как бы с неохотой, но тем не менее рассказала и то, о чем я не спрашивал - о самородке-целителе, например, - подробно. Тут не словоохотливость, тут, по-видимому, - одиночество. Глубокое, внутреннее, врожденное. Я, конечно, тоже исповедался сполна. И сказал: - Почему же вы меня отсылали к психиатру, если сами психолог, да к тому же с целителем сотрудничаете? Отведите меня к нему. У меня депрессия, пониженный тонус, сонливость среди дня, сердцебиение вдруг одолевает. Расклеился, в общем. Я - его клиент. - Не знаю... - сказала она. - Какие-то проблемы? - Нет. Просто мне кажется, вы это все придумываете. - Зачем? - Ну, чтобы знакомство продолжить. - Вы психолог, от вас ничего не скроешь. Отчасти, да, вы правы. Но я всерьез хотел бы подлечиться. Я же деловой человек, деляга, делец, как только унюхаю, что знакомство может быть мне выгодным, тут же на эту выгоду набрасываюсь. Он ведь по блату меня лечить будет - бесплатно? Ведь я ваш знакомый! А то я скуп - просто до жадности. - Врете, конечно, - сказала она. - Вру, - охотно поддакнул я ее профессиональной проницательности. - Вру - и, конечно, заплачу ему по установленному тарифу. - Если я скажу, что вы мой знакомый, - не возьмет. - Зачем же лишать человека заработка. Скажите, что я вышел на вас случайно, что вы меня первый раз видите. Оно ведь так на самом деле и есть. - На самом деле я вижу вас второй раз. - Первый раз был не я. Первый раз я роль играл. - А теперь? - Теперь нет. - Ну, хорошо. Послезавтра в шесть вечера встретимся тут же. Он живет неподалеку. А о Сереже - ни слова. Ни полсловечка! Отставной милиционер жил в старом доме в однокомнатной квартирешке - его доля, как я потом выяснил, после развода и размена с женой, не понимавшей никогда его изобразительного и словесного творчества, не понявшей и его преждевременного ухода в отставку - когда ему опостылела милицейская лямка, причем ушел, имея звание для милиции немалое: майор. К чести его, из дома он удалился гордо, взяв с собой лишь десяток любимых книг (остальные - двум дочерям), гитару и, конечно, свои картины - поскольку в его семье в них все равно никто толку не разумеет. Я готов был про себя тихо улыбаться, глядя на эти самые картины, но они мне неожиданно понравились. В них не было того, что я не терплю более всего - претензии. Это были не абстракции и не дилетантский реализм, достижения которого сводятся к тому, что все предметы на картине аккуратно и строго сужаются в перспективу, это не был и натужный, насильственный примитивизм, это было похоже на фотографии неумелого фотографа, на снимках которого дома заваливаются назад, руки сфотографированного человека чудовищно велики, а голова находится от рук на расстоянии трех метров. Правда, портретов не было, были всё городские пейзажи, странный какой-то коричневатый колорит и обязательно где-то полоса или кусок неба цвета расплавленного свинца, мне очень понравился этот цвет. Стихами я утешился (он подарил мне книжечку) - грамотные среднеарифметические стихи с попытками философствования - и не больше. Не поразили меня и песни - Нина попросила его спеть, и он спел три штуки. Нине не терпелось показать мне его способности сразу, он смущался, но потакал ее желаниям - как добрый дядюшка. Он и возрастом годился ей в дядюшки: немного за пятьдесят. Крепкий еще мужчина, с непрошедшим еще румянцем на щеках - от долгого пребывания на свежем воздухе во время милицейских дежурств. Имя его: Александр Сергеевич. Что ж поделаешь, бывает. Фамилию зато я предвкушал крепко милицейски-военную: Сидорчук, понимаешь, Баблаков, понимаешь, Рррррррахитченко, понимаешь. Оказалось же: Петров. Александр Сергеевич Петров. Найдите подлеца, который стал бы смеяться над человеком с такими именем, фамилией и отчеством. Я не подлец - и не смеялся. Освоившись - или дав мне освоиться, - он сказал: - Вы, конечно, сами знаете, чем больны и каким образом вам надо лечиться. Я засмеялся. - Конечно, знаю. Нина улыбнулась. Ей от души приятно было слышать беседу двух умных, понимающих друг друга людей. - И к таким лечителям, как я, относитесь, конечно, с иронией, - продолжил Александр Сергеевич. - Не буду отрицать. - И мне вы тоже не верите. Уж очень богатая личность, - отнесся Александр Сергеевич в свой адрес, а Нина вся засветилась, любовно (право слово, именно так!) глядя на него. - Он, видите ли, и малюет, он и стихи, и песни, он и за живых людей взялся. Сейчас начнет рассказывать, кого как от рака вылечил, от прогрессирующего паралича, не считая таких мелочей, как стенокардия и язва. А уж депрессии всякие - просто одним плевком. (Видимо, кое-что Нина обо мне ему рассказала.) - И вам не верю, - согласился я. - И не надо. Не верьте, смейтесь - позвольте только над вами руками поводить. Пошаманствовать, так сказать. Отчего ж не разрешить, я разрешил. Он поводил руками. Я, как и велено было, не верил и посмеивался. Ему бы тоже посмеиваться, но он все больше хмурился, а к концу сеанса вовсе помрачнел. - Все-таки рак, - сокрушенно сказал я. - Нет. Вы практически здоровы. Ну, кое-какие отклонения, как у всех мужчин вашего возраста. Даже поменьше. Но что-то вас давит. Ясно. Нина и про мои разговоры насчет самоубийства сообщила. - Ничего особенного: жить неохота, - понурился я. - Да нет, не то, - сказал Александр Сергеевич Петров. - Тут хуже. То есть не хуже, а сложнее. Или не сложнее... Не знаю. Нина смотрела на него с недоумением. - Может, тяжкий грех на душе? - спросил я сумрачно, как у ведуна-схимника в пещере, ожидая, что он сейчас воздымет тощую, вскормленную акридами руку и проклянет меня, а я его убью, ибо все равно прощенья нет. - Вам лучше знать, - сказал он. - Нет тяжкого греха, - вздохнул я. - Девиц и женщин, правда, бесчестил. По молодости. Ну, жульничал, поскольку делец, - однако в пределах, разрешенных законом и собственной душой. Вот и все. - И велики те пределы? - допрашивал Петров уже с пристрастием, без шуток. - Вы о законе или о душе? - И о том, и о другом. - Насчет законов затрудняюсь ответить, ввиду отсутствия таковых, душа же, как вы знаете, беспредельна. Нина глядела на Александра Сергеевича и на меня чуть ли не со страхом, правда, причины страха по отношению к нему и ко мне, наверное, были разными. - Так вот, - подытожил вдруг Петров, хотя я только начинал входить во вкус. - Лечить я вас не буду. Общаться с вами - не желаю, потому что, извините, лишней отрицательной энергии накапливать не хочу - она на других отзовется. И настоятельно, кроме этого, прошу вас с Ниной знакомства не поддерживать. - Что ж такое! - воскликнул я, ничуть не медля. - Один вохровец недоделанный на меня с кулаками полез, другой - мент с широким кругозором - с девушкой дружить не разрешает! Что за борзость такая, граждане! Не надо! Не надо меня на понт брать! - Ты не юродствуй! - спокойно сказал Александр Сергеевич, но скулы у него заиграли по-ментовски уже, по-майорски уже они у него заиграли. - Ты не корчь из себя тут. Ты человек с образованием - не скажу интеллигент, - правила хорошего тона знаешь и вполне способен сообразить, что после моих слов должен оставить мой дом. Прошу. Я выдержал паузу. Не то чтобы раздумывал, нет, реакция на любое слово и дело у меня мгновенная, я уже знал, что скажу, но пауза мне нужна была в целях мхатовских. И сказал: - Я уйду. Я делец, но не из тех, что трясут пузцами и гонором. Я только одно хочу спросить: вы в Христа веруете? Нина так и вперилась в Петрова. Не знаю, обсуждался ли меж ними этот вопрос, но я ясно видел, что сейчас она жаждет положительного ответа. - Верую, - сказал Александр Сергеевич, и не будь тут меня, Нина, возможно, захлопала бы в ладошки по-детсадовски, словно дождавшись Деда Мороза и новогоднего подарка. Я любовался ею, я умолк; Петров нервничал. Задав важный вопрос, я погрузился в созерцание - и умалил этим свой вопрос, и оскорбительно обошелся с ответом Петрова. - Ну так что? - поторопил меня майор. Я по-прежнему созерцал нечто свое, внутреннее, гораздо более ценное, чем наши пустяковые беседы. Однако пришлось вернуться. Нехотя очнувшись, я продолжил: - А раз веруете, Александр Сергеевич, почему ж гоните? Если видите что-то во мне, - говорил я с полной и абсолютной серьезностью, которой не добился бы от меня ни один психиатр, говорил я этому отставному майору с шизофреническими творческими наклонностями, - если видите что-то, то скажите и мне, потому что, вам же известно, человек сам себя подчас не знает! - Не подчас, а всегда, - поправил меня Петров, чувствуя уже надо мной некоторую власть. - Ну всегда. Так помогите! - Это не болезнь у вас. А может, и болезнь. Но я такие не лечу. Поп лечит - если сами в Бога и церковь веруете. В чем сомневаюсь. Знаю одно - вы человек страшный, опасный, на все готовый. - Позвольте! Вы это - с такой уверенностью, у меня мурашки по коже! - Я сказал это не Петрову, я обратился к Нине с этими словами, как будто именно ее просил пожалеть меня, объяснить мне, а она сидела, вжавшись в кресло, и смотрела уже не на нас, а куда-то между нами. Может, вспоминала положения научно-популярной книжки "Познай самого себя". - Если я не чую своей умственно-психической сути, то вы-то свою - чуете?! Вы - майор милиции в отставке, вы не в отделе кадров, судя по вашему цветущему виду, работали, не в детской комнате милиции, вы, я думаю, и по сусалам давали людям, а то и убивали. Отвечайте быстро и честно - убивали людей? - Двоих, - твердо и спокойно ответил Александр Сергеевич. - Одного, правда, могли спасти. Не довезли. Далеко было. Степь. Казахстан. - Ну, будем считать - полтора. Полтора трупа на вашей совести... - Ты еще пошучивать будешь, сопляк! - взревел наконец отставной майор, побагровев, что сделало его еще мужественней. - Не буду! - приложил я руки к сердцу. - Дурная привычка, в пионерлагере били за это: язык без костей. Но коли вы убивали-таки людей, то какое право вы имеете меня выпроваживать только на основании каких-то догадок, каких-то ваших шестых чувств, которые я уважаю, тем более газета "Неделя" о них пишет тоже с уважением и подробно? За что вы мне не велите, - тут я подчеркнул, - дружить с Ниной, по отношению к которой у меня самые чистые намерения? - Не надо! - сказала Нина. - Не надо никаких намерений. Я вам повода не давала. - Да я, может, к примеру. Как он смеет, - взвился теперь уже я, - как он смеет, самопальный, видите ли, художник, посредственный поэт и бездарный струнощипатель, как он смеет вот так с ходу клеймить человека! Кому - если по-христиански - дано это право? А? Тут уж паузу взял майор. Но паузу не мхатовскую, а истинно майорскую, натуральную, будто не было за его плечами картин, и стихов, и чтения художественной классической литературы, а были только бездумные нудные дежурства или унылые разбирательства с жульем средней руки да ловитва преступников, укравших средь бела дня у глухой бабушки утюг и бутылку водки, - а потом: прийти домой, скинуть сапожишки, взопревшие носки и мышиные штанцы - да щец похлебать, да задремать у телевизора, накрывшись газетой. - Я не клеймлю, - молвил он наконец. - Но имею право знакомиться с кем хочу. С вами - не хочу, вот и все. И Нине не советую. По-человечески, обычно, без всякой христианской вашей демагогии. Ясно вам? - А ведь вы даже не заметили, - не преминул я подкинуть ему, - что стоило на вас прикрикнуть, осадить вас - так вы меня моментально тыкать перестали. А то сразу: "Ты! Сопляк! Пшел вон!" Говорил он так? - спросил я Нину, прекрасно понимая, что ставлю ее в трудное положение. - Он чувствует, - избежала Нина прямого ответа. - Он всегда чувствует, плохой человек или хороший. - Да ты-то откуда знаешь? На слово веришь? Человек ушел, оплеванный, а через полчаса, может, старушку из-под трамвая выволок, пожертвовав собственными ногами! Ты хоть одну судьбу потом проследила? - И не одну, а многие. С Александром Сергеевичем многие в контакте, я многих больше года знаю. - Это хорошие. А плохие? - И плохие есть. И все подтверждается; если Александр Сергеевич скажет - так и есть: плохой человек. - Позвольте! - изумился я. - Но только что Александр Сергеевич, уважаемый человекознатец, отказался со мной вообще дело иметь! Я что - хуже даже этих плохих? - Вы первый, с кем он так, - почти прошептала Нина. - Какой-то бесплодный разговор, - поморщился Петров. - Лично я сказал все, что хотел. Ни в чем вас не обвиняю. Но такой черной дыры ни у кого в душе не чувствовал. Я даже, - усмехнулся он - показывая усмешкой, что изволит шутить, - даже побаиваюсь вас. - Ладно, ухожу, - поднялся я. - Но - напоследок. Мои слова будут не столь загадочными, они вам даже покажутся пошлыми, бытовыми, но я много раз убеждался, что сложность мотивов - лишь в кино да в книгах, поскольку там - избранные, так сказать, типы, квинтэссенции пороков и добродетелей, иначе скучно. В жизни ж вот так: Сергей Александрович, то есть, извините, заговорился, Александр Сергеевич Петров, отставной майор с умом и способностями, очень желал бы согреть свой ум и развить свои способности не в этой холостяцкой конуре, где у него, кроме чая, нет ничего - ведь нет? - а в обществе молодой, желательно красивой женщины. Он мечтает: молодая красивая женщина влюбляется в него, крепкого еще, а главное, неординарного мужчину - и выходит за него замуж. Днями он будет принимать клиентов, или писать стихи, или полотна акварелями, темперой, а то даже и маслом! - или сочинять песни, а вечером они будут обсуждать результаты его трудов или он сядет на диван читать вслух Шопенгауэра, а она, прикорнув рядышком, будет внимать и дремать - да и ему дремлется после сытного ужина, приготовленного не грубыми мужскими руками, привыкшими к шмону, тычкам в загривок и тяжелым ключам от тюремных камер, а нежными атласными ручками. Вот вам и вся ваша сложная психология, которая на самом деле сучий хвостик, как выражается один мой приятель. Я не дал ответить вскочившему Александру Сергеевичу. Я не дал слова сказать и вскочившей Нине. - А может, я все наврал, - сказал я. - Обида заговорила, злость, не знаю. Так ведь бывает - даже с умными людьми: обозлишься на кого-то и заорешь: ах ты, козел! - хоть и знаешь, что он вовсе не козел, а, наоборот, семейный хороший человек, но трудности у него, и здоровье шалит, и жена пилит, и любовница домогается, и в долги залез, а на чердаке в трубу он по ночам астрономию смотрит, недосыпает. Когда сложен человек, когда прост? Или всегда одновременно сложен и прост? Когда он плох, когда хорош? Или опять-таки одновременно? А? Молчите, Александр Сергеевич? - вопросил я Петрова, как раз собиравшегося что-то сказать. Но я не дал ему. - И это правильно, - напористо сказал я. - Главная милицейская заповедь, она же армейская, она же чиновничья: молчи - за умного сойдешь! Вы ж молчать не захотели, вот вам и результат! И - к двери. - А ну стой! - заорал Петров (потому что какие мы там ни психотерапевты, а самолюбие - как без него? как позволить другому сказать последнее слово?). Он не только заорал, он, забывшись, вцепился мне в рукав, но я брезгливо оторвал его руку - и вышел, хлопнув дверью, не попрощавшись даже с Ниной. Впрочем, я уверен был, что она позвонит - и скорее всего в тот же день. Она и позвонила - вечером. Разговор я записал на магнитофон. Как и впоследствии записывал: чтобы потом слушать, вспоминать. ПОТОМ. Понимаете меня? А кого это я спрашиваю? Следователя, которому отнесу эту тетрадь? Или будущего психиатра? Или друга сокровенного, которому захочу покаяться? Или, упаси Бог, читателей, которым предложу все это в виде занимательного повествования? Или чертиков, которые мерещатся по углам? - но мне никакие чертики не мерещатся и не мерещились даже в ту пору, когда я допивался до тяжелых похмелий. Будем считать, что я себя спрашиваю - на "вы". Но зачем мне себя спрашивать, если и без вопроса знаю ответ? ПОТОМ. После шестнадцатого октября, после дня ее рождения. Естественно, она сказала, что звонит в последний раз и только для того, чтобы выразить возмущение по поводу моего поведения, по поводу того, как я вел себя по отношению (волнуясь, она выражалась довольно коряво) к замечательному человеку Александру Сергеевичу Петрову, подобных которому она не встречала всю свою жизнь, да еще позволил (это я, а не Александр Сергеевич) высказать грязные предположения по поводу их взаимоотношений, в то время как, кроме деловых контактов, тут ничего нет и быть не может. - Во-первых, - сказал я, - что погорячился - признаю. Но грязных предположений не делал. Пошлые, убогие - но не грязные. И сам же в них, если помните, усомнился. Во-вторых, зачем вы оправдываетесь? - Я - оправдываюсь? - Не только оправдываетесь. Вы говорите неправду. - Что?! - Положим, у вас к нему отношение как к учителю, как к старшему товарищу. А у него к вам? Или я слепой и глухой? Я не такой чуткий, как Александр ваш Сергеевич (хотя то, что он убийца - вы слышите меня? - угадал!), но понять его отношение к вам вполне могу. Скажите еще раз неправду. Это ведь легко. - Ну, пусть так, - сказала она после паузы - не мхатовской, как у меня, и не тугодумной майорской, как у Петрова, а после паузы женской - когда за полминуты решается вопрос: продать близкого человека ради случайного красавца или не продать. Вопрос, насколько я знаю женщин, всегда решается в пользу красавца. (О том, что я красавец, говорю без хвастовства и кокетства. В году двенадцать месяцев. Зимой холодно, а летом тепло. В пятиэтажных домах - пять этажей. Я - красавец. Ряд равноправный.) - Пусть так, - сказала она наконец, - он действительно... Но он культурнейший, воспитаннейший человек, он ни словом, ни намеком... - Извините - это до тех пор, пока он не чует соперника. В вашем курсанте он соперника не чуял - и молодец, и прав. - Слушайте... - Послушаю. Но дайте договорить, очень прошу. Во мне же он почувствовал соперника - и серьезного. Вот и взвился, вот и нарисовал меня каким-то сущим дьяволом. Представляю, что он еще обо мне наговорил! - А вот и врете. И ни черта не понимаете в этом человеке! Он ни слова, клянусь, ни слова о вас не сказал. - Неправда. Он должен был хотя бы сказать, что вот именно ни слова обо мне не скажет или что-то в этом роде. - Ну так. И всё. - Вспомните, очень прошу, в каких именно выражениях он это сказал. - Это неважно. - Боитесь? - Чего? Она опять сделала паузу. И опять предала близкого человека. - Он сказал, что у него такое чувство, будто наступил на жабу. Противно. И я его понимаю, кстати. Довольны? - Очень! Я был действительно доволен. Александр Сергеевич умница, он не будет подробно изливать свою неприязнь к сопернику, называть его подлецом, страшным человеком - или, к примеру, несчастным. Все эти слова, не дай бог, заинтересуют девушку, не дай Бог, захочет узнать: почему подлец, почему страшный, почему несчастный? Нет, самое лучшее - как плевком - одним словцом пренебрежительно уничтожить человека. И словцо хорошее: жаба. Девушки жаб не любят: зеленые, холодные, пупырчатые и всегда неожиданно выскакивают из дачной травы, норовя прыгнуть на босые ноги. Отличное словцо, отличный образ, хорошо усваивается памятью. Все это я Нине объяснил - и она отрицала, поминутно собиралась прекратить разговор. Но дело было уже сделано. - Вы ведь как коллеги и специалисты обсуждаете своих пациентов, ведь так? Это не сплетничанье, это профессиональный разговор. Почему же он отделался одной жабой, а вы - почему, почему? - не спросили, что он имел в виду, называя меня в лицо несчастным человеком, хотя вам до смерти хотелось спросить? Тут, правда, он поспешил, он не успел подумать о возможном влиянии этого диагноза на ваше отношение ко мне. - Вы чушь какую-то несете. Он не хотел об этом говорить, вот я и не стала спрашивать. - Но хотелось спросить? - Да, - ответила честная девушка. - И при случае спросите? - Возможно. - Огромная просьба: позвоните мне в последний раз - и пусть это будет действительно последний раз - и скажите, что он имел в виду, когда назвал меня несчастным. В конце концов, есть у меня право знать о себе?! При этом повеления его выполню - и с ним не буду дружиться, коль не хочет, и вас домогаться не буду. - Ну разве только при этом условии, - сказала она, повесив трубку и очень, наверно, довольная таким концом разговора, где она вышла полный молодец, а я вышел... А вот кто вышел я? Тут-то и начнется у нее бессонная ночка. Почему, в самом деле, так разволновался Александр Сергеевич? Почему, обычно такой корректный, назвал человека жабой? Почему не захотел говорить о нем - хотя любит рассказывать о своих ощущениях и о своем проникновении в душу другого? Что за человек этот делец, так неожиданно с ней познакомившийся, тезка ее Сережи (опять не навестила его в училище, а он, наверное, то и дело крутится возле КПП, контрольно-пропускного пункта), делец с ухватками вовсе не дельца и с культурной речью, что, впрочем, неудивительно при его высшем физико-математическом образовании? Почему он обронил это словцо - несчастный? Александр Сергеевич сказал: страшный. Ну и: жаба. Не слукавил ли бывший майор, которого она считала кристальнейшим человеком, думающим только о своих мыслях, о творчестве и о здоровье болящих, которым помогает почти бескорыстно? А если слукавил - то почему? Может, он почувствовал в Сергее (так она будет мысленно называть меня в отличие от курсанта Сережи) именно глубокое несчастье и побоялся, что это несчастье и меня засосет, как омут? Но в чем это несчастье? И почему Петров, так много рассказывавший о себе (в том числе слишком много, даже до неприличия, о своей неудавшейся семейной жизни), не рассказал о людях, которых убил? Он, правда, и о других подробностях своей милицейской карьеры не распространялся, говоря: не было этого, настоящая жизнь только началась. Но - все же. Он ведь откровенен был с ней - как ни с кем. Кстати - а почему? Конечно, элемент его мужского интереса ко мне отрицать нельзя. Но в этом ничего такого нет. Он здоровый мужчина, а в беседе каждого мужчины с каждой женщиной (равно как и наоборот) всегда присутствует некий сексуальный элемент: в слове, в жесте, во взгляде. Так что Сергей просто раздул из мухи слона, провел меня как дурочку, основываясь на обычном человеческом знании. Стыдно! Если б только не странный гнев Александра Сергеевича, если бы - потом - не его желание остаться наедине с собой: будто ему неловко передо мной, будто он сам уличил себя в чем-то... И почему так хочется вот сейчас, среди ночи, позвонить Сергею? Пусть объяснит! Но - что объяснять? Глупый и мучительный, однако, вопрос - в котором нет конкретного вопроса, а только тревога, непонятная, сосущая... Я думал, она помчится к майору Петрову завтра же, но она позвонила лишь через неделю. Я было подивился крепости ее характера, но все выяснилось бытово, просто: Александр Сергеевич на неделю уезжал к родственникам в деревню. Сельский выходец, значит. Значит, самородок вдвойне и втройне. Этих ехидных слов я Нине не сказал. Всему свое время. Она была радостной. - Вы знаете, Александр Сергеевич много о вас думал и решил, что был неправ. То есть он не совсем точно выразился. Он просто боится, что вас ждет что-то страшное, вернее, вы этого ждете, а тот, кто ждет - дожидается, - тараторила она, боясь позабыть веские точные слова, обдуманные майором Петровым в деревне за окучиванием картошки или мичуринской прививкой рябины черноплодной к дроку дыролистному. - Он просил не обижаться на него и, если хотите, прийти поговорить, просто поговорить, не как с пациентом, а как с интересным человеком, которого он не до конца понял. Она даже выдохнула после этого длинного периода - словно вынырнула из воды. Я же, не успела она закончить, все понял. Нет, не умница Александр Сергеевич. Он просто - хитер. По-деревенски хитер. Он понял, что свалял дурака, и решил, что пока - пока - лучше этого парня держать на глазах. Слишком опасен. Вон и Нина прискакала и первым делом: вопросы о нем. Обмишурился, промаху дал. Впустую проквакала его жаба, не перевесила интереса Нины к страшному человеку. (Хотя ведь, сучий хвост, ведь усмотрел что-то, значит, не без способностей, не без чутья. Я сам с чутьем, но таких способностей не имею. А он в самую середку заглянул. Но - никогда не допрет до конкретного: что хочу убить ее - и почему мне это нужно.) - Я бы рад сходить погоститься, - сказал я Нине. - Но я неделю никуда не выхожу. И никого не хочу видеть. - А ваши дела? У вас же... - К черту дела. - Слушайте, но это же серьезно. То есть не так серьезно... Астено-депрессивный синдром, обострение или что-то. Я бы вам советовала в клинику лечь. Я серьезно говорю. - Пошла ты со своей клиникой, дура! - вяло сказал я и бросил трубку. Были звонки. Не подошел. Адреса она моего не знает - вот что плохо. Сейчас примчалась бы. Надо при случае сообщить адрес. Звонки с разными промежутками раздавались в квартире весь день. Потом я узнал, что один из звонков обошелся мне в полмиллиона убытка. По масштабам 94-го года - не так уж много. Но и не двадцать копеек. Вечером я все же снял трубку. - Мне, собственно, наплевать, тешьте свою тоску, - сказала Нина. - Я просто подумала: у вас и жрать-то нечего. Мне и на это наплевать, примите как инстинкт женщины, которая не может не думать о голодающем мужчине - хотя он ей совершенно посторонний. - Не беспокойся, с голоду не помру. - Идиот какой-то, - сказала Нина. Я чуть не задохнулся от счастья и нежности - впервые. Именно так она сказала: "идиот какой-то". Так о близком говорят, о муже, о женихе, о любовнике, о друге - меня все устраивало. Бог послал мне этого Александра Сергеевича, как он мне все облегчил, как он мне помог! В День советской милиции - или такого праздника уже нет? - ну, российской! - поставлю свечку во здравие Александра Сергеевича Петрова, майора в отставке, художника, поэта, барда, замечательного человека! - Ну хорошо. Я скажу, что жрать нечего. Ты хочешь что-нибудь принести? Это опасно. Я наброшусь на тебя. Ясно? - Тогда вы симулируете. В таком состоянии не набрасываются. - У меня особый случай. - Вы весь - какой-то особый случай. Я вас не понимаю. Ах, девушка какая хорошая! - даже мыслей своих скрывать не умеет. Тут я подумал, что соврал. Мысленно соврал - фразой этой и интонацией. Потому что фраза и интонации были как о посторонней. Или еще я это называл: объект. А было уже - другое. И я сказал: - Слушай, не надо ничего этого. Не особый я случай. Я действительно очень хочу тебя, как бы это... употребить. После этого ты мне будешь не нужна. Я никого так не хотел. Ты хороша, стерва. Очень хороша. Я тебя как живую перед собой вижу: и глаза, и волосы, куда руки запускать, и плечи гладкие, хрупкие, и грудь, вот одна, а вот другая, венерины холмы, как поэты говорили, а на холмах - восхолмия, твердые, напрягшиеся - и ты это чувствуешь, живот твой вижу с впадинкой и золотистое внизу, особенно когда свет сбоку, и ноги вижу - от сгибов у бедер до округлых коленей, до тонких лодыжек... - Хватит! - закричала она. Закричала - когда я уже все сказал о ней. - Повторяю: употребить тебя хочу, и больше ничего, и мог бы, мог бы, уж поверь, несмотря на происки твоего майора, - но не хочу. Тебя не употреблять, тебя любить надо. Оставайся жива-здорова, выходи замуж за Сережу, уезжай к черту! Тут я ее просто-напросто обматерил - семиэтажным, которому меня научили мои деловые партнеры с восьмилетним образованием, тот же Станислав Морошко. Впрочем, эту науку каждый с детства знает. И все же есть такие коленца! И грубо - и что-то мужское, мужицкое, сильное, отчаянное и разбойное, как сарынь на кичку, есть в таких коленцах! Она молчала. Потом - медленно: - Прав Петров. Ты - страшный человек. Есть, которые притворяются, а ты по-настоящему. Ты откровенно страшный. Любуешься этим, что ли? Был у меня один - тот мелко-страшненький оказался. Ну то есть - даже убить может, но с визгами, с истерикой, а ты, наверно, глазом не моргнешь. - Пошла ты со своим майором, знаешь, куда? Я в жизни никого всерьез не трогал, разве только Сережку твоего, и то сдуру, психанутость какая-то накатила, я надеялся - он меня сделает. Я зимой, старшеклассником еще был, нашел в сугробе нищего безногого - на пустыре, на окраине, два часа нес его на себе до дома, руки отморозил, даже отрезать хотели. Не хвастаюсь, а просто - нечего на меня валить. Я нормальный человек. Если есть что ненормальное - тебя хочу. Не люблю и не мечтаю полюбить, просто хочу. Маньяком стал - но в одном направлении. - А любить что, не пробовал даже? - Два раза попробовал, хватит, я ведь рассказывал уже. Слушай, я видеть тебя хочу. Не трону, клянусь, матерью клянусь, Богом самим, посидим просто, посмотрю на тебя - и всё. Видеть тебя хочу... Ты где? - Я здесь, - послышался тихий голос. И не растерянный ничуть, не задумчивый - потому что женщины в таких ситуациях не растеряются, не задумаются, ими другое что-то движет. Шестое чувство, может, как у майора Петрова. - Ладно, - сказала она. - Сейчас еще не поздно. Но пока доберусь... Я ведь на той самой окраине, где безногие на пустырях валяются. Три дома, а вокруг степь. А ты наверняка в центре. - Говори адрес, через двадцать минут я за тобой заеду. Увидишь: красная машина, "ниссан", выйдешь. Заходить к тебе не хочу - чтоб маму не тревожить. - Мудро, - усмехнулась она. Последующие часа полтора я изображал из себя уже не дельца-умнягу, брезгливо проходящего через социалистическо-капиталистический период первоначального накопления капитала, а барыгу, жлоба, рашен бизнесмен: музыку в машину, какая побухтистее (шоб вся улица слыхала: я еду!), скорость - шоб никто ни-ни не обогнал, проскоки с ревом гудка на красный свет под матерки шоферов, плеванье старичков на тротуарах и зависть пацанья, заезд в гараж, открывающийся автоматически с помощью пульта из машины (так же и свет в гараже зажигается), легкими шагами в светлом летнем костюме - с дамой на девятый этаж в загаженном лифте, а в квартире уже чудодейственным образом: цветы, фрукты, шампанское с ананасом, музыка льется из системы хай-фай, кондиционер работает бесшумно, на полах обоих (именно так!) комнат ковры, во второй комнате - постель ширины такой же, как и длины, кресла, в которых утопаешь - и не хочешь выплыть, - и все это специально, все это я знал, для чего, ждал все слов - и дождался. - Вот, значит, чем ты меня решил охмурить? Скромный делец. С усмешкой. Но и с некоторой ошарашинкой. Потому что, как ни крутите, а "красивая" жизнь (ее ведь в сатирическом журнале "Крокодил" времен моей юности без кавычек не называли) непривычного человека все ж спервоначала обескураживает, а Нина была девушкой непривычной, сама с мамой жила скромно, я это очень просто по ее одежде видел. - Да пошла ты! - ответил я. - Слушай, - строго сказала она. - Не знаю, зачем ты эту маску напялил, но будешь хамить - уйду. Как ты ни выпендривайся, а этого не спрячешь. - И она указала на то место, где в типовых квартирах стоит набор мебели, называемый в соответствии со скудостью современного русского языка - "стенка". Не было "стенки". А вместо "стенки" по всей стенке были полки с книгами. Да в спальне еще. Мое настоящее богатство, ради которого я и от свиданий иногда отказывался, и встречи деловые, зачитавшись, срывал. Мои что-то около трех тысяч книг. Поэтому в кресле утопать она не стала, а подошла к полкам. Молвила: - Если ты все это прочитал, тогда я много о тебе знаю. - Не все. Половину. Жизнь впереди еще долгая, успеется. - Я поняла. Ты все выдумал. И ты не физик-математик. Ты бывший актер. Тебя выгнали за профнепригодность: в каждой роли ты пересаливал и переигрывал. Девочка моя, она говорила это красиво, умно, тонко - а всего-то двадцатъ один год. Но не зря же я утверждал - или кто-то из мною прочитанных, - что и в двадцать, и в тридцать лет женщины одинаково умны, когда говорят с мужчиной. Особенно если он нравится. Все-таки я усадил ее в кресло для утопающих - и утонул сам. Молча разглядывал ее. Боже мой, эта шея, эти волосы, эти руки - все скоро умрет. Ведь скоро. И это обязательно, потому что она уже не просто нужна мне. Я ее не отпущу. Может, это влюбчивость (как слезливая сентиментальность у кровавых диктаторов), но я уже в нее влюбился - и по-настоящему, и поэтому нет того, чего бы я сейчас не мог сделать. Даже самое невероятное - не трогать ее - могу. - Шампанское-то будем пить или как? - спросила Нина. Шампанское на девушек хорошо действует, расслабляет, они податливыми становятся. А клятвы свои страшные можешь забыть. Я оторопел. Она взяла телефон. - Мама? Все нормально. Да нет, ничего. Она перенервничала просто. Но сейчас еще тяжело. Плачет. Утром? Не знаю, я позвоню еще. И мне: - Лучше, конечно, без шампанского. Чтоб чувствительность не притуплялась. - Ты в этом хорошо разбираешься? Есть опыт? - Кое-какой. А главное - я вообще не пью. Не переношу алкоголь. Так, - деловито осмотрелась она. - Ванная там. Что ж не показал? Другим-то показывал? Что там, голубой кафель, мрамор, зеркала? Она засмеялась и пошла в ванную. Под шум воды я думал: вот те на! Или я в ней напрочь ошибся - или влюбилась она в меня? Или вообще неизвестно что. Я-то планировал как? Выпьем шампанского, потом я-таки приближусь к ней, в танце ли, в другом каком занятии, возьму в руки, начну заводить и доводить, а потом в бешенстве (на себя, мол, бешусь!) - выпровожу. На другой день она явится. Ну или через день. А тут - будьте любезны, вариант, какие бывали не раз. Она в ванную - спокойно, потом я в ванную - спокойно, потом в постель, заниматься друг другом с душевной скукой - но для здоровья, говорят, полезно, и сон после этого хороший, а то мы ж невротики все, на снотворных все... В общем, я даже растерялся. И настолько тупо соображал, что приготовил слова: мол, ты что, девушка по вызову? марш отсюда и чтоб глаза мои!.. А потом? А влюбленность моя? Что, уже прошла? И я чувствовал - нет. Но что-то произошло. Не так я хотел. Она вышла, завернувшись в большое махровое полотенце. Не успел я раскрыть рот, как она сказала: - Ты же мне объявил: хочешь меня употребить, потому что если не употреблять, то любить надо, а любить ты не хочешь. Так вот. Чего-чего, а любви твоей я тоже не хочу. Страшный ты там или несчастный - не хочу. Но ты своего умеешь добиваться. Я тебе не верю. Договоримся так: ты меня употребляешь - и до свидания. И чтобы больше никаких звонков. Годится? Или я пошла. За помывку и пользование полотенцем могу заплатить. Это был уже свет в окошке. Остается сказать: что ж, уходи. И еще что-нибудь добавить. Ну вроде: спасибо. Она: за что? Я, пожав плечами: не знаю... Но я - не сумел. ...Многоопытных ласк моих она принять не пожелала. - Тебе будет хорошо. Как никогда. Как ни с кем... - шептал я. - Посмотрим, - ответила она, чуть не лишив этим холодным словом мужского достоинства. Как же я ее убивать-то буду? - мелькнула дурацкая мысль. Поэтому я действовал, словно при убийстве: лишь бы скорей. (И крови поменьше.) Кровь, однако, была. - Ни фига себе, - сказал я, включая зачем-то свет и осматривая место происшествия. - Именно так, - сказала она. - Потуши свет, дурак, или отвернись хотя бы. И ушла в ванную. А потом молча легла спать в другой комнате на мягком диване (я укрыл ее уже сонную), а утром, проснувшись раньше меня, исчезла. - Понимаешь, - говорила она через две, кажется, недели, когда я ее измучал-таки расспросами о первой ночи, - я решила так. То ли ты психопат, то ли хитроумный бабник - какая разница? Мне двадцать два скоро, подруги давно и замужем, и любовники у них, а мы с Сережей, парочка влюбленная (будто бы - добавила в скобках), всё ходим, за пальчики держимся. Он пытался два раза - одна суета, стыд, он закомплексованный, сопит и битых часа два бормочет: сейчас, сейчас... Вот... А я хотела этого знания. Этого опыта. И просто - как женщина. Пора. Присматривала. Правда, меня больше устраивал вариант случайный. Чтобы виделись в первый и в последний раз. Тут ты. Сначала ничему не верила. Потом поверила. Потом опять не верила - когда приехала к тебе. Теперь - опять верю. А ведь было дело - с Петровым готова была. Ты слышишь меня? Понимаешь меня? Я тебе верю, это очень важно. Я верю. - Чему? - Ну, что нужна тебе. Что... - Влюбился? - Скажем так... Ну и я немножко. Вон ты какой. Красивый, умный. И богатый даже, хотя это дело пятое. Но, в принципе, я не чистоплюйка, я и с богатым и красивым переспать могу. Хотя мне больше бедные и уродливые нравятся. Она смеялась. Я целовал ее пальцы. По одному. Я в ответ рассказал ей историю своего грехопадения, которую никому не рассказывал. Вот ведь как: ничего не боюсь, а смешным показаться все-таки не хочется, история же эта выставляет меня в довольно смешном виде. То есть я раньше так думал, а после того, что произошло с Ниной, умилился, потому что она почти повторила меня. Мне было восемнадцать лет, я учился на первом курсе, был весел, волен, раскован и считался первейшим бабником, что была полная неправда. Меня часто видели то с той, то с этой, строили утвердительные догадки, я же был девственник и ни с кем даже не пытался пойти на сближение, боясь, как мы говаривали, облажаться - и это всем станет известно. Я понимал, что это в конце концов может вылиться в психоз, в тайную женобоязнь, и решил во что бы то ни стало - исполнить. И была некая девица, довольно симпатичная и стройная, жившая на квартире у какой-то старушки и имевшая репутацию вполне определенную. По крайней мере, трое моих друзей утверждали, что переспали с ней в отсутствие старушки, а старушка отсутствует почти всегда, потому что страстная любительница таскаться по магазинам, стоять в очередях, выискивать, где что дешевле или лучше, или то, чего в других местах нет, - и проводит в этих полезных для здоровья занятиях целые дни. Вот с этой девицей - с ее помощью, если точнее - я и решил согрешить. Я подошел к ней и сказал: "Слушай, давно хочу напроситься к тебе в гости". "Ладно", - сказала девица и назначила время. Я пришел. Я трясся в душе как осиновый лист. Я был спокоен и победителен. Вот что, сказал я, приму-ка я ванну, а ты постели пока. "Ого! - сказала она. - Вот это напор!" "Могу и уйти, - пожал я плечами. - Но что делать, если ты мне давно нравишься? Я не люблю бестолковых разговоров. То есть люблю, и даже очень - но когда уже твои усталые кудри прильнут к моему обнаженному плечу. А до этого не разговоры, а одно скрытое желанье. Разве нет?" Ну, может, не так красиво и умно сказал, но примерно так. И пошел себе в ванную. Мылся тщательно - и вышел из ванной Адамом, даже полотенца вместо фигового листка не использовал. Она и впрямь постелила и лежала уже под простыней - и на мою наготу посмотрела спокойно, изучающе, как и положено опытной любительнице. Совершенно спокойно я улегся рядом. Совершенно спокойно целовал ее долго и обстоятельно. Я не позволял даже отдаленно приблизиться мысли, что у меня не получится. Она, впрочем, была тоже сп