арское правительство не успевало за поступью событий. Осенью по всей России уже готовились железнодорожная и другие забастовки. И уж конечно не слабло напряжение в черте оседлости. В Северо-Западном крае в начале октября "резки[й] подъем... революционной энергии масс", "пошли новые митинги по синагогам" (тем же манером, с отрядниками на дверях, запугивая верующих евреев), "стали лихорадочно готовиться ко всеобщей забастовке". -- В Вильне на митинге, собранном с разрешения губернатора, "стали стрелять в стоявший там колоссальный царский портрет, а некоторые стали его дырявить ударами стульев", через час на улице уже стреляли и в самого живого губернатора, вот он, азарт 1905 года! -- А например в Гомеле не удалось договориться РСДРП с Бундом, "и они действовали вразброд", эсеры же "пошли... вместе" с сионистами-социалистами; и вот "были брошены бомбы в казаков, которые [в ответ] стали обстреливать всех и все и избивать всех встречных без различия национальности"106, -- славненький революционный пожар! это и нужно! И не мудрено, что "во многих местах... замечалась активная борьба состоятельных религиозных элементов еврейства против революции. Они помогали полиции ловить еврейских революционеров, срывать демонстрации, забастовки и т. п.". Не то чтобы им мило было оказаться на стороне правительства. Но, не оторвавшиеся от Бога, они не желали видеть разрушение жизни. Тем более не желали принимать революционный закон, ибо чтили свой. А для молодых революционеров религиозный "Союз евреев" в Белостоке и в других местах был -- "черносотенный"107. Как обобщает большевик Диманштейн, после октябрьской всеобщей забастовки "к восстанию призывали... Бунд, СС и другие еврейские рабочие партии", но "усталость давала себя знать"108. В лад с большевиками Бунд затем бойкотировал и выборы в 1-ю Государственную Думу в начале 1906109, все еще лелея надежды на дальнейший взрыв революции. После же явного поражения ее смирился до меньшевизма; в 1907 на V съезде РСДРП из 305 депутатов было 55 бундовцев. И Бунд, даже "стал поборником крайнего идишизма"110. В такой-то раскаленной обстановке, весьма шаткой для власти, Витте и уговорил Николая II издать Манифест 17 октября 1905. (Вернее, Витте хотел опубликовать это как сухое правительственное сообщение, но сам Николай настоял на пафосном жесте Манифеста от имени царя: он верил, что тем будут тронуты сердца подданных.) А. Д. Оболенский, составлявший для Витте первоначальный проект Манифеста, свидетельствует, что среди его трех пунктов сперва был отдельный, особый пункт о правах и свободах евреев -- но затем Витте переформулировал (а вероятно, по настоянию царя) в общий пункт о неприкосновенности личности и свободах совести, слова, собраний111. Отдельно о еврейском равноправии -- уже не осталось. "Только в опубликованном вместе с манифестом докладе... Витте упоминалась необходимость "уравнения перед законом всех русских подданных независимо от вероисповедания и национальности""112. Но уступки следует делать заблаговременно и в позиции силы, а не в условиях уже прикатившей слабости. Либеральное и революционное общество -- злорадно истолковало Манифест как капитуляцию, и оттолкнуло его. Поражены были тем и Государь, и Витте -- и кое-кто из еврейской интеллигенции: "Достигнута была цель, к которой стремились в течение десятилетий лучшие русские люди... Добровольный по существу отказ Государя от самодержавной власти и обязательство передать законодательную власть на решение народных представителей... Казалось, всех должна была объять радостью весть об этой перемене" -- а встретили ее с прежней непримиримой революционностью: борьба продолжается!113 На улицах срывали национальные флаги, царские портреты и государственные гербы. Поучительна запись беседы Витте с представителями петербургской печати 18 октября, на следующее утро после Манифеста. Витте явно ожидал благодарностей и рассчитывал на дружную поддержку прессы в успокоении умов, прямо просил ее. В ответ же -- начиная с резкой отповеди издателя "Биржевки" С. М. Проппера, затем Нотовича, Ходского, Арабажина, Анненского, он только и услышал: немедленно объявить политическую амнистию! "Требование амнистии категорическое!" -- "Генерал Трепов должен быть удален с должности генерал-губернатора С.-Петербурга. Таково постановление союза газет". Постановление союза газет! -- увести из столицы казаков и войска: "не будем выпускать газет, пока войска не удалятся"! войска -- причина беспорядков... Охрану города -- передать "народной милиции"! (То есть -- революционным отрядам. То есть -- создать в Петербурге условия для бойни, как вот-вот увидим в Одессе. Или, глядя еще дальше: уже в октябре 1905 создать в Петербурге желаемую ситуацию будущей Февральской революции.) -- Витте в жалкости просит: "Дайте мне передышку", "помогите мне, дайте несколько недель"; даже обходит всех с рукопожатиями114. (А сам вспоминает: в устах Проппера -- "требования эти для меня служили признаком обезумения прессы".) Все же правительство имело разум и мужество отказать просьбе устроить анархию -- ив столице ничего худого не случилось. (О Проппере Витте вспоминал, что он "явился в Россию из-за границы в качестве бедного еврея, плохо владеющего русским языком... пролез в прессу и затем сделался хозяином "Биржевых Ведомостей", шляясь по передним влиятельных лиц... когда я был министром финансов [Проппер] выпрашивал казенные объявления, различные льготы и, наконец, выпросил у меня [звание] коммерции советника". А в эту встречу, вот, предъявил "довольно нахальные... не то требования, не то заявления", "мы правительству вообще не верим"115.) Выпадающий из радикального потока прессы "Киевлянин" в том же октябре поместил рассказ офицера, воротившегося из полуторалетнего японского плена как раз в эти октябрьские дни в Москву и поначалу растроганного до слез щедростью царского Манифеста, открывающего пути, благотворные для страны. А встретил он от московской толпы, по одному лишь своему виду боевого офицера во фронтовой защитной форме, -- "опричник, ставленник, царский холоп..." В большом митинге на Театральной площади "оратор призывал к борьбе, к разрушению". А новый оратор начал с "долой самодержавие!" "Акцент выдавал его еврейское происхождение... а русские люди: слушали, и ни один не сказал ему ни одного слова в ответ". Кивали на ругательные оскорбления царя и его семьи, а всех без исключения казаков, полицейских и военных -- бить! И все московские газеты звали к вооруженной борьбе116. В Петербурге, как известно, еще 13 октября учредился "Совет рабочих депутатов", с несравненными руководителями Парвусом и Троцким, да еще с подставным Хрусталевым-Носарем. Ставка Совета была -- на полное сокрушение власти правительства. Еще сильней -- и с трагической развязкой -- октябрьские события разразились в Киеве и в Одессе. Они привели к двум крупным еврейским погромам, которые и следует здесь рассмотреть. По обоим погромам имеются подробные отчеты сенаторских ревизий -- высший класс достоверного расследования, применявшийся в императорской России: Сенат был авторитетнейшим и независимым юридическим учреждением. По киевскому погрому -- ревизия сенатора Турау117. Он пишет, что причины погрома "находят себе объяснение в общем состоянии смуты, охватившей за последние годы всю Россию", -- и убедительно показывает это, описывая всю предысторию и ход событий в Киеве. Напомним: после петербургского 9 января, после многомесячной раскачки общественного негодования, после позорно проигрываемой японской войны -- императорское правительство не нашло лучшего способа "успокоения", как объявить, 27 августа, полную административную автономность высших учебных заведений и их территорий. И этим -- еще раздуло безудержный революционный раскал. Так открылась, пишет сенатор Турау, "безконтрольн[ая] свобод[а] доступа в учебные заведения лиц, ничего общего не имеющих с научной деятельностью этих заведений", доступа -- "с целью политической агитации". В киевских университете и политехническом институте "состоялся ряд публичных собраний студентов при участии посторонней публики", получивших название "народных митингов", с каждым днем все многолюднее, к концу сентября и до "нескольких тысяч человек". На этих митингах, при красных флагах, "произносились страстные речи о непригодности существующего государственного строя, -- о необходимости борьбы с правительством", "производились сборы пожертвований на приобретение оружия", "раздавались прокламации и продавались брошюры революционного направления". -- "К половине октября постепенно обратили как университет, так и политехнический институт в арену открытой и ничем не стесняемой противоправительственной пропаганды. Революционные агитаторы, еще недавно подвергавшиеся преследованию властей за устройство тайных кружков и собраний в помещениях, принадлежавших частным лицам, чувствовали себя теперь неуязвимыми", "составляли и обсуждали планы действий, направленных к борьбе с существующим государственным строем". Но и этого оказалось мало, и стали революцию расширять: как привлечением на эти митинги "воспитанников и воспитаниц средних учебных заведений", то есть гимназистов, так и переносом революционных действий: то в зал купеческого собрания на съезд врачей-психиатров (с хор -- речь студента о еврейских погромах в Кишиневе, Гомеле, -- и посыпали прокламации в зал с криками: "долой полицию, долой самодержавие"); то -- на заседание литературно-артистического общества (разбили стекла в окнах, бросали "в городовых обломки стульев и перил"). И никакая власть не имела права помешать тому: автономные университеты уже имели свой закон. И описание этих событий, основанное на показаниях более 500 свидетелей, всюду в отчете перемежается замечаниями о евреях, выделяющихся в этой революционной толпе. "В годы русской революции 1905-1907 политическая активность евреев значительно возросла". Очевидно, это бросалось в глаза по новизне. "Еврейская молодежь, говорится в отчете, преобладала и на митинге 9 сентября в политехническом институте"; и при оккупации помещения литературно-артистического общества"; и 23 сентября в актовом зале университета, где "сошлось до 5 тысяч студентов и посторонних лиц и в том числе более 500 женщин". 3 октября в политехническом институте "собралось до 5 тысяч человек... преобладала еврейская молодежь женского пола". И дальнейшие упоминания о преимущественном участии евреев: на митингах 5-9 октября; и в митинге 12 октября в университете, где "приняли участие служащие в железнодорожных управлениях, студенты и лица неопределенных профессий"; и "массы евреев обоего пола" 13 октября на митинге в университете, где уже "собралось до десяти тысяч человек разнородной публики", речи произносились эсерами и бундовцами. (Еврейская энциклопедия подтверждает, расширительно в сравнении с Киевом, что в этих движениях, праздновавших получение свобод, "в районах черты оседлости большинство демонстрантов были евреями"; однако характеризует как "ложные" сведения, что в Екатеринославе "ходили по улицам и собирали деньги на гроб царя", а в Киеве "разорвали царские портреты в здании городской думы"118. Но как раз последний факт подтверждается ревизией Турау.) В октябре революционная раскачка в Киеве все увеличивалась. Александр Шлихтер (известный в будущем большевик, мастер насильственных хлебозаготовок и "комиссар земледелия" Украины перед ее голодным мором) возбудил забастовку юго-западных железных дорог: направлений на Полтаву, Курск, Воронеж и Москву. Запугивая рабочих насилиями, вызвали забастовку и на киевском машиностроительном 12 октября. В университете производили "усиленный сбор "на оружие", причем присутствовавшие бросали и золотые монеты, и крупные кредитные билеты, и серебро, а одна дама вынула даже из ушей серьги". Составлены были "летучие отряды" для насильственного прекращения занятий во всех гимназиях, на всех фабриках, для остановки трамвая, торговли в магазинах, и "с целью вооруженного сопротивления войскам и полиции". Решено было "перенести на улицу" все движение. 14 октября, по соглашению издателей газет, все они, кроме правого "Киевлянина", прекратили выпуск всех изданий, кроме "телеграмм, имеющих отношение к освободительному движению". -- "Летучие отряды" отнимали ручки от моторов у трамвайных вагоновожатых, выбивали камнями стекла трамваев (были случаи поранения пассажиров). Все и всюду закрывалось и прекращало деятельность при первом же появлении агитаторов; почтово-телеграфную контору остановили угрозой бомб; в университет на митинг под председательством Шлихтера текли группы студентов, гимназистов, "а также еврейская молодежь разных профессий". Тут власть приняла первые меры. Объявлен запрет сборищ на улицах и площадях, университет и политехнический оцеплены войсками, дабы пропускать туда только студентов, "арестовано... несколько человек за оскорбление полиции и войск", несколько эсеров и социал-демократов, присяжный поверенный Ратнер, принимавший "видное участие в народных митингах" (Шлихтер скрылся). Снова пошли трамваи, открылись магазины, и дни 16-17 октября прошли в Киеве спокойно. И вот в такую-то (по многим местам России) обстановку -- 17 октября был брошен, в надежде на благодарность населения, высочайший Манифест о свободах и введении думского (парламентского) образа правления. Телеграфные слухи достигли Киева в ночь на 18-е, утром 18-го листки с Манифестом раскупались и раздавались на улицах (а номера "Киевлянина" "раскупались... учащейся еврейской молодежью и тут же демонстративно разрывались на части"). Власти немедля освободили из-под стражи и арестованных в предыдущие дни и прежде "привлеченных к дознаниям за государственные преступления", кроме употреблявших взрывчатые вещества. На улицах отсутствовала полиция и войска, собирались "многочисленные скопища народа", сперва мирные. -- "Возле университета образовалась многотысячная толпа" из студентов, гимназистов "и из значительного числа еврейской молодежи обоего пола". По их требованию ректор университета "приказал открыть парадные двери главного здания". Тотчас в зал "ворвалась часть уличной толпы, мгновенно уничтожила императорские портреты, разорвала красное сукно" на флаги и ленты, а некоторые "начали громко приглашать публику стать на колени перед [появившимся] Шлихтером, как жертвой произвола". И "стоявшие вблизи него, действительно, опустились на колени", но другая часть публики "во всем происшедшем усмотрела оскорбление своих национальных чувств". -- Затем толпа направилась на Крещатик к городской думе, во главе ее ехал на коне Шлихтер с красным бантом и при остановках держал речи, "что борьба с правительством не закончена". Тем временем в Николаевском парке "евреи, набросив на памятник [Николая I] аркан, старались стащить статую императора с пьедестала"; "на другой улице евреи, украшенные красными бантами, стали оскорблять четырех проходивших мимо солдат: они на них плевали"; на Софийской площади толпа бросала камни в воинский патруль, ушибла шестерых солдат, и два манифестанта были ранены от ответных выстрелов. -- Между тем к исполняющему обязанности городского головы явилась группа мирных лиц и "просила открыть зал думских заседаний", чтобы благодарные манифестанты могли "выразить свои чувства по поводу высочайшего Манифеста. Желание публики было исполнено", и состоялся действительно мирный "митинг под председательством гласного Шефтеля". Но подвалила новая многотысячная толпа с красными значками и повязками, она "состояла из студентов и лиц разного звания, возраста, пола и состояния, при чем особенно выделялись евреи", часть ворвалась в думский зал, остальные заняли площадь перед думой. "Мгновенно все национальные флаги, которыми, по случаю Манифеста, была украшена дума, были сорваны, и их места заняли красные и черные знамена". -- Тут еще одна толпа принесла на рунах присяжного поверенного Ратнера, только что освобожденного, он звал идти освобождать и других из тюрьмы, на балконе думы с ним публично целовался Шлихтер, а тот "призывал население к всеобщей политической забастовке... и дерзостно отозвался об особе Государя императора. В это время участниками толпы были изорваны в клочки находившиеся в зале думы императорские портреты, а также поломаны зерцало и царские вензеля, устроенные на думском балконе для иллюминации"; "несомненно, что в уничтожении портретов и вензелей принимали участие как русские, так и евреи", корону "ломал какой-то русский рабочий", потом по требованию некоторых из толпы ее поставили на прежнее место, "однако минут пять спустя она снова была сброшена, в этот раз уже евреем, который затем сломал и половину буквы "Н"", "еще какой-то молодой человек, по наружному виду еврей", ломал венок вокруг вензеля. А в думе всю мебель разломали, из разбитых шкафов выбрасывали деловые бумаги и рвали их. Распоряжался в думе Шлихтер, по коридорам ходили "сборщики денег на неизвестные цели". -- Толпа перед думой все возбуждалась, с крыш остановленных трамваев ораторы произносили зажигающие речи; с думского балкона успешнее всего ораторствовали Ратнер и Шлихтер. "Еврей-подмастерье кричал с балкона: "долой самодержавие"; другой, прилично одетый еврей кричал: "валяй на мясо""; еще "другой еврей, вырезав в портрете Государя голову, высунул свою в образовавшееся таким образом отверстие, и с [балкона] думы кричал толпе: "теперь я государь""; "здание думы совершенно перешло во власть членов крайних социал-революционных партий и сочувствующей им еврейской молодежи, потерявшей всякое самообладание". Смею сказать, что в такой неистовости ликования проявилась черта и неумная и недобрая: неспособность удерживаться на границе меры. Что толкало евреев, среди этих невежественно ликующих киевских сборищ, так дерзко предавать осмешке то, что еще свято простому народу? понимая неутверженное положение в государстве своего народа, своих близких, -- могли бы они 18-19 октября по десяткам городов не бросаться в демонстрации с таким жаром, чтобы становиться их душой, и порой большинством? Читаем дальше отчет Турау. "Уважение к национальному чувству народа, к предметам его почитания было забыто. Казалось, одна часть населения... не стеснялась в способах выражения своего презрения..."; "возбуждение народное, вызванное поруганием высочайших портретов, было необычайное. Некоторые из стоящих перед думой стали кричать "кто снял царя с престола?", другие плакали". "Не было быть пророком для того, чтобы предсказать, такие оскорбления для евреев не пройдут даром", "тут же, у думы, стали раздаваться голоса, выражавшие удивление по поводу бездействия властей; кое-где в толпе... послышались крики "надо бить жидов"". -- А у думы стояла бездейственно и полиция и рота пехоты. Тут коротко подъехал эскадрон драгун, по нему стреляли из окон думы и с балкона, а на роту полетели сверху камни и бутылки, и стали обстреливать ее из револьверов с разных сторон: из думы, из биржевого зала, из толпы демонстрантов. Несколько солдат было ранено, командир роты велел открыть огонь, притом было убито семеро, ранено 130 человек, и площади рассеялась. -- Но к вечеру того же 18 октября "весть о поруганных императорских портретах, о сломанной короне, вензелях, об изорванных национальных флагах быстро разнеслась по всему городу вплоть до окраин. На многих улицах можно было наблюдать кучки людей, большинстве рабочих, мастеровых и торговцев, оживленно беседовавших обо всем происшедшем и во всем обвинявших евреев, которые всегда особенно резко выделялись среди манифестантов", "толпа рабочих на Подоле решила... ловить всех "демократов"... подстрекавших к последним беспорядкам, и сажать их под арест "до распоряжения Государя императора"". -- Вечером "на Александровской площади появилась первая группа манифестантов с портретом Государя императора, певшая народный гимн. Группа эта быстро увеличилась, и так как с Крещатика расходилось много с красными лентами в петлицах, то на них, как на предполагаемых виновников думской демонстрации, стали набрасываться и избивать отдельных лиц". И это было -- начало еврейского погрома. Теперь, чтобы нам осмыслить и непростительное бездействие властей при разгроме думы и оскорблении национальных символов -- а затем еще горшее непростительное бездействие их при самом погроме, -- надо взглянуть, что же делалось внутри этих властей. Сперва это может показаться стечением обстоятельств. Но слишком густо они вдруг стеклись в Киеве (и слишком нередко стекались в других местах), чтобы не увидеть в них уже роковую немочь имперской администрации последних десятилетий. Киевский губернатор -- вовсе отсутствовал. Вице-губернатор Рафальский только-только вступил в свою должность, еще не освоился, и тем более неуверенно исполнял обязанности губернатора, которого замещал временно. Стоявший над губернатором верховный хозяин обширного края генерал-губернатор Клейгельс еще в начале октября подал ходатайство об освобождении своем от должности -- по болезни. (Истинные мотивы неизвестны, не исключено, что на его просьбу повлияло все сентябрьское революционное бурление, с которым он не видел пути справиться.) Так или иначе, но и себя он с этого момента ощущал временным. А в октябре на него продолжали валиться директивы из министерства внутренних дел, -- 10 октября: принять самые энергичные меры "к недопущению уличных беспорядков и к прекращению их всеми силами в случае возникновения"; 12 октября: "подавлять уличные манифестации, не останавливаясь перед применением вооруженной силы"; 13 октября: "не допускать никаких уличных скопищ и сборищ и, по мере надобности, рассеивать их оружием". А 14 октября, как мы уже видели, киевские беспорядки перешли опасную черту. Клейгельс созвал совещание своих высших чинов, среди которых отметим киевского полицмейстера полковника Цихоцкого и помощника начальника (самого начальника и тут нет) охранного отделения Кулябку -- того самого хлопотуна и рохлю, который скоро по глупости наведет смертельный удар на Столыпина. Из панического доклада Кулябки вытекала возможность не только вооруженных уличных демонстраций в Киеве, но даже и вооруженного восстания. -- Тогда, уже не полагаясь на силы полиции, Клейгельс применил правило "о призыве войск для содействия гражданским властям" -- и с 14 октября передал "свою власть и полномочия военному начальству", именно: временно командующему войсками (командующий и тут отсутствует, да ведь обстановка самая беззаботная) Киевского военного округа ген.-лейтенанту Карассу. И тогда корпусной генерал Драке вступил в отправление обязанностей начальника охраны города. (Усмешка Империи: по какой из перечисленных фамилий этих чинов можно догадаться, что действие происходит в России?) Генерал Карасс "был поставлен в самое затруднительное положение", ибо не знал "общего состояния дел, а также личного состава администрации и полиции"; "передавая должность, генерал Клейгельс не нашел нужным облегчить задачу своего преемника: он ограничился исполнением одной лишь формальности и немедленно устранил себя от всех дел". Тут подошло время сказать о полицмейстере Цихоцком. Еще при ревизии 1902 года обнаружилось, что с ведома Цихоцкого брались поборы с евреев за разрешения на право жительства. Тогда же обнаружилось, что он живет "выше получаемого содержания", купил себе и зятю имения по 100 тыс. руб. И уже стал вопрос о предании Цихоцкого суду, -- но тут назначен был генерал-губернатором Клейгельс -- и вскоре (не иначе как получив крупную взятку) он ходатайствовал об оставлении Цихоцкого на посту, и даже возвести его в обер-полицмейстеры и присвоить звание генерал-майора. Возвышение не удалось, но и увольнение и отдача под суд тоже не состоялись, хотя на том настаивал генерал-майор Трепов из Петербурга. (Уже после всех событий выяснилось, что Цихоцкий и продвижение в чинах по полиции устраивал за взятки.) Вероятно, уже с начала октября Цихоцкому и было известно, что Клейгельс подал в отставку, -- и у него тогда опустились руки, что он обречен. А в ночь на 18 октября -- одновременно с царским Манифестом -- пришла из Петербурга и окончательная отставка Клейгельса. И Цихоцкому не осталось что терять. (Еще деталь: в такой тревожный момент Клейгельс отрешался еще до прибытия заместника -- а именно жемчужины царской администрации генерала Сухомлинова, впоследствии военного министра, провалившего подготовку к войне с Германией; и должность генерал-губернатора пока временно возлагалась все на того же генерала Карасса.) И вот, "замешательство в полицейской службе, обнаружившееся после передачи охраны города военным властям, не только не было своевременно устранено, но продолжало усиливаться и особенно резко проявилось во время еврейских беспорядков". Отказ Клейгельса "от "своих полномочий"... передача их на неопределенное время военным властям г. Киева были главной причиной неопределенных взаимных отношений, установившихся вслед за тем между гражданскими и военными властями", "пределы и объем власти [военной охраны] никому не были известны", и эта неясность положения "должна была повлечь за собой общее расстройство в отправлении службы". И это немедленно обнаружилось при возникновении еврейского погрома. "Многие чины полиции были вполне уверены, что власть всецело перешла к военному начальству, и что только войска уполномочены действовать и подавлять беспорядки", поэтому они "безучастно относились к совершавшимся в их присутствии беспорядкам. -- Войска же, ссылаясь на [статью] правил о призыве войск для содействия гражданским властям, ожидали указаний со стороны полиции, считая, что на них не возложено исполнение полицейских обязанностей и... были совершенно правы": "по точному смыслу" правил, гражданские власти, "присутствуя лично на местах беспорядков, должны направлять совместную деятельность полиции и вызванных войск к надлежащему и целесообразному их подавлению". И когда именно надо прибегать к оружию -- определяется тоже гражданским начальством. К тому же "Клейгельс не позаботился ознакомить военное начальство ни с положением дел в городе, ни с имевшимися у него сведениями о революционном движении в Киеве". И вот "по городу стали бесцельно ходить отдельные части войск", дозоры и патрули. Итак, еврейский погром начался к вечеру 18 октября. "В первоначальной своей стадии погром, несомненно, имел характер мщения за поруганное национальное чувство. Подвергая встречаемых на улице евреев побоям, разбивая магазины, топча в грязь выброшенные оттуда товары, громилы приговаривали: "вот тебе свобода, вот тебе конституция и революция; вот тебе царские портреты и корона"". -- И еще на другое утро, 19-го, из думы на Софийскую площадь пошла тысячная толпа, несла пустые рамки от разбитых царских портретов, царский вензель и разбитое зерцало. Заходила в университет, поправляла поврежденные портреты, отслужила молебен, а "митрополит Флавиан увещал народ не бесчинствовать и разойтись по домам". "Но в то время как лица, составлявшие центр патриотической демонстрации... поддерживали в ней образцовый порядок, люди, примыкавшие к ней по дороге, позволяли себе всевозможные насилия по отношению ко встречным евреям и носящим форму учебных заведений". Затем к таким демонстрациям присоединились "чернорабочие, бездомные обыватели толкучего рынка и береговые босяки", "группы громил разбивали еврейские квартиры и лавки и выбрасывали оттуда на улицу имущества и товары, которые частью тут же уничтожались, частью расхищались"; "прислуга, дворники, мелкие лавочники" в том, чтобы воспользоваться имуществом, "не видели, по-видимому, ничего предосудительного"; "были, впрочем, среди громил и такие, которые до самого последнего дня беспорядков оставались чуждыми корыстных побуждений", "они выхватывали из рук своих: товарищей расхищаемые последними вещи и, не обращая внимания на ценность, тут же уничтожали их". Погромщики проходили, не трогая, лавки караимов и "те еврейские квартиры, где им показывали императорские портреты". "Но в общем уже через несколько часов после возникновения беспорядков еврейский погром получил характер разбоя, самого беспощадного". 18-го погром продолжался до поздней ночи и прекратился сам собой, с утра 19-го возобновился и кончился лишь к вечеру 20-го. (Поджогов не было, кроме одного на Подоле.) 19-го "расхищались богатейшие еврейские магазины даже в центре -- на Крещатике. Массивные железные ставни и запоры взламывались после упорной и продолжительной работы громил в течение получаса"; "дорогие сукна, бархаты выбрасывались из магазинов и, как ненужная ветошь, расстилались под дождем на грязных улицах. Тротуар перед магазином ювелирных и серебряных изделий Маршака на Крещатике покрыт был выброшенными из него драгоценными вещами", также -- из магазинов галантерейных, модных; валялись конторские книги, торговая переписка. В Липках (аристократический квартал) "подверглись разгрому дома-особняки евреев барона Гинцбурга, Гальперна, Александра и Льва Бродских, Ландау и нескольких других. Вся роскошная обстановка этих домов была уничтожена, мебель поломана и выброшена на улицу", также "подверглось разгрому образцовое еврейское училище имени Бродского", "совершенно разрушены мраморные лестницы и железные перила". Всего было "разграблено около полутора тысячи еврейских квартир и торговых помещений". Исходя из того, что "почти две трети всей торговли в городе находилось в руках евреев", Турау исчисляет убытки, вместе с домами богачей, "в несколько миллионов рублей". Собирались громить не только еврейские дома, но и квартиры известных либеральных общественных деятелей. -- 19-го епископ Платон "совершал крестный ход по улицам Подола, где разгром был особенно силен, и увещевал народ прекратить бесчинства. Умолял толпу пощадить жизнь и имущество евреев, владыка несколько раз опускался перед нею на колени... Из толпы подскочил какой-то громила и с угрозой крикнул: "И ты за жидов"". Как все беспорядочно было на верхах власти -- мы уже видели. "Со стороны генерала Драке не было проявлено должной распорядительности для надлежащей, правильной организации охраны". Войска были "несоответственно разбросаны мелкими командами", "масса лишних патрулей" и "люди часто стоят без дела". И вот -- "в дни погрома поражало то несомненное для всех, близкое к попустительству бездействие, которое было проявлено и войсками, и чинами полиции... полиция почти отсутствовала, войска медленно двигались посредине улицы, деятельно обстреливая дома, из которых раздавались выстрелы, а по обеим сторонам улиц громились беспрепятственно еврейские магазины и квартиры". Один прокурор просил проезжающий казачий разъезд о защите громимых неподалеку магазинов, "казаки ответили, что туда не поедут, так как это не их участок". Но более того: ряд свидетелей получил "впечатление, будто чины полиции и войска присланы не для рассеяния, а для охраны громил". В одном месте солдаты ответили: "приказано смотреть, чтобы драки не было, и чтобы русских не били". В другом солдаты отвечали: "Мы присягали Богу и Государю", а не защищать "тех, которые изорвали царские портреты и надругались". Офицеры же "считали себя бессильными прекратить беспорядки, находя, что употребить оружие они могут лишь тогда, когда насильственные действия громил будут направлены против войск". Вот из дома "выбежал избитый и окровавленный еврей, преследуемый толпой. Стоявшая тут же рота не обратила на это никакого внимания и спокойно направилась вверх по улице". Вот "грабители ножками от столов в буквальном смысле убивали двух евреев; тут же, в 10 шагах, стоял кавалерийский разъезд, спокойно смотревший на эту дикую расправу". Немудрено, что простонародные голоса толковали и так: "Нам дана царская милость: позволено бить жидов 6 дней"; и у солдат: "сами видите, мыслимо ли это без дозволения начальства?" Чины же полиции "на обращенное к ним требование прекращать беспорядки возражали, что они ничего не могут сделать, так как вся власть перешла к военному начальству". Были и другие случаи: толпа громил бежала целый квартал "под натиском пристава... с револьвером в руке и с одним только городовым", а "околоточный надзиратель Остроменский" "с 3 городовыми и несколькими солдатами, даже не прибегая к оружию... защитил весь свой околоток от разгрома". У погромщиков -- не было огнестрельного оружия, у еврейских же юношей оно было. Однако в отличие от Гомеля, еврейская самооборона не была хорошо организована, хотя "из многих домов стали раздаваться выстрелы" членов самообороны, организованной "как евреями, так и русскими для защиты первых"; "несомненно, были случаи, когда подобные выстрелы направлялись в войска и являлись актом мести за стрельбу их во время демонстраций" предыдущих дней; "были случаи, когда евреи стреляли и в патриотические процессии, являвшиеся ответом на предшествовавшие революционные". Но эти выстрелы "повели к печальным результатам. Нисколько не устрашая громил, они давали войскам формальное право действовать по инструкциям", "каждый раз, как только из какого-либо дома раздавались выстрелы, находившаяся тут же на улице воинская часть, нередко не разбирая, направлены ли пули в нее, или в громил, давала залп по окнам дома, после чего толпа" набрасывалась на тот дом и громила. "Бывали случаи, когда некоторые дома подвергались обстрелу только потому, что громилы указывали... будто из домов этих стреляли"; "бывало также, что сами громилы, взобравшись на лестницу... дома, стреляли оттуда на улицу, чтобы вызвать ответный залп воинской части" и затем громить тот дом. А дальше -- хуже. "Некоторые городовые и бывшие в наряде солдаты не пренебрегали товарами, выброшенными громилами из магазинов, и, подбирая, прятали их в карманы или под шинели". И хотя эти случаи были "лишь редкими, единичными явлениями", отмечен один городовой, который сам разбивал дверь еврейского магазина, и еще один ефрейтор. (Ложные слухи об армейском грабеже разнеслись потому, что генерал Эверт в своем отделе города скомандовал отбирать у громил и с места погромов уносить вещи и товары на воинские склады, позже возвращенные под расписки еврейской общине. Так было спасено имущества на десятки тысяч рублей.) Но что удивляться, если негодяй Цихоцкий, потерпев крушение в карьере, не только не принимал никаких мер к действиям полиции (узнав о начале погрома вечером 18-го, он только поздно вечером 19-го известил своих приставов телеграммами), не давал никаких указаний генералам из военной охраны, но и сам, объезжая город, "спокойно и безучастно смотрел на происходившее", только говорил грабителям: "расходитесь, господа" (а те ободряли друг друга: "не бойся, это он в шутку"); а когда с балкона думы кричали "бейте жидов, грабь, ломай!", и толпа подхватила полицмейстера качать -- Цихоцкий затем "на крики "ура" отвечал поклонами". Только получив 20 октября от генерала Карасса резкую угрозу (а управляющий ген.-губернаторской канцелярией предупредил, что Цихоцкому не миновать каторги), -- велел полиции принять решительные меры против погромов. Сенатор Турау и предал его суду. Еще один обиженный генерал из охраны города, Бессонов, "стоял в толпе громил и мирно беседовал с ними: "Громить можно, но грабить не следует". Громилы кричали "ура"". И в другом случае оставался "хладнокровным зрителем грабежа. Когда же один из громил крикнул "бей жидов", [Бессонов] в ответ одобрительно засмеялся". Одному доктору он якобы объяснил, что "если бы он хотел, погром окончился бы в полчаса, но евреи приняли слишком большое участие в революционном движении и потому должны поплатиться". -- После погрома в затребованном военным начальством объяснении он отрицал приписываемые ему одобрительные разговоры о погроме, а что, напротив тому, призывал жителей остановить погром: "пожалейте нас, не доводите войска до действия оружием... до пролития своей же, русской крови". К генералу Карассу текли непрерывные депутации, требовали одни -- удаления из города войск, другие -- приказания действовать оружием, третьи, четвертые и пятые -- об охране их имущества. Между тем все 19-е число бездействовала полиция, и воинские начальники плохо или бестолково выполняли распоряжения. С 20 октября Карасс отдал распоряжение "оцеплять и задерживать всех громил". Были произведены многочисленные аресты, в одном месте войска стреляли по громилам, убили пятерых, нескольких ранили. К концу 20-го погром был полностью прекращен, а поздно вечером "слух о том, что евреи режут русских, привел жителей в полное смятение", ждали мести. Всего за дни погрома было, по приблизительному подсчету полиции (часть пострадавших уносилась толпою) -- убито 47 человек, в том числе евреев -- 12, ранено -- 205, евреи из них -- третья часть. Турау заканчивает свой отчет выводом, что "главной причиной еврейского погрома в Киеве была издавна существующая рознь между малороссийским и еврейским населением, обусловленная различием их миросозерцания. Ближайшим же поводом явилось оскорбление национального чувства революционными манифестациями, в которых видная роль принадлежала еврейской молодежи". Виновников "глумления и надругательства над всем, что ему свято и дорого", простой народ "видел в одних только евреях. Он не мог понять, после дарованных милостей, само революционное движение и объяснял его стремлением евреев добиться "своей жидовской свободы"". -- "Неудачи войны, по поводу которых еврейская молодежь открыто выражала всегда живейшую радость, уклонения их от военной службы, участие в революционном движении, в ряде насилий и убийств должностных лиц, оскорбления войск....вызывало, несомненно, в простом народе раздражение против евреев", "вот почему в Киеве были случаи, когда многие русские, открыто предоставляя у себя приют беднякам евреям, укрывавшимся от насилии, резко отказывали в нем молодым евреям". Писала об этом и газета "Киевлянин"119. "Несчастные евреи! Чем виноваты эти тысячи семейств... На свое горе и несчастье евреи не удержали своих безумцев... Но ведь безумцы есть и между нами, русскими, и мы не могли их удержать". Безумствовала революционная молодежь -- а расплачиваться досталось пожилому и мирному еврейству. Так -- мы копали бездну с двух сторон. По одесскому же погрому мы имеем аналогичный и детальнейший отчет о ревизии сенатора Кузминского120. В Одессе, и всегда революционно настроенной, сотрясения проступили и нарастали уже с января; а взорвались 13 июня (независимо от пришедшего вечером 14-го на одесский рейд броненосца "Потемкин"). Весь день 14-го Одесса бурлила, больше молодежь, на этот раз и рабочие: "значительные толпы их стали насильственно прекращать работу на заводах и фабриках". Толпа "человек в 300 пыталась проникнуть в развесочную [чая]... произвела несколько выстрелов в околоточного надзирателя, удерживавшего толпу от вторжения, но была рассеяна" залпом полицейского наряда. "Вскоре, однако, она снова собралась", пошла на полицейский участок, перестреливалась с ним, также и из дома Докса "из окон и [с] балкона... было произведено в полицейских чинов несколько выстрелов". Другая толпа "из лежавших на улице строительных материалов устроила баррикаду, из-за которой стреляла