. Я прикинул, сколько это будет в час и в сутки. Потом -- в год. Полученное число помножил еще на семьдесят. Катя уже не плакала и сидела, устремив неподвижный взгляд в землю. Наконец она повернулась ко мне. Было уже совсем темно. Свет уличного фонаря обвел темными кругами ее глаза и спрятал в густой тени половину лица. -- Замерз? -- спросила она. -- Да нет, ничего, -- бодро ответил я. -- Прости меня. Возьми... -- Она начала стаскивать с плеч мою куртку, но я остановил ее. -- Не надо, мне не холодно, -- сказал я. -- Знаешь, пока мы сидели здесь, я сосчитал, сколько ударов совершает человеческое сердце в течение всей жизни. -- Ну и сколько же? -- равнодушно спросила Катя. -- Много. При пульсе семьдесят ударов в минуту и, если принять продолжительность жизни в семьдесят лет, получается 2 575 440 000 ударов. -- Пульс не бывает постоянным, -- сказала Катя. • -- Это же в среднем. -- В среднем -- много. -- Порядочно, -- согласился я. -- 4200 ударов в час, 100 800 -- в сутки... Короче, миллионов по шестьсот мы с тобой уже отстучали... -- Что же мне делать теперь? -- спросила Катя. -- Не знаю, -- ответил я. -- Я не могу идти домой, -- сказала Катя. -- Что же ты, так и будешь жить на этой лавке? -- Да, -- согласилась Катя. -- Так и буду. Я увидел профессора Кузнецова. В густой тени деревьев, словно надеясь, что его не заметят, он шел медленно и осторожно. Когда Семен Петрович остановился в двух шагах от нас, я встал. Катя осталась сидеть, сжавшись в комок, стараясь не смотреть на отца. Неловкость ситуации была очевидна. Семен Петрович снял с ее плеч куртку и накинул на них пальто, которое принес с собой. Куртку он вернул мне: "Спасибо". Потом присел на краешек скамейки и достал из кармана сигареты. Заметив, что я все еще стою, кивнул: "Садись, Иван". И, распечатав пачку "Явы", предложил мне сигарету. Мы закурили, но после первой же затяжки Семен Петрович отчаянно закашлялся и, скомкав сигарету, отбросив ее в сторону, проговорил извиняющимся тоном: -- Не получается. Я ведь не курил никогда... Так, побаловаться решил... Катя сидела неподвижно, втянув голову в плечи. Семен Петрович откашлялся в кулак и деликатно провел ладонью по ее волосам. -- Ничего, Катюша, -- сказал он тихо. -- Ничего. -- Он привлек ее к себе, и Катя уткнулась лицом ему в грудь. -- Гости разошлись. Надо идти домой. -- Я не могу, папа, -- глухим голосом произнесла Катя. -- Не могу. Мне так плохо... Если бы ты знал... -- Я понимаю, понимаю, -- сказал Семен Петрович. -- Видишь, какая она -- наша жизнь? Не знаешь, с какого конца ударит... -- Он вздохнул и добавил: -- Все равно ведь никуда не спрячешься... -- Как мне быть теперь, папа? Как быть? -- Ничего, все пройдет, Катюша... Пойдем домой... Поздно уже... Они встали. Семен Петрович подал мне руку и сказал: -- До свиданья, Иван. Мы пойдем теперь... Но ты не пропадай! Обязательно звони. -- Обязательно позвоню, -- обещал я, отвечая на рукопожатие. Семен Петрович дружески похлопал меня по плечу. -- Эх вы, молодые, зеленые! -- отечески произнес он. -- Ничего, перемелется -- мука будет. -- Конечно, будет, -- согласился я. Семен Петрович улыбнулся и потянул Катю за рукав. -- Пойдем, Катюша. Катя исподлобья взглянула на меня. Не знаю почему, но в тот момент я вдруг ясно понял, что мы никогда больше не увидимся с ней. Я понял также, что и она думает об этом. -- До свиданья, Катя. -- До свиданья, Иван. Я смотрел им вслед. До тех пор, пока их фигуры не растворились в темной глубине бульвара. Был двенадцатый час ночи. Сергей Степанович Воробьев нисколько не удивился моему позднему визиту. Напротив. С укором в голосе он проговорил: -- А я уже думал, что ты не придешь. Что ж ты? -- Я не мог. Занят был, -- ответил я. -- Ладно... Ты как раз вовремя... -- сказал Воробьев. Последовав за ним, я вошел в знакомую комнату, и свет не скрытой абажуром лампы ослепил меня после темного коридора. Сергей Степанович мигом выключил ее и, пройдя к окну, отворил его настежь. Холодный свежий воздух, словно вода в пробоину тонущего корабля, потоком ворвался в комнату. Озадаченный происходящим, я хотел было спросить, что все это значит, но Воробьев, будто догадавшись, приложил палец к губам и поманил меня к окну. Я подошел. -- Смотри -- ровно в полночь... Вон то окно -- напротив, -- шепотом произнес он, указывая в сторону противоположного дома. Я взглянул на часы -- до полуночи оставалось не более двух минут. Улица под нами казалась бездонным ущельем. Редкие фонари плыли над мостовой. Где-то шумели моторами автомобили. Мне стало не по себе. Я почувствовал, как бешено забилось в груди сердце, и подумал, что сегодня оно перевыполнит свою норму ударов. Но в то же мгновение, забыв обо всем на свете, я увидел, как засветилось окно напротив. -- Вот, смотри, -- схватил меня за руку Сергей Степанович и, сейчас же бросив ее, припал животом к подоконнику. Свет был неяркий, бледно-зеленый. Как в море на небольшой глубине или в аквариуме. Мне даже почудилось, что сейчас откуда-нибудь сбоку, из-за стены, выплывут золотые рыбки с черными хвостами. Но рыбки не выплыли. Вместо них появилась женщина в голубом платье с гусиным пером в правой руке. Она показалась мне хрупкой и прекрасной, как фарфоровая статуэтка. Не спеша прошла она по комнате и присела к столу у окна, так что лицо ее теперь было обращено к нам. На столе лежали листы бумаги, и, обмакнув перо в невидимую чернильницу, она записала что-то "на одном из них. Потом, отставив руку с пером в сторону, женщина подняла лицо и задумалась. Ее волосы рассыпались по плечам, и, хотя увидеть ее глаза на таком расстоянии казалось невозможным, мне почудилось, что они направлены прямо на нас. -- Какая красивая! -- непроизвольно вырвалось у меня. -- Инопланетянка, -- лаконично и уверенно пояснил Сергей Степанович. -- Как -- инопланетянка? -- удивился я. -- Ну, как, как? Как бывает? Очень просто. -- Что же она здесь делает? -- настаивал я. -- Ничего не делает, -- проговорил Воробьев, не отрывая глаз от незнакомки, и продолжал: -- Их корабль потерпел крушение. Все члены экипажа погибли. Только она спаслась. Приняв образ земной женщины, она загипнотизировала начальника паспортного стола и, получив московскую прописку, поселилась в этой квартире. Каждый вечер, ровно в полночь, пытается выйти на связь со своими, чтобы они прилетели и увезли ее отсюда к чертовой бабушке. Да, видать, что-то у них там не срабатывает. Я, прямо скажем, сильно усомнился в версии Сергея Степановича. Но он изложил ее столь решительным тоном, что я не отважился ему возражать. Правда, я все же обронил неуверенную фразу: -- Кажется, рассказ такой был. Фантастический... Но на это Сергей Степанович ответил: -- Жизнь неизмеримо мудрее и неожиданней любой фантастики! -- И он хотел еще что-то добавить, но тут его прервал хриплый голос из соседнего окна: -- Чего ты там плетешь, Степанович?! Какая инопланетянка?! Начальника паспортного стола загипнотизировала!!! Поди загипнотизируй, его! Тебя так загипнотизирует! Трехнутая она -- вот кто! Ино-о-опланетянка!!! Смех! Воробьев даже опешил на мгновение, а потом закричал: -- Синицын? Ты? Ты чего? Ты куда смотришь?! -- Туда же, куда и ты, -- рассудительно ответил Синицын. -- Я уже с полгода это оконце караулю. Все жду -- может, она свет позабудет выключить, когда раздеваться начнет. Баба уж больно хороша! -- Как не стыдно! -- вдруг заверещал тонкий женский голосок из окна справа. -- Как не стыдно такое говорить! Как вас земля только носит! У женщины несчастье: несколько лет назад погиб любимый человек -- полярный летчик, -- спасая пропавшую экспедицию, пожертвовал собой ради других. У нее осталось подвенечное платье, которое она надевает каждую полночь и пишет ему письма... А вы такое говорите! -- Вот те на! -- воскликнул Сергей Степанович и высунулся так, что чуть не вывалился из окна. Но в ответ откуда-то уже совсем издалека мужской голос решительно объявил, что все это чепуха, что женщина поэтесса и пишет в полночь гусиным пером для вдохновения. -- Это Белла Ахмадулина! -- безапелляционно заявили откуда-то снизу. -- Здрасте, я ваша тетя! -- возмутились наверху. -- Ахмадулина совсем в другом районе живет. У нее семикомнатная квартира и дача в Крыму. -- А вы-то откуда знаете? -- не отступался нижний. -- От верблюда, -- заявил верхний, и там послышался смех, видимо, домочадцев, которым пришелся по душе удачный ответ их сожителя. -- Что, в одной клетке с ним сидели? -- не растерялся его оппонент, и настала очередь нижнего этажа рукоплескать остроумию своего представителя. Я посмотрел на Сергея Степановича. Он стоял, в задумчивости облокотившись на подоконник, прислушиваясь к голосам соседей. Мне показалось, что он обескуражен их полемикой, и, пытаясь приободрить его, я сказал: -- Вообще-то она очень похожа на инопланетянку... -- Несомненно, -- спокойно произнес Воробьев. -- А они дураки! Ничего не понимают. Женщина в голубом сидела в той же позе и была, конечно, так прекрасна, что просто захватывало дух. Потом я шел домой. Общественный транспорт уже не работал, а на такси у меня не было денег. Я шел, насвистывая от скуки какую-то дурацкую мелодию, и смотрел по сторонам. И видел темные силуэты деревьев с голыми изломанными ветвями, блестящий асфальт, в котором отражались уличные фонари, дома, громоздившиеся вокруг, как египетские пирамиды. Над всем этим было небо. Ветер, родившийся утром над Ледовитым океаном, промчался над Швецией и Норвегией, миновал Ленинград, завернул по пути в Вологду, заставив ее жителей понахлобучивать на головы шапки и к вечеру объявился в Москве. Он прогнал с ее небосвода тучи, весь день висевшие над городом, и сам скончался от этого последнего усилия. Над Москвой засветились звезды. Я их видел собственными глазами. Яркие белые точки, они рассыпались в черной бездне, как будто кто-то неосторожно порвал нить с бусами. Теперь их уже не собрать, не нанизать на крепкую суровую нить, не надеть на шею любимой девушке. Так и будут они вечно висеть над моей головой. Каждая из них как одинокий глаз тайфуна в штормовом океане. Мне стало грустно. Я вдруг представил себя стариком. Этаким согбенным седым стариканом с мутным слезящимся взглядом. Я сижу в зимнем лесу, опершись подбородком о шершавую ручку древней клюки, и снег лохматыми мокрыми хлопьями падает мне на лысину. Кругом темно и безлюдно. Я вспоминаю все, что было и собственная жизнь кажется мне хрустом сломанной ветки. Я вспоминаю сегодняшний вечер, и девушку по имени Катя, и ее отца -- не помню, как звали, -- и интересную даму, и мужчину, что жаловался на сына, который, пьет концентрированное молоко неразбавленным. Их всех давно нет в живых: ни дамы, ни мужчины. Нет Воробьева, нет Синицына... И женщина в голубом давно перестала выходить на связь с инопланетной цивилизацией. И мамы нет... И отца... Остались звезды. И осталась еще дурацкая мелодия, которую я насвистывал в тот далекий осенний вечер. Они все те же. И звезды и мелодия. Звезды -- там, наверху, а мелодия?.. Вот она. И старик, задрав голову и обратив иссохшее лицо к небу, засвистел что-то ужасно легкомысленное и до боли знакомое.