рнулся весь перемазанный
мелом.
     Лунин  запоминал  за   несколько  мгновений  длиннющие  ряды   чисел  и
воспроизводил их справа налево и слева направо, вытворял еще какие-то чудеса
с арифметикой, но все это была только прелюдия, разминка.
     Лунин  объявил,  что  обладает  уникальными  способностями читать любой
текст пальцами и готов сообщить содержание любого  послания, запечатанного в
конверт,  не вскрывая  его.  Одалиска забегала по  рядам,  раздавая желающим
бумагу и конверты. Подбежала и к нам. Улыбнулась под газовой чадрой:
     -- Вот, возьмите!
     Упорхнула, оставив после себя запах дурманящих духов и детского пота.
     Лунин предупредил:
     -- Прошу вас, господа, не  писать печатными буквами! Поверьте, не стоит
без нужды упрощать эксперимент!
     Я  проверил  конверт,  бумагу.  Вроде  без  обмана.  Достал  самописку.
Загородив  листок ладонью, чтобы  никто из  окружающих  не  мог подсмотреть,
крупно вывел:
     -- ТЕЛЕГРАММА.
     Потом мелко, обычным своим почерком:
     --   Смертоубийство  не  вменяется  в  преступление,  когда   оно  было
последствием дозволяемой законом обороны собственной  жизни или целомудрия и
чести женщины или жизни другого.
     Хорошенько послюнявил, заклеил,  еще раз  проверил  на свет, на ощупь и
отдал подбежавшей Ане.
     Собранные конверты были положены  перед  Луниным на поднос.  Воцарилась
тишина.
     Он  поднял  руки,  слегка  потряс  ими  в  воздухе,  как  бы  давая  им
расслабиться, отдохнуть. Взял из  кучки первый конверт, положил перед собой,
зажмурился,  стал  водить  над  ним  пальцами.  Было  видно,  что  лицо  его
напряглось, взбухли жилы. Лунин долго молчал, наконец произнес:
     -- Я помню чудное мгновенье.
     Оглянулся.
     -- Встаньте, кто это написал.
     В третьем  ряду  против  нас  встала  растерянная  девица.  Покраснела,
захлопала  в ладоши. Лунин разорвал конверт и  продемонстрировал  пушкинскую
строчку  зрителям.  Остановив  восторг  публики  мановением  руки,  он  взял
следующий  конверт. Там  кто-то  объяснялся  в  любви.  Опять послание  было
прочитано  без  ошибки. В третьем была  запечатана  латинская  гимназическая
мудрость.
     --  У вас здесь  ошибка, --  скривил  губы  Лунин,  прежде чем  вскрыть
конверт, -- AD CALENDAS GRAECAS -- в греках вы второпях пропустили E.
     Лунин взял  следующий конверт. Напрягся,  закрыл глаза, стал  водить по
нему ладонью.
     -- Ну это просто -- "Телеграмма". Встаньте, чье это?
     Мне стало  не по себе.  Снова ощутил себя  напроказившим  мальчишкой. Я
встал, моя глупышка вскочила тоже -- на нас обернулся весь зал.
     -- Я же просил не писать крупно печатными буквами, -- недовольным тоном
произнес Лунин.
     Чтобы как-то подбодрить себя, я крикнул:
     -- Читайте, читайте дальше!
     Его  пальцы несколько раз  пробежали по бумаге.  Он перевернул конверт,
снова забегал пальцами, опять перевернул. Лицо его изменилось, самодовольная
улыбка исчезла. Мне показалось, что он побледнел.
     Наконец медленно произнес слово в слово написанное мной.
     -- Верно?
     Снова все обернулись на нас.
     Меня пот прошиб. Я только смог промямлить:
     -- Да, верно, --  и брякнулся в кресло.  Зал захлопал в ладоши.  Анечка
моя испуганно прижалась к моей руке, я стал гладить ее по головке.
     -- Все хорошо, чудо мое, все хорошо!
     Объявили перерыв. Мы вышли в  фойе. Моя крошка  почувствовала,  что  со
мной  что-то не так, и  стала хныкать. Зная, что уже не  успокоить,  повел в
гардероб. Только стали одеваться, вдруг:
     -- Вот вы где, а я вас ищу, ищу!
     Оглянулся --  это  Аня,  с огромными  накладными ресницами,  в румянах.
Завернута в толстый отцовский халат.
     -- Пойдемте, я познакомлю вас с папой!
     Мы пошли  за  кулисы.  Там было темно, тесно  от пыльного хлама, воняло
машинным  маслом.  Прошли  мимо ряда обшарпанных дверей и остановились перед
последней. Аня постучала.
     Раздался недовольный голос:
     -- Кто там еще?
     Аня заглянула в комнатку.
     -- Это мы!
     Мой  оживший  учитель  чистописания  сидел  с  закрытыми глазами  перед
зеркалом  и  тер  себе  виски  чем-то  из  флакона.  Сильно  пахло  аптекой.
Ободранные стены были обвешаны дохлыми афишами.
     --  Позвольте выразить вам мое  восхищение, -- начал я.  --  Вот уж  не
думал, что на свете еще случаются чудеса. Чтобы переплюнуть девицу Ленорман,
вам остается только предсказать,  помимо дня  своей следующей смерти, дату и
место воскрешения, а также сообщить по секрету, каким образом вы добыли тело
моего покойного учителя господина Громова.
     Лунин открыл уставшие желтые глаза. Его лицо было серым в свете тусклой
лампочки, лохматой от пыли.
     -- Что вам еще от меня нужно?
     -- Прекрати! -- вспыхнула Аня. -- Это же Александр Васильевич!
     Лунин снова закрыл глаза.
     Аня растерянно улыбнулась, чтобы как-то сгладить нелюбезность отца.
     -- Пожалуй, мы пойдем, -- сказал я. -- Кажется, господин волшебник не в
духе.
     Лунин вдруг грохнул кулаком о стол.  Флакон  подскочил и, упав на  пол,
разбился.  Во все стороны брызнули осколки, я еле успел  закрыть рукой  лицо
моей крошке, чтобы не попало в глаза. Она заревела.
     Лунин вскочил и сказал, стиснув зубы, почти спокойным голосом, не глядя
на меня:
     -- Я не нуждаюсь  ни в каких  защитниках. Послушайте  меня внимательно.
Подите все  вон! Я устал! Я никому  больше не собираюсь ничего объяснять.  И
передайте вашему  прыткому  следователю господину  Истомину,  что если  этот
молокосос еще раз ко мне заявится в гостиницу со своими уликами, я спущу его
с лестницы!
     Я пожал плечами.
     Аня смотрела на отца с ужасом.
     Я взял ревущее чудо мое на руки, стал гладить по голове.
     -- Уверяю вас, -- сказал я перед тем как уйти. -- Со мною никто в жизни
ни разу не  позволил себе такого  тона. Но я  готов  понять ваше  состояние.
Боюсь, вы недооцениваете всей серьезности ситуации. Прощайте.
     Он закричал нам вслед:
     -- А мне плевать  на вас и на вашу ситуацию! Я ни в чем не виноват и ни
перед кем оправдываться не собираюсь!
     Дали звонок ко второму отделению.
     Мы уже выходили на улицу.
     Хорошо, что ты  был со мной, мой  воробышек.  Спасибо тебе. Сейчас  вот
посидел  у  твоей кроватки, почитал тебе твою  любимую  книжку  с  аршинными
картинками, поцеловал  твой заснувший кулачок, и  вся эта история показалась
даже забавной.
     А ты сопишь себе во сне. Вот бы залезть к тебе в сон. Что там, как? Где
ты сейчас? С кем? Думаю о тебе, спасение мое, и, значит, как раз сейчас тебе
и снюсь.
     Все  кругом делают вид, что  жалеют  тебя,  а на  самом  деле боятся. А
может, меня жалеют и себя боятся.
     Наклонился  над тобой поцеловать  на ночь,  а у тебя глазки  под веками
бегают, и дышишь  тяжело, часто --  куда-то бежишь. Куда  бежишь,  от  кого?
Ничего  не бойся, единственная моя, я с  тобой, беги  ко мне. Вот  я.  Нам с
тобой вдвоем ничего не страшно.
     Сороковины.
     Думал, один только и приду, а там чуть ли  не все наши судейские.  И уж
сословие все как на подбор. Старика К. К. грех не любить, вот все и любят. И
друг другу, чокаясь, на ушко:
     -- А покойница-то, прости Господи, вредная была  баба! Как это он с ней
тридцать лет?
     И хором:
     -- Вечная ей память! А вы, дорогой наш К. К., крепитесь, держитесь, она
ведь не умерла вовсе, смерти-то, сами знаете, нет. Где-нибудь ваша половинка
здесь, рядышком, смотрит сейчас на вас, головой качает, радуется, что помним
ее, поминаем, пьем  за ее сварливую душу  и  ее же грибками закусываем.  Вот
ведь  как, дорогой  наш К. К.,  вашего  родного человека уже на земле нет, а
грибки вот они,  ее, знаменитые,  пряные, крепкие, похрустывают! Да и потом,
по правде сказать,  может, вы и  еще женитесь, под  старость, знаете, хорошо
пригреться у здорового тела!
        А К. К.:
     -- Да-да, именно так,  дорогие мои,  я  ведь тоже тут подумал,  что  со
смертью что-то не так! В гробу  лежала -- как чужая.  Смотрю на нее и думаю:
нет,  это  не  моя Маша, это кто-то еще. Ночью не спится -- все кажется, что
она в  соседней  комнате в шкафу  вещи  перебирает. Встану,  войду  туда  --
никого. Открою  шкаф  -- а там ее  запах.  Вы понимаете, там ею пахнет. Да и
куда  ж  ей деться! Вот и  разговариваем все время.  Что-нибудь  спрошу  или
расскажу. А она молчит. Молчит, ну и  пусть  молчит! Хочешь дуться --  дуйся
себе на здоровье. Мы  ведь так с ней и жили  --  по целым дням друг на друга
шипели. Вот  и сейчас она где-то здесь, просто за что-то на меня обиделась и
не хочет  выйти. Давайте  я  вам, Александр Васильевич,  лучше мои сокровища
покажу!
     Пришлось  в сотый  раз  восторгаться  и шоколадным  Моцартом,  и  Гете,
взирающим со дна пепельницы, и Кантом на пивной кружке.
     И поддакивать:
     -- Да-да, удивительный народец!  Просто  удивительный. Потому у них там
Бог знает что и творится: и лагеря,  и  топки,  и погромы, и костры из книг,
что все вперемешку -- и вершки и корешки. Нет, тевтонец, оставь верх верхам,
а низ низам! А вот и господин Истомин! Вам, молодой человек, штрафную!
     Блондин.  Макушка под потолок. Нервный. Не знает, куда деть свои десять
рук. На  длинной шее голова  дергается,  как у  петуха. Все время поправляет
очочки. Ни зеркала не пропустит, ни стекла в серванте. Платочек  наготове. И
ноги тоже мешаются, то так их пристроит,  то этак. Выпил, поморщившись. Зато
закусывает с аппетитом. Это тебе не казенный буфет.
     К. К. не унимается:
     -- Вот, угощайтесь, здесь судак, здесь заливное, тут холодец,  блинков,
блинков ему положите!
     И все хором:
     -- А  вот оливье! Не закрывайте  тарелку, давайте я  вам селедочки  под
шубой, вот так, вот так!
     Истомин:
     -- Благодарю, благодарю!
     Хор:
     -- А кстати, господин следователь, трудный вам орешек для первого  дела
подсунули мойры?
     Истомин:
     -- Все, знаете, лучше,  чем украденный  гусь  или  растрата  в  ссудной
кассе.
     Хор:
     -- Да вы не сердитесь на нас! Что вы, право, такой букой.
     Истомин:
     -- Да с чего вы взяли, что я сержусь?
     Хор:
     --  Вот вы  молодой, горячий, хотите  всем  сразу  себя  показать.  Это
хорошо. И мы такими были. А что, скажите, уже какие-нибудь успехи есть?
     Истомин:
     -- Не  скрою,  кое-что  мне  уже  удалось. Но не думаю,  что было бы  в
интересах следствия сейчас распространяться об этом.
     Хор:
     -- Ну  что вы ломаетесь, как красна девица! Что-нибудь  дал  опрос тех,
кто был в гостинице в тот момент, когда донесся гудок далекого скорого?
     Истомин:
     -- Несчастного  обнаружили только  на  следующий день. За  сутки,  сами
знаете, у любого в памяти будет каша. Да еще гостиница -- проходной двор. Да
еще с  нашим судом дураков мало  связываться. Суд  прямой, да судья  кривой.
Была  бы голова, а вши найдутся. Всех мимо, а Мину в рыло.  Зубами супони не
натянешь. Одним  словом,  никто ничего  не видел и  не слышал. Мол, знать не
знаю и ведать не ведаю.
     Хор:
     -- Ну же!
     Истомин:
     -- Спрашиваю горничную: милая,  расскажите подробно, как вы увидели, --
войдя, тяжело  дыша, все-таки годы дают  себя  знать, как-никак убрала целый
этаж, а эти все ведь норовят наследить,  наплевать, испачкать, изгадить, вот
и трешь, скоблишь, вылизываешь, видите,  вчера  ноготь  сломала.  А  в пятом
номере  белье пеплом прожгли, не доглядела, так  плати. В девятом  полотенца
недосчиталась. А то еще облюют все кругом, и ковер,  и  матрац, а  я одна, у
меня двое  крошек.  Вот и крутись,  как знаешь. Я  стучу -- никого, а сердце
вдруг екнуло, будто  чувствовало, сразу вспомнила, как  у нас два года назад
один повесился, совсем еще мальчишка,  сопляк. С матерью, что ли, поругался.
Что-то непременно считал должным ей  доказать. Оставил записку, мол, ты сама
этого хотела, так на вот, получи. Повесился в комнате на крюке для люстры, а
перед этим еще на столе навалил кучу.  Все мстил кому-то. А  кому  мстил-то?
Убирала-то  я.  Значит, мне и мстил. Значит, я чем-то ему жить не  дала. Так
вот все  и  мучаемся,  так каждый  каждому  поперек горла  и  стоит --  хоть
вешайся!
     Хор:
     -- И что мать?
     Истомин:
     -- За ней, конечно, сразу послали. Хорошо я успела со  стола убрать. Ее
не нашли, где-то она не дома была, а когда прибежала, сына уже увезли. И вот
она мне говорит -- покажите, я хочу видеть, где это было. Беру ключ, веду ее
туда, открываю. Она стоит, смотрит на крюк. Все стоит и стоит. Я  уж думала,
ей  плохо, спрашиваю -- с вами все в  порядке? А она только  головой кивает,
мол, да, спасибо, все хорошо.  Потом спрашивает: ничего от него больше здесь
не осталось? Нет, отвечаю, все  полиция забрала,  там получите. Попросите, и
вам  вернут. Говорю ей: вы  молитесь за  него, и на душе  будет  легче,  вы,
главное, знайте, что  он вас  любил. Он вечером вчера  у меня чай  попросил,
слово  за слово, и я его про батюшку  с  матушкой спросила, так он о вас так
хорошо  говорил, а себя  все ругал, что он  перед вами виноват.  Вы главное,
знайте,  что он вас любил, и вам  легче будет. Она тут разревелась у меня на
плече. Я  с ней вместе и в  полицию поехала. Она говорит  --  вы мне  совсем
чужая, а сейчас мне родней вас никого нет. Глажу ее по плечу и думаю, а ведь
не приведи Господь, мои вырастут и такое учудят! Ее ведь в  детстве тоже был
ангелочком и мамочку свою  любимую жалел. И вот будет она  теперь  жить  без
него. А  я, если  с моими  что-нибудь случится -- сама  сдохну, не переживу,
зачем дальше-то  жить! Или  переживу? И  тоже  буду  завтракать,  мыть полы,
сахара два куска класть в стакан?
     Хор:
     -- Да мало ли что в жизни с  нами будет.  Что ж об этом говорить. Вот и
Мария Львовна думала ли, что вот так за  здорово живешь на собственной кухне
заглянет  в  кастрюлю --  и  все. К.  К.,  несчастный  старик,  рассказывал:
приходит  он на  кухню, а жена  на полу лежит, и в руке крышка  от кастрюли.
Пальцами так ухватилась, что разжать не мог. Ну, так  открывает она  дверь и
что?
     Истомин:
     -- Стучит-стучит -- никто не отзывается. Хочет  открыть ключом, а с той
стороны заперто и ключ в  замке. И что же вы, спрашиваю, сделали? А она мне:
я  испугалась. Бестолковая  женщина. Я  не  спрашиваю, милая, что там  у вас
внутри. Мне --  какая разница? Я спрашиваю:  как вы увидели то, что увидели?
Вдруг,  говорит,  шаги.  Мужчина  молодой  такой, статный.  Красавец,  одним
словом.  Только  что   от  парикмахера  --   весь  благоухает.  Остановился.
Спрашивает: вам помочь? А у меня все внутри к горлу поднялось, тошнит. После
того случая  все  время,  когда дверь сразу  не  открывают,  думаю -- опять!
Растерялась,  хотела что-то сказать, а он уже  у  меня взял ключ  и пытается
открыть.  Понятно, говорит, там с другой стороны ключ в замке. Видит, у меня
в  отвороте передника иголка.  Хвать ее --  раз-два  и  с той стороны что-то
звякнуло. Ну  вот, открывает  дверь, видите, как просто. А мне ничего еще не
видно, только лицо этого мужчины. Он туда, в комнату, смотрит и вдруг трясет
головой.  Говорит:  не  заходите!  И лучше не  смотрите. Вам  не  надо  сюда
смотреть. Идите лучше звоните в полицию!
     Хор:
     -- Вот  это,  наверняка, самый  тать и  был! А как же  иначе! Известное
дело--  их всегда потом туда тянет! Нам ли не  знать этого  брата! Мы уже на
них собаку скушали! Небось,  своего  же и  порешил!  Татем  у  татя украдены
утята!  А когда прибыли  чины, этого, пахнувшего резедой и ребарборой, уже и
след простыл?
     Истомин:
     -- Разумеется.
     Хор:
     -- А труп-то опознали?
     Истомин:
     -- А вы как думаете?
     Хор:
     -- Поди ж ты! В каком веке живем,  а все то же: без бумажки ты букашка!
Вот  нас,  к  примеру,  оставь  где-нибудь  в  Сызрани  или  в  Липецке  без
документов, придуши проводом в тихом углу -- и все, даже голову  отрезать не
нужно. Отпечатков пальцев наших днем с огнем нигде не сыщешь. Фоточки наши с
выколотыми  глазами рассылай хоть по всему свету -- никто не признает. Так и
останется  от  нас потомкам разве лишь протокол содержания желудка.  Хорошо,
если забьется под дырявую  подкладку  визитная карточка! А если не забьется?
Что тогда? Нырнем инкогнито! В дырявой подкладке смотрели?
     Истомин:
     -- Дайте хоть прожевать, господа!
     Хор:
     -- А что вы думаете, человек  может, к примеру, прочитать руками письмо
в закрытом конверте?
     Истомин:
     -- И вы были у Зимина?
     Хор:
     -- Ходил  с дочкой.  Забавно все-таки. Все эти штучки с  цифирью я  еще
как-то могу  себе представить. Может, действительно, натренировал память. Но
вот как он читает через бумагу?
     Истомин:
     -- Бросьте, Александр Васильевич, пустое. Старый, как мир, трюк. Первую
записку  пишет  кто-то свой,  подсадной,  а  конверт  при  этом  открывается
чей-нибудь еще. И так далее. Детский фокус.
     Хор:
     --  Позвольте,  мой  друг,   загадать  вам  загадку?  Представьте  себе
дождливый  слякотный  день,  допустим,  четверг. Весна, каштаны  с  розовыми
свечками --  вот-вот  зацветут.  Все дорожки в  парке -- размазня. По  жести
подоконников барабанит, и лужа  у крыльца каракулевая. Какой-нибудь постылый
разговор  с  поглядыванием на  застывшую стрелку часов,  что, мол,  толкуют,
будто мороженое делают из молока, в котором купают больных в больнице. И вот
к  вам приходит  немолодой уже человек,  степенный, опрятный,  аккуратный, в
хорошем костюме, смущенный.  Ботинки мокрые, с зонта капает.  "Ради Бога, --
говорит, -- извините! Наследил". "Да  ничего  страшного,  сторож подотрет, а
зонтик ваш давайте сюда,  мы его вот тут раскроем, он  вмиг  и высохнет! Вы,
простите, по какому  делу?"  "Понимаете, -- объясняет,  -- я обратился там у
входа, а меня послали к вам". И пожимает плечами, как бы извиняясь,  что ему
приходится беспокоить. "А вы, извините, не художник? Кажется, я встречал вас
где-то  в Знаменском парке".  "Я учитель в Измайловском техническом училище.
Преподаю черчение. А рисую так, для себя. Ничего особенного. И художником-то
себя не считаю -- просто иногда под настроение иду куда-нибудь на этюды. И в
Знаменский парк тоже часто  ходил".  "Вот дела, а  у  меня в  Измайловском у
брата жена в библиотеке работает". "Да что вы  говорите! Надежда Дмитриевна?
Вот уж тесен мир! Очень рад! Весьма приятная женщина, хотя и строга. Я у нее
часто  книги беру,  так  она  потом  все  перелистывает, чуть  ли не  каждую
страницу нюхает.  Понимаете, я  разводил краски  и случайно капнул. Так  она
потом лютовала!  С  тех пор все время  проверяет".  "Да  вы  присаживайтесь,
присаживайтесь сюда к нам,  хотите чаю?" И вот вы сидите и пьете  с ним чай.
Он печенье в стакан  опускает и ждет, пока  размокнет, чтобы таяло на языке.
Потом вдруг как вскочит, чуть  чашку не перевернул. "Господи, что со  мной!"
Схватился за голову и  давай ходить по комнате. "Подождите, -- говорит, -- я
должен вам сказать  что-то очень  важное!"  "Да что  с вами?"  "Нет-нет  это
очень-очень важно!"  "Человека, что ль, убили?" Остановился, как  вкопанный.
"А откуда вы  знаете?" "Да ничего я  не  знаю -- так просто сказал".  Кивает
головой: "Убил". "Да что вы вздор какой-то несете! Тоже мне убийца нашелся!"
Тут забормотал что-то невнятное, что будто бы три года назад кого-то в  лесу
задушил и бросил в заброшенный колодец. "Дорогой  вы мой! Послушайте вы нас!
Давайте сделаем вот так:  идите-ка  вы сейчас  домой,  успокойтесь,  выпейте
что-нибудь да выспитесь хорошенько!  Договорились?" Он чуть ли  не обиделся:
"Вы что,  мне не верите? Я вам и колодец тот покажу!" "В земле черви, в воде
черти, в лесу сучки, в суде крючки.
     Такие  вот сундучки.  Ну что с вами делать -- вот вам бумажка,  хотите,
пишите, так мол  и так,  тогда-то там-то. Чем душили, с  какой целью".  Сел,
достал  свое  вечное  перо  с  золотым  колпачком, задумался. А за окном  --
непогода, хлещет,  ветер, уж  смеркается.  "Да  послушайте вы нас:  ступайте
домой! Мало ли кому что в голову взбредет! Одумайтесь! Пока не поздно! Зачем
вам все это? Для чего?  Кому прок?"  А он даже  не слышит: "А как начать? На
чье имя? Или можно просто так: мол, я пошел в Ильинский лес  на этюды?"  "Да
пишите,  как хотите! Только спрашивается, чего ж вы три года как ни в чем не
бывало, а тут вдруг  приспичило?" И не слышит  даже, скрипит перышком. И вот
затевается дело. Туда бумага, сюда  бумага.  Туда  отношение,  сюда  запрос.
Нужно  ехать  раскапывать колодец.  А кому  копать? Бумага  в  местный полк.
Только  солдатики  несчастные развесили  свои портянки сушить  --  снова под
дождь! А чтобы копать, нужен инструмент: лопаты, помпа -- опять бумагу пиши!
И вот уже столько людей вместо того, чтобы  греться у печки, едут в непогоду
и грязь к черту на рога в Ильинский  лес. И бродят там три часа по вспухшему
болоту, все мокрые, злые, того гляди еще  и сам утонешь. "Дорогой вы наш, ну
и где же ваш колодец, черт бы вас побрал!" Утирает капли со лба  -- со шляпы
течет, с усов  течет --  прыгает по корягам,  оглядывается,  никак не  может
вспомнить.  Уже собирались возвращаться -- чтобы успеть из леса  засветло --
тут кричит: "Да вот же! Мы все время мимо ходим! Вот  же, у развилки!" И вот
три  дня копают. Откачивают  воду  и  снова копают. И  все  время  как назло
моросит.  И действительно, что-то там есть. За три-то года  -- одно зловоние
да кости. Подписывают приказ -- взять под арест -- а что делать? Он и сам уж
не рад. У него на руках жена, ее старая мать и две дочки. Деньги все ушли на
защитников. Дочек  из  школы пришлось забрать --  платить нечем. С  квартиры
съехали  в  какой-то угол. Жена ли надоумила  или защита --  от  всего  стал
отпираться. Мол, я тут ни при чем. Из тюрьмы пишет куда только можно жалобы:
и  кормят, видите ли,  плохо, а  у него язва, ему нужна  диета, и соседи  по
камере обижают,  отбирают все передачи  и одежду,  и вообще,  он ни в чем не
виноват. На суде расплакался, как мальчик. Жена без детей пришла, сидела все
время молча и после приговора -- все уже встали, выходят -- а она все сидит.
Смотрит куда-то  в  одну  точку.  Ей говорят: "Извините, здесь будет  сейчас
другое заседание,  нужно проветрить!"  А она только головой  качает.  И  все
сидит. "Идите домой, у вас детки, вы им нужны,  а мужу будете письма писать,
посылки посылать. Вот и сейчас ему нужно что-то передать в дорогу. Там ведь,
знаете, какой лютый мороз!" Вздохнула, встала и  пошла. Вы поняли, друг мой,
что я хотел сказать вам?
     -- Нет.
     -- Вот вы на свою скудную первую получку купили младшему брату железную
дорогу, о которой он так мечтал. Вернее, это вы, милый, мечтали. Каждый раз,
как шли мимо магазина  на углу Хлебного и Бронной, останавливались, смотрели
на  эти  чудесные  паровозики, вагончики, стрелки, тупички. И  тут  сбылось.
Приносите домой  огромную волшебную коробку,  раскрываете ее  вместе с вашим
Павликом, раскладываете на полу, ползаете вместе с ним, любуетесь, как бежит
по рельсам крошечный поезд.  Господи, сколько же вы об этой  минуте мечтали!
Глядели  на  эти   лилипутские   домики  за  стеклом   витрины,  аккуратные,
ладненькие, все  в цветах, забирались  взглядом в уютные  окошки, из которых
струится теплый игрушечный свет, а там еще станция, в другом домике почта, в
третьем магазин, в четвертом  ресторан, в пятом  какая-то мастерская. Оттуда
выходит  на  крыльцо  мастер,  уставший,  но  довольный  сделанным за  день,
потягивается,  улыбается, приветливо кричит что-то соседу, булочнику,  тот в
ответ тоже улыбается, и они вместе машут руками проходящему мимо поезду, а в
нем пассажиры  тоже  улыбаются и  приветливо  машут  в  ответ. Эти  деревья,
домики, человечки, вагончики, казалось  вам, живут какой-то своей, нездешней
жизнью. В этом маленьком  мире все не так. В  окна проходящего поезда  никто
камней из кустов не бросает. Земли мало, а молока много. Начальства не ждут,
а улицы чисты. По трамваям можно ставить часы. Никто не хамит. Справка какая
нужна -- ты им написал, они тебе прислали -- ни очередей, ни письмоводителя,
к  которому без  зелененькой  не  сунешься. Никто  за шкирку  в  участок  не
потащит, если рожа  твоя им не  понравится. И  хотелось хоть  на  миг самому
стать таким же маленьким, сесть в такой же чистенький, незаплеванный поезд и
уехать на такую вот чистенькую, утонувшую в цветах станцию. Так же улыбаться
и махать рукой.  Не страна, а ожившая  витрина  игрушечного  магазина. Набор
видовых  почтовых открыток вместо пейзажа. Святая уверенность деда,  что его
лужайка  достанется  внуку.  Сказочное  королевство,   скроенное  по  фасону
гоголевской  шинельки.  И президентом  у  них  Акакий  Акакиевич  -- изящен,
остроумен, певч. И  вдруг  станция скрывается,  зарастает туманом -- это  вы
надышали на стекло. Стоите в этом стекольном тумане и никак не можете понять
-- где вы. А потом идете дальше.И вот  мечта ваша наконец сбылась. Разложили
на полу  рельсы -- а мальчик-то, братец-то ваш как счастлив! И  как  он  вас
любит! Никто вас, милый, не любит, а он любит. И в гимназии вас не любили, и
в  университете.  И здесь вы никем не любимы. А для мальчика вы -- настоящий
герой. Он вами гордится. Несмотря ни на что. Все вам прощает, все обиды, все
унижения. Потому что это и  есть любовь  -- уметь все прощать. Вот он уже  и
забыл давно, как в первый свой школьный день  он пришел на переменке к вам в
класс, разыскал вас  на третьем  этаже, пришел погордиться, вот, мол, у меня
какой  есть  Слава!  А  ваши  однокашники-недоноски,  прокуренные, прыщавые,
сквернословящие,  поймали  его,  скрутили и  подвесили  на  школьной  доске,
зацепив ремнем  за  гвоздь,  на который  вывешивали карты. И вот он  плачет,
зовет вас, зная,  что вы  сейчас придете ему на помощь,  спасете, отомстите.
Все хохочут,  как он  там  висит. Вы бросились было  туда, к нему,  к вашему
Павлику, но что-то  вас  остановило, не страх, нет, но, скажем так, инстинкт
самосохранения, ибо досталось бы, как обычно, и вам. И вот вы стали смеяться
вместе  со  всеми. Потому что действительно смешно.  Висит и ручками-ножками
болтает. Потом гвоздь поддался, ремень соскочил, Павлик грохнулся о паркет и
убежал, ковыляя. И  это он тоже вам простил. Даже и не помнит. Вы помните, а
он  нет. И вот  мальчик смотрит с вожделением на ваш чемоданчик с пинцетами,
ножницами, приспособлениями  для  снятия отпечатков пальцев, пузырьками  для
сбора образцов. Хвастается  в школе, что  его  старший брат  ловит настоящих
преступников,  расследует дела,  о  которых пишут в  газетах,  объясняет  на
переменке  однокашникам, что  осмотр  подложного  документа  невозможен  без
цейсовской или бушевской  лупы,  измерение  нажимов в дереве или металла без
кронциркуля, пальцевых отпечатков на белой  бумаге  без  графитного порошка,
следов на снегу без парижского  гипса. И вам, может быть, он -- важнее всех.
Никому ничего не  рассказываете,  а с ним  делитесь. И уж  он-то разумеется,
тоже хочет стать, как брат.  Во всем вам подражает, поднимает гири по утрам,
терпеть не может пенок на молоке, чистит обгрызенной  спичкой расческу. И вы
его, единственного, пускаете в свою  жизнь, в свою  коллекцию,  в свой музей
улик, в свою  книгу  вещей, где каждая, как  в сказке, умеет  разговаривать,
мешает злым и помогает добрым. В  великосветской гостиной, учите вы  его  за
чаем  с копеечной баранкой, будем примечать оттенки желтизны нежных  кружев,
этих лепестков point de Bruxelles или point de Maligne. В дымной избе или на
грязном  постоялом  дворе  остановим  наше  внимание  на  засиженных  мухами
картинках московского печатного станка, на том, как между бревнами проложена
пакля, на  архитектурных принципах русской пятистенки,  малороссийской хаты,
кавказской сакли.  Ожидая  поезда  на каком-нибудь полустанке, вслушаемся  в
работу телеграфа, вступим в  беседу с телеграфистом  -- этой ходячей азбукой
Морзе, ознакомимся с техникой жезловой системы,  всмотримся, как и для какой
цели под рельсы подводятся подкладки. Попытаемся далее  разобраться в марках
фарфора, отдадим себе отчет в значении подглазурной  звездочки на саксонской
тарелке,  от  гравюры  Уткина  и   Bertalozzi  попробуем  найти  переход   к
ультрафиолетовым   лучам  и  кварцевому  объективу,  от  изучения   почтовых
штемпелей перейдем  к  изучению  обуха  велижского  топора  или произведению
какого-нибудь новомодного кубиста. Бродя без  цели, допустим, по Знаменскому
парку, при  желании всегда можно  поставить  себе цель. Вот, смотри, Павлик,
дорожка. На песке  -- поперек --  замечаем след пары мужских ботинок.  Можно
пройти мимо, а  можно  задуматься,  приглядеться.  Доктор Гюсе приводит даже
такой пример совершенства в распознавании следов среди племени индейцев сиу:
они узнавали  своих родных по  следу так, как мы  узнаем своих по физиономии
или по фотографической карточке. Если эта отрасль поддается  до совершенства
людям низшей культуры, то, нет сомнения, тем лучше должен усвоить ее опытный
и внимательный полицейский чин. Чего стоит только длина шага -- мерить нужно
вот  так,  от каблука до каблука той  же ноги.  Вот  мы  уже можем  примерно
определить рост и возраст. Сразу видно,  что мужчина степенный, средних лет,
никуда  не спешил, прогуливался, глядел,  как ветки лезут из тумана. Если, к
примеру, калека или  с раненой ногой -- шаг одной ноги будет длиннее другой.
У  пьяных оттиски от  ног  получаются неравномерные: то  велик, то  мал,  то
уклоняются в разные стороны, то топчутся на месте. Привыкшие  носить тяжести
ходят  раздвинутым шагом,  вдобавок их походка будет развалистая и след мало
раздвинут, точно так же ходят впотьмах, как бы  с опаской. Военные, особенно
еще не  привыкшие к  шашке,  при ходьбе отставляют левую  ногу и обращают ее
носком внутрь. Больные люди, после тяжелой болезни, ступают не всей подошвой
ноги, а  только ее частью, вот как здесь. Видно, вышел недавно из больницы и
вот прогуливался,  втягивал  носом  осенние свежие  запахи,  прислушивался к
ветру, к шороху ветвей, смотрел, как  падают,  шаркая, на дорожку  листья, и
думал:  вот только  что  совсем доходил, сам просил Бога, чтобы тот дал  ему
поскорее сдохнуть,  так невмоготу были эти приступы в почках, а теперь снова
так приятно и легко жить, ходить, дышать, нюхать. И ничего больше кроме этой
минуты не  нужно.  Так  бы  стоять  и  смотреть на  этот листопад  до самого
Страшного суда.  А там будь что будет, пусть судят. Но всматриваемся ближе и
видим, что первый след имеет налет  второго -- однородного следа, идущего  в
том  же  направлении   и  несколько  выступающего  из-за   границ   первого.
Наклоняемся ниже  и замечаем,  что  отпечаток второго следа  наиболее  резок
около  каблуков,  причем  в этом  месте  песок не столько  вдавлен,  сколько
приподнят кверху. Это дает возможность  сделать вывод, что человек, стоявший
здесь, должен был несколько отклонить свой корпус. Ноги проскользнули вперед
и оставили отпечаток  второго следа. Но  естественно, что в  таком положении
человек не может  оставаться  без  упора  сзади. И действительно,  несколько
мгновений  внимательного  осмотра  позволяют  обнаружить   в   дерне  позади
отмеченного следа и  в восьми вершках от него отверстие. Отверстие это имеет
не  перпендикулярное, а  косое направление в  сторону  дорожки.  В  полутора
аршинах от  следа  мы  обнаруживаем  на  песке окурок и несколько обожженных
спичек.  Кроме  того,  в двух  шагах от этого  первого следа  мы усматриваем
встречный след.  На небольшом  пространстве дорожки  встречный след в разных
направлениях  отпечатался несколько  раз. Затем  первый след сворачивает  по
дорожке направо, а встречный налево. Итак,  делаем вывод,  здесь встретились
два знакомых господина, у одного была палка для ходьбы  --  вступив в беседу
со  вторым,  он  поставил  палку позади  себя  и оперся  об  нее.  Завязался
разговор. Первый  рассказывал,  а второй  слушал. Первый закурил папиросу --
папироса несколько  раз  потухала. Потом они  разошлись  в  разные стороны и
через несколько  лет умерли. Человек летуч  и непредсказуем,  потому  особое
внимание  нужно  уделить сохранению следов. Если  следы могут  подвергнуться
порче, то их  следует  покрыть бумагой, доской, ящиком, горшком, ведром  или
другим  каким  предметом,  сообразуясь  на месте.  Чтобы  сохранить след  на
глинистой или рассыпчатой почве, то этот участок обливается столярным клеем.
Чтобы  сохранить следы  на  снегу от  таяния, нужно  покрыть  их ящиком  или
горшком,  а  последние, в  свою  очередь,  забросать  сверху снегом. Батюшка
покров,  покрой землю  снежком, меня, молоду, женишком!  Воспроизвести след,
сделать с него слепок можно при помощи гипса, алебастра, стекольной замазки,
воска, сала, парафина и мягкого  хлеба. В гипс не забудьте воткнуть лучинки,
чтобы  слепок не  сломался. Если след покрыт водою, возьмите мучное  сито и,
держа его над  водой,  смело сыпьте через него гипсовый порошок  до тех пор,
пока  след не покроется  совершенно  и  тогда  в кругу набежавших мальчишек,
затаивших дыхание от восхищения, вынимайте через полчаса готовый оттиск. Для
получения отпечатка следа, оставленного  на сухой  или очень  твердой почве,
смажьте  сперва  отпечаток  слегка маслом  и  покройте раскаленной  докрасна
жестью.   Когда  земля  достаточно  нагреется,  залейте  след  расплавленным
стеарином, который и  даст  по охлаждении точную форму нужной вам  подметки.
Если же след на снегу, то  вместо стеарина берут в этом случае,  разумеется,
раствор  желатина. А  что  касается подглазурной звездочки, то вот вспоминаю
одну защиту в Херсоне, я еще вдовствовал по моей Ларисе Сергеевне. Ох уж эти
поезда, везущие  на юг весной  тысячи больных, с  бархатной бежевой обивкой,
кишащей  бактериями!  Сколько раз  твердили миру: нужно  ехать к  башкирам и
выпивать по ведру кумыса в день. Так нет же, упорно везут  свои палочки Коха
в  Крым. Все попытки  ввести в поездах южного направления  поливание  пола в
вагоне  раствором   борной   кислоты   и  сулемы   и  совершенно  воспретить
употребление карболовой кислоты,  невыносимый  запах которой,  смешиваясь  с
душным,  спертым  воздухом вагона, приводит  пассажиров в отчаяние, так ни к
чему и  не  привели.  По-прежнему вздымаются  сухими  вениками  клубы  пыли,
загоняя бацилл в легочные мешки. Передышку  приносит с собой лишь  ночь. Вот
темная станция,  фонарь сцепщика, ползают  взад-вперед маневровые  паровозы,
ночные, мохнатые от пара звери, то и дело резко повизгивают, будто их кто-то
кусает, какие-нибудь паровозные кровопийцы. Локомотив сосет воду и все никак
не  может отдышаться. Далекие паровозы прочищают внутренности. Гудок,  и вот
едем дальше. Ромбы света из окон скользят по откосам.  Искры летят  в черном
воздухе. Не успели отъехать  --  снова остановка. Слышны звуки сортировочной
станции.  Рожок  стрелочника.  Ему  ответ   машиниста,  одинокий,  грустный.
Цепочкой прозвенели буфера сцепляемых вагонов. Несколько минут тишины. Потом
снова  рожок  стрелочника, уже издалека. Двусложные семафоры подмигивают  из
темноты, с одной стороны станции хореи, с другой  ямбы. А на следующее  утро
туман.  Приклеился  белый клок к окну  -- и поди что-нибудь  разгляди. Новые
соседи-персы грызутся и все  время повторяют по-русски -- туман. Кондуктор с
зубами веером удивляется, бурчит: "И дался им наш туман! Никогда тумана, что
ль, не видели?" Задремал, даже не заметил, где сошли. На  третьи сутки новый
сосед -- немец, инженер, служит у Нобеля в Баку. Он сразу улегся спать и всю
ночь  храпел, несмотря на  мой кашель, хлопки в ладони и  прочие бесполезные
попытки  разбудить  его.  Духота,  истошные  крики паровоза,  немецкий храп,
тусклый свет  двух ночников гнали  сон, и я всю  ночь  не сомкнул глаз.  Все
казалось странным, и  даже не верилось, что это именно я еду Бог знает где и
куда. В семь утра рассвело. Немец  все еще не проснулся. Я  смотрю в окно на
болота и  поля, мокрые  от дождя, в  который мы  только что  въехали.  Поезд
замедляет  ход,  мы  почти  ползем  мимо  мокрого  стада. Озябший  босоногий
пастушок, набросив на голову какую-то рогожку, следит  глазами за поездом. Я
смотрю мальчику  в  лицо и  приветливо машу  рукой.  Он  видит  меня,  но не
отвечает. Потом  вдруг грозит мне кулаком. Хотелось бы знать, вспомнит ли он
когда-нибудь того путешественника, который  махал ему  рукой с поезда, как я
вспоминаю теперь о нем. Так забраться бы в чье-то воспоминание  и сидеть там
в тепле и уюте -- меня уже и след давно простыл, а там, в чьей-то памяти  я,
как мартышка, буду повторять раз заученный номер, может быть, именно этот --
какой-то седой  чудак приветливо машет  с поезда. И  так будет махать вам до
скончания ваших  веков. С вокзала меня отвезли в гостиницу Волковой. Номер у
меня  вполне  приличный, даже с чистым  рукомойником,  а когда  нажимаешь на
педаль, то течет вода. Надеваю свежую  сорочку, собираюсь вниз по лестнице и
вдруг замечаю,  что на рукаве  пиджака  снова проступили мерзкие стеариновые
пятна.  Ночью в  купе на мой  пиджак капало со свечи. Это  открытие я сделал
слишком поздно, когда мне в рукав ткнул пальцем  проснувшийся немец. Я всеми
силами  старался соскрести стеарин  и  ножом, и ногтями.  Немец был  страшно
доволен,  что  повесил свою куртку у другого, исправного  фонаря. "Ich  lebe
schon seit acht Jahren in Russland, -- сказал  он самодовольно. -- Hier muss
man immer auf  der  Hut  sein!" Мне кто-то  попался  из поездной прислуги. Я
думал, что он принесет горячий утюг или какую-нибудь жидкость  для выведения
пятен, но эта шельма принялась быстро тереть мой пиджак своим рукавом. Через
какое-то время стеарин стал исчезать, и скоро белая дорожка вовсе пропала. Я
дал ему на радостях рубль -- для того лишь, чтобы через час снова обнаружить
эти   пятна  у   меня  на  рукаве!  А  в  Херсонском  пансионе  Волковой  на
Воздвиженской,  их лучшем заведении,  вы и сами, небось,  бывали.  Мокрицы в
умывальнике, клопы в постели, моль порхает по комнате. Нельзя выключать свет
-- полезут  отовсюду рыжие прусаки. То комната не прибрана, то письмо забыли
отнести, чай  холоден,  на  звонок  никто  не является. Занавески  липкие. В
неровном  зеркале  лицо  пузырится,  переливается по амальгаме, как  желе по
тарелке. То некто высоколобый глядит на вас, то пучеглазый татарин. Ненавижу
пансионную  жизнь  по  звонку  --  сидишь каждый  день с людьми, которые  не
обязательно приятны, не можешь принять никого, чтоб весь отель не  знал, кто
и  зачем,  или попросту  захворать расстройством  желудка,  чтоб  соседи  не
заметили. И повсюду  душит  аромат красной  мастики -- натирают пол. А ночью
опять не спится. Лежишь и смотришь за окно, а там плавает в  тумане какой-то
обмылок, то ли луна, то ли часы на вокзальной  башне. В первое заседание  --
присяга.  Духота,  окна  настежь, а там железная дорога, самые  пути, каждые
пять минут ложка в пустом стакане  на столе  начинает биться в  эпилепсии, а
ветка за  окном качаться, считая вагоны. Когда проходит  внизу поезд, в зале
ничего  не слышно, да  еще  почему-то  именно здесь  машинисты  любят давать
гудок, и никто  не остановится, чтобы переждать шум,  все говорят,  говорят,
говорят. Господа судьи, вам хорошо  известно, что  русская жизнь  -- автор с
причудливой  фантазией,  поэтому  мы  так  поразительно  лишены  способности
удивляться.  Каверзный вопрос -- quid est veritas? -- а  в переводе на язык,
доступный нашим простофилям со скамьи присяжных -- где  же правда? -- до сих
пор ставит в тупик не только г-на  Громницкого,  позволившего себе более чем
странный  тон в адрес священных коров нашего судоговорения, но даже коллегии
второй и третьей инстанции.  Что же  говорить о  нас, грешных. Не  каждый ли
день  слышим  мы:  обещаюсь и  клянусь Всемогущим  Богом,  пред  Святым  Его
Евангелием  и  животворящим  крестом,  что,  не  увлекаясь  ни  дружбою,  ни
родством, ни ожиданием выгод или иными какими-либо видами, не  норовя ни  на
какую сторону, ни  для  вражды и корысти ниже страха ради сильных  лиц, я по
совести  покажу в  сем  деле  сущую  о  всем правду и  не  утаю  ничего  мне
известного, памятуя, что я во всем этом должен буду дать ответ перед законом
и пред Богом  на Cтрашном суде Его.  В чем да  поможет мне Господь душевно и
телесно  в  сем и будущем  веке.  В удостоверение же сей своей клятвы  целую
слова и Крест Спасителя моего. Чмок. А знаете ли, г-н Громницкий, что делают
черемисы  для  того,  чтобы присяга потеряла  свое  значение? Они  поднимают
кверху  правую  руку и прижимают  к ладони  четыре  пальца,  выпрямляя  один
указательный,  в то же время  левую руку они тянут вниз, сжав  кулак и опять
выпрямив указательный. По их глубокому убеждению,  читаемая присяга входит в
присягающего  через поднятый  палец и выходит через  вытянутый палец  другой
руки в землю  -- вроде  громоотвода. Поэтому на  выездной сессии  приходится
зорко следить за этим братом и заставлять  их держать при присяге левую руку
развернутой ладонью на груди. А знаете, почему? Да потому, что мир так набит
истиной,  что вот-вот лопнет по  швам: дважды два, тридцать шесть и шесть, в
начале было слово,  окончательный  и не  подлежит, под  рыбу -- белое, всюду
жизнь, что русскому здорово, то немцу смерть, таракан не муха,  не  возмутит
брюха,  в  кишках было найдено  свойственное  им содержимое, лежа в кибитке,
мысли  мои обращены  были  в неизмеримость мира,  Грушницкий -- юнкер.  Да и
нашим ли  домотканым присяжным, которым теперь