долее не наглядеться на красоту зодчества. Надобно видеть сей дворец при солнечном сиянии, когда сама природа помо-гает очарованию искусства". Современники не ошибались в оценке нового дворца. Росси здесь нашел какую-то очень золотую середину. Я ви-дел много красивых и величавых зданий, но нигде я не видел, чтобы такая величавость была в то же время столь проста. Я все ищу в истории ту точку, когда люди решили отказаться от того, что было уже достигнуто. Экзюпери где-то когда-то сказал: "Достаточно услышать народную песню пятнадцатого века, чтобы понять, как низко мы пали". Ну, положим, это слишком категорически. Однако если взять лучшие произведения XII века, ну хоть Покров на Нерли, а потом взять лучшее из XVII, ну хоть ансамбль Ростова Великого, а потом XIX, а потом и наши достиже-ния, ну хоть павильоны на сельскохозяйственной выставке или высотные здания Москвы, или "аквариум", взгромож-денный недавно в Московском Кремле, или (поскольку мы в Ленинграде) знаменитый Ленинградский ТЮЗ, послед-нее, так сказать, слово ленинградской зодческой мысли, то при всем желании трудно утверждать, что линия идет все вверх и вверх. И откуда-то пошли в моду "аквариумы" из сплошного стекла. И видно, что ни к чему в наших север-ных краях, чтобы все стекло да стекло, и наука уже дока-зала, что в стеклянном резервуаре человек утомляется и из-нашивается быстрее, что человеку нужны четыре стены, но -- мода! Заставит мода, станут все модницы ходить с черными пятками, всем кажется, что изящнее не может быть. Но вот мода прошла, попробуй теперь кто-нибудь надень чулок с черной пяткой, покажется некрасивым, аля-поватым. Кто бы мог предполагать, что будут ходить с сиреневыми либо с голубыми волосами, однако ходят. То ка-залось изящным, когда низкие меховые ботинки. Трудно было представить, чтобы женщины, девушки -- и вдруг все в сапогах до колен. Недавно я обратил внимание на улице -- как, напротив, неинтересно, если низкие меховые ботинки, как красиво -- высокие сапожки. То платья длин-ные, то платья короткие, то брюки широкие, то узкие. Че-ловеческая психология во многом неизведанна, и мы можем и должны ждать от нее все новых и новых сюрпризов. Я думаю, если предложит, нет, если продиктует мода, не исключено, будем носить золотые либо серебряные кольца, продетые сквозь ноздрю. Иногда, конечно, приходится страдать. Я помню, как откуда-то с Запада захлестнула Москву повальная мода на модерную мебель. Совпало к тому же с большим жи-лищным строительством, то есть, значит, с переселением на новые квартиры. Пошли в ход столики на четырех рас-коряченных тонюсеньких ножках, табуреточки на трех рас-коряченных ножках, фанерные шкафики, фанерные полоч-ки, пластмассовые абажурчики и настольные лампы, гли-няная посуда с облагороженным звучанием -- керамика. Взбудораженные москвичи пошли выбрасывать из своих квартир красное дерево, карельскую березу, ампир, пав-ловские гостиные, бронзу, венецианское стекло и хрусталь. Не буквально выбрасывать, конечно,-- в комиссионные ма-газины, где все это было моментально скуплено иностран-цами за баснословный бесценок. Угар прошел быстро. Теперь снова какая-нибудь за-валящая столовая XIX века стоит дороже, чем двадцать самых модерных гарнитуров, но, увы, поздновато. Тысячи и тысячи москвичей остались при своей фанере, глине и пластмассе. Ах, это пошло, ах, это мещанство, ах, посмот-рите, как на Западе. А Запад приобрел всю нашу пош-лость, все наше мещанство, вывез к себе и весьма доволен. Ну, так что же -- известно, мода; плачь, а не отставай. И ведь этот стол на четырех раскоряченных тростиночках теперь уж не сбудешь никому ни за грош. То есть тут же вот, только принеся из магазина, если захочешь избавить-ся,-- невозможно. А не то чтобы через двести лет. Да он и не простоит. На вторую неделю отвалится какая-нибудь из раскоряченных ножек. Точно так же никому не будет нужен через сто лет стеклянный резервуар либо бетонный кирпич, называемый ныне то дворцом, то гостиницей, то театром. Простота! Вот это и есть та простота, что соглас-но народной мудрости, хуже воровства. Я иногда думаю: ведь откуда-нибудь начинает же рас-пространяться всякая мода. А что, если тут не обходится без хитрости, при хорошем-то знании человеческой психо-логии? Сейчас, например, распространилась новая мода: певцы больше не поют, не хотят петь без микрофонов. Есть уж и такие, которые держат изящный микрофон в ру-ке и ходят с ним по сцене и только что не засовывают в самый рот. Какие бы жесты ни выделывал певец, как бы он ни передвигался по сцене, как бы ни вертел головой, спасительный микрофончик все время пасется около самых губ. Больше того, я недавно прочитал статью в газете, где с полной серьезностью утверждается, что пение с микро-фоном -- это новый вид искусства, открывающий новые ши-рочайшие возможности, что пение без микрофона старо-модно и (делается намек) пошловато. И полно, милые люди! А может быть, просто нет у вас хороших сильных голосов? А попеть хочется и в известных певицах или певцах побывать хочется. Так не создать ли необходимое общественное мнение? Теперь ведь -- газеты, радио, теле-визор, общественное мнение создать теперь пара пустяков. Правда, народ все равно прозвал таких певцов шепту-нами. Или возьмите живопись... Впрочем, до живописи у нас дойдет свой черед. Но об архитектуре хотелось бы сказать сейчас... А вдруг все эти ящики, хотя бы и из стекла, все эти двадцатиэтажные батареи парового отопления, то поставленные вертикально, то положенные одна на другую, вдруг все это --общественное мнение, вдруг все это вроде микрофона, оттого что не хватает настоящего голосишка, вдруг снова все это сказка о голом короле? Но бог с ним со всем, хорошо, что еще есть на земле такие образцы пре-красного, как бывший Михайловский дворец, построенный архитектором Росси. С каких пор он стал бывшим, вы, наверное, хорошо знаете. Если нет, то напомню. После пышных балов, на которые будто цветы привозили на двухстах подводах (при великой княгине Елене Павловне), после блестящих салонов (при великой княгине Екатерине Павловне). Со смертью последней дворец отошел в казну. К этому вре-мени созрела идея: образовать музей -- хранилище рус-ского искусства. Для этого музея сначала хотели построить особое помещение, но потом отказались от этой мысли. Император Александр III выкупил у казны пустовавший Михайловский дворец, внутренность дворца подвергли значительной перестройке, и 7 марта 1898 года с торжественным молебном и торжественными речами произошло открытие Русского музея, который именовался тогда пол-ным титулом -- Русский музей императора Александра III. Так что скоро можно будет отметить семидесятилетие этого замечательного учреждения. Хочется посмотреть, как и насколько будет отмечена эта дата. Иногда на нас нападает этакая ложная стыдливость. Как вы знаете, в 1961году в знаменитый день ни в одной газете на территории нашей страны не появилось ни одной строчки, напомнив-шей бы о том, что исполнился столетний юбилей отмены крепостного права. Событие огромной исторической важ-ности. Но как будто мы оказались не рады, что ужасное, дикое крепостное право было в конце концов торжествен-но отменено! Ну да ладно, у нас в предмете Русский музей, а вовсе не социальные проблемы. В следующем письме надо, ве-роятно, рассказать что-нибудь и о самом музее. 5 Первое слово, кото-рое приходит на ум, когда вы ступаете в вес-тибюль дворца,-- чер-тоги. Какой высоты, ка-кого простора, какой величественности можно достичь при двухэтажной конструкции зда-ния! В главном вести-бюле нет перекрытий между этажами, и вы оказываетесь сразу под куполом дворца, а во второй этаж ведет ши-рокая торжественная ле-стница. Ну что, нужно ли вам говорить, что в музее сорок тысяч квадратных метров выставочной площади и только стек-лянных потолков более пятнадцати тысяч метров. Более трехсот тысяч произведений искусства разных видов и жанров собрано в этом уникальном хранилище. Вероятно, можно узнать, какой длины будет путь, если пройти все комнаты из одной в другую на обоих этажах. Вероятно, можно поинтересоваться, во сколько оцениваются все три-ста тысяч произведений искусства, вероятно, легко спра-виться, сколько посетителей бывает в музее ежегодно и сколько побывало уже, если не с момента его образования, то по крайней мере за годы Советской власти. В последнее время я часто слышу метафору, пущенную неизвестно кем и когда. Обычно говорят про стихотворе-ние или роман: "Он, как айсберг,--одна седьмая часть над водой и видна, семь восьмых под водой и составляют основную грозную массу айсберга". Я для себя дал слово не употреблять никогда больше это сравнение, ставшее банальным, но ничего не поделаешь: ничто не похоже так на пресловутый айсберг, как всякий порядочный музей, а тем более такой огромный и богатый, как Русский. Даже не одна седьмая часть на поверхности, а, вероятно, сотая или пятисотая, а может быть, тысячная, ибо что такое музейная экспозиция по сравнению с фондами? В фондах музея в древнерусском отделе хранятся, на-пример, копии древних фресок. Тут не может быть ника-кого пренебрежения. Фреска есть фреска, нужно доволь-ствоваться копией, либо ехать на место, в Ферапонтов и Кирилло-Белозерский монастыри, в Новгород или Киев, во Владимир или Ярославль. Будучи в Белграде, я долго ходил по Галерее фресок. Есть в Югославии большой самостоятельный музей с та-ким названием. Оно и понятно. Сербия славится древней-шими фресками. Сербские монастыри -- каждый из них сокровищница живописи девятого, десятого, одиннадцатого веко в-- хранят будто бы тридцать пять тысяч квадратных метров фресок. Цифра внушительная, хоть и непривычно произведения искусства считать на метры. Монастыри раз-бросаны по всей земле, в один-два успеешь съездить. Но можно сходить -- в центре Белграда -- в обширную Гале-рею фресок. Ну, правда, копии. Вы, наверное, видели когда-нибудь копии с фресок? А может быть, и не видели, потому что у нас их смотреть негде. На копии все воспроизведено точка в точку: отва-лившийся кусок штукатурки, вспучившаяся штукатурка, дождевые подтеки, белесое или темное пятно от сырости -- все-все до последней мелочи. Смотришь, и не верится, что это только бумага, очень уж ловко воспроизведена сама фактура камня, и штукатурки, и древних фресковых красок, которые клались умелой кистью на сырую штукатурку, и впитывались в нее, и застывали вместе с ней на века. Живя в Белграде, я все время думал: неужели у нас нет нигде подобных копий, а если они есть, то почему же я, поднаторевший в хождениях по музеям, нигде ни разу не видел их? Идя теперь в крупнейший в стране музей, я хо-тел первым делом поинтересоваться фресками, да оно и хорошо бы -- все началось бы по порядку, с древнейшего вида искусства на Руси. Так сказать, от Феофана Грека, через Рублева и Дионисия, через Сурикова и Нестерова-- к Кукрыниксам. Вот уж что правда, то правда, насчет ловца и зверя. Мало того, что в Русском музее оказались копии редчай-ших фресок, как раз в эти дни здесь, впервые за последнее пятидесятилетие, открылась выставка этих копий. Так что я не пошел ни в фонды, ни по экспозиции, как нужно было бы для цельного впечатления, но сразу направился в залы, где выставлены древние фрески. Тем более что выставка со дня на день и даже с часу на час могла закрыться. Нужно было успеть, и я успел. Многие фрески, выставленные здесь, сохранились в оригиналах там, на месте, в отдаленных церквах и монас-тырях. Но многие безвозвратно погибли. Например, Спас-Нередица. Небольшая древнейшая церковь под Новгоро-дом со всемирно известными фресками внутри служила ориентиром для артиллерийских батарей во время послед-ней войны. Легко вообразить, что от нее осталось. Сама церковь восстановлена теперь по точнейшим обмерам, роспись же внутри нее, фрески, то есть то, чем она была осо-бенно славна, утрачены навсегда. Но остались копии с ее фресок. Они хранятся в запас-никах Русского музея и теперь вот частично выставлены. Я не буду рассказывать вам про каждую фреску--это де-ло безнадежное и бесплодное. Позднейшую живопись, в особенности жанр, можно как-нибудь рассказать. Напри-мер, "Сватовство майора" или "Неравный брак", да и то можно рассказать лишь литературную сторону картины. Живопись нужно видеть, так же как радугу или звезды на небе. Особенно удачно скомпоновалась на выставке одна стена, где фрески Феофана Грека соседствуют с фресками Андрея Рублева. Нужно было бы съездить сначала в Нов-город, впечатлиться там Феофаном Греком, а потом лететь во Владимир в Успенский собор к рублевским шедеврам, чтобы по свежей памяти сопоставить и сравнить. Теперь и то и другое на одной стене. Если отойти подальше, не нужно даже вертеть головой. Наглядный урок по истории древнерусской живописи. Искусство живописи пришло на Русь из Византии вме-сте с христианской религией. Процесс настолько очевид-ный, что доступен воображению. Первые иконы были при-везены готовыми -- это бесспорно, в числе их "Владимир-ская Божья Матерь", хранящаяся ныне в Третьяковской галерее. Писал ее, по преданию (или по легенде), еванге-лист Лука. Надо полагать, не одну икону привезли из Византии на Русь, но столько, чтобы хватило оснастить первые храмы. Привезенные иконы можно было размно-жить для все новых и новых церквей, развозя их из Киева в глубину Руси. Но одних образцов мало. Нужны были живые учителя, тем более они нужны были для писания фресок. У иконописца хоть образец под руками, можно вос-произвести. Что касается фресок, то после каждого мазка не набегаешься в Константинополь. Жесткая, суровая, аскетическая манера письма посте-пенно смягчалась и, можно сказать, очеловечивалась рус-скими мастерами. Вместо сухого канона и догмы появилось живое чувство непосредственности, первородство восприятия, радость открытия, торжество умения. После Куликовской битвы к этому присоединилось также могучее чувство национального самосознания. Не говорю о специалистах по древней живописи. Всякий че-ловек, впервые соприкоснувшийся с предметом, на третий день знакомства будет безошибочно отделять византийскую живопись от русской, --значит, есть очевидная разница. Но вот что я должен вам сказать. Я почитаю Рублева как великого живописца, считаю его иконы, в особенности "Троицу", непревзойденными в позднейшие времена, но что касается фресок, то я больше люблю Дионисия. Кто-то назвал его Моцартом русской живописи. И точно -- Мо-царт! Нужно ехать на Белое озеро, чтобы видеть Дионисия во всем его могуществе и блеске, но и здесь, на выставке, в зале Дионисия, вас окружает такая ясная, такая радост-ная, такая мажорная красота, что на душе вдруг делается радостно и празднично. Особенно поражает сочетание не-изъяснимой легкости, светлости с торжественностью и своеобразным пафосом. Это -- как Кустодиев после мастеровитого, но тяжеловатого Репина или даже великого Су-рикова. А еще вернее -- как Пушкин после блестящего, но уж слишком монументального Гавриила Державина. "Ве-селое имя Пушкин!" -- было сказано Блоком. Яркая, свет-лая живопись Дионисия! Дионисий хорошо представлен на выставке, и вообще все хорошо и необыкновенно, так что у каждого посетителя, или, точнее, у каждого, оставившего свой отзыв в книге, возникает два непременных вопроса: почему это показы-вается впервые и почему Русскому музею не иметь этих копий в своей постоянной экспозиции? Теперь, дорогие друзья, немного горечи. Я упомянул в этом письме, что выставка висит на волоске и может за-крыться со дня на день или даже с часу на час. Вот в чем дело. Сначала я должен сделать во многом случайное отступ-ление. Может быть, вам будет интересно, а у меня -- ко-рысть, которая прояснится позже. В эти дни в Ленинграде, едешь ли в троллейбусе, проносишься ли в такси, хо-дишь ли пешком по длинным и прямым улицам, всюду бросаются в глаза пять тяжелых, ярко-красных (пожарный цвет) полос, этаких горизонтальных шпал, этаких раска-ленных докрасна стальных брусьев, болванок, нарисован-ных одна над другой. Четыре пятиконечных звезды ярко-синего цвета еще больше усиливают впечатление броскос-ти и настойчивости. Раскаленные полосы и синие звезды кричат с афишных стендов по всему Ленинграду, призы-вая остановиться, прочитать и отложить все дела, чтобы как можно скорее внять призыву. Голосишки других афиш едва звучат и не звучат вовсе вблизи этого мощного и тре-вожного, как сирена пожарной машины, крика. Два дня я смотрел на красные полосы и синие звезды. На третий день решил сойти с троллейбуса и прочитать. Текстовая часть афиши была предельно лаконична, стояло всего два слова "Архитектура США". Мелким шрифтом указывался адрес выставки: Университетская набережная, музей Ака-демии художеств. Заговорив об этой выставке со своим другом, ленин-градским художником, я тотчас узнал, что вообще-то я отсталый человек, потому что вот уж неделю все только и говорят о выставке. Я бросился было скорее прочь, чтобы мчаться на Университетскую набережную и наверстать упущенное, но друг мне сказал, что попасть на выставку очень трудно. Люди стоят по пять-шесть часов в очереди, вокруг милиция, к зданию не подойдешь, не подъедешь. Напугав меня таким образом, друг смилостивился и тут же дал мне пропуск на выставку. Пройдя через двойную цепочку милиции, я оказался в вестибюле здания и пошел вверх по лестнице. Путь по-сетителей неизбежно пролегал мимо киоска, в котором си-дела очаровательная молодая американка. Перед ней ле-жали стопы журналов все с теми же ярко-красными полосами на обложке. Рядом стоял ящик, полный нагрудных значков все с той же беспощадной эмблемой. Каждому посетителю девушка вручала улыбку, журнал и значок. Значок брали не все, но журналом не пренебрегал ни один человек. Журнал этот --своеобразный расширенный ката-лог выставки. Все самое лучшее и самое интересное, что вы-ставлено в залах, содержится в каталоге в виде прекрасно исполненных и еще более прекрасно отпечатанных цветных фотографий. Объяснительные подписи в журнале точно со-ответствуют объяснительным подписям на выставке. Ежедневно очаровательная американка в киоске раздает около восьми тысяч каталогов. А так как каталог -- это почти вся выставка, и так как всякий, имеющий каталог, покажет его троим, а то и пяти человекам, то можно счи-тать, что ежедневно выставку посещают сорок тысяч че-ловек. Да разве пяти? Журнал отпечатан на прекрасной бумаге, он не износится долго. Можно представить, сколь-ко человек посмотрит его в течение года. Я вовсе не сетую на то, что журнал будут смотреть многие и многие люди. Я просто хочу сказать: вот как нужно пропагандировать свое искусство, вот как нужно пропагандировать вообще все свое. На выставке среди текущего потока посетителей то там, то тут завихрения, завертины, как бывает на больших реках, когда вода натекает на преграду. Милые американ-ские юноши и девушки то тут, то там окружены плотной толпой ленинградцев. Идет оживленная беседа: вопросы -- ответы, вопросы -- ответы. Значит, дополнительно к афи-шам и журналам еще и живые агитаторы и пропагандисты, которые в течение восьми часов -- с одиннадцати до се-ми -- горячо пропагандируют архитектурное искусство США и вместе с тем американский образ жизни, амери-канское мировоззрение. Нет, я не бью тревогу. Пусть, Несмотря ни на что, посетители, по крайней мере большинство из них, выходят, недоуменно пожимая плечами. Это пожимание касается и самой архитектуры, и своего шестичасового долготерпения, после которого они попали на выставку. Так что пусть. Не распропагандируют ленинградцев эти очаровательные юноши и девушки, но как поставлено дело! Теперь возвратимся к печальной истории с выставкой древних фресок. То, что они интереснее цветных американ-ских фотографий, об этом неудобно и говорить. Но выстав-ка открылась без единой афиши в городе и без самого завалящего, хотя бы на одной страничке, каталога. Я уж не говорю о юношах, которые тут же в залах рассказывали бы об особенностях выставки, отвечали бы на вопросы, затевали бы с посетителями непринужденные беседы. Спрашиваю: почему мы можем допустить, чтобы на территории Ленинграда велась организованная и проду-манная пропаганда чуждых нам (да и вообще человеку) архитектурных стилей, и боимся хоть на одну тысячную долю популяризировать древнее русское искусство? Аме-риканская выставка оказалась здесь в роли самодовольной, откормленной, выхоленной, но, в общем-то, пошловатой доч-ки, а наше родное искусство в роли захудалой, затюрканной падчерицы. Нашлись молодые люди, видимо худож-ники, которые пожалели падчерицу и даже обиделись за нее. Они расклеили по городу самодельные афиши, из-вещающие о том, что в Русском музее открыта выставка древних фресок. Появление афиш расценили как недозво-ленную агитацию, как листовки. Да, это действительно была агитация, но за что? За то, чтобы ленинградцы по-сетили очередную действующую выставку. Между тем в книге отзывов стали появляться проник-новенные патриотические записи. Я не выписывал их себе в тетрадку, поэтому не могу привести ни одной точно и полностью. Но смысл их в том, что какая прекрасная выставка, что преступление скрывать такие сокровища от глаз людей, преступление, что они снова будут спрятаны, а не останутся в постоянной экспозиции. Тут же -- возгла-сы, несколько, может быть, экзальтированные: "Вот оно, великое искусство! Вот они, остатки великого искусства! За это не жалко умереть!" и т. д., вплоть до самых лако-ничных записей, состоящих из одних восклицательных зна-ков, без единого слова. Три строчки восклицательных зна-ков. Кто-то вырвал страницу записей (очевидно, с наибо-лее резкими формулировками), это вызвало новую волну записей, что в сочетании с самодельными афишами придало истории не совсем хороший характер. Вот почему в эти дни мне все говорили, что выставка висит на волоске. Во всяком случае, мне повезло. Я видел в один день две выставки, при сопоставлении которых еще раз вспомнил замечательные слова Экзюпери: "Достаточно услышать народную песню пятнадцатого века, чтобы понять, как низко мы пали!" 6 Прежде чем идти в фонды, за кулисы музея, я воспользовался пропуском, выданным мне в дирекции, и еще раз заглянул в экспозиционные залы. В этот час посетителей еще не было (кажется, вообще в этот день вход в музей для публики был закрыт). В залах, где раз-вешаны иконы, рабочие возились с занавесями на окнах -- не то вешали, не то снимали их. Дневной свет был не притушен, хотя бы и белым шелком, солнце вливалось в залы. Солнечный прямоугольник передвигался по противоположной стене, ярко высвечивая то одну икону, то другую. На "Архангеле Михаиле" из Кашина он как будто задержался даже подольше, как будто даже ему не хотелось уплывать и обрекать на тень такую прямо-таки невероятную красоту. У этого "Архангела" особенно чистые тона: крылья -- охренные, подкрылья -- голубые, одежда -- частью крас-ная, частью апельсинового цвета. Кроме того, нежно-зеле-ный позем. Не знаю, может быть, виновато солнце, что вчера я как-то не выделил эту икону из остальных, а сегодня не могу оторвать от нее глаз, даже тогда, когда солнечный прямоугольник уплыл по стене дальше. ...О шедеврах русской древней живописи трудно гово-рить с широким кругом людей. В самом деле, допустим, я захотел бы в какой-нибудь специальной статье высказать суждение о таких картинах, как "Гибель Помпеи", "Утро в лесу", "Иван Грозный, убивающий своего сына", "Бурла-ки", "Запорожцы", "Грачи прилетели", "Не ждали", "Царе-вич на Сером волке", "Три богатыря", "Девочка с перси-ками", "Золотая осень"... Я мог бы перечислить десятки широко репродуцируемых картин русских художников. Если бы даже в той специальной статье я стал говорить (ближе к нашей теме) о "Сикстинской мадонне" Рафаэля, все же я почти в каждом человеке нашел бы потенциаль-ного собеседника, который либо не соглашался со мной, либо, напротив, соглашался. Потому что если не каждый бывал в Третьяковке, в Русском музее, а тем более в Дрез-денской галерее, то представляет себе картины по бесчис-ленным репродукциям в альбомах, на открытках, на отдельных листах, на папиросных и конфетных коробках и даже просто на конфетных бумажках. Я не жалуюсь на то, что живопись широко репродуцирована. Я не ратую за то, чтобы завтра выпустили сигареты с "Положением во гроб", или с "Входом в Иерусалим". Но я все же не понимаю, почему мы совсем не репродуцируем древнюю русскую живопись. Даже Рублев, даже в то время, когда весь мир недавно отмечал его 600-летие, не нашел себе места хотя бы на одной открытке. Вышел, правда, сейчас замечательный двухтомный ка-талог русских икон. Но тираж... Боюсь, напишу и никто не поверит. На целую нашу страну, в которой за одну неделю расходятся многомиллионные тиражи, в которой 300 ты-сяч одних только библиотек, этот двухтомник вышел ти-ражом всего лишь 5 тысяч экземпляров. Иногда в магазине стран народной демократии на ули-це Горького появляются издаваемые в ГДР книги с ре-продукциями русских икон. Их хватает на один день, хотя стоят они недешево, что-то около 15 рублей. Но ведь это на улице Горького в Москве. А на улице Горького в Куй-бышеве? А на улице Горького в Калинине? А на улице Горького в Свердловске? А на улицах Горького во всех остальных городах страны? Вот почему, если будешь писать статью и упомянешь "Ангела златые власы", или "Осаду Новгорода суздальцами", или знаменитое на весь мир "Устюжское Благовещение", или даже рублевского "Спаса",-- нет уверенности, что перед взглядом читателя тотчас встанет упоминаемое произведение живописи и он сделается невольным собе-седником автора специальной статьи. "Белозерское умиление", висящее почти в самом начале экспозиции, интересно само по себе. Кроме того, подозре-вают, что это одна из первых копий "Владимирской Божь-ей Матери", привезенной в Россию из Византии. Я не знаю, на чем основано это подозрение. Установлено, что у настоящей "Владимирской" (Третьяковская галерея) пол-ностью сохранились оба первоначальных подлинных лика, а к позднейшему времени относится все остальное. Ничего общего, кроме самого сюжета, я у белозерской иконы с "Владимирской" не нашел. Большинство иконописных сю-жетов пришло из Византии (черпали из Евангелия и Биб-лии), но постепенно стали появляться и свои, "домашние" сюжеты. Первыми собственно русскими святыми стали убиенные сыновья Владимира, молодые князья Борис и Глеб. В Русском музее есть замечательная икона "Борис и Глеб", относящаяся к XIII веку. Покровители Россий-ского государства изображены на золотом фоне, стройные, как полагается воинам, с мечами в руках. "Сергия Радонежского" я не заметил в экспозиции, но зато "Кириллов Белозерских" -- два. Один приписывается кисти Дионисия. Икон, приписываемых Рублеву, в Русском музее мало. Приходится говорить "приписываемых", потому что, хотя искусствоведы и уверены или почти уверены, очень, очень мало древних икон, на которых было бы обозначено имя мастера. Я читал одну искусствоведческую работу, в которой вообще берется под сомнение принадлежность Андрею Рублеву даже и точно приписываемых ему икон. Скромность старинных мастеров перешла границу: ну хоть бы в уголке, хоть какой-нибудь условный значок! "Троицу"- то, "Троицу"-то написав, можно было где-нибудь, как-нибудь, намеком сказаться своим потомкам! Существуют только точные летописные данные, что в такие-то годы жил иконописец, которого еще при жизни считали гениальным. И существуют гениальные иконы, относящиеся к этим десятилетиям. Весь главный Рублев собран в Третьяковской галерее. Как известно, Рублев соавторствовал с Даниилом Черным, Вместе с ним они выполнили огромный иконостас для вла-димирского Успенского собора. Екатерина II решила в свое время обновить иконостас в соборе. Старые (Рублева и Да-ниила Черного) иконы она выслала в Васильевскую церковь под Шуей, а в соборе поставила витиеватый иконостас в стиле рококо, который стоит и до нынешнего времени. Из-под Шуи специальными экспедициями были вывезены в Третьяковскую галерею остатки опального иконостаса. Четыре иконы из него -- три деисусного, одна празднично-го чина ("Сретенье") -- попали в Русский музей. Но не бойтесь, не бойтесь, я уж говорил, что не соби-раюсь подменять путеводитель. Я говорил также в одном месте, что музей похож на ту ледяную глыбу, большая часть которой скрыта под водой и только подразумевает-ся. Насколько это верно, я убедился, очутившись в разно-образных запасниках музея. Помещения, где хранится, так сказать, излишек икон, то есть икон либо реставрированных, но не выставленных в основной экспозиции музея, либо ждущих своей рестав-рации,-- помещения эти кажутся чрезвычайно тесными. Во-первых, они на самом деле тесны, во-вторых, в них по-мещено слишком много икон. Иконы хранятся на стелла-жах, поставленные ребром, как книги в библиотеке. Есть полки с небольшими "домовыми" иконами. Есть ряды "солидных" икон. Есть иконы двухметровой высоты. Впрочем, солидность иконы не всегда зависит от ее размеров. ...Мне разрешили. Иногда я наугад брал икону, как книгу с полки, и видел, что икона прекрасна или что она будет прекрасной после умелой и тщательной реставрации. Икон в запасниках тысячи. Красота, которая тонко была распределена по всей русской земле, теперь соскоблена скребком, подобно позолоте, и собрана в горстки. Горсть в запасниках Третьяковки (около шести тысяч штук), горсть вот здесь, в подвалах Михайловского дворца (че-тыре тысячи), горсть, допустим, в Ярославском областном музее, горсть в Вологодском музее. А потом уж, после крупных городов, пойдут подскребышки: в Суздале, где-ни-будь в Тотьме, в Шенкурске, в Городце... На земле же, отку-да соскребено и соскоблено, а то и просто смыто, оста-лись кучи щебня, бурьян, иногда омертвевшие, обезглав-ленные кирпичные помещения, где держат керосин, овес, корм для свиней, свежеободранные бараньи и телячьи шкуры. На северных землях, главным образом архангельских и карельских, среди лесов и по берегам холодных рек, уце-лели кое-где деревянные удивительные часовенки и церкви, в которых, говорят, иногда находят еще как бы присохшие, потемневшие от налета копоти блестки. Если их вовремя не спасти, они -- обречены. Расскажу, как было с Ненексой, древним имением Марфы-посадницы (Борецкой). Она, Марфа, в свое время послала туда наилучших из Новго-рода мастеров. В далеком беломорском селе затаилась с тех пор красота, которой завидовали бы Ватикан и Равен-на. Первым из музейных работников проник в Ненексу вездесущий белобородый старик Каликин. Он, хоть и был потрясен, спокойно пронумеровал наилучшие иконы по степени их ценности, аварийности и первоочередности эва-куации. Ставил мелом крупные римские цифры: III, V, X, XV... Одну-единственную икону старик сумел увезти с со-бой. Для того чтобы вывезти остальные иконы, нужно было снова посылать людей в командировку. Нужен самолет, вездеходы, грузовики, а главное--деньги. Где же взять денег Государственному Эрмитажу или Русскому музею? Тем временем церковная крыша прохудилась, и бес-ценная живопись была безвозвратно смыта дождями. От Русского музея на Север в экспедиции каждый год выезжают ленинградский художник Евгений Мальцев и сотрудница музея Гелла Смирнова. На попутных машинах, а то и пешком, забираются они в глушь в поисках шедевров древней живописи. Но много ли увезут они вдвоем? Например, в течение одной экспедиции они обнаружили пятьсот двадцать пять икон, а успели спасти только шестна-дцать. -- Что же вам нужно для того, чтобы спасти все? -- спросил я у них, когда разговорились. -- Вертолет на один месяц. -- Как? За этим все дело?! Но неужели в нашем государстве... Один вертолет... На один месяц... -- А что? Проблема! Чтобы нанять вертолет, у Рус-ского музея нет денег, а чтобы выделили бесплатно -- ни-кто не выделяет. -- Разве не окупились бы эти деньги? -- Непосредственно они, конечно, не окупились бы. Потому что торговать иконами Русский музей не собирается. Но спасены были бы ценности, которым просто не назо-вешь цены. Привезенные из дальних мест, черные, грязные, шелу-шащиеся, вспученные от сырости, местами осыпавшиеся иконы чаще всего кладутся сразу на "операционный стол". Да, да, стол реставратора очень похож по своей сути имен-но на операционный. В инструментах тоже есть что-то об-щее: скальпели, шприцы, пинцеты... Тут тоже ватные там-поны, баночки, скляночки и даже, может быть, предварительный рентген. Даже главное действие реставратора на-зывается "накладыванием компресса". Впрочем, есть две точки зрения на реставрацию, вернее две школы, относящиеся друг к дружке не то что презри-тельно или враждебно, но я сам слышал, как один рестав-ратор, исповедующий "тампонное" направление, сказал про сторонника компрессов, что они -- коновалы. Как видите, даже в брани -- медицинская терминология. Зимой, как вы придете ко мне в гости, я постараюсь продемонстрировать вам оба метода, ибо считаю, что они вовсе не исключают друг друга. А пока, если хотите, в двух словах намекну про каждый. Ну, вообще-то у каждой реставрации, к какой бы разновидности она ни относилась, есть три основных этапа, и первый из них -- укрепление. Каждую отколупывающуюся чешуйку нужно так прикре-пить к ее извечному месту, чтобы она все же в конце кон-цов не отскочила. Для этого пропитывают аварийное место клейким веществом, чаще всего рыбьим клеем, приглажи-вают чуть тепленьким утюжком; если нужно, заклеивают на время тонкой полупрозрачной бумажкой. Если икона вспучилась большими пузырями, то медицинским шприцем вводят в пузырь жидкий клей. Он разливается там в тем-ноте, потом пузырь сажают на место, чтобы красочный слой по возможности не потрескался. В это время возмож-ны сдвиги. Пузырь оказывается на своей площади чуточку больше, чем то место на доске, от которого он отлип. Ко-роче говоря, тонкостей и сложностей очень много. Сама доска подчас разъехалась, образовались щели, край доски открошился, древесина изъедена шашелем -- она вся в дырочках, из которых сыплется тонкий оранжевый поро-шок. Второй этап -- раскрытие иконы. Смывание, соскабли-вание, а более научно -- удаление с нее либо заскорузлой, черной, как деготь, олифы, либо и олифы, и, кроме нее, нескольких слоев позднейшей живописи. На этом-то этапе и существуют два убежденных самостоятельных направ-ления. Какой жест сделали бы вы, если бы перед вами на сто-ле оказалась икона, которой пятьсот лет и которую только что привезли из колхозного зерносклада, где она загора-живала собой разбитое церковное окно, не пуская в склад ни сырого осеннего ветра, ни косого майского ливня, ни сыпучего январского снега, ни летучей июльской пыли? Я думаю, что рука ваша тотчас же механически потянулась бы, чтобы отщипнуть изрядную толику ваты, свернуть ее в комочек и вытереть икону осторожными продолговатыми движениями. Вата будет цепляться за остатки медных гвоздиков, некогда прикреплявших оклад, за шелушинки, за прилипшую гречу, за прилипшие ржаные зерна. Второй комочек ваты, когда самая первая пыль, самый мусор уже стерты, вы обмакнете во что-нибудь маслянистое. Есть специальные вещества, но, пожалуй, лучше всего обыкно-венное подсолнечное масло. На масляной полосе проступят сквозь глухую черноту смутные очертания и лики. В это время возможно угадать сюжет иконы, а также приблизи-тельное время самой последней записи. Глухая чернота становится прозрачной чернотой. Из черного железного листа она превращается в черное стекло. Вот и все, чего можно достичь при помощи растительного масла. Чтобы воевать со временем и победить его, нужно не умасливание, а иные радикальные средства. Например, нашатырный спирт. Реставраторы-старики, реставраторы-консерваторы (они же антикомпрессники) предпочитают нашатырный спирт всем другим химическим веществам и упорно держатся за него. Но реставраторов-стариков теперь остается очень ма-ло. Большинство из них сошло со сцены, живут на пенсии, вспоминают, как они реставрировали иконы Виктору Михайловичу Васнецову, миллионеру Рябушинскому, велико-му князю Константину. Их метод раскрытия иконы состоит в том, что одно и то же место на иконе, один и тот же квадратный сантиметр они постепенно смачивают нашатырным спиртом при по-мощи обыкновенной кисточки или ватки, намотанной на кончик скальпеля. Заскорузлая броня олифы начинает разрыхляться от нашатыря и поддается теперь либо той же ватке, либо острому лезвию скальпеля. Покончив с верх-ним слоем олифы, они въедаются все глубже и глубже, убирая сначала верхний слой живописи, потом еще одну олифу, потом еще один слой живописи, потом еще одну олифу, пока не доберутся до слоя, который называется авторским. Это -- святая святых. Это -- конечная цель уси-лий и долготерпения. Это то, что потом будет сиять краска-ми, поражая человеческий глаз и человеческую душу. Пока что проделана щелочка, в которую можно едва-едва загля-нуть одним глазом. Остальное должно дорисовать вооб-ражение. Поняв стиль автора и характер его письма, мас-теру-реставратору легче будет освобождать это письмо от всех позднейших наслоений и записей. Сантиметрик за сантиметриком будет отвоевывать он у разлившейся по всей доске черноты, пока окончательно не смоет черноту, по-ка не освободит плененной временем и варварством кра-соты. Я представляю, каково было душевное состояние чело-века, впервые заглянувшего туда, в наше живописное ска-зочное средневековье. И хотя перед ним была тогда одна икона, один, так сказать, частный случай, все же догадка как молния озарила его потрясенный ум, и предчувствие целого моря красоты захлестнуло сердце. Но и теперь, когда вы знаете, уверены, что под черно-той хранится живопись, а под верхней живописью хранит-ся иная, древняя, все равно первый взгляд сквозь прорезанную скальпелем брешь волнует и потрясает. В особен-ности из-под компресса... Да. На смену нашатырному спирту пришли сильные химические соединения, или, точнее, смеси, всякие там дибутилфтолаты, формальгликоли и прочее. Старики их боятся. Ну да, говорят они, верно, что эти растворители действуют эффектно. Но неизвестно, как они влияют на краску. Вдруг от их воздействия икона начнет постепенно бледнеть и жухнуть. Ну не сейчас... лет через двести или триста. Что дает им уверенность в нашатырном спирте-- я не знаю. Раскрытие иконы методом компрессов состоит в сле-дующем. Фланелевую тряпочку размером... Разные могут быть размеры, в зависимости от состояния иконы, от кре-пости раствора и от того, как икона "идет", то есть как легко или, напротив, как трудно она поддается раствори-телю. Возьмем средний размер--пять на пять сантимет-ров. Значит, фланелевую тряпочку такой величины, с ровно обрезанными краями окунаем в растворитель и плотно накладываем на нужное место на иконе. Накрываем стек-лом и прижимаем грузом. От пяти до пятнадцати минут (тоже зависит от крепости растворителя и от устойчивости иконы) нужно ждать. Жесткая, как кровельное железо, олифа под тряпочкой и стеклом размягчается, набухает, разрыхляется. Так что, когда снимешь тряпочку, квадра-тик иконы под ней поднимается над остальной гладью. И вот наступает самый главный момент: скальпель накло-ненным лезвием своим легко подрезает разрыхленную оли-фу (или верхнюю краску), соскабливает ее, из-под черноты вдруг вспыхивают яркие ослепительные кр