - кричал мужчина странным переливчатым голосом, который шел прямо из горла. - С рускым свиным спыш? Да? А сам чычен, да? Алхузур тянул его за руку, державшую ружье, это ружье он направлял на Кольку. Спросонья Колька ничего и не понял. Он глаза протер и хотел подняться, но мужчина пхнул ногой, и Колька полетел наземь, больно ударился плечом. - Лыжат! - закричал мужчина громко. - Стрылат буду! Он опять наставил на Кольку ружье, и Колька лег, глазами в землю. Так он лежал и слышал, как кричал мужчина и кричал Алхузур. Но Алхузур громко говорил по-своему, а мужчина отвечал ему по-русски, наверное, чтобы слышал Колька. Чтобы ясно ему было, что его сейчас убьют. Мужчина гремел: - Мой зымла! Он на мой зымла приходыт! Мой дом! Мой сад! А я стрылат за то... Я убыват... - Ма тоха цунна! - кричал Алхузур. - Не убей! Он мынэ от быэц спысат... Он мынэ брат называт... Мужчина посмотрел на Кольку: - Хан це хун ю? Разбырат? Нэт? Как зыват? Колька повернулся. Мужчина посмотрел на Кольку холодно, жестко, и цвет его глаз был такой же стальной, как дуло его ружья, направленного на Кольку. Колька хотел опять приподняться, но мужчина прикрикнул: - Лыжат! Отвечат! Хан це хун ю? Хо мила ву? - Ну, Колька, - сказал Колька, лежа и глядя на мужчину. Он опустил глаза от ружья и увидел, что на ногах у мужчины обмотки и галоши, крест-накрест повязанные лыком. А тулуп у него драный, видать, долго ходил по колючкам. На голове папаха, такая же драная, а тулуп перепоясан блестящим серебряным ремешком... Ну, точно таким, какой был у них с Сашкой. Странно, но именно папаха и ремешок поразили Кольку, который и думать о них не должен, его убивать собирались... - Колка? - переспросил мужчина. - А зачэм пры-шел? Хор - зачэм? Чычен слыдыш зачэм? - Я не слежу, - сказал Колька. - Я вот с ним... - Ми брат! Ми брат! - выкрикнул Алхузур. - Со кхеру хех, - сказал горец, повернувшись к Алхузуру. - Ма хеве со, - отвечал тот. Горец посмотрел на Кольку, на Алхузура и добавил по-русски: - Его убыт надта! Он будыт быэц прывадыт! - Ма хеве со, - крикнул Алхузур. И заплакал. Так и было: Колька лежал и смотрел на мужчину, на ружье, а рядом плакал Алхузур. Колька без страха подумал, что, наверное, его сейчас убьют. Как убили Сашку Но, наверное, больно, только когда наставляют ружье, а потом, когда выстрелят, больно уже не будет. А они с Сашкой снова встретятся там, где люди превращаются в облака. Они узнают друг друга. Они будут плыть над серебряными вершинами Кавказских гор золотыми круглыми тучками, и Колька скажет: - Здравствуй, Сашка! Тебе тут хорошо? А Сашка ответит: - Ну, конечно. Мне тут хорошо. - А я с Алхузуром подружился, - скажет Колька. - Он тоже нам с тобой брат! - Я думаю, что все люди братья, - скажет Сашка, и они поплывут, поплывут далеко-далеко, туда, где горы сходят в море и люди никогда не слышали о войне, где брат убивает брата. Пришел Колька в себя не скоро, он не знал, сколько времени миновало с тех пор, как его убивали. А может, его уже убили? Рядом с Колькой сидел Алхузур и по-прежнему плакал. Но горца нигде не было, и стояла в сумерках тишина. Колька удивился, что Алхузур еще плачет, и спросил: - Он тебя обидел? Алхузур услышал голос и заплакал еще сильней. Он вытирал слезы рукой и полой ватника, из дырок которого торчала горелая вата. От ватника пахло пожаром. Алхузур выдергивал вату и пускал ее по ветру. И Колька опять спросил: - Чего ревешь? И зачем дергаешь вату? Тот вытер рукавом лицо и посмотрел на Кольку. - Я думыт, что ты умырат. - Вот еще придумал! - Ты глыза закрыват, и так вот: хыр-хыр... - Алхузур изобразил хрип. - А я становится плох... Одын брат нэ брат... Колька сказал: - Если он не стрелял, то я живой. Он ушел? Алхузур показал на горы. - Он там... Он свой зымла стырыжыт... Он ее сы-жалт... Он ее лубыт... - А если бы он застрелил меня? - спросил Колька. И ему вдруг стало холодно. Тоскливо-тоскливо стало. Даже присутствие Алхузура не помешало этому чувству. Он понял, что его и правда хотели убить. И сейчас он валялся бы тут с выпавшими кишками, и вороны расклевали бы ему глаза, как Сашке. Алхузур посмотрел на Кольку. - Я плакыт, - сказал он и правда заплакал. И тогда Кольке стало легче, совсем легко. И он стал утешать названого брата и стал объяснять, что им надо породниться по-настоящему. То есть разрезать руку и смешать кровь. Они нашли стекляшку, и сперва Колька, а потом Алхузур надрезали на левой руке кожу и потерлись ранками. - Вот, - сказал Колька. - Теперь мы совсем родные. А отсюда нам надо уходить. Чечены меня все равно застрелят. Алхузур молчал. - Давай спустимся обратно, - предложил Колька. - Там внизу теплей. - Там быэц стрылат, - с боязнью произнес Алхузур. - А здесь чечен стреляет... - воскликнул Колька. - Выздэ плох! - Вздохнул Алхузур. - А зычем они стрылат? Ты пынымаш? - Нет, - сказал Колька. - Я думаю, что никто не понимает. - Но оны же больше... Оны же умыны... Тэк? Колька ничего не ответил. Наступил вечер. Они смотрели на горы, сверкающие в высоте, и не знали, каким дальше жить. 31 Их поймали на склоне, близ долины, где они, обнявшись, спали в кустах. Набрел на них солдатик, свернувший с дороги по нужде. Когда их стали разнимать, оба они закричали. Алхузур стал кусаться, а Колька извивался изо всех сил и что-то вопил нечленораздельное. Солдаты из обоза их скрутили, а потом развязали и дали поесть. Ели они из миски руками и ни на кого не глядели. Они смотрели только друг на друга и переговаривались жестами да мычанием. Ни на какие вопросы ответить они не смогли. Приехавшая женщина-врач констатировала, что оба мальчика в состоянии дистрофии и невозможно сейчас сказать, будут ли они вообще жить. Кроме истощения, заметны у обоих нарушения психики. Дети разлучать себя не позволили и поднимали невероятный крик, если одного из них уводили на медосмотр. А через месяц и десять дней из детской клиники номер шестнадцать города Грозного ребят перевели в детприемник, где держали выловленных и собранных беспризорных перед тем, как отправить их в разные колонии и детдома. Я запомнил этот дом, размещавшийся на тихой окраинной улочке в деревянном здании бывшей школы. Здесь никого не учили, но в комнатах стояли парты, и за неимением столов за этими партами нас и кормили, давали привычную затируху: мука с водой да лук, да в редкие удачливые деньки - мерзлую черную картофелинку... Утром два финика к чаю или десять изюминок, вечером кусок протухшей селедки и снова чай. Иногда каша - в праздники и на воскресенье. В нашей спальне жили дети разных национальностей. Веселый, прыщавый, нескладно длинный татарин Муса. Он любил всех разыгрывать, но, когда ярился, мог и зарезать, становился белым и скрипел зубами. Муса помнил свой Крым, мазанку в отдалении от моря, на склоне горы, и мать с отцом, которые трудились на винограднике. Балбек был ногаец. Где находится его родина, Ногайя, никто из нас, да и сам Балбек, не знал. Был он низкоросл, скуласт, справедлив. Как-то пытались они разговаривать с Мусой, каждый на своем языке, и даже что-то у них получилось. Оба умели играть в кости. Балбек учил нас ругаться по-ногайски... Лида Гросс, попавшая в мальчиковую спальню потому, что она одна была девочка, а жить одной в холодной спальне невозможно, просила нас называть ее по-русски: Гроссова. Она знала наизусть все лекарства, была очень аккуратной девочкой и всем убирала постели, Она и пол подметала. О своем прошлом помнила лишь, что жила у большой реки, но однажды ночью пришли люди и велели им уезжать. Мать плакала от страха. А потом в поезде маме стало плохо, и ее вынесли, Лида тоже вышла; ее подобрали, умирающую, где-то в чужом городке, на вокзале... Еще жили в нашей комнате два брата, Кузьмины, мы их звали Кузьменыши. И хотя не были они похожи, уж куда разней: один светлый курносый, русачок, а другой черный, стриженый и черноглазый, он и по-русски едва говорил... Но Кузьменыши твердили, хоть их никто о том не спрашивал, что они кровные братья! В соседней с нами комнате жили армяне, казахи, евреи, молдаване и два болгарина. А через комнату жили слепые. Слепые дети жили здесь давно, это можно было понять по тому, что они сами находили дорогу в столовую и спальню, знали свои места за столом и даже могли гулять по улице, вдоль забора. С одним из слепых мы успели познакомиться, его звали Антоша. Был он мал, лицо его было усеяно черными крапинками, будто дробью. Антон рассказал, что он нашел гранату и пытался ее разобрать. При этом он показал свои руки, где не было трех пальцев на левой руке и двух на правой. Антон принес книгу, странную книгу с пупырышками и, водя пальцем, прочитал несколько строк. - Вырасту, заведу попугая и буду на рынке билетики продавать, - говорил Антон. - У нас многие гадают на рынке. Столько заколачивают, ахнешь. Кузьменыши спали вместе, на одной кровати, был декабрь, бесснежный, но ветреный, в спальне стояла холодина. Они, как все мы, выжидали, как повернется их судьба. В детприемниках судьбы поворачивались по-разному: одних отправляли в распределители и колонии, других в детдома, а некоторых в ФЗУ и ремесленные училища, если выходило по возрасту. Но случались и чудеса; кого-то находили родители или родственники или брали какие-нибудь люди на воспитание, из тех, кто имел жилье и мог кормить и одевать. По поводу последнего слухов и легенд было особенно много. Да и как иначе! Живешь, живешь, как кролик, выставленный на рынке в корзине: купят или не купят? А тут вдруг появляется волшебник и уводит тебя. Куда - не важно. Важно, что отсюда. И - навсегда. Фантазия? Но ведь должна же быть у безродных сказка? Как им без веры в сказку жить? Однажды в распределитель пришла женщина и вызвали к заведующей Кольку. Все как-то возбудились и старались отираться поближе к кабинету. Вдруг их тоже вызовут. Никто не сомневался, что Кольку хотят усыновить. Алхузур ни на шаг не отставал от Кольки, но в кабинет его не пустили. Как ни кричал он, как ни скандалил, дверь закрыли, и он остался один. Впрочем, Колька успел ему шепнуть: - Не бойся, я без тебя не уеду! Заведующая детприемником была толстая пожилая женщина Ольга Христофоровна. Фамилия у нее была Мюллер. Рядом с ней, Колька еще в дверях увидел, сидела Регина Петровна, похудевшая, но красивая. На волосы был накинут платок, в руке - папироса. Ольга Христофоровна сказала: - Кузьмин? Вот тобой... интересуются! Колька стоял посреди комнаты с письменным обляпанным чернилами столом, таким же шкафчиком и тремя одинаковыми стульями, глазами он уперся в пол. - Я так понимаю, вы знакомы? - спросила заведующая. Колька молчал. Ольга Христофоровна бросила взгляд на Регину Петровну и добавила: - Можете поговорить тут... Она тяжело поднялась и вышла. Из прихожей попытался пробиться Алхузур; он заорал в дверную щель: "Я тут! Я тут!"Дверь опять плотно прикрыли. - Ну, здравствуй, - произнесла Регина Петровна и улыбнулась. Папироску она погасила и поднялась навстречу Кольке. Но Колька стоял, не двигаясь и никак не проявляя себя. На лице его было тупое безразличие. Регина Петровна остановилась на полпути, но, помедлив, все-таки подошла к Кольке и тронула за плечо. Он поежился и отступил на один шаг. Чужая рука ему мешала. - Ты что? Коля? Ты меня не узнаешь? - Нет, - сказал он. - Не узнаешь? - переспросила она с застывшей улыбкой. - Нет. Она натянуто рассмеялась. - Не валяй дурака... Кстати, ху из ху... Ты и вправду Колька? - Нет. - Ты Сашка, да? - Нет. - А где... другой? Колька посмотрел на ноги Регины Петровны и вздохнул. - Ну, садись! Садись! - сказала Регина Петровна и сама села. Колька присел на кончик стула. Но присел так, чтобы можно было в случае чего вскочить и убежать. - Я ведь вас искала! - Регина Петровна достала папироску и стала ее закуривать. Руки ее дрожали. Колька посмотрел на ее руки и отвел глаза. - Меня тогда увез Демьян... Иваныч, - продолжала Регина Петровна и глубоко затянулась. - Он приехал на телеге, говорит, ребята пропали. А нам, говорит, надо бежать, чечены в долину прорвались. Мы мужичков положили на телегу, они у меня оба расхворались после дня рождения, и скорей на станцию... На поезд... А потом я пришла в себя, хотела вернуться, но Демьян Иваныч меня не пустил. Там бои, сказал. Там давно никого нет... И вдруг тебя нашли... Кстати, что там за мальчик? - спросила Регина Петровна и кивнула на дверь. - Твой новый дружок? Мне кажется, я его видела... - Не знаю, - сказал Колька. Регина Петровна нахмурилась. Лицо у нее потемнело. - Так и будешь со мной разговаривать? Да? В это время вернулась Ольга Христофоровна. Медленно прошла к своему столу, спросила, тяжело дыша: - Ну? Поговорили? - Да, спасибо, - торопливо произнесла Регина Петровна. - Я к вам, если можно, еще зайду? - Не очень тяните, - сказала заведующая и посмотрела на Кольку. - А что? Есть разнарядки? Заведующая промычала что-то неопределенное. Потом наклонилась к уху Регины Петровны и что-то прошептала. Регина Петровна удивленно спросила: - А он откуда? Заведующая пожала плечами. - Вот приедут, разберутся. Оттого и держат, и не отсылают. - Ладно, - сказала Регина Петровна. - Я на днях приду... Ну, до свидания, Коля? Колька поднял голову. Впервые посмотрел ей в глаза. Так посмотрел, что - она не выдержала, отшатнулась. А он не спеша повернулся и пошел к двери. Уже за своей спиной услышал, заведующая произнесла: - Это еще цветочки... Вы бы других видели! 32 За несколько дней до Нового, сорок пятого года уже и елку в классной комнате поставили, и самодеятельность готовили, приехали двое на машине - военный и штатский и тут же торопливо объявили: - Кузьминых срочно в канцелярию! Ребята сидели возле кровати Мусы, который вдруг затемпературил, и развлекали его. Балбек рассказывал свои легенды про батыров. Все они у него были одинаковые: батыр вырастает и побеждает врагов, и народ становится свободным. А тут позвали Кузьменышей, да как-то неестественно громко, как на пожар. Но у дверей Кольку задержали, а Алхузура увели одного. Колька начал стучать в дверь и орать, да так сильно, что дверь отворилась, и мужской голос произнес: - Ну, пусть войдет! Это даже к лучшему, что оба! Колька влетел в комнату и увидел, что Алхузур сидит на стуле прямо посреди комнаты, перед ним военный, а другой, штатский, стоит у окна. А этот, лысый, в очках, в блестящих высоких сапогах и с папкой, и говорит, и говорит. Что он говорит, Колька сперва не понял. Потом сообразил, что он пересказывает Алхузуру историю самого Кольки. Откуда только узнал... Оттого и лысый, как Демьян. Лысые ушлые, Сашка говорил. Военный спросил: - А где вы встретились? Ты и Николай? Вы встретились в Березовской? Алхузур молчал. Военный повернулся к Кольке, вкрадчиво спросил: - Ты-то помнишь, где вы познакомились? Я от твоего приятеля не могу добиться. - Он не приятель. Он мой брат. - Какой брат? - оживился военный. - Названый? - Он мой родной брат, - повторил Колька. - Так уж родной? - насмешливо повторил военный. - Да. - Как же его зовут? - Сашка. - Это он - Сашка? Да ты посмотри! - И военный сверху двумя пальцами взял Алхузура за виски и силой повернул лицом к Кольке. - Он же черный! А ты светлый! Какие же вы братья? - Настоящие, - сказал Колька. Военный шепнул Ольге Христофоровне, и та вышла. Он продолжал ходить, вышагивал, поскрипывая сапогами, по комнате и будто с разных сторон оглядывал Алхузура. На Кольку он не обращал внимания. А штатский молчал. Он все время молчал. Его вроде бы и не было. Вдруг вошла вместе с Ольгой Христофоровной Регина Петровна. - Садитесь, - предложил, будто приказал, ей военный. - Вы были воспитательницей в колонии под Березовской? - Да, - тихо ответила Регина Петровна и посмотрела на Кольку. Какой-то жалкий, просящий был у нее на этот раз взгляд. - Вы помните братьев Кузьминых, которые жили там? Регина Петровна кивнула. - Хорошо помните? - спросил военный и сердито посмотрел на Регину Петровну. - Да. Помню, - отвечала она. - Вот посмотрите... Вы их узнаете? - И военный повел рукой в сторону Алхузура. Колька стоял сбоку. - Да, - едва слышно произнесла Регина Петровна. - Это кто? - И военный ткнул пальцем в сторону Кольки. Регина Петровна помолчала, назвала: - Кажется... Это Коля. - Ага, - кивнул удовлетворенно военный. - А это? - И указал на Алхузура. Регина Петровна продолжала смотреть на Кольку. - Я думаю... - начала она и запнулась. - Вы думаете? Или вы знаете? Регина Петровна молчала. - Но я вас слушаю! Слушаю! - громко проговорил военный и многозначительно посмотрел на штатского. Тот никак не реагировал. - Это... Саша... - слабым голосом произнесла Регина Петровна. - Вы уверены, что он именно Саша, его брат? Регина Петровна едва кивнула. - Вы хорошо подумали, отвечая на мой вопрос? - Военный прошел за спину Регины Петровны и теперь разговаривал с ней, как бы обращаясь к ее затылку. Регина Петровна, испугавшись, рывком обернулась к нему. - Что? - спросила она, и тут же повторила, чуть суетливо: - Да. Ну, конечно, уверена. Их, правда, было много, и я их сперва путала... - Значит, можно предположить, что вы и сейчас способны спутать? - нависая над головой Регины Петровны, настаивал военный. Даже Колька устал от его прямолинейно-твердого тона. Будто их всех, допрашиваемых здесь, перепиливали одной тупой пилой. Регина Петровна вздохнула. Ей, наверное, очень хотелось курить. - Нет, я думаю, что я... - Опять думаете! А вы не думайте! - посоветовал вдруг, усмехнувшись, военный. - Вы же воспитательница, да? И небось учили детишек не лгать? А как же вы теперь - да еще при них! - лжете? - Я не лгу, - как провинившаяся школьница произнесла, потупясь, Регина Петровна. - Вот и отлично! - произнес военный и сделал несколько шагов по комнате. - Так вы говорите, что способны спутать детей, и поэтому вы не уверены, что здесь, перед вами, братья? Я вас правильно понял? Регина Петровна не отвечала. - Так, да? - Военный повысил голос и вдруг прикоснулся рукой к затылку Регины Петровны. Она дернулась, но не отстранилась. - Нет, - произнесла и поглядела на Кольку. - Что, нет! Что, нет! - крикнул военный и стукнул ладонью по папке, которую держал в руке. Раздался громкий хлопок. Все вздрогнули. - Нет... То есть я могу... Я хочу сказать... Что они... Что они... братья... Военный уже не слушал ее, складывал в папку бумажки. Не простившись, он вышел из комнаты, было слышно, как отъехала машина. Остальные остались в комнате. И штатский остался. Все молча ждали, что он скажет, а он тоже молчал. Создалась мертвая пауза. Ольга Христофоровна решилась к нему обратиться: - А у вас... простите, никаких вопросов? Человек даже не шевельнулся. Он продолжал смотреть в окно, будто это не к нему обращались. Но вдруг повернулся, сказал через сомкнутые губы: - Дайте, пожалуйста, список. - Список детей? - спросила заведующая. Он протянул руку, не пытаясь ничего объяснять, и Ольга Христофоровна подала ему листок. Он быстро, мельком заглянул и поинтересовался: - А вот этот Муса? Он что, татарин? - Да, - сказала Ольга Христофоровна. - Он сейчас тяжело болен. - Откуда? - спросил штатский, пропустив мимо ушей про болезнь. - Не из Крыма случай