о было бы выехать на водоем. Это, конечно, своего рода аристократизм. Большая часть москвичей-фанатиков выезжает на водоем по железной дороге. В ночь с субботы на воскресенье на вокзалах Москвы, в особенности на Савеловском и Ярославском, появляются люди, одетые хоть и разнообразно, но все же как бы чуть ли не в форме. Почти как десантники. Или как водолазы. Москвичи в это время все больше в туфлях да модных пальто. Зябко. Надо бежать бегом, подняв воротник, а чуть приостановишься на остановке, стучи носками туфель нога об ногу, прыгай на одной ноге, колоти ладонью о ладонь в тонких перчатках. Потуже запахивай полы пальто и отвороты на груди. Ан, сзади, из-под низу забирается мороз. Неудобно городскому человеку в морозные ветреные ночи, если окажется так, что нет поблизости никакого транспорта. И вдруг шествуют среди спешащей и зябнущей толпы неторопливые люди в валенках с галошами, тяжелых шубах (и брезентовых плащах поверх шуб). В таком наряде они немного неповоротливы. Точь-в-точь как водолаз на суше, зато хорошо будет сидеть десять часов на одном месте под метелью или снегопадом. У каждого, как нам теперь доподлинно известно, ящик через плечо, на котором можно посидеть возле кассы или на перроне в ожидании поезда. В руках -- пешни, вроде как оружие. Добропорядочные москвичи разъезжаются из театров, гасят телевизоры, выключают радио, ложатся спать. Затихает, затухает заснеженный зимний город. Чем больше, чем глубже он засыпает, тем больше накапливается на вокзалах людей в шубах и валенках, с деревянными ящиками через плечо. Спите, москвичи. Завтра, когда вы будете открывать глаза и сладко потягиваться в своих теплых постелях, эти чудаки с ящиками будут уж сидеть на льду, на водоеме, встретив зимний рассвет. (Многие, многие тысячи чудаков на всевозможных подмосковных водоемах в радиусе не менее двухсот километров.) Вам непонятна эта причуда (десять часов на льду), а им непонятно, как можно лежать и нежиться в постели, когда на земле рассветает и начинается уж мало-помалу активный окуневый клевишко. За десять часов происходит такая вентиляция всего организма, из таких глубоких его уголков выветривается все застоявшееся и затхлое, что потом целую неделю вы ходите, как новорожденный, и работаете вдесятеро. Рыбак-подледник бывает разный: рыбак-пенсионер, рыбак -- рабочий и служащий, рыбак-военный, рыбак-министр, так сказать, государственный деятель, рыбак-интеллигент (ну, конечно, и местный рыбак -- совершенно особая категория). На поездах (на озеро Сенеж, в Хлебникове, в Водники, на Яхрому, под Иваньково) выезжают все больше пенсионеры, "безлошадники", люди, не связанные ни с каким учреждением. Рыбак -- рабочий, служащий и военный хорошо и четко организован. Завод ли, министерство ли, воинская часть ли (а также и военные академии) выделяют к субботе специальные служебные автобусы, на которых едут любители уж не в Водники и Хлебникове, а к отдаленным водоемам: на Плещееве озеро, на Истру, на озеро Неро, на реку Сару. Рыбак -- государственный деятель выезжает в ЗИЛах. Рыбак-интеллигент чаще всего группируется по пять-шесть человек вокруг одной частной "Победы" или "Волги". Местные рыбаки ходят пешком, а по первому льду гоняют на велосипедах. Кроме вокзалов, большое скопление рыбака-фанатика в ночь с субботы на воскресенье отмечается возле метро "Сокол". Они сидят там на ящиках и, поднимая руки, просят, чтобы их подвезли те самые служебные и военные автобусы, о которых только что шла речь. Для меня на первых порах не было вопроса о транспорте. Меня взялся приобщать к подледному лову мой друг Саша Косицын, а у него в то время был старенький-престаренький "Москвичек", состарившийся главным образом по пути к различным водоемам. На своем "Москвиче" можно выезжать не с вечера, а перед утром, часа так примерно в три-четыре. Надо бы выспаться перед выездом. Все готово, все уложено в ящик. Но уснуть перед выездом почти невозможно. Я думал, что это только у меня такое волнение, такая нервная организация, но в тот же день Саша мне признался, что он еще ни разу не спал как следует в ночь перед выездом. Началось все с большой неудачи. Когда Саша подъезжал к моему дому и пересекал трамвайную линию, у "Москвича" лопнула задняя рессора. Машина сразу дала косой крен на правую сторону, нижняя часть кузова едва-едва не чертила по асфальту. Втайне я побаивался десятичасового морозного сидения, и мне, еще вовсе не рыбаку-фанатику, выспаться в теплой постели пока что нравилось больше, чем вся эта нелепая затея -- ехать черт знает куда среди зимней ночи. В расстройстве походили мы вокруг верного Сашиного "Москвича", совершившего на этот раз столь непредвиденный подвох, и пошли на стоянку такси консультироваться. На стоянке дремало десятка полтора машин с шашечками. Тонкая поземка омывала черные, застуженные шины колес. На наш стук водитель такси опустил боковое стекло. Его заспанное лицо выражало неудовольствие. Даже ему в эту ночь дремать хотелось больше, чем ехать. -- Что делать? А что делать? Если рессора лопнула, делать нечего. Надо по краешку, около тротуара, со скоростью двадцать километров тянуть в гараж. До гаража, конечно, потихоньку доедете, ничего страшного. -- А как вы думаете, если на водоем, на рыбалку... как думаете, не дотянем? Сердитый водитель, верно, подумал, что мы над ним начинаем смеяться, и молча поднял стекло, отгородился от нас мелким морозным рисуночком. -- Попробуем проедем метров сто, может быть, ничего, -- робко, с затаенной надеждой, предложил Саша. -- Обидно. Ночь разломалась, да и утро уж скоро. Пока ехали бы, пора опускать мормышку. Тихонечко стронулись с места. Ничего, едем. Саша и сам, наверно, не заметил, как набрал скорость до нормальной. Ничего. Главное -- избегать неровностей, чтобы на толчках кузов не чертил дорогу. Вот уж и Дмитровское шоссе. Вот уж осталась позади Москва. Едем. Хоть и без рессоры, а едем, черт возьми. Нельзя же, в самом деле, откладывать рыбалку, к которой целую неделю готовились. И мотыль пропадет. Нельзя. Едем. Перегоняют рыбаки-интеллигенты на "Волгах" и "Победах", но все же едем и мы и, конечно, доехали до водоема. Саша научил меня, что, идя по водоему, нужно ударять впереди себя пешней, пробуя крепость льда. И вот я, ударив черное гладкое стекло, впервые вступил на лед в качестве рыбака. По черному стеклу проступило белое матовое пятно, а от него брызнули в разные стороны белые прямые трещинки. -- Смело иди, видишь, пешня лед не пробивает, -- одобрил меня Саша. -- Сантиметров семь уж намерзло, хорошо. По гладкому, еще не заснеженному льду поземка летела ускоренно и прямо, не юлила, как на земле, огибая всевозможные там неровности. Все было серо вокруг -- и лед, и снег по берегам водоема, и небо, зимнее, низкое небо, и сумерки зимнего утра -- все было серо и однотонно и, верно, навеяло бы печаль и грусть, если бы не важность, не волнение момента. -- Перейдем на ту сторону водоема, -- предложил Саша. -- Здесь что за ловля. -- Разве не одно и то же? -- Как-то не то, чтобы приехать и сразу около машины бить лунки. Кажется, на том берегу лучше. На середине встретились рыбаки, торопливо пересекавшие водоем нам навстречу. -- Куда вы? -- полюбопытствовал я у них. -- Туда, на тот берег. -- И они показали место, где одиноко и сиротливо промерзал насквозь наш "Москвиче к". На водоеме, если даже и нет поземки, не надо определять, откуда дует ветер. Тут есть под руками самый надежный флюгер, потому как если и сидят хотя бы три рыбака, все они сидят точно к ветру спиной. Если их не три, а триста или пятьсот (бывает черным-черно на водоеме), значит, все триста или пятьсот спин обращены к ветру. Причем точность тут не приблизительная, а абсолютная. Стоит только сесть на один градус наискосок, и то уж начинает задувать со стороны, невольно, не заметишь как, поправишься на этот самый градус. Если ветер повернет на четверть горизонта, пятьсот спин рыбаков повернутся на столько же. Разве что в конце марта, когда жарко на льду и можно загорать, перестает действовать этот флюгер. Тут уж сидят кто во что горазд, кто как лучше любит, чаще всего лицом к солнцу: жаден человек до солнечного лучика, особенно до мартовского. Ведь в мартовском солнце, так же как и в мартовском огурце, есть своя, особенная, ни с чем не сравнимая прелесть. Теперь был не март, теперь было сумрачно и мела ноябрьская поземка. А редкие рыбаки сидели ссутулившись, согнувшись над лунками: первые зимние холода переносятся куда тяжелее главных. Лед был тонок. Пешня пробила его с трех ударов. В середине прорубки (простите, лунки) оказался цельный кусок льда, который я выбросил шумовкой. Помня о советах Германа, валенками, как бы танцуя, я отогнал от лунки ледяную крошку, сел к ветру спиной и... Но тут выяснилось одно досадное обстоятельство -- я не умею надевать на крючок мотыля. Крохотный рубиновый червячок оказался довольно вертким, пальцы же мои на морозе -- недостаточно точными. Я зацепил было мотыля крючком, но, значит, не в том месте, и он вдруг весь вытек, осталась никчемная прозрачная кожица. Терпеливо Саша показывал, разъяснял мне, как нужно класть мотыля на кончик большого либо указательного пальца левой руки и как зацеплять за самую черненькую головку, чтобы он не вытек, а остался цел, и притом чтобы извивался на крючке, играл, приманивал рыбу. Но, конечно, понадобилось немало рыбалок, прежде чем я научился мгновенно нанизывать мотыля по несколько штук на крючок на любом ветру и морозе. Надо сказать, что в этот первый выезд я занимал с самого начала скептическую позицию. Это, между прочим, и придавало главную энергию Саше, решившему разубедить меня, вернее, убедить меня, что зимняя ловля куда интереснее и добычливее летней. Еще в дороге я нет-нет да и подогревал Сашино рвение. -- Нет, не верю, чтобы зимой на удочку клевала рыба, по-моему, одни разговоры. Саша не находил слов выразительно ответить на эту грубость. Теперь, над чистой лункой, скепсис мой воспрянул с новой силой. Мне и правда казалась мертвой, безжизненной темная вода подо льдом. Страшно подумать -- окунуть в нее палец. Какая уж там активная (по выражению Саши) жизнь. Судьба, увы, работала не на Сашину правоту, а на мое невежественное заблуждение. Не могло быть никаких сомнений: мормышка лежала на дне. Вот я поднимаю на сантиметр кончик удочки, и сторожок сгибается, значит, мормышка отделилась от дна. Именно в этот момент на нее должен бросаться окунь. Но ничего не происходит. Я поднимаю удочку еще выше, потом опять опускаю -- тишина. -- Что-то не стучит, -- сетует Саша, сидя по правую руку. -- Давай попробуем на шевеление мормышкой в грунте. -- Начинаем не то чтобы поднимать мормышку, отделяя ее от дна, а пошевеливать там ее едва-едва. Наверно, на дне держится, хотя бы и тонкий, слой ила, значит, мормышка наша шевелится в иле, распуская вокруг себя крохотное облачко мути. Но и к этому нашему изощрению вполне равнодушны окуни. -- Никогда такого не бывало, -- смущенно бормочет Саша. Он, конечно, больше всего хочет теперь, чтобы я хоть увидел поклевку, ладно уж вытащить рыбину. -- По первому льду и ни одной поклевки. Не может быть. Давай попробуем на "дыхание". Саша кладет удочку на колено правой ноги и редко, глубоко вдыхает. Во время вдоха удочка невольно, вместе с рукой, приподымается, во время выдоха опускается опять. Подо льдом в зимней воде никаких признаков жизни. -- Никогда такого не бывало. Давай лучше клюнем сами. Мы идем под бережок от ветра, открываем наши ящики и прямо на снегу расставляем еду. Все застыло, заледенело -- и ливерная колбаса, и соленые огурцы, и бутерброды с маслом, и разные консервы. Холодна, конечно, и бутылка. Но ничего не поделаешь: крещение есть крещение. Говорят, что зимняя рыбалка без этого не бывает. Рассказывают даже среди рыболовов и охотников анекдот. Расположились рыбаки на ночлег (ну, или охотники на привале) и устроили конкурс на самую невероятную историю -- Насадил я на мормышку мотыля, опустил в лунку и пошел к товарищу. Прихожу, на удочке тяжело. Оказывается, на мотыля схватил малек, на малька -- окунь, на окуня -- щука. -- Эка невидаль, все может быть. -- Опустил я в лунку глубомер, ка-ак схватит, вытаскиваю... лещ на семь килограммов. -- Тут будто бы почесали в затылке слушатели. Очень уж чудно, чтобы лещ схватил на свинцовую гирьку. Однако... кто его знает... может, лещ какой сумасшедший попался, наверно, рыба ведь тоже бесится, с ума сходит, все может быть. -- Половили мы, половили, сели перекусить. Разложили еду, достали бутылку коньяку четыре звездочки. Хвать-похвать, открыть нечем. Штопора нет, гвоздя нет, ну хоть плачь. Так и положили бутылку обратно в ящик... -- Э, нет, тут ты, брат, заливаешь, этого не бывает! Но если уж зашла речь о спиртном и если забегать вперед, то из своего опыта я должен сказать, что пить спиртное на льду, во время лова, ни в коем случае не следует. Сначала вам покажется, что водка вас согрела. Однако через полчаса (так как усиливается теплоотдача организма) вы станете зябнуть еще хуже. Начнется мелкая неуемная дрожь, с которой не будет средства справиться. На лед нужно возить в термосе горячий чай или кофе. Лучше же всего согреться движением. Три лунки, прорубленные во льду средней толщины, вполне согреют вас У нашего друга Коли Губернаторова хватает мужества и терпения возиться на льду с разными спиртовками, на которых он разогревает консервы, жарит яичницу и кипятит чай, как дома на кухне. А чтобы рыбаки-читатели не приняли меня за ханжу и проповедника полной трезвости, скажу, что ничего не может быть приятнее стаканчика водки, когда после десятичасового сидения на морозе вы приедете на ночлег в добротное, хорошо натопленное помещение. Но об этом будет речь где-нибудь дальше, когда дойдем мы наконец и до Григоровых островов. На другой день утром ко мне пожаловал Герман Абрамов. Ему не терпелось узнать, каково мне сиделось на ящике, купленном с его помощью, каково рубила пешня, которой он сообщил нужный угол, каково действовали удочки, сооруженные им. Я рассказал о полной нашей неудаче и о том, что вообще вчера не было там никакого клева и что только один местный рыбак поймал десяток окуньков, а другие, как ни обрубали его со всех сторон, -- ничего не получилось. Саша -- в стремлении доказать мне и чтобы я сам поймал -- даже просил рыбака-удачника, чтобы тот отодвинул ящик, и хотел на месте его ящика бить лунку. Но рыбак, конечно, не подвинулся, напротив, выругался. Герман только говорил время от времени: -- Так. Понятно. Бывает. Ясно. Однако он, видимо, почувствовал, что теперь-то и решается вопрос: быть мне рыбаком-подледником или не быть. Положение он, конечно, оценил как почти безнадежное, катастрофическое, иначе не принял бы столь решительных, чрезвычайных мер. -- Так. Понятно. Собирайся. Сегодня вечером мы поедем на Сенеж. Переночуем в Доме рыбака, а завтра выйдем на лед. -- Да ведь бесклевье... Везде ведь, наверно, одинаково. Да и вообще это все авантюра, чтобы зимой, из-подо льда на удочку... -- Так. Понятно. Собирайся. В шесть часов вечера выедем на поезде. По-стариковски Герман облился потом, пока шли в Солнечногорске от станции до Дома рыбака. Нельзя сказать, чтобы в Доме рыбака было привлекательно и уютно. Грязноватый коридор, грязноватые комнаты, плохо заправленные койки, на которые, видимо, ложатся поверх одеял в грубой рыбацкой амуниции. Впрочем, что сетовать: тепло, не дует, есть старик, у которого можно взять чайник с кипятком, а удовольствие стоит всего шесть рублей за ночь. Рыбаки-пенсионеры (в будний день не бывает других на водоеме) вернулись со льда и теперь пили чай. -- Ну, как ловится рыба? -- приветствовал их с порога Герман своим громким от глуховатости голосом. Рыбаки ничего не ответили на это первое приветствие, и по одному этому можно было судить, что дела не блестящи. Один все же смилостивился: -- За целый день три поклевки. Не поймем, в чем дело. Может быть, погода собирается ломаться. Не было бы завтра сырой метели. Ведь перед ненастьем за два дня прекращается всякий клев. -- Ну, вот видишь, -- упрекнул я Германа, -- стоило тащиться в такую даль. -- Не обращай внимания. Они не знают. (Последнее было сказано только для меня, то есть с точки зрения Германа, шепотом, на самом же деле на всю комнату.) Уверенность Германа была наивна, но тверда. Не поверить в нее было невозможно. В комнату приходили новые рыбаки, отсидевшие день на льду. Все они говорили, что нет никакого клева и что все они с пустыми руками. После каждого такого рыбака я смотрел на Германа вопросительно, а Герман неизменно отвечал: Не обращай внимания, они не знают. Это что же такое мы не знаем?! -- возмутился один рыбак. -- Не там ловите. Надо идти по плотине до берез. Дойдешь до третьей березы, сворачивай на лед. Отмеряй по льду пятьдесят шагов, руби лунку. В самое глухое бесклевье будете с рыбой. -- Герман, что же ты наделал? Зачем рассказал свой секрет? Теперь они все завтра сядут там, где ты сказал, а нам ловить будет негде. -- Ты думаешь? А мне как-то не пришло в голову. Утром мы пошли к злополучной третьей березке. Восемь рыбаков сидели кучкой, отмерив ровно пятьдесят шагов от березы, как научил их Герман. Все они энергично работали руками кверху -- вниз, то есть таскали рыбу. Эх, Герман, Герман! Снегопад все усиливался. Пришлось, прежде чем рубить лунку, расчищать место от снега. Как и вчера, размотал я удочку, как и вчера, положил мормышку на дно. И только положил, только собрался приподнять ее хотя бы на сантиметр, как сторожок мой дернулся вниз. Я рванул удочку кверху и услышал, что к мормышке вроде бы прицепилась тяжеленькая гирька. О, как осторожно, с какой тщательностью я вытягивал наверх моего первого зимнего окунька. Наконец мордочка его высунулась из заснеженной лунки. Окунек оказался маленьким и щупленьким, но не зря гласит народная мудрость: лучше маленькая рыбка, чем большой таракан. Дрожащими от волнения руками скорее опустил я мормышку на старое место, благо мотыль остался цел. Вот я кладу мормышку на дно, вот собираюсь ее приподнять -- стук! Новенький окунек оказался на мормышке. (Между прочим, выражение о зимнем клеве: "стучит", "стукнул", "не стучит" -- очень точное, ибо во время поклевки через всю удочку к руке передается короткий, энергичный толчок, вроде как удар -- окунь стукнул.) Засим началась чисто механическая работа. Заправляешь удочку в лунку -- не так-то это просто: тончайшая леска путается на ветру, ее относит в сторону, а в стороне она цепляется за бугорки, осколки льда и прочее, -- потом следует кивок сторожка, потом вытаскиваешь леску опять на лед, стараясь, чтобы она ложилась кольцами, а не путалась как попало. Потом снимаешь окунька, отбрасываешь его в кучу, поправляешь или надеваешь мотыля и снова заправляешь удочку в лунку. Начал лепить обильный мокрый снег с ветром. Снег то и дело залеплял лунку, и тут вступала в дело шумовка. Самих нас совсем залепило и замело, а мы как заведенные вытаскивали абсолютно одинаковых стандартных щупленьких окуньков. В конце ловли пришлось глубоко разгребать снег, для того чтобы собрать весь улов. Разумеется, все окуньки были пересчитаны, и оказалось их у меня сто девятнадцать штук. Герман торжествовал. Герман обещал мне в дальнейшем золотые горы, потому что он знает все водоемы под Москвой, и не просто знает, а именно вот так: от какого дерева сколько шагов отмерять. Правда, было и у него слабое место, или, лучше сказать, мечта. Несколько раз в то время, как мы таскали мелочь, Герман глубоко вздыхал и мечтательно, почти с горечью, говорил: -- Эх, есть на земле водоем и не так чтобы очень далеко. Но очень уж трудно добираться, с пересадками. А потом еще пешком километров пятнадцать или двадцать. Туда нужно только на машине. Но все равно когда-нибудь соберемся. Я-то уж тридцать лет собираюсь -- не соберусь. -- Какое такое место? -- Эта мелочь что! -- не слыша меня, мечтал Герман. -- Это одна забава. Там вдруг подходят окуни и ломают у мормышек кованые крючки. А уж лески рвут -- я не говорю. Ты представляешь: кованый крючок -- и пополам... Мечта моей жизни. -- Да как называется то место? -- Есть на Большой Волге в Калининской области городок Конаково... Волга перегорожена плотиной, затопила окрестные луга. Местами образовались глубокие заливы в лесу, местами образовались острова, местами в водохранилища впадают небольшие речки. Эх, да что говорить, сердце начинает болеть, как вспомнишь про Конаково. Ты представляешь себе: кованый крючок -- и пополам?! -- Да ведь ты не был там! -- Правильно, не был. Но верные люди говорили. На обратном пути с зимнего лова в электричке ли, в машине ли, как только чуть-чугь согреешься, невозможно не уснуть. Мне снился дергающийся вниз сторожок и окуневые мордочки, высовывающиеся из заснеженной лунки. А Герману скорее всего снились лесные заливы возле города Конаково. В эту зиму я больше ни разу не собрался на лед. Видимо, не так еще сильно зацепила меня эта зимняя рыбалка. Да и обстоятельства складывались неблагоприятно. Но все же именно этой зимой получалась у меня ну, что ли, предпосылка для дальнейшего хода событий. На съезде российских писателей в коридоре познакомили меня со славным писателем-патриархом Иваном Сергеевичем Соколовым-Микитовым, тончайшим знатоком и нашей русской природы, и нашего русского слова. Тут, конечно, разговор о весне, об охоте, о рыбной ловле. Я ввернул в разговоре, что вот, мол, мечтаю как-нибудь побывать в одном месте, называется что-то вроде Конакова. Иван Сергеевич руками всплеснул от неожиданности: -- Да у меня же там дом! А когда бы вы хотели? -- Поздней осенью. -- Это плохо. Я в это время уж в Ленинграде. Но вот сейчас я напишу записку моему племяннику Борису Петровичу. Вы просто так, погулять, отдохнуть? -- Что вы, я рыбак-подледник. -- Тогда попадаете в точку. Там действительно превосходные рыбьи пастбища. Вот как! Ни больше ни меньше как рыбьи пастбища. Не просто водится рыба, не просто ее там много, а пастбища, то есть, значит, стада, табуны, косяки, отары. И между прочим, записка к Борису Петровичу у меня в кармане. Жаль вот только, теперь весна, и записке придется бездействовать до глубокой осени. Ладно, будем готовить снасти! ...Разумеется, Саша успел поставить новую рессору, и от дому мы отъехали без приключений. Однако на окраине Москвы выяснилось, что отказало освещение. Опять короткая консультация с водителем такси. -- Ничего не поделаешь, -- как и в прошлый раз, говорил водитель, -- надо около тротуара, со скоростью двадцать километров, ехать домой. (Как не понимают люди, что, если несколько месяцев собирались туда, где "превосходные рыбьи пастбища", уж завтра, не далее чем завтра, можно увидеть, как дергается сторожок, откладывать поездку нельзя!) Хорошо, что пока еще сумерки. По разъезженным, по теперь окаменевшим подмосковным дорогам ищем некую автобазу, где, может быть, сумеют починить "Москвича". Какие-то бараки, строящиеся дома, неподвижные в этот час краны, заборы... (Сидеть бы сейчас в консерватории, слушая музыку, или в кино, или интересная книга, или просто попить чайку в семейной обстановке.) -- Стой, Саша, вон какие-то широкие ворота, может быть, это и есть автобаза. Ворота закрыты. Нужно идти в проходную к вахтерам. Саша -- Герой Советского Союза. Теперь это помогло бы, но мы в рыбацкой одежде, в нелепых шубах, ни у него, ни у меня никаких документов, кроме прав водителя, да и права-то несолидные, любительские. В проходной топится железная печка, на ней закоптелый чайник. Вахтер -- небритый рыженький мужичонка в стеганке, подпоясанной солдатским ремнем. -- Да вы что, граждане, рехнулись совсем? Могу ли я постороннюю машину ночью на территорию пропустить? Да и разошлись уж все, нынче ведь суббота, вот и товарищ инженер подтвердит. В будку, со стороны "территории", вошел молодой мужчина (значит, инженер), впрочем, тоже в стеганке. -- Да вот мы... на рыбалку... Герой Советского Союза... писатель... понимаете, такая незадача. -- Семеныч, открой ворота, там еще остались ребята, поглядят. Заехали в огромное крытое помещение, где множество машин, эстакады для их ремонта, станки. Полутемно, пустынно, тоскливо. (Наши жены, наверно, думают, что мы далеко, во всяком случае, едем. Им и в голову не придет, что мы сидим на автобазе и русый паренек озабоченно копается во внутренностях Сашиного "Москвича".) Для рабочих базы, тех нескольких человек, что не ушли еще домой, наш "Москвич" -- разнообразие и развлечение. Все они собрались вокруг, разговариваем. -- А правда ли, говорят, что в прошлом году автобус с рыбаками под лед ушел? -- Не автобус, а грузовая машина с фанерным верхом. -- Ну и как же? -- Мы там не были. Говорят, грузовик попал на полынью, затянутую свежим ледком, и тогда как передние колеса зацепились уж за твердый лед, задние проломили корку, и машина встала вертикально Ну, а рыбаки как же? Ну... и рыбаки, куда же денешься, к тому же в шубах. -- Говорят, фары в воде долго светились? -- Нет, фары остались наружи. Сказано, машина встала вертикально. Дверца из фанерного кузова была сзади, как раз на дверцу машина-то и встала. -- Да, история. -- Да. Там ведь если не захлебнешься, заледенеешь. -- А вот вы не поверите, братцы, -- заговорил вдруг пожилой уж человек, -- что я в войну, держась за обломок бревна (а бревно в льдину вмерзло), восемь часов в воде сидел. -- Ври больше, -- горячо возразил паренек, так примерно сорок первого года рождения. -- Не способен на это человек. Ледяная вода... Переохлаждение организма... Полчаса, и готов. -- Какие вы ученые -- переохлаждение! А я говорю, восемь часов в зимней воде просидел. -- А почему? -- Светло было, чуть шевельнешься -- очередь. Или снаряд. Простреливалась вся река. Товарищ мой не выдержал, отпустил бревно, поплыл. Через десять метров накрыли, как все равно горстью гороха бросили. Думаю, пуль пять в него шлепнулось. А я восемь часов сидел. -- И жив остался? Не поверю. -- Так вот же я, разве не видишь, что жив. -- Врешь, -- начал всерьез горячиться паренек военного года рождения. -- Переохлаждение организма. Чудес, папаша, на свете не бывает. -- Ах ты, щенок, это я-то вру? Чудес не бывает! А Москва? Немцы в семи верстах были -- не чудо? А вся война? Где ты был в сорок первом году? Спор становился все горячее. Но "Москвич" уже светился всеми фарами и подфарниками. Так мы и не дослушали спора между двумя русскими людьми насчет того, может ли человек просидеть, не двигаясь, восемь часов в воде, или все-таки чудес не бывает? Из тьмы со стремительной скоростью летели нам навстречу белые хлопья снега. Они вылетали, казалось, из одной точки. Но чем ближе подлетали к стеклу, тем больше рассыпались веером, так что только некоторые снежинки шлепались о наше стекло, другие обтекали машину вместе с ветром, вместе с темнотой, снова смыкавшейся сзади автомобиля. Как ни подхлестывал Саша "Москвича", время было потеряно на автобазе, да и дорога ослизла от снегопада. К тому же немного поплутали, запутавшись в трех последних деревнях. Все это кончилось тем, что к дому Бориса Петровича мы приехали за полночь. Огня уже не было. И если бы хоть чуть потеплее было в не отапливаемом "Москвиче", право, мы не решились бы стучаться к незнакомым, не ждущим нас людям. На третий стук засветились окна. Борис Петрович, открыв, не спрашивая, кто мы, пустил в избу, а там уж и спрашивать не пришлось. Во-первых, по наряду увидел, что рыбаки, во-вторых, я поторопился вручить ему ту самую, полгода хранимую записку. Хозяин дома оказался мужчиной за сорок, с лицом красным и обветренным, как у старого полярника. Его жена Клавдия Георгиевна, выйдя из-за перегородки, так и осветила всю комнату радушием и гостеприимством. Тотчас появились на столе свойские грибки, свойская капустка и, уж конечно, свойские жареные окуни. Ого, если бы вот тот окунь попался нам с Германом на Сенеже, было бы событие на весь Дом рыбака, да и на все достославное озеро Сенеж. Между прочим, Борис Петрович сказал нам, что мы завтра должны подняться в шесть и тогда он сам проводит нас на нужное место. Надо ли говорить, что зимой в шесть утра так же темно, как и в любой другой час ночи. Не начинало брезжить, когда мы, попив чаю, с трудом разогрев машину, тронулись еще дальше, хотя считали вечером, что Борис Петрович -- край нашего пути и что дальше ехать некуда. Ехать же, оказывается, нам пришлось еще километров двенадцать. -- Теперь слева от нас все время Волга, -- Борис Петрович кивнул головой налево. -- Теперь мы едем все время по самому ее берегу. Но ничего, кроме начинающей сереть мглы, мы не могли увидеть слева. Зато по дороге мы то и дело видели пешеходов, идущих вперед спешащей, уверенной походкой, как бы боящихся опоздать к началу очень важного или интересного. -- Густо рыбак нынче идет, -- заметил Борис Петрович. -- Это все наши местные ребята. Местные рыбаки были одеты не как мы: не в тяжелые шубы, а облегченно, все больше в короткие тужурки. Да оно и понятно: десять-двенадцать километров пешком в нашей одежде не пройдешь. Потом мы увидим, как местные рыбаки будут энергично перебегать с места на место в поисках обильной лунки, в поисках матерых окуневых стай, делая перебежки по километру и более, тогда как мы все больше на одном месте. У местных рыбаков редко встречаются деревянные ящики, но почти сплошь железные банки (по форме -- сплюснутое ведро), на которых они и сидят. Не знаю, почему такая мода и почему это удобнее деревянного ящика. Мы думали, что чем дальше мы теперь едем, тем будет все пустыннее и дичее, как вдруг показалось скопление автобусов, грузовиков, легковых машин разных марок, всего, вероятно, более ста. Скопление было беспорядочным, радиаторами в разные стороны, как если бы пробка на переправе и уже начинается паника. Борис Петрович ответил на наше недоумение. -- Мыс. Дальше и мы не поедем. Дальше только вдвоем. Вот в январе можно будет ездить по льду, теперь придется пешком. От скопления машин с горочки спускались на белую многокилометровую скатерть водоема черные вереницы людей. Они шли сначала все по одной тропе, а потом километрах в трех от мыска разбредались в разные стороны, густо заполняя даже такое большое пространство, как перегороженная плотиной, затопившая окрестные берега матушка Волга. -- Ну-с, наша дорога особая. Вешайте ящики через плечо, пешни поволокем за веревочки. Держитесь за мной. Борис Петрович повел нас не по общей тропе, по которой почти бегом (как золотая лихорадка) уходили на лед все новые и новые вереницы людей, а правее, вроде бы даже и не по льду, потому что в этом направлении не было льда, а была бугристая, заснеженная земля. Вскоре мы поняли, что идем, пересекая многочисленные, глубоко врезавшиеся в сушу заливы, этакий лабиринт заливов. Местами поверх льда торчал сухой темно-желтый камыш. Он железисто шелестел под зимним ветерком или когда мы задевали за него, пробираясь к цели. Местами вдруг открывались светлые участки льда, с пузырьками вмерзшего в лед воздуха. Сквозь лед, как сквозь аквариумное стекло, виднелись коричневые густые водоросли. Местами мы опять выходили на сушу, может быть, пересекали остров, и тогда вместо камыша нас встречали сосенки, мелкий березнячок, кусты можжевельника. Я уж говорил, да это и само собой понятно (нужно только напомнить), что идти в одежде зимнего рыбака тяжело. Мы сильно нагрелись, и дорога (то есть расстояние, ибо мы шли без тропы) стала казаться слишком длинной, как вдруг перед нами, словно в сказке, вырос ладный бревенчатый дом. -- Ну вот, -- сказал Борис Петрович, -- здесь живет Володя Винокуров со своей матерью Варварой Ивановной. Вы можете приезжать сюда в любое время -- и днем, и ночью, всегда будет ночлег, горячая уха, чай. Володя Винокуров стоял на крыльце, разглядывая нас с высоты четырех ступеней. Большой черный пес -- сибирская лайка -- рвался с цепи, жаждая познакомиться с пришельцами. Изба, куда мы вошли, была по типу просторной крестьянской избой, и только обстановка ее противоречила обыкновенному быту обыкновенной крестьянской семьи. То есть никто не сказал бы, что здесь живет пахарь и сеятель со своей работящей женой да кучей белоголовых ребятишек. Ружье с патронташем, висевшее на стене, пустые ружейные гильзы, валяющиеся на столе и на подоконниках, старая, кофейного цвета, пятнистая охотничья собака, зимние удочки и зимние жерлицы, во множестве лежащие там и тут, пешня, стоящая возле порога, ну и другие, может быть, не сразу уловимые приметы говорили о том, что здесь живет вовсе не пахарь, а охотник и рыбак, скорее всего егерь, как оно потом правильно и оказалось. Около русской печи отгорожены в одну сторону кухня, в другую -- спальня. Две железные койки студенческо-солдатско-больничного образца стояли на виду в передней горнице, три койки -- за перегородкой в спальне. Ну, и чтобы сразу же представить жильцов: Володя Винокуров, лет тридцати, такой же обветренный и красный, как и Борис Петрович, только гораздо худощавее; Варвара Ивановна, высокая и костистая старуха за восемьдесят, расхаживающая по избе босиком. Потом оказалось, что иногда она и на улицу выходит босиком, например, чтобы дать корма Кузе -- той самой сибирской лайке, что сидит на цепи. В этот дом, к его обитателям, мы еще вернемся вечером. Тогда будет время познакомиться с ними поближе. Теперь мы на скорую руку перекусили, и Борис Петрович поставил перед Володей вопрос ребром: где сегодня будем ловить? -- Так ведь если по-настоящему ловить, надо бы на Корчеву. Эх, Герман Абрамов, Герман Абрамов. Ты мечтал о самом лишь Конакове. А мы вот заехали далеко за Конаково, потом еще дальше зашли пешком, на этот прямо-таки сказочный островок со сказочной избушкой на нем, а теперь вот пробираемся еще дальше, и ждет нас некая неведомая Корчева! Но и на Корчеве, правда небольшими группками, там и сям чернели точечки рыбаков. Совсем рассвело, день вошел в полную силу. Впрочем, мало было силенок у этого позднего ноябрьского дня. Серое плоское небо распространилось низко, как потолок, над плоским же, без бугорка, водоемом. Может быть, Волга и мерцала бы голубыми снегами, может быть, она полыхала бы голубым морозным огнем, если бы простиралась над ней глубокая чистая синева и солнышко висело посредине. Небо как бы бросало тень на чистые, ослепительно белые, в сущности, снега. И вот они, чистые и ослепительно белые, тоже казались серыми, почти темными, а вовсе не голубыми. Голые прутья краснотала, которые прекрасно сочетались бы с возможной голубизной, торчащие из снега на нашем берегу, да черненькие цепочки деревень на дальнем, противоположном берегу Волги -- вот и все разнообразие пейзажа. Саша по своей проворности и опытности первый прорубил лунку, первый опустил мормышку. Мы занимались каждый своим делом и не обращали на него внимания. Вдруг он вскрикнул. Оглянувшись, как по команде, мы увидели Сашу, полного растерянности. В руках он держал то, что осталось от удочки. "Это вам не Водники какие-нибудь, а Корчева", -- торжественно светилось в глазах у наших гостеприимных хозяев. -- Какая лесочка-то была? -- Ноль-десять! -- Ноль-десять здесь не годится. Да и мормышки поставьте тяжелее. Глубоко. Маленькая долго будет тонуть. Судорожно стал я заправлять удочку в лунку. Крохотная мормышка -- гордость фирмы Германа Абрамова -- тонула лениво, почти не тонула. Володя Винокуров понаблюдал за моими действиями, сжалился и довольно грубо мне выговорил: -- Говорю, ставь тяжелую мормышку. Я поставил, и свинцовая капля бойко пошла в глубину. Но вот странно, и эта капля перестала тонуть. Леска, которая так и текла в лунку, вдруг остановилась и легла на лунке кольцом. Чудно. Судя по глубомеру, мормышка не прошла и половины расстояния. -- Да у тебя уж сидит, тащи! Я потянул кверху, и правда -- услышал тяжесть. Значит, окунь взял "с полводы" и так и стоял с мормышкой во рту. Оттого-то она и не тонула. Окунишка был приличный, "из ровных". На Сенеже нужно вытащить штук пять, чтобы сравняться с этим. Итак, прелесть и драгоценность водоема прояснилась с первых минут. Главная прелесть в том, что есть чего ждать. Да, иной раз и здесь повадится вешаться на крючок мелочь, вроде как на Сенеже или в Водниках. Но там сиди хоть сто лет -- ничто другое уж не возьмет. А здесь отойдешь метров двадцать, сделаешь новую лунку, и вдруг пойдет "мерный", или "ровный", или "горбыль", а потом вдруг и "лапоть". А потом, если верить фольклору, и кованый крючок пополам. Стоит пояснить, что у рыболовов существует свое разделение окуня. Мелочь, ну она и есть мелочь, -- поперек ладони длиной; "ровный", или "ровненький" -- потяжелее, посолиднее, потолще, похож на рыбу; "мерный" -- еще солиднее, таскать его одно удовольствие; "горбыль" -- вовсе хорошая рыба, ее и людям не стыдно показать. Обыкновенно, когда показываешь "горбыля", люди ахают: "Ах, какая хорошая рыба! Где вы ее взяли?"; "лапоть" если лапоть, едва проползает в лунку, сам почти черный, перья -- темно-алые, полос уж почти не видно; дальше по шкале идут редкие экземпляры, названия им придумать невозможно. Они выше всяких названий. Они -- мечта. Но все же самое большое удовольствие, когда попадешь на стаю мерных, тяжелых окуней, и чувствуешь, что стая устойчивая, и начнешь беспрерывно таскать одного за другим. К часу дня клев стал затихать и вовсе прекратился. Мы начали ходить с места на место в поисках добычливых лунок. Поглядев вдаль, можно было заметить, что и другие рыбаки там, в своей дали, тоже меняют лунки. -- Ходит рыбак, -- резюмировал Саша, -- клев прекратился. Саша, увидав, что какой-нибудь рыбак, даже и вдалеке от нас, энергично работает руками, тотчас бежал туда, чтобы "немедленно обрубить". У него вообще принцип -- где рыбак, там и рыба. Он любит прилипать к куче, занимая там самую ловкую лунку. Я пошел искать удачи вдоль бережка и вдруг заметил в одном месте, что вроде как ручеек впадает в водоем. Все подо льдом и под снегом. Может быть, просто сухая канава, но, может, и ручеек. Немедленно я прорубил лунку в трех метрах от устья предполагаемого ручейка. В это время на льду произошло заметное событие. Появилась новая группа рыбаков. Впереди шел молодой человек в белом военном полушубке и нес пешню и ящик; сзади шел молодой человек в белом полушубке и нес чемодан (скорее всего, с провиантом); между ними шел пожилой человек в новой похрустывающей канадской шубе. Он нес удочку. Группа расположилась метрах в пятидесяти от меня. Молодой человек с пешней прорубил лунку, другой молодой бросился шумовкой вычерпывать лед. Потом я потерял из виду своих соседей, ибо у меня вдруг пошел беспрерывный мерный окунь. Очнулся я оттого, что молодой человек в белом полушубке, запыхавшись, прибежал ко мне. -- Скажите, пожалуйста (самая вежливая интонация), на какую мормышку вы ловите? Я показал. Молодой человек убежал. Некоторое время у соседей царила сосредоточенность. Перевязывали мормышки. Через четверть часа молодой человек в белом полушубке прибежал снова. -- Скажите, а сколько мотылей вы насаживаете на крючок? -- А вы? -- Изо