рнет.
     И вдруг  оказалось,  что  я вовсе  не  еду  в  поезде,  а кручу  педали
велосипеда.  Того самого "орленка". Это мы с отцом  поехали в Ильинский лес,
тоже  залитый  туманом.  Он  на своем трофейном умчался вперед  и кричит мне
из--за серой пелены:
     -- Догоняй!
     Туман потный, шершавый, душный.
     Велосипед трясется на корнях. Вот--вот упаду.
     Кричу:
     -- Папка! Стой! Подожди меня!
     А он откуда--то совсем издалека:
     -- Ну где же ты? Догоняй отца--моряка!
     И  еще мне  мешает  шапка.  У меня  на голове  та  самая чужая  ушанка,
сопревшая,  с кислой вонью, прилипшая. И снять ее не могу -- не оторвать рук
от руля.
     Тут сзади раздается топот сапог.
     Я знаю, кто это.
     Обернуться боюсь. Жму на  педали что есть  сил,  а ноги  не  слушаются,
колеса "орленка" вязнут в тумане, как в песке.
     Топот совсем близко. Слышу пьяное дыхание:
     -- Стоять! Бляденыш!
     Все, не могу больше -- колеса "орленка" остановились.
     Его рука хватает меня.
     Просыпаюсь.
     Кондуктор трясет за плечо:
     -- Ваш билет! Вы не проехали?
     Еще не проснувшись толком,  протягиваю билет,  таращусь  в окно.  Вроде
стоим. Но что за станция -- не вижу. Все замазано туманом, как побелкой.
     -- Так вы же проехали! Вам ведь в Зойцах?
     Вскакиваю,  очумело выбегаю  из вагона. Поезд  тут  же, прогнав  гудком
остатки сна, проплывает мимо и растворяется.
     Оглядываюсь  и  ничего  не вижу.  Где  сошел?  Куда попал? Затихает  за
туманной кашей грохот колес, замирает на рельсах гул.
     Чувствую -- на голове по--прежнему та прокисшая шапка.
     Провожу рукой по волосам.
     Ушанка--невидимка.
     Пялю  глаза в туман  -- проступает  только  на  несколько  шагов мокрый
асфальт платформы. Шпалы дымятся.
     И все никак не могу понять -- где я?
     Цюрих, 1996--1998
     * В России, в столицах, эти подземные трамвайные ходы еще не  устроены,
но попытки "международного" комитета  их устроить в  Петербурге и Москве уже
были.