близких, оставленных в Татарском... Там, на Дону, была Советская власть, и Григорий постоянно с тоскливой тревогой спрашивал себя: "Неужто будут за меня терзать маманю или Дуняшку?" И тотчас же начинал успокаивать себя, припоминал не раз слышанные в дороге рассказы о том, что красноармейцы идут мирно и обращаются с населением занятых станиц хорошо. Тревога постепенно угасала, мысль, что старуха мать будет отвечать за него, уже казалась ему невероятной, дикой, ни на чем не основанной. При воспоминаниях о детишках на секунду сердце Григория сжималось грустью; он боялся, что не уберегут их от тифа, и в то же время чувствовал, что, при всей его любви к детям, после смерти Натальи уже никакое горе не сможет потрясти его с такой силой... В одном из сальских зимовников они с Прохором прожили четыре дня, решив дать лошадям отдых. За это время у них не раз возникали разговоры о том, что делать дальше. В первый же день, как только приехали на зимовник, Прохор спросил: - Будут наши на Кубани держать фронт или потянут на Кавказ? Как думаешь? - Не знаю. А тебе не все равно? - Придумал тоже! Как же это мне могет быть все равно? Этак нас загонют в бусурманские земли, куда-нибудь под турка, а потом и пой репку там? - Я тебе не Деникин, и ты меня об этом не спрашивай, куда нас загонют, - недовольно отвечал Григорий. - Я потому спрашиваю, что поимел такой слух, будто на речке Кубани сызнова начнут обороняться, а к весне тронутся восвоясы. - Кто это будет обороняться? - усмехнулся Григорий. - Ну, казаки и кадеты, окромя кто же? - Дурацкие речи ведешь! Повылазило тебе, не видишь, что кругом делается? Все норовят поскорее удрать, кто же обороняться-то будет? - Ох, парень, я сам вижу, что дело наше - табак, а все как-то не верится... - вздохнул Прохор. - Ну а на случай ежели прийдется в чужие земли плыть или раком полозть, ты - как? Тронешься? - А ты? - Мое дело такое: куда ты - туда и я. Не оставаться же мне одному, ежели народ поедет. - Вот и я так думаю. Раз уж попали мы на овечье положение, - значит, надо за баранами держаться... - Они, бараны-то, иной раз черт те куда сдуру прут... Нет, ты эти побаски брось! Ты дело говори! - Отвяжись, пожалуйста! Там видно будет. Чего мы с тобой раньше времени ворожить будем! - Ну, и аминь! Больше пытать у тебя ничего не буду, - согласился Прохор. Но на другой день, когда пошли убирать лошадей, снова вернулся к прежнему разговору. - Про зеленых ты слыхал? - осторожно спросил он, делая вид, будто рассматривает держак вил-тройчаток. - Слыхал. Дальше что? - Это ишо какие такие зеленые проявились? Они за кого? - За красных. - А с чего ж они зелеными кличутся? - Чума их знает, в лесах хоронются, должно, от этого и кличка. - Может, и нам с тобой позеленеть? - после долгого раздумья несмело предложил Прохор. - Что-то охоты нету. - А окромя зеленых, нету никаких таких, чтобы к дому поскорей прибиться? Мне-то один черт - зеленые, или синие, или какие-нибудь там яично-желтые, я в любой цвет с дорогой душой окунусь, лишь бы этот народ против войны был и по домам служивых спущал... - Потерпи, может, и такие проявются, - посоветовал Григорий. В конце января, в туманный ростепельный полдень, Григорий и Прохор приехали в слободу Белую Глину. Тысяч пятнадцать беженцев сбилось в слободе, из них добрая половина - больных сыпняком. По улицам в поисках квартир и корма лошадям ходили казаки в куцых английских шинелях, в полушубках, в бешметах, разъезжали всадники и подводы. Десятки истощенных лошадей стояли во дворах возле яслей, уныло пережевывая солому; на улицах, в переулках виднелись брошенные сани, обозные брички, зарядные ящики. Проезжая по одной из улиц, Прохор всмотрелся в привязанного к забору высокого гнедого коня, сказал: - А ить это кума Андрюшки конь! Стал быть, наши хуторные тут, - проворно соскочил с саней и пошел в дом узнать. Через несколько минут из дома, накинув внапашку шинель, вышел Андрей Топольсков - кум и сосед Прохора. Сопровождаемый Прохором, он степенно подошел к саням, протянул Григорию черную, провонявшую лошадиным потом руку. - С хуторским обозом едешь? - спросил Григорий. - Вместе нужду трепаем. - Ну, как ехали? - Езда известная... После каждой ночевки людей и лошадей оставляем... - Старик-то мой живой-здоровый? Глядя куда-то мимо Григория, Топольсков вздохнул: - Плохо, Григорий Пантелевич, плохие дела... Поминай отца, вчера на вечер отдал богу душу, скончался... - Похоронили? - бледнея, спросил Григорий. - Не могу сказать, нынче не был там. Поедем, я укажу квартеру... Держи, кум, направо, четвертый дом с правой руки от угла. Подъехав к просторному, крытому жестью дому, Прохор остановил лошадей возле забора, но Топольсков посоветовал заехать во двор. - Тут тоже тесновато, человек двадцать народу, но как-нибудь поместитесь, - сказал он и соскочил с саней, чтобы открыть ворота. Григорий первый вошел в жарко натопленную комнату. На полу вповалку лежали и сидели знакомые хуторяне. Кое-кто чинил обувь и упряжь, трое, в числе их старик Бесхлебнов, в супряге с которым ехал Пантелей Прокофьевич, ели за столом похлебку. Казаки при виде Григория встали, хором ответили на короткое приветствие. - Где же отец? - спросил Григорий, снимая папаху, оглядывая комнату. - Беда у нас... Пантелей Прокофивич уж упокойник, - тихо ответил Бесхлебнов и, вытерев рукавом чекменя рот, положил ложку, перекрестился. - Вчера на ночь преставился, царство ему небесное. - Знаю. Похоронили? - Нет ишо. Мы его нынче собирались похоронять, а зараз он вот тут, вынесли его в холодную горницу. Пройди сюда. - Бесхлебнов открыл дверь в соседнюю комнату, словно извиняясь, сказал: - С мертвым ночевать в одной комнатухе не схотели казаки, дух чижелый, да тут ему и лучше... Тут не топят хозяева. В просторной горнице резко пахло конопляным семенем, мышами. Весь угол был засыпан просом, коноплей; на лавке стояли кадки с мукой и маслом. Посреди комнаты на полсти лежал Пантелей Прокофьевич. Григорий отстранил Бесхлебнова, вошел в горницу, остановился около отца. - Две недели хворал, - вполголоса говорил Бесхлебнов. - Ишо под Мечеткой повалил его тиф. Вот где припало упокоиться твоему папаше... Такая-то наша жизня... Григорий, наклонясь вперед, смотрел на отца. Черты родного лица изменила болезнь, сделала их странно непохожими, чужими. Бледные, осунувшиеся щеки Пантелея Прокофьевича заросли седой щетиной, усы низко нависли над ввалившимся ртом, глаза были полузакрыты, и синеватая эмаль белков уже утратила искрящуюся живость и блеск. Отвисшая нижняя челюсть старика была подвязана красным шейным платком, и на фоне красной материи седые курчеватые волосы бороды казались еще серебристое, белее. Григорий опустился на колени, чтобы в последний раз внимательно рассмотреть и запомнить родное лицо, и невольно содрогнулся от страха и отвращения: по серому, восковому лицу Пантелея Прокофьевича, заполняя впадины глаз, морщины на щеках, ползали вши. Они покрывали лицо живой, движущейся пеленою, кишели в бороде, копошились в бровях, серым слоем лежали на стоячем воротнике синего чекменя... Григорий и двое казаков выдолбили пешнями в мерзлом, чугунно-твердом суглинке могилу, Прохор из обрезков досок кое-как сколотил гроб. На исходе дня отнесли Пантелея Прокофьевича и зарыли в чужой ставропольской земле. А час спустя, когда по слободе уже зажглись огни, Григорий выехал из Белой Глины по направлению на Новопокровскую. В станице Кореновской он почувствовал себя плохо. Полдня потратил Прохор на поиски доктора и все же нашел какого-то полупьяного военного врача, с трудом уговорил его, привел на квартиру. Не снимая шинели, врач осмотрел Григория, пощупал пульс, уверенно заявил: - Возвратный тиф. Советую вам, господин сотник, прекратить путешествие, иначе подомрете в дороге. - Дожидаться красных? - криво усмехнулся Григорий. - Ну, красные, положим, еще далеко. - Будут близко... - Я в этом не сомневаюсь. Но вам лучше остаться. Из двух зол я бы предпочел это, оно - меньшее. - Нет, я уж как-нибудь поеду, - решительно сказал Григорий и стал натягивать гимнастерку. - Лекарство вы мне дадите? - Поезжайте, дело ваше. Я должен был дать вам совет, а там - как вам угодно. Что касается лекарств, то лучшее из них - покой и уход; можно бы прописать вам кое-что, но аптека эвакуирована, а у меня ничего нет, кроме хлороформа, йода и спирта. - Дайте хучь спирту! - С удовольствием. В дороге вы все равно умрете, поэтому спирт ничего не изменит. Пусть ваш денщик идет со мной, тысчонку грамм я вам отпущу, я - добрый... - Врач козырнул, вышел, нетвердо шагая. Прохор принес спирту, добыл где-то плохонькую пароконную повозку, запряг лошадей, с мрачной иронией доложил, войдя в комнату: - Коляска подана, ваше благородие! И снова потянулись тягостные, унылые дни. На Кубань из предгорий шла торопливая южная весна. В равнинных степях дружно таял снег, обнажались жирно блестевшие черноземом проталины, серебряными голосами возговорили вешние ручьи, дорога зарябила просовами, и уже по-весеннему засияли далекие голубые дали, и глубже, синее, теплее стало просторное кубанское небо. Через два дня открылась солнцу озимая пшеница, белый туман заходил над пашнями. Лошади уже хлюпали по оголившейся от снега дороге, выше щеток проваливаясь в грязь, застревая в балочках, натужно выгибая спины, дымясь от пота. Прохор по-хозяйски подвязал им хвосты, часто слезал с повозки, шел сбоку, с трудом вытаскивая из грязи ноги, бормотал: - Это не грязь, а смола липучая, истинный бог! Кони не просыхают от места и до места. Григорий молчал, лежа на повозке, зябко кутаясь в тулуп. Но Прохору было скучно ехать без собеседника; он трогал Григория за ноги или за рукав, говорил: - До чего грязь тут крутая! Слезь попробуй! И охота тебе хворать! - Иди к черту! - чуть слышно шептал Григорий. Встречаясь с кем-либо, Прохор спрашивал: - Дальше ишо гуще грязь или такая же? Ему, смеясь, отвечали шуткой, и Прохор, довольный тем, что перебросился с живым человеком словом, некоторое время шел молча, часто останавливая лошадей, вытирая со своего коричневого лба ядреный зернистый пот. Их обгоняли конные, и Прохор, не выдержав, останавливал проезжавших, здоровался, спрашивал, куда едут и откуда сами родом, под конец говорил: - Зря едете. Туда дальше ехать невозможно. Почему? Да потому, что там такая грязюха, - встречные люди говорили, - что кони плывут по пузо, на повозках колеса не крутются, а пешие, какие мелко росту, - прямо на дороге падают и утопают в грязи. Куцый кобель брешет, а я не брешу! Зачем мы едем? Нам иначе нельзя, я хворого архирея везу, ему с красными никак нельзя жить вместе... Большинство конников, беззлобно обругав Прохора, ехало дальше, а некоторые, перед тем как отъехать, внимательно смотрели на него, говорили: - С Дону и дураки отступают? У вас в станице все такие, как ты? Или еще что-нибудь в этом роде, но не менее обидное. Только один кубанец, отбившийся от партии станичников, всерьез рассердился на Прохора за то, что тот задержал его глупым разговором, и хотел было вытянуть его через лоб плетью, но Прохор с удивительным проворством вскочил на повозку, выхватил из-под полсти карабин, положил его на колени. Кубанец отъехал, матерно ругаясь, а Прохор, хохоча во всю глотку, орал ему вслед: - Это тебе не под Царицыном в кукурузе хорониться! Пеношник - засученные рукава! Эй, вернись, мамалыжная душа! Налетел? Подбери свой балахон, а то в грязи захлюстаешься! Раскрылатился, куроед! Бабий окорок! Поганого патрона нету, а то бы я тебе намахнулся! Брось плеть, слышишь?! Дурея от скуки, от безделья, Прохор развлекался, как мог. А Григорий со дня начала болезни жил как во сне. Временами терял сознание, потом снова приходил в себя. В одну из минут, когда он очнулся от долгого забытья, над ним наклонился Прохор. - Ты ишо живой? - спросил он, участливо засматривая в помутневшие глаза Григория. Над ними сияло солнце. То клубясь, то растягиваясь в ломаную бархатисто-черную линию, с криком летели в густой синеве неба станицы темнокрылых казарок. Одуряюще пахло нагретой землей, травяной молодью. Григорий, часто дыша, с жадностью вбирал в легкие живительный весенний воздух. Голос Прохора с трудом доходил до его слуха, и все кругом было какое-то нереальное, неправдоподобно уменьшенное, далекое. Позади, приглушенные расстоянием, глухо гремели орудийные выстрелы. Неподалеку согласно и размеренно выстукивали колеса железного хода, фыркали и ржали лошади, звучали людские голоса; резко пахло печеным хлебом, сеном, конским потом. До помраченного сознания Григория доходило все это словно из другого мира. Напрягши всю волю, он вслушался в голос Прохора, с величайшим усилием понял - Прохор спрашивал у него: - Молоко будешь пить? Григорий, еле шевеля языком, облизал спекшиеся губы, почувствовал, как в рот ему льется густая, со знакомым пресным привкусом, холодная жидкость. После нескольких глотков он стиснул зубы. Прохор заткнул горлышко фляжки, снова наклонился над Григорием, и тот скорее догадался по движениям обветренных Прохоровых губ, нежели услышал обращенный к нему вопрос: - Может, тебя оставить в станице? Трудно тебе? На лице Григория отразились страдания и тревога; еще раз он собрал в комок волю, прошептал: - Вези... пока помру... По лицу Прохора он догадался, что тот услышал его, и успокоенно закрыл глаза, как облегчение принимая беспамятство, погружаясь в густую темноту забытья, уходя от всего этого крикливого, шумного мира... XXVIII За всю дорогу до самой станицы Абинской Григорию запомнилось только одно; беспросветной темной ночью очнулся он от резкого, пронизывающего насквозь холода. По дороге в несколько рядов двигались подводы. Судя по голосам, по неумолчному глухому говору колес, обоз был огромный. Подвода, на которой ехал Григорий, находилась где-то в средине этого обоза. Лошади шли шагом. Прохор почмокивал губами, изредка простуженным голосом хрипел: "Но-о-о, дружки!" - и взмахивал кнутом. Григорий слышал тонкий посвист ременного кнута, чувствовал, как, брякнув вальками, лошади сильнее влегали в постромки, повозка двигалась быстрее, иногда постукивая концом дышла в задок передней брички. С трудом Григорий натянул на себя полу тулупа, лег на спину. По черному небу ветер гнал на юг сплошные клубящиеся тучи. Редко-редко в крохотном просвете желтой искрой вспыхивала на миг одинокая звезда, и снова непроглядная темень окутывала степь, уныло свистал в телеграфных проводах ветер, срывался и падал на землю редкий и мелкий, как бисер, дождь. С правой стороны дороги надвинулась походная колонна конницы. Григорий услышал издавна знакомый, согласный, ритмический перезвяк подогнанного казачьего снаряжения, глухое и тоже согласное чмоканье по грязи множества конских копыт. Прошло не меньше двух сотен, а топот все еще звучал; по обочине дороги шел, вероятно, полк. И вдруг впереди, над притихшей степью, как птицы взлетел мужественный грубоватый голос запевалы: Ой, как на реке было, братцы, на Камышинке, На славных степях, на саратовских... И многие сотни голосов мощно подняли старинную казачью песню, и выше всех всплеснулся изумительной силы и красоты тенор подголоска. Покрывая стихающие басы, еще трепетал где-то в темноте звенящий, хватающий за сердце тенор, а запевала уже выводил: Там жили, проживали казаки - люди вольные, Все донские, гребенские да яицкие... Словно что-то оборвалось внутри Григория... Внезапно нахлынувшие рыдания потрясли его тело, спазма перехватила горло. Глотая слезы, он жадно ждал, когда запевала начнет, и беззвучно шептал вслед за ним знакомые с отроческих лет слова: Атаман у них - Ермак, сын Тимофеевич, Есаул у них - Асташка, сын Лаврентьевич... Как только зазвучала песня - разом смолкли голоса разговаривавших на повозках казаков, утихли понукания, и тысячный обоз двигался в глубоком, чутком молчании; лишь стук колес да чавканье месящих грязь конских копыт слышались в те минуты, когда запевала, старательно выговаривая, выводил начальные слова. Над черной степью жила и властвовала одна старая, пережившая века песня. Она бесхитростными, простыми словами рассказывала о вольных казачьих предках, некогда бесстрашно громивших царские рати; ходивших по Дону и Волге на легких воровских стругах; грабивших орленые царские корабли; "щупавших" купцов, бояр и воевод; покорявших далекую Сибирь... И в угрюмом молчании слушали могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной войне против русского народа... Полк прошел. Песенники, обогнав обоз, уехали далеко. Но еще долго в очарованном молчании двигался обоз, и на повозках не слышалось ни говора, ни окрика на уставших лошадей. А из темноты, издалека, плыла, ширилась просторная, как Дон в половодье, песня: Они думали все думушку единую: Уж как лето проходит, лето теплое, А зима застает, братцы, холодная. Как и где-то нам, братцы, зимовать будет? На Яик нам идтить, - переход велик, А на Волге ходить нам, - все ворами слыть, Под Казань-град идтить, - да там царь стоит, Как грозной-то царь, Иван Васильевич... Уж и песенников не стало слышно, а подголосок звенел, падал и снова взлетал. За ним следили все с тем же напряженным и мрачным молчанием. ...И еще, как сквозь сон, помнил Григорий: очнулся он в теплой комнате, не раскрывая глаз, всем телом ощутил приятную свежесть чистого постельного белья, в ноздри ему ударил терпкий запах каких-то лекарств. В первый момент он подумал, что находится в лазарете, но из соседней комнаты донесся взрыв безудержного мужского хохота, звон посуды, зазвучали нетрезвые голоса. Кто-то знакомый басил: - ...тоже умник нашелся! Надо было разузнать, где наша часть, мы бы и пособили. Ну, пей, какого черта губы развешал?! Плачущим пьяным голосом Прохор отвечал: - Да господи боже мой, почем же я знал? Мне-то, думаете, легко было с ним нянчиться? Жевками, как малого дитя, кормил, молоком отпаивал, истинный Христос! Нажую ему хлеба и пихаю в рот, ей-богу! Клинком зубы разжимал... А один раз зачал ему молоко в рот лить, а он захлебнулся и чуть не помер... Ить это подумать только! - Купал его вчера? - И купал его, и машинкой волосья постриг, а на молоко все деньги прохарчил... Да мне их не жалко, прах их возьми! Но вот как это было жевать и с рук кормить его? Думаешь, просто? Не говори, что это просто было, а то я тебя вдарю и на чин твой не погляжу! В комнату к Григорию вошли Прохор, Харлампий Ермаков и в сдвинутой на затылок серой каракулевой папахе красный, как бурак, Петро Богатырев, Платон Рябчиков и еще двое незнакомых казаков. - Он глядит!!! - дико закричал Ермаков, неверными шагами устремляясь к Григорию. Размашистый и веселый Платон Рябчиков, потрясая бутылкой, плача, орал: - Гриша! Родной ты мой! Вспомни, как на Чиру гуляли! А воевали как? Где наша доблесть девалась?! Что с нами генералы вытворяют и что они сделали с нашей армией? В кровину их и в сердце! Оживел? На, выпей, сразу почунеешься! Это - чистый спирт! - Насилу нашли тебя! - обрадованно сияя черными маслеными глазами, бормотал Ермаков. И тяжело опустился на койку Григория, вдавил ее своей тяжестью. - Где мы? - еле слышно спросил Григорий, с трудом ворочая глазами, обводя ими знакомые лица казаков. - Екатеринодар заняли! Скоро пыхнем дальше! Пей! Григорий Пантелевич! Милушка ты наш! Встань, ради бога, я тебя, лежачего, зрить не могу! - Рябчиков повалился Григорию в ноги, но Богатырев, молчаливо улыбавшийся и по виду бывший трезвее всех, схватил его за поясной ремень, без труда приподнял, бережно положил на пол. - Возьми у него бутылку! Выльется! - испуганно воскликнул Ермаков и с широкой пьяной улыбкой, обращаясь к Григорию, сказал: - Знаешь, с чего мы гуляем? Тут-таки от неудовольствия, а тут припало казачкам на чужбяк поджиться... Винный склад разграбили, чтобы красным не достался... Что там было-о... И во сне такое не приснится! В цистерну начали бить из винтовок: пробьют - а из нее цевкой спирт льется. Всю изрешетили, и каждый возле пробоины стоит, подставляет, кто шапку, кто ведро, кто фляжку, а иные прямо пригоршни держут и тут же пьют... Двоих добровольцев зарубили, какие охраняли склад, ну, дорвались, и пошла потеха! Один казачишка при мне полез на цистерну, хотел конскую цебарку зачерпнуть прямо из вольного, сорвался туда и утоп. Пол цементовый, враз натекло спирту по колено, бродют по нем, нагинаются, пьют, как кони в речке, прямо из-под ног, и тут же ложатся... И смех и грех! Там не один захлебнется до смерти. Вот и мы там поджились. Нам много не надо: прикатили бочонок ведер на пять, ну, нам и хватит. Гуляй, душа! Все одно - пропадает тихий Дон! Платона там за малым не утопили. Повалили на пол, начали ногами толочь, он хлебнул раза два, и готов. Уж я его насилу вытянул оттедова... Ото всех от них резко разило спиртом, луком, табаком. Григорий почувствовал легкий приступ тошноты, головокружение, улыбаясь слабой, вымученной улыбкой, закрыл глаза. Неделю он пролежал в Екатеринодаре, на квартире у знакомого Богатыреву врача, медленно поправляясь после болезни, потом, как говорил Прохор, "пошел на поправку" и в станице Абинской в первый раз за время отступления сел на коня. В Новороссийске шла эвакуация. Пароходы увозили в Турцию российских толстосумов, помещиков, семьи генералов и влиятельных политических деятелей. На пристанях день и ночь шла погрузка. Юнкера работали в артелях грузчиков, заваливая трюмы пароходов военным имуществом, чемоданами и ящиками сиятельных беженцев. Части Добровольческой армии, опередив в бегстве донцов и кубанцев, первыми докатились до Новороссийска, начали грузиться на транспортные суда. Штаб Добровольческой армии предусмотрительно перебрался на прибывший в порт английский дредноут "Император Индии". Бои шли около Тоннельной. Десятки тысяч беженцев заполняли улицы города. Воинские части продолжали прибывать. Около пристаней шла неописуемая давка. Брошенные лошади тысячными табунами бродили по известковым склонам гор, окружающих Новороссийск. На прилегавших к пристаням улицах завалами лежали казачьи седла, снаряжение, воинское имущество. Все это было уже никому не нужно. По городу ходили слухи о том, что на суда будет погружена только Добровольческая армия, а донцы и кубанцы походным порядком пойдут в Грузию. Утром 25 марта Григорий и Платон Рябчиков пошли на пристань узнать, грузятся ли части Второго Донского корпуса, так как накануне среди казаков распространился слух, будто генерал Деникин отдал приказ: вывезти в Крым всех донцов, сохранивших вооружение и лошадей. Пристань запрудили калмыки Сальского округа. Они пригнали с Маныча и Сала косяки лошадей и верблюдов, до самого моря довезли свои деревянные жилые будки. Нанюхавшись в толпе пресных запахов бараньего сала, Григорий и Рябчиков подошли к самым сходням стоявшего у причала большого транспортного парохода. Сходни охранялись усиленным караулом офицеров Марковской дивизии. Около, ожидая погрузки, толпились донцы-артиллеристы. На корме парохода стояли орудия, накрытые брезентами защитного цвета. С трудом протискавшись вперед, Григорий спросил у молодцеватого черноусого вахмистра: - Какая это батарея, станишник? Вахмистр покосился на Григория, неохотно ответил: - Тридцать шестая. - Каргиновская? - Так точно. - Кто тут заведует погрузкой? - А вот он стоит у перил, полковник какой-то. Рябчиков тронул Григория за рукав, злобно сказал: - Пойдем отседова, ну их к черту! Разве у них тут толку добьешься? Когда воевали - нужны были, а зараз мы им ни к чему... Вахмистр улыбнулся, подмигнул выстроившимся в очередь батарейцам: - Усчастливились вы, артиллеристы! Господ офицеров и то не берут. Полковник, наблюдавший за погрузкой, проворно шел по сходням; следом за ним, спотыкаясь, спешил лысый чиновник в распахнутой дорогой шубе. Он умоляюще прижимал к груди котиковую шапку, что-то говорил, и на потном лице его и в близоруких глазах было такое просительное выражение, что полковник, ожесточась, отворачивался от него, грубо кричал: - Я вам уже сказал раз! Не приставайте, иначе я прикажу свести вас на берег! Вы с ума сошли! Куда, к черту, мы возьмем ваше барахло? Вы что, ослепли? Не видите, что творится? А, да ну вас совсем! Да жалуйтесь, ради бога, хоть самому генералу Деникину! Сказал, не могу, - и не могу, вы русский язык понимаете? Когда он, отмахиваясь от назойливого чиновника, проходил мимо Григория, тот преградил ему путь и, приложив руку к козырьку фуражки, волнуясь, спросил: - Офицеры могут рассчитывать на погрузку? - На этот пароход - нет. Нет места. - Тогда на какой же? - Узнайте в эвакопункте. - Мы там были, никто ничего не знает. - Я тоже не знаю, пропустите меня! - Но вы же грузите тридцать шестую батарею! Почему нам нет места? - Про-пу-стите, я вам говорю! Я - не справочное бюро! - Полковник попробовал легонько отстранить Григория, но тот стоял на ногах твердо. В глазах его вспыхивали и гасли голубоватые искорки. - Теперь мы вам не нужны стали? А раньше были нужны? Примите руку, меня вы не спихнете! Полковник посмотрел в глаза Григорию, оглянулся; стоявшие на сходнях марковцы, скрестив винтовки, с трудом сдерживали напиравшую толпу. Глядя мимо Григория, полковник устало спросил: - Вы какой части? - Я - Девятнадцатого Донского, остальные - разных полков. - Сколько вас всего? - Человек десять. - Не могу. Нет места. Рябчиков видел, как у Григория дрогнули ноздри, когда он вполголоса сказал: - Что же ты мудруешь, гад?! Вша тыловая! Сейчас же пропускай нас, а то... "Зараз Гриша его резнет!" - со злобным удовольствием подумал Рябчиков, но, увидев, как двое марковцев, прикладами очищая дорогу сквозь толпу, спешат на выручку полковнику, предупреждающе тронул Григория за рукав: - Не связывайся с ним, Пантелевич! Пойдем... - Вы - идиот! И вы ответите за ваше поведение! - сказал побледневший полковник и, обращаясь к подоспевшим марковцам, указал на Григория: - Господа! Уймите вот этого эпилептика! Надо же навести здесь порядок! У меня срочное дело к коменданту, а тут извольте выслушивать всякие любезности от всяких... - и торопливо скользнул мимо Григория. Высокий марковец с погонами поручика на синей бекеше, с аккуратно подбритыми английскими усиками, подошел к Григорию вплотную. - Что вам угодно? Почему вы нарушаете порядок? - Место на пароходе, вот что мне угодно! - Где ваша часть? - Не знаю. - Ваш документ. Второй из караула, молодой пухлогубый юноша в пенсне, ломающимся баском сказал: - Его надо отвести в караульное помещение. Не тратьте времени, Высоцкий! Поручик внимательно прочитал свидетельство Григория, вернул его. - Разыщите вашу часть. Советую отсюда уйти и не мешать погрузке. У нас есть приказ: арестовывать всех, независимо от их звания, проявляющих недисциплинированность, мешающих погрузке. - Поручик твердо сжал губы, подождал несколько секунд и, косясь на Рябчикова, наклонился к Григорию, шепнул: - Могу вам посоветовать: поговорите с командиром тридцать шестой батареи, станьте в их очередь, и вы сядете на пароход. Рябчиков, слышавший шепот поручика, обрадованно сказал: - Иди к Каргину, а я живо смотаюсь за ребятами. Из твоего имущества, окромя вещевого мешка, что брать? - Пойдем вместе, - равнодушно сказал Григорий. По пути они встретили знакомого казака - уроженца хутора Семеновского. На огромной фурманке он вез к пристани ворох накрытого брезентом печеного хлеба. Рябчиков окликнул станичника: - Федор, здорово! Куда везешь? - А-а-а, Платон, Григорий Пантелевич, здравствуйте! На дорогу свой полк хлебом снабжаем. Насилу выпекли, а то пришлось бы в пути одну кутью жрать... Григорий подошел к остановившейся фурманке, спросил: - Хлеб у тебя важенный на весах? Или считанный? - Какой его черт считал? А вам что, хлеба надо? - Надо. - Бери! - Сколько можно? - Сколько унесешь, его на нас хватит! Рябчиков с удивлением смотрел, как Григорий снимает буханку за буханкой, не утерпев, спросил: - На чуму ты его столько берешь? - Надо, - коротко ответил Григорий. Он выпросил у возчика два мешка, сложил в них хлеб, поблагодарил за услугу и, распрощавшись, приказал Рябчикову: - Бери, понесем. - Ты не зимовать тут собрался? - насмешливо спросил Рябчиков, взвалив мешок на плечи. - Это не мне. - Тогда кому же? - Коню. Рябчиков проворно сбросил мешок на землю, растерянно спросил: - Шутишь? - Нет, всерьез. - Значит, ты... ты чего же это надумал, Пантелевич? Хочешь остаться, так я понимаю? - Правильно понимаешь. Ну, бери мешок, пойдем. Надо же коня кормить, а то все ясли прогрыз. Конь ишо сгодится, не пешему же служить... До самой квартиры Рябчиков молчал, покряхтывал, подкидывая на плечах мешок; подойдя к калитке, спросил: - Ребятам скажешь? - и, не дождавшись ответа, с легким оттенком обиды в голосе сказал: - Это ты здорово удумал... А мы как же? - А как хотите, - с деланным равнодушием ответил Григорий. - Не берут нас, не находится для всех места - и не надо! На кой они ляд нам нужны, навязываться им! Останемся. Спробуем счастья. Да проходи же, чего ты застрял в калитке? - Тут, с этим разговором застрянешь... Я ее, и калитки-то, не вижу. Ну и дела! Ты меня, Гриша, как обухом в темя вдарил. Прямо ум мне отшиб. А я-то думаю: "На черта он этот хлеб выпрашивает?" Теперь ребята наши узнают, взволнуются... - Ну, а ты как? Не останешься? - полюбопытствовал Григорий. - Что ты! - испуганно воскликнул Рябчиков. - Подумай. - И думать нечего! Поеду без разговоров, пока вакан есть. Пристроюсь к каргиновской батарее и поеду. - Зря. - Вот это да! Мне, брат, своя голова дороже. Что-то нет охоты, чтобы красные на ней свои палаши пробовали. - Ох, подумай, Платон! Дело такое... - И не говори! Поеду зараз же. - Ну, как хочешь. Не уговариваю, - с досадой сказал Григорий и первый шагнул на каменные ступеньки крыльца. Ни Ермакова, ни Прохора, ни Богатырева на квартире не было. Хозяйка, пожилая горбатая армянка, сказала, что казаки ушли и обещали скоро вернуться. Григорий, не раздеваясь, крупными ломтями порезал буханку хлеба, пошел в сарай к лошадям. Хлеб разделил поровну, всыпал своему коню и Прохорову - и только что взял ведра и хотел идти, чтобы принести воды, как в дверях стал Рябчиков. В полах шинели он бережно держал наломанный крупными кусками хлеб. Конь Рябчикова, зачуяв хозяина, коротко заржал, а хозяин его молча прошел мимо сдержанно улыбавшегося Григория, ссыпал куски в ясли, не глядя на Григория, сказал: - Не оскаляйся, пожалуйста! Раз так дело указывает - приходится и мне коня кормить... Ты думаешь, я-то с охотой бы поехал? Сам себя за шиворот взял бы и повел на этот растреклятый пароход, не иначе! Ить живой страх подгонял... голова-то одна на плечах? Не дай бог эту срубят - другая до покрова не вырастет... Прохор и остальные казаки вернулись только перед вечером. Ермаков принес огромную бутыль спирта, а Прохор - мешок герметически закупоренных банок с мутновато-желтой жидкостью. - Вот подработали! На всю ночь хватит, - похваляясь, Ермаков указал на бутыль, пояснил: - Попался нам военный доктор, упросил помочь ему вывезти на пристань со склада медикаменты. Грузчики отказались работать, одни юнкерья со склада таскали, ну и мы к ним припряглись. Спиртом доктор расплатился за нашу помочь, а банки эти Прохор наворовал, накажи господь, не брешу! - А что в них такое? - полюбопытствовал Рябчиков. - Это, братушки, почище спирту! - Прохор поболтал банку, посмотрел на свет, как под темным стеклом пузырится густая жидкость, самодовольно закончил: - Это - самое что ни на есть дорогое заграничное вино. Одним больным его дают, так мне сказал юнкеришка, какой английский язык понимает. Сядем на пароход, выпьем с горя, заведем "Разродимую мою сторонушку" и до самого Крыму будем пить, а банки в море кидать. - Иди скорей, садись, а то через тебя пароход задерживают, не отправляют. "Где, говорят, Прохор Зыков - герой из героев, без него не можем плыть!" - насмешливо сказал Рябчиков. И, помолчав, указал желтым, обкуренным пальцем на Григория: - Вот он раздумал ехать. И я тоже. - Да ну? - ахнул Прохор, от изумления чуть не выронив банку из рук. - Что такое? Что вы тут надумали? - хмурясь, пристально глядя на Григория, спросил Ермаков. - Решили не ехать. - Почему? - Потому, что местов для нас нету. - Нынче нету - завтра будут, - уверенно заявил Богатырев. - А ты на пристанях был? - Ну, дальше? - Видал, что там делается? - Ну, видал. - Занукал! Коль видал, чего же и толковать. Нас с Рябчиковым только двоих брали, и то один доброволец сказал, чтобы пристраивались к каргинской батарее, иначе нельзя. - Она ишо не погрузилась, эта батарея? - с живостью спросил Богатырев. Узнав, что батарейцы стояли в очереди, ожидая погрузки, он тотчас же стал собираться: сложил в вещевой мешок белье, запасные шаровары, гимнастерку, положил хлеб и попрощался. - Оставайся, Петро! - посоветовал Ермаков. - Не к чему нам разбиваться. Богатырев, не отвечая, протянул ему потную руку, с порога еще раз поклонился, сказал: - Бывайте здоровы! Приведет бог - ишо свидимся! - и выбежал. После его ухода в комнате долго стояла нехорошая тишина. Ермаков сходил на кухню к хозяйке, принес четыре стакана, молча разлил в них спирт, поставил на стол большой медный чайник с холодной водой, нарезал сала и, все так же молча, присел к столу, облокотился на него, несколько минут тупо смотрел себе под ноги, потом прямо из горлышка чайника выпил воды, хриповато сказал: - На Кубани везде вода керосином воняет. С чего бы это? Ему никто не ответил. Рябчиков чистой ветошкой протирал запотевшие долы шашки, Григорий рылся в своем сундучке, Прохор рассеянно смотрел в окно на голые склоны гор, усеянные конскими табунами. - Садитесь к столу, выпьем. - Ермаков, не дожидаясь, опрокинул в рот полстакана, запил водой и, разжевывая кусок розового сала, повеселевшими глазами глядя на Григория, спросил: - Не наведут нам решку красные товарищи? - Всех не перебьют. Народу останется тут большие тыщи, - ответил Григорий. - Я обо всех и не печалуюсь, - рассмеялся Ермаков. - У меня об своей овчине забота... После того как изрядно выпили, разговор пошел веселее. А немного погодя неожиданно явился посиневший от холода, нахмуренный, угрюмый Богатырев. Он у порога сбросил целый тюк новеньких английских шинелей, молча начал раздеваться. - С прибытием вас! - кланяясь, язвительно поздравил Прохор. Богатырев метнул в его сторону озлобленный взгляд, со вздохом сказал! - Просить будут все эти Деникины и другие б..., и то не поеду! Стоял в очереди, иззяб, как кобель на морозе, а все без толку. Отрезало как раз по мне. Двое впереди меня стояли, одного пропустили, а другого нет. Половина батареи осталась, ну что это такое, а? - Вот так вашего брата умывают! - захохотал Ермаков и, расплескивая из бутыли, налил Богатыреву полный стакан спирта. - На, запей свое горькое горе! Или ты будешь ждать, когда тебя просить прийдут? Глянь в окно: это не генерал Врангель за тобой идет? Богатырев молча цедил спирт. Он вовсе не расположен был к шуткам. А Ермаков и Рябчиков - сами вполпьяна - напоили до отказа старуху хозяйку и уже поговаривали о том, чтобы пойти разыскать где-нибудь гармониста. - Идите лучше на станцию, - посоветовал Богатырев, - там вагоны расчиняют. Весь состав с обмундированием. - На черта оно нужно, твое обмундирование! - кричал Ермаков. - Нам этих шинелев хватит, какие ты приволок. А лишнее все одно заберут, Петро! Клеп собачий! Мы тут решаемся в красные идтить, понял? Ить мы казаки - или кто? Ежли оставят в живых нас красные - пойдем к ним служить! Мы - донские казаки! Чистых кровей, без подмесу! Наше дело - рубить. Знаешь, как я рублю? С кочерыжкой! Становись, на тебе попробую! То-то, ослабел? Нам все равно, кого рубить, лишь бы рубить. Так я говорю, Мелехов? - Отвяжись! - устало отмахивался Григорий. Кося налитыми кровью глазами, Ермаков пытался достать свою лежавшую на сундуке шашку. Богатырев беззлобно отталкивал его, просил: - Ты не буровь дюже, Аника-воин, а то я тебя враз усмирю. Пей степенно, ты же в офицерском чине. - Я на этот чин кладу с прибором! Он мне зараз нужен, как колодка свинье. Не вспоминай! Сам такой. Дай я тебе погоны отрежу? Петя, жаль моя, погоди, погоди, я их зараз... - Ишо не время, с этим успеется, - посмеивался Богатырев, отстраняя расходившегося друга. Пили до зари. Еще с вечера откуда-то появились незнакомые казаки, один из них с двухрядкой. Ермаков танцевал "казачка" до тех пор, пока не свалился. Его оттащили к сундуку, и он тотчас же уснул на голом полу, широко разбросав ноги, неловко запрокинув голову. До утра продолжалась невеселая гулянка. "Я из Кушматской!.. Из самой станицы! У нас были быки - рога не достанешь! Кони были - как львы! А сейчас, что осталось в хозяйстве? Одна облезлая сучка! Да и она скоро сдохнет, кормить нечем..." - пьяно рыдая, говорил пожилой казак - один из случайных знакомых, пришедших на гульбище. Какой-то кубанец в изорванной черкеске заказывал гармонисту "наурскую" и, картинно раскинув руки, с такой поразительной легкостью скользил по комнате, что Григорию казалось, будто подошвы горских сапог кубанца вовсе и не прикасаются к грязному, зашарпанному полу. В полночь кто-то из казаков невесть откуда притащил два высоких глиняных узкогорлых кувшина; на боках их темнели полусгнившие этикетки, пробки были опечатаны сургучом, из-под вишнево-красных сургучных печатей свешивались массивные свинцовые пломбы. Прохор долго держал в руках ведерный кувшин, мучительно шевелил губами, стараясь разобрать иностранную надпись на этикетке. Недавно проснувшийся Ермаков взял у него из рук кувшин, поставил на пол, обнажил шашку, Прохор не успел ахнуть, как Ермаков, косо замахнувшись, срезал шашкой горло кувшина на четверть, громко крикнул: "Подставляй посуду!" Густое, диковинно ароматное и терпкое вино распили в несколько минут, и после долго Рябчиков в восхищении цокал языком, бормотал: "Это не вино, а святое причастие! Такое только перед смертью пить, да и то не всем, а таким, какие за всю жизнь в карты не играли, табак не нюхали, баб не трогали... Архирейский напиток, одним словом!" Тут Прохор вспомнил, что у него в мешке лежат банки с лечебным вином. - Погоди, Платон, не хвали дюже! У меня винцо получше этого будет! Это - дерьмо, а вот я достал на складе, так это винцо! Ладан с медом, а может, даже лучше! Это тебе, браток, не архирейское, а - прямо сказать - царское! Раньше цари пили, а зараз нам довелось... - бахвалился он, открывая одну из банок. Жадный на выпивку Рябчиков глотнул сразу полстакана мутно-желтой густой жидкости, мгновенно побледнел и вытаращил глаза. - Это не вино, а карболка! - прохрипел он и, в ярости выплеснув остатки из стакана Прохору на рубаху, пошел, покачиваясь, в коридор. - Брешет он, гад! Вино - английское! Первый сорт! Не верьте ему, братцы! - стараясь перекричать гул пьяных голосов, заорал Прохор. Он выпил стакан залпом и тотчас стал белее Рябчикова. - Ну как? - допытывался Ермаков, раздувая ноздри, заглядывая Прохору в посоловевшие глаза. - Как царское вино? Крепкое? Сладкое? Говори же, чертяка, а то я эту банку об твою голову разобью! Прохор покачивал головой, страдал молча, а потом икнул, проворно вскочил и выбежал вслед за Рябчиковым. Ермаков, давясь от смеха, заговорщицки подмигнул Григорию, пошел во двор. Спустя минуту он вернулся