кирпичный дом, стена которого была подпЈрта деревянными искосинами, дабы не рухнула. В центре Нового города насечено было камнем по каменной стене: "Уголь -- это хлеб" (для промышленности). И правда, чЈрный печЈный хлеб каждый день продавался здесь в магазинах -- и в этом была льготность городской ссылки. И работа чЈрная и не только чЈрная всегда была здесь. А в остальном продуктовые магазины были очень пустоваты. А базарные прилавки -- неприступны, с умонепостижимыми ценами. Если не три четверти города, то две трети жило тогда без паспортов и отмечалось в комендатурах; на улице меня то и дело окликали и узнавали бывшие зэки, особенно экибастузские. И что' ж была тут за ссыльная жизнь? На работе униженное положение, и приниженная зарплата, ибо не всякий после катастрофы ареста-тюрьмы-лагеря найдЈт чем доказать образование, а стажа тем более нет. Или так просто вот, как неграм, не платят вровень с белыми, и всЈ, можешь не наниматься. Зато очень худо с квартирами, жили ссыльные в неотгороженных коридорных углах, в тЈмных чуланах, в сарайчиках -- и за всЈ это лихо платили, всЈ это -- от частника. Уже немолодые женщины, изжЈванные лагерем, с металлическими зубами, как о мечте грезили иметь одну крепдешиновую "выходную" блузку, одни "выходные" туфли. А еще в Караганде велики расстояния, многим долго ехать от квартиры до работы. Трамвай от центра до рабочей окраины скрежетал битый час. В трамвае напротив меня сидела замученная молодая женщина в грязной юбке, в рваных босоножках. Она держала ребЈнка в очень грязных пелЈнках, всЈ время засыпала, ребЈнок из ослабленных рук сползал по коленям на край и почти падал, тут ей кричали: "упустишь!". Она успевала его подхватить, но через несколько минут засыпала опять. Она работала на водокачке в ночной смене, а день проездила по городу, искала обуви -- и не нашла нигде. Вот такая была карагандинская ссылка. Насколько знаю, гораздо легче было в городе Джамбуле: благодатная южная полоса Казахстана, очень дЈшевы продукты. Но чем мельче город, тем труднее с работой. Вот -- городок Енисейск. В 1948 г. везли туда Г. С. Митровича с красноярской пересылки, и бодро отвечал им конвойный лейтенант: "Работа будет?" -- "Бу-удет". -- "А жильЈ?" -- "Бу-удет". Но сдав их комендатуре, конвой ушЈл себе налегке. А приехавшим спать пришлось -- под перевЈрнутыми лодками на берегу, под базарными навесами. Хлеба купить они не могли: продавался хлеб только по домовым спискам, а новоприбывшие нигде не прописаны, чтобы где-то жить -- надо деньги за квартиру платить. Митрович, уже инвалид, просил работу по специальности, он зоотехник. Смекнул комендант и позвонил в РайЗО: "Слушай, дашь бутылку -- дам тебе зоотехника". Это была та ссылка, где угроза: "за саботаж дадим 58-14, посадим в лагерь назад!" -- не пугала никого. О том же Енисейске есть свидетельство 1952 года. В день отметки отчаявшиеся ссыльные стали требовать от коменданта именно арестовать их и отправить обратно в лагерь. Взрослые мужчины, они не могли добыть себе тут хлеба! Комендант разогнал их: "МВД вам не биржа труда!"2 А вот еще глуше -- Тасеево Красноярского края, 250 км от Канска. Туда ссылались немцы, чечено-ингуши и бывшие зэки. Это место -- не новое, не придуманное, поблизости там -- д. Хандалы', где когда-то перековывали кандалы. Но новое там -- целый город из землянок, с полом тоже земляным. В 1949 году привезли туда группу повторников, к вечеру, сгрузили в школу. Поздно ночью собралась комиссия, принимать рабочую силу: начальник райМВД, от леспромхоза, председатели колхозов. И потянулись перед комиссией -- больные, старые, измотанные лагерной десяткой, и всЈ больше женщины -- вот кого мудрое государство изъяло из опасных городов и кинуло в суровый район осваивать тайгу. От такой "рабочей силы" все стали отказываться, МВД заставило их брать. Самых же забракованных доходяг насовали сользаводу, представитель которого опоздал, не присутствовал. Сользавод -- на р. Усолке в селе Троицком (тоже место давне-ссыльное, еще при Алексее Михайловиче загоняли сюда старообрядцев.) В середине XX века техника там была такая: гоняли лошадей по кругу и этим накачивали соль на про'тивни, а потом выпаривали еЈ (дрова с лесоповала, на это и кинули старух). Крупный известный кораблестроитель угодил в эту партию, его поставили ближе к специальности: упаковывать соль в ящики. Попал в Тасеево 60-летний коломенский рабочий Князев. Работать он уже не мог, нищенствовал. Иногда подбирали его люди ночевать, иногда спал он на улице. В инвалидном доме для него места не было, в больнице его долго не задерживали. Как-то зимой он забрался на крыльцо райкома партии, партии рабочих, и там замЈрз. При переезде из лагеря в таЈжную ссылку (а переезд такой: мороз 20 градусов, в открытых кузовах автомашин, худо одетые, как освободились, в кирзовых ботинках последнего срока, конвоиры же в полушубках и валенках) зэки даже не могли очнуться: в чЈм состояло их освобождение? В лагере были топленые бараки -- а здесь землянка лесорубов, с прошлой зимы не топленая. Там рычали бензопилы -- зарычат и здесь. И только этой пилой и там и здесь можно было заработать пайку сырого хлеба. Поэтому новоссыльные ошибались, и когда (1953 год) приезжал (Кузеево, Сухобузимского района, Енисей) заместитель директора леспромхоза Лейбович, красивый, чистый, они смотрели на его кожаное пальто, на откормленое белое лицо и, кланяясь, говорили по ошибке: -- Здравствуйте, гражданин начальник! А тот укоризненно качал головой: -- Нет-нет, какой же может быть "гражданин"! Я для вас теперь товарищ, вы уже не заключЈнные. Собирали ссыльных в той единственной землянке, и мрачно освещенный керосиновой коптилкой-мигалкой замдир внушал им, как гвозди вколачивал в гроб: -- Не думайте, что это -- жизнь временная. Вам действительно придется жить здесь в е ч н о. А поэтому поскорей принимайтесь за работу! Есть семья -- зовите, нет -- женитесь тут друг на друге, не откладывая. Стройтесь. Рожайте детей. На дом и на корову получите ссуду. За работу, за работу, товарищи! Страна ждЈт нашего леса! И уезжал товарищ в легковой. И это тоже было льготно, что разрешали жениться. В убогих колымских посЈлках, например под Ягодным, вспоминает Ретц, и женщины были, не выпущенные на материк, а МВД запрещало жениться: ведь семейным придется давать жильЈ. Но и это было послабление, что не разрешали жениться. А в Северном Казахстане в 1950-52-м годах иные комендатуры, напротив, чтобы ссыльного связать, ставили новоприбывшему условие: в две недели женись или сошлЈм в глубинку, в пустыню. Любопытно, что во многих ссыльных местах запросто, не в шутку, пользовались лагерным термином "общие работы" . Потому что таковы и были они, как в лагере: те неизбежные надрывные работы, губящие жизнь и не дающие пропитания. И если как вольным полагалось теперь ссыльным работать меньше часов, то двумя часами пути туда (в шахту или в лес), да двумя назад подтягивался рабочий день к лагерной норме. Старый рабочий Березовский, в 20-е годы профсоюзный вождь, с 1938-го оттянувший 10 лет ссылки, а в 1949-м получивший 10 лет лагерей, при мне умиленно целовал лагерную пайку и говорил радостно, что в лагере он не пропадЈт, здесь ему хлеб полагается. В ссылке же и с деньгами в лавку придЈшь, видишь буханку на полке, но нахально в лицо тебе говорят: хлеба нет! -- и тут же взвешивают хлеб местному. То же и с топливом. Недалеко от того выражался и старый питерский рабочий Цивилько (всЈ люди не нежные). Он говорил (1951), что после ссылки чувствует себя в Особом каторжном лагере человеком: отработал 12 часов -- и иди в зону. А в ссылке любое вольное ничтожество могло поручить ему (он работал бухгалтером) бесплатную сверхурочную работу -- и вечером, и в выходной, и любую работу сделать лично для того вольного -- и ссыльный не смеет отказаться, чтоб не выгнали его завтра со службы. Несладка была жизнь ссыльного, ставшего и ссыльным "придурком". ПеревезЈнный в Кок-Терек Джамбульской области Митрович (тут его жизнь так началась: отвели ему с товарищем ослиный сарай -- без окон и полный навоза. Отгребли они навоз от стенки, постлали полынь, легли) получил должность зоотехника райсельхозотдела. Он пытался честно служить -- и сразу же стал противен вольному партийному начальству. Из колхозного стада мелкое районное начальство забирало себе коров-первотЈлок, заменяя их тЈлками -- и требовали от Митровича записывать двухлеток как четырЈхлеток. Начав пристальный учЈт, обнаружил Митрович, целые стада, пасомые и обслуживаемые колхозами, но не принадлежащие колхозу. Оказывается, эти стада лично принадлежали первому секретарю райкома, председателю райисполкома, начальнику финотдела и начальнику милиции. (Так ловко вошЈл Казахстан в социализм!) "Ты их не записывай!" -- велели ему. А он записал. С диковинной в зэке-ссыльном жаждой советской законности он еще осмелился протестовать, что председатель исполкома забрал себе серого смушка, -- и был уволен (и это -- только начало их войны). Но и районный центр -- еще совсем не худое место для ссылки. Настоящие тяготы ссылки начинались там, где нет даже вида свободного посЈлка, даже края цивилизации. Тот же А. Цивилько рассказывает о колхозе "Жана Турмыс" ("Новая жизнь") в Западно-Казахстанской области, где он был с 1937 года. Еще до приезда ссыльных политотдел МТС насторожил и воспитал местных: везут троцкистов, контрреволюционеров. Напуганные жители даже соли не одалживали новоприбывшим, боясь обвинения в связи с врагами народа! В войну ссыльные не имели хлебных карточек. В колхозной кузнице выработал рассказчик за 8 месяцев -- пуд проса... Полученное зерно сами растирали жерновами из распиленного казахского памятника-терменя. И шли в НКВД: или сажайте в тюрьму или дайте перевестись в районный центр! (Спросят: а как же местные? Да вот т а к... Привыкли... Ну и овечка какая-нибудь, коза, корова, юрта, посуда -- всЈ помогает.) В колхозе ссыльным повсюду так -- ни казЈнного обмундирования, ни лагерной пайки. Это самое страшное место для ссылки -- колхоз. Это как бы учебная проверка: где ж тяжелей: в лагере или в колхозе? Вот продают новичков, средь них С. А. Лифшица, на красноярской пересылке. Покупатели требуют плотников, пересылка отвечает: возьмите еще юриста и химика (Лифшиц), тогда и плотника дадим. Еще дают в нагрузку пожилых больных женщин. Потом при мягком 25-градусном морозе открытыми грузовиками их везут в глубинную-глубинную деревню, всего о трЈх десятках дворов. Что же делать юристу и что химику? Получать пока аванс: мешок картошки, лук и муку (и это хороший аванс!). А деньги будут в следующем году, если заработаете. Работа пока такая -- добывать коноплю, заваленную снегом. Для начала нет даже мешка под матрац, соломой набить. Первый же порыв: отпустите из колхоза! Нет, нельзя: за каждую голову заплатил колхоз Тюремному Управлению по 120 рубликов (1952 год). О, как бы снова вернуться в лагерь!.. Но прошибЈтся читатель, если решит, что ссыльным намного лучше в совхозе, чем в колхозе. Вот совхоз в Сухобузимском районе, село Миндерла. Стоят бараки, правда -- без зоны, как бы лагерь бесконвойных. Хотя и совхоз, но денег здесь не знают, их нет в обращении. Только пишутся цифирки: 9 рублей (сталинских) в день человеку. И еще пишется: сколько съедено тем человеком каши, сколько вычитается за телогрейку, за жильЈ. ВсЈ вычитается, вычитается, и вот диво: выходит к расчЈту, что ничего ссыльный не заработал, а еще совхозу должен. В этом совхозе, вспоминает А. Стотик, двое от безвыходности повесились. (Сам этот Стотик, фантазЈр, нисколько не усвоил свой злосчастный опыт изучения английского языка в Степлаге.3 Оглядевшись в такой ссылке, он придумал осуществить конституционное право гражданина СССР на... образование! И подал заявление с просьбой отпустить его в Красноярск у ч и т ь с я! На этом наглом заявлении, которого, может быть, не знавала вся страна ссылки, директор совхоза (бывший секретарь райкома) вывел резолюцию не просто отрицательную, но декларативную: "Никто и никогда не разрешит Стотику учиться!" -- Однако подвернулся случай: красноярская пересылка набирала по районам плотников из ссыльных. Стотик, никакой не плотник, вызвался, поехал, в Красноярске жил в общежитии среди пьяниц и воров и там стал готовиться к конкурсным экзаменам в Медицинский институт. Он прошЈл их с высоким баллом. До мандатной комиссии никто в его документах не разобрался. На мандатной: "Был на фронте... Потом вернулся..." -- и пересохло горло. "А дальше?" -- "А потом... меня... посадили..." -- выговорил Стотик -- и огрознела комиссия. "Но я отбыл срок! Я вышел! У меня высокий балл!" -- настаивал Стотик. Тщетно. А был уже -- год падения Берии!) И чем глубже -- тем хуже, чем глуше -- тем бесправнее. А. Ф. Макеев в упомянутых записках о Кенгире приводит рассказ "тургайского раба" Александра Владимировича Полякова о его ссылке между двумя лагерями в Тургайскую пустыню, на делЈкий отгон. Вся власть была там -- председатель колхоза, казах, и даже от отеческой комендатуры никто никогда не заглядывал. Жилище Полякова стало -- в одном сарайчике с овцами, на соломенной подстилке; обязанности -- быть рабом четырЈх жЈн председателя, управляться с каждой по хозяйству и до выноса горшков за каждой. И что ж было Полякову делать? Выехать с отгона, чтобы пожаловаться? Не только не на чем, но это бы значило -- п о б е г и -- 20 лет каторги. Никого же русского на том отгоне не было. И прошло несколько месяцев, прежде чем приехал русский фининспектор. Он изумился рассказу Полякова и взялся передать его письменнную жалобу в район. За ту жалобу как за гнусную клевету на советскую власть Поляков получил новый лагерный срок и в 50-е годы счастливо отбывал его в Кенгире. Ему казалось, что он почти освободился... И мы еще не уверены, был ли "тургайский раб" самым обездоленным изо всех ссыльных. Сказать, что ссылка имеет перед лагерем преимущество устойчивости жизни, как бы домашности (худо ли, хорошо ли, вот живЈшь здесь -- и будешь жить, и никаких этапов), -- тоже без оговорок нельзя. Этап не этап, но необъяснимая неумолимая комендантская переброска, внезапное закрытие пункта ссылки или целого района всегда может разразиться; вспоминают такие случаи в разные годы в разных местах. Особенно в военное время -- бдительность! -- всем сосланным в Тайпакский район собраться за 12 часов! -- и айда в Джембетинский! И весь твой жалкий быт и жалкий скарбик, а такой нужный, и кров протекающий, а уже и подчинЈнный -- всЈ бросай! всЈ кидай! шагом марш, босота лихая! Не помрЈшь -- наживЈшь!.. Вообще при кажущейся распущенности жизни (не ходят строем, а все в разные стороны, не строятся на развод, не снимают шапок, не запираются на ночь наружными замками), ссылка имеет свой р е ж и м. Где мягче, где суровее, но ощутителен он был везде до 1953-го года, когда начались всеобщие смягчения. Например, во многих местах ссыльные не имели права подавать в советские учреждения никаких жалоб по гражданским вопросам -- иначе как через комендатуру, и только та решала, стоит ли этой жалобе давать ход или пригасить на месте. По любому вызову комендантского офицера ссыльный должен был покинуть любую работу, любое занятие -- и явиться. Знающие жизнь поймут, мог ли ссыльный не выполнить какой-нибудь личной (корыстной) просьбы комендантского офицера. Комендантские офицеры в своЈм положении и правах вряд ли уж так уступали лагерным. Напротив, у них было меньше беспокойств: ни зоны, ни караулов, ни ловли беглецов, ни вывода на работу, ни кормления и одевания этой толпы. Достаточно было дважды в месяц проводить отметки и иногда на провинившихся заводить бумаги в согласии с Законом. Это были властительные, ленивые, разъевшиеся (младший лейтенант комендатуры получал 2000 рублей в месяц), а потому в большинстве своЈм злые существа. П о б е г о в в их подлинном смысле мало известно из советской ссылки: невелик был тот выигрыш в гражданской свободе, который достался бы удачливому беглецу: ведь почти на тех же правах жили тут вокруг него, в ссылке, местные вольные. Это не царские были времена, когда побег из ссылки легко переходил в эмиграцию. А кара за побег была ощутительна. Судило за побег ОСО. До 1937-го оно давало свою максимальную цифру 5 лет лагерей, после 37-го -- 10. А после войны, публично нигде не напечатанный, всем стал известен и неуклонно применялся новый закон: за побег из места ссылки -- двадцать лет каторги! Несоразмерно жестоко. Комендатура на местах вводила собственные истолкования, что' считать и что' не считать побегом, где именно та запретная черта, которую ссыльный не смеет переступить, и может ли он отлучиться по дрова или по грибы. Например, в Хакассии, в рудничном посЈлке Орджоникидзевский было такое установление: отлучка наверх (в горы) -- всего лишь нарушение режима и 5 лет лагерей; отлучка вниз (к железной дороге) -- побег и 20 лет каторги. И до того внедрилась там непростительная эта мягкость, что когда группа ссыльных армян, доведЈнная до отчаяния самоуправством рудничного начальства, пошла на него жаловаться в райцентр -- а разрешения комендатуры на такую отлучку, естественно, не имела, -- то получили они все за этот побег лишь по 6 лет. Вот такие отлучки по недоразумению чаще всего и квалифицировались как побеги. Да простодушные решения старых людей, не могущих взять в толк и усвоить нашу людоедскую систему. Одна гречанка, уже древне'й 80-ти лет, была в конце войны сослана из Симферополя на Урал. Когда война кончилась и в Симферополь вернулся сын, она естественно поехала к нему и тайно жила у него. В 1949 г., уже 87 (!) лет отроду, она была схвачена, осуждена на 20 лет каторжных работ (87+20 =?) и этапирована в Озерлаг. -- Другую старую тоже гречанку знали в Джамбульской области. Когда с Кубани ссылали греков, еЈ взяли вместе с двумя взрослыми дочерьми, третья же дочь, замужем за русским, осталась на Кубани. Пожила-пожила старуха в ссылке и решила к той дочери поехать умирать. "Побег", каторга, 20 лет! -- В Кок-Тереке был у нас физиолог Алексей Иванович Богословский. К нему применили "аденауэровскую" амнистию 1955 года, но не полностью: оставили за ним ссылку, а еЈ быть не должно. Стал он слать жалобы и заявления, но всЈ это -- долго, а тем временем в Перми слепла у него мать, которая не видела его уже 14 лет, от войны и плена, и мечтала последними глазами увидеть. И, рискуя каторгой. Богословский решился за неделю съездить к ней и назад. Он придумал себе командировку на животноводческие отгоны в пустыню, сам же сел на поезд в Новосибирск. В районе не заметили его отлучки, но в Новосибирске бдительный таксист донЈс на него оперативникам, те подошли проверить документы, их не было, пришлось открыться. Вернули его в нашу же кок-терекскую глинобитную тюрьму, начали следствие -- вдруг пришло разъяснение, что он не подлежит ссылке. Едва выпущенный, он уехал к матери. Но опоздал. Мы сильно обеднили бы картину советской ссылки, если бы не напомнили, что в каждом ссыльном районе бдил неусыпный ОПЕРЧЕКОТДЕЛ, тягал ссыльных на собеседования, вЈл вербовку, собирал доносы и использовал их для намота новых сроков. Ведь приходила же когда-то пора ссыльной человеческой единице сменить однообразную ссыльную неподвижность на бодрую лагерную скученность. Вторая протяжка -- новое следствие и новый срок, были естественным окончанием ссылки для многих. Надо было Петру Виксне в 1922 г. дезертировать из реакционной буржуазной латвийской армии, бежать в свободный Советский Союз, тут в 1934 г. за переписку с оставшейся латышской роднЈй (родня в Латвии не пострадала нисколько) быть сосланным в Казахстан, не упасть духом, неутомимым ссыльным машинистом депо Аягуза выйти в стахановцы, чтобы 3 декабря 1937 г. повесили в депо плакат: "Берите пример с т. Виксне!", а 4 декабря товарища Виксне посадили на вторую протяжку, вернуться с которой ему уже не было суждено. В т о р ы е  п о с а д к и в ссылке, как и в лагерях, шли постоянно, чтоб доказать наверх неусыпность оперчекистов. Как и везде, применялись усиленные методы, помогающие арестанту быстрей понять свой рок и верней ему подчиниться (Цивилько в Уральске в 1937 году -- 32 суток карцера и выбили 6 зубов). Но наступали и особые периоды, как в 1948 году, когда по всей ссылке закидывался густой бредень и вылавливали для лагеря или всех дочиста, как на Воркуте ("Воркута становится производственным центром, товарищ Сталин дал указание очистить еЈ") или всех мужчин, как в иных местах. Но и для тех, кто на вторую протяжку не попадал, туманен был этот "конец ссылки". Так на Колыме, где и "освобождение" из лагеря всЈ состояло лишь в переходе от лагерной вахты до спецкомендатуры, -- конца ссылки, собственно, не бывало, потому что не было выезда с Колымы. А кому и удалось оттуда вырваться "на материк" в краткие периоды разрешения, еще не раз, наверно, похулили свою судьбу: все они получили на материке вторые лагерные сроки. Тень оперчекотдела постоянно затмевала и без того не беззаботное небо ссылки. Под оком оперативника, на стукаческом про'стуке, постоянно в надрывной работе, в выколачивании хлеба для детишек, -- ссыльные жили трусливо и замкнуто, очень разъединЈнно. Не было тюремно-лагерных долгих бесед, не было исповедей о пережитом. Поэтому трудно собирать рассказы о ссыльной жизни. И фотографий почти не оставила наша ссылка: если были фотографы, то снимали только на документы -- для кадров и спецчастей. Группе ссыльных -- да вместе сфотографироваться, это -- что? это как? Это -- сразу донос в ГБ: вот, мол, наша подпольная антисоветская организация. По снимку всех и возьмут. Не оставила наша ссылка фотографий -- тех, знаете, групповых и довольно весЈлых: третий слева Ульянов, справа второй Кржижановский. Все сыты, все одеты чисто, не знают труда и нужды, если бородка -- то холЈна, если шапка -- то доброго меха. Очень тогда были, дети, мрачные времена... 1 Их мужчины, если и ссылались, с ними не ехали: была инструкция рассылать членов осуждаемых семей в разные места. Так, если кишенЈвского адвоката И. X. Горника за сионизм сослали в Красноярский край, то семью его -- в Салехард. 2 Ведь ему необязательно, а арестантам невозможно знать законы страны Советов, ну хотя бы уголовный кодекс, его пункт 35-й: "ссыльные должны быть наделены землЈй или им должна быть предоставлена оплачиваемая работа". 3 Часть V, гл. 5. -------- Глава 4. Ссылка народов Историки могут нас поправить, но средняя наша человеческая память не удержала ни от XIX-го, ни от XVIII-го, ни от XVII-го века массовой насильственной пересылки народов. Были колониальные покорения -- на океанских островах, в Африке, в Азии, на Кавказе, победители приобретали власть над коренным населением, но как-то не приходило в неразвитые головы колонизаторов разлучить это население с его исконной землЈю, с его прадедовскими домами. Может быть только вывоз негров для американских плантаций даЈт нам некоторое подобие и предшествие, но там не было зрелой государственной системы: там лишь были отдельные христиане-работорговцы, в чьей груди взревела огнем внезапно обнажившаяся выгода, и они ринулись каждый для себя вылавливать, обманывать и покупать негров по одиночке и по десяткам. Нужно было наступить надежде цивилизованного человечества -- XX веку, и нужно было на основе Единственно-Верного Учения высочайше развиться Национальному вопросу, чтобы высший в этом вопросе специалист взял патент на поголовное искоренение народов путЈм их высылки в сорок восемь, в двадцать четыре и даже в полтора часа. Конечно, это не так сразу прояснилось и ему Самому. Один раз он неосторожно высказался даже: "Не бывало и не может быть случая, чтобы кто-либо мог стать в СССР объектом преследования из-за его национального происхождения".1 В 20-е годы все эти национальные языки поощрялись, Крыму так и долдонили, что он -- татарский, татарский, и даже был арабский алфавит, и надписи все по-татарски. А оказалось -- ошибка... Даже пропрессовав великую мужицкую ссылку, не сразу мог понять Великий Рулевой, как это удобно перенесЈтся на нации. И опыт державного брата Гитлера по выкорчЈвыванию евреев и цыган уже был поздний, уже после начала второй мировой войны, а Сталин-батюшка задумался над этой проблемою раньше. Кроме только Мужичьей Чумы и до самой высылки народов наша советская ссылка, хотя и ворочала кое-какими сотнями тысяч, но не шла в сравнение с лагерями, не была столь славна и обильна, чтобы пробороздился в ней ход Истории. Были ссыльно-поселенцы (по суду), были административно-ссыльные (без суда), но и те и другие -- всЈ счЈтные единицы, со своими фамилиями, годами рождения, статьями обвинения, фотокарточками анфас и в профиль, и только мудротерпеливые, нисколько не брезгливые Органы умели из песчинок свить верЈвку, из этих разваленных семей -- монолиты ссыльных районов. Но насколько же возвысилось и ускорилось дело ссылания, когда погнали на высылку спецпереселенцев! Два первых термина были от царя, этот -- советский кровный. Разве не с этой приставочки спец начинаются наши излюбленные сокровеннейшие слова (спецотдел, спецзадание, спецсвязь, спецпаЈк, спецсанаторий)? В год Великого Перелома обозначили спецпереселенцами "раскулаченных" -- и это куда верней, гибче получилось, без повода обжаловать, потому что "раскулачивали" не одних кулаков, а уж "спецпереселенец" -- не выкусишь! И вот указал Великий Отец применять это слово к ссылаемым нациям. Не сразу далось и Ему открытие. Первый опыт был весьма осторожен: в 1937 году сколько-то десятков тысяч подозрительных этих корейцев -- какое доверие этим черномазым косоглазым перед Халхин-Голом, перед лицом японского империализма? -- были тихо и быстро, от трясущихся стариков до блеющих младенцев, с долею нищенского скарба переброшены с Дальнего Востока в Казахстан. Так быстро, что первую зиму прожили они в саманных домах без окон (где же стекол набраться!). И так тихо, что никто, кроме смежных казахов, о том переселении не узнал, и ни один сущий язык в стране о том не пролепетал, и ни один заграничный корреспондент не пикнул. (Вот для чего вся печать должна быть в руках пролетариата.) Понравилось. Запомнилось. И в 1940 году тот же способ применили в окрестностях колыбельного града Ленинграда. Но не ночью и не под перевешенными штыками брали ссылаемых, а называлось это -- "торжественные проводы" в Карело-Финскую (только что завоЈванную) республику. В зените дня, под трепетанье красных флагов и под медь оркестров, отправляли осваивать новые родные земли приленинградских финнов и эстонцев. Отвезя же их несколько поглуше (о судьбе партии в 600 человек рассказывает В. А. М.), отобрали у всех паспорта, оцепили конвоем и повезли дальше телячьим красным эшелоном, потом баржей. С пристани назначения в глубине Карелии стали их рассылать "на укрепление колхозов". И торжественно провоженные и вполне свободные граждане -- подчинились. И только 26 бунтарей, среди них рассказчик, ехать отказались, больше того -- не сдали паспортов! "Будут жертвы!" -- предупредил их приехавший представитель советской власти -- Совнаркома Карело-Финской ССР. "Из пулемЈтов будете стрелять?" -- крикнули ему. Вот неразумцы, зачем же из пулемЈтов? Ведь сидели они в оцеплении, кучкой, и тут единственного ствола было бы достаточно (и никто б об этих двадцати шести финнах поэм не сложил). Но странная мягкотелость, нерасторопность или нераспорядительность помешала этой благорассудной мере. Пытались их разделить, вызывали к оперу по одному -- все 26 вместе ходили по вызову. И упорная бессмысленная их отвага взяла верх! -- паспорта им оставили и оцепление сняли. Так они удержались пасть до колхозников или до ссыльных. Но случай -- исключительный, а масса-то паспорта сдала. ВсЈ это были пробы. Лишь в июле 1941 года пришла пора испытать метод в развороте: надо было автономную и, конечно, изменническую республику Немцев Поволжья (с еЈ столицами Энгельс и Марксштадт) выскребнуть и вышвырнуть в несколько суток куда-нибудь подальше на восток. Здесь первый раз был применен в чистоте динамичный метод ссылки целых народов, и насколько же легче, и насколько же плодотворней оказалось пользоваться единым ключом -- пунктом о национальности -- вместо всех этих следственных дел и именных постановлений на каждого. И кого прихватывали из немцев в других частях России (а подбирали их всех), то не надо было местному НКВД высшего образования, чтоб разобраться: враг или не враг? Раз фамилия немецкая -- значит, хватай. Система была опробована, отлажена и отныне будет с неумолимостью цапать всякую указанную назначенную обречЈнную предательскую нацию, и каждый раз всЈ проворнее: чеченов; ингушей; карачаевцев; балкар; калмыков; курдов; крымских татар; наконец, кавказских греков. Система тем особенно динамичная, что объявляется народу решение Отца Народов не в форме болтливого судебного процесса, а в форме боевой операции современной мотопехоты: вооружЈнные дивизии входят ночью в расположение обречЈнного народа и занимают ключевые позиции. Преступная нация просыпается и видит кольцо пулемЈтов и автоматов вокруг каждого селения. И даЈтся 12 часов (но это слишком много, простаивают колЈса мотопехоты, и в Крыму уже -- только 2 и даже полтора часа), чтобы каждый взял то, что способен унести в руках. И тут же сажается каждый, как арестант, ноги поджав, в кузов грузовика (старухи, матери с грудными -- садись, команда была!) -- и грузовики под охраной идут на станцию железной дороги. А там телячьи эшелоны до места. А там, может быть, -- еще (по реке Унже крымские татары, как раз для них эти северные болота) сами, как бурлаки, потянут бечевою плоты против течения на 150-200 километров в дикий лес (выше Кологрива), а на плотах будут лежать недвижные седобородые старики. Наверно, с воздуха, с высоких гор это выглядело величественно: зажужжал моторами единовременно весь Крымский (только что освобожденный, апрель 1944 г.) полуостров, и сотни змей-автоколонн поползли, поползли по его прямым и кручЈным дорогам. Как раз доцветали деревья. Татарки тащили из теплиц на огороды рассаду сладкого лука. Начиналась посадка табака. (И на том кончилась. И на много лет потом исчез табак из Крыма.) Автоколонны не подходили к самым селениям, они были на узлах дорог, аулы же оцеплялись спецотрядами. Было ведено давать на сборы полтора часа, но инструктора сокращали и до 40 минут -- чтобы справиться пободрей, не опоздать к пункту сбора -- и чтоб в самом ауле богаче было разбросано для остающейся от спецотряда зондер-команды. Заядлые аулы, вроде Озенбаша близ Биюк-озера, приходилось начисто сжигать. Автоколонны везли татар на станции, а уже там, в эшелонах, ждали еще и сутками, стонали, пели жалостные песни прощания.2 Стройная однообразность! -- вот преимущество ссылать сразу нациями! Никаких частных случаев! Никаких исключений, личных протестов! Все едут покорно, потому что: и ты, и он, и я. Едут не только все возрасты и оба пола: едут и те, кто во чреве -- и они уже сосланы тем же Указом! Едут и те, кто еще не зачат: ибо суждено им быть зачатым под дланью того же Указа, и от самого дня рождения, вопреки устаревшей надоевшей статье 35-й УК ("ссылка не может применяться к лицам, моложе 16 лет"), едва только высунув голову на свет -- они уже будут спецпереселенцы, уже будут сосланы навечно. А совершеннолетие их, их 16-летний возраст, только тем будет ознаменован, что они начнут ходить отмечаться в комендатуру. И то, что' осталось за спиною -- распахнутые, еще неостывшие дома, и разворошенное имущество, весь быт, налаженный в десять и в двадцать поколений, -- тоже единообразно достаЈтся оперативникам карающих органов, а что -- государству, а что -- соседям из более счастливых наций, и никто не напишет жалобы о корове, о мебели, о посуде. И тем последним еще довышено и дотянуто единообразие, что не щадит секретный Указ ни даже членов коммунистической партии из рядов этих негодных наций. Значит, и партбилетов проверять не надо, еще одно облегчение! А коммунистов в новой ссылке обязать тянуть в два плеча -- и всем кругом будет хорошо.3 Трещину в единообразии давали только смешанные браки (недаром наше социалистическое государство всегда против них). При ссылке немцев и потом греков таких супругов не высылали. Но очень это вносило большую путаницу и оставляло в местах, как будто очищенных, очаги заразы. (Как те старые гречанки, которые возвращались к детям умирать.) Куда же ссылали нации? Охотно и много -- в Казахстан, и тут вместе с обычными ссыльными они составили добрую половину республики, так что с успехом еЈ можно было теперь называть Казэкстан. Но не обделены были и Средняя Азия, и Сибирь (множество калмыков вымерло на Енисее), Северный Урал и Север Европейской части. Считать или не считать ссылкою народов высылку прибалтийцев? Формальным условиям она не удовлетворяет: ссылали не всех подчистую, народы как будто остались на месте (слишком близко к Европе, а то ведь как хотелось!). Как будто остались, но прорежены по первому разряду. Их чистить начали рано: еще в 1940 году, сразу, как только вошли туда наши войска, и еще прежде, чем обрадованные эти народы единодушно проголосовали за вступление в Советский Союз. Изъятие началось с офицеров. Надо представить себе, чем было для этих молодых государств их первое (и последнее) поколение собственных офицеров: это были не чванные бароны-лоботрясы, а сама серьЈзность, ответственность и энергия нации. Еще гимназистами в снегах под Нарвой они учились как неокрепшей своей грудью отстоять неокрепшую родину. Теперь этот сгущенный опыт и энергию срезали одним взмахом косы, это было важнейшим приготовлением к плебисциту. Да это испытанный был рецепт -- разве не то же делалось когда-то и в коренном Союзе? Тихо и поспешно уничтожить тех, кто может возглавить сопротивление, еще тех, кто может возбуждать мыслями, речами, книгами -- и как будто народ весь на месте, а уже и нет народа. МЈртвый зуб снаружи первое время вполне похож на живой. Но в 1940-м году для Прибалтики это не ссылка была, это были лагеря, а для кого-то -- расстрелы в каменных тюремных дворах. И в 1941-м году, отступая, хватали, сколько могли людей состоятельных, значительных, заметных. увозили, угоняли их с собой как дорогие трофеи, а потом сбрасывали как навоз, на коченелую землю Архипелага (брали непременно ночами, 100 кг багажа на всю семью и глав семей уже при посадке отделяли для тюрьмы и уничтожения). Всю войну затем (по ленинградскому радио) угрожали Прибалтике беспощадностью и местью. В 1944-м, вернувшись, угрозы исполнили, сажали обильно и густо. Но и это еще не была массовая народная ссылка. Главная ссылка прибалтийцев разразилась в 1948-м году (непокорные литовцы), в 1949-м (все три нации) и в 1951-м (еще раз литовцы). В эти же совпадающие годы скребли и Западную Украину, и тоже последняя высылка произошла там в 1951-м году. Кого-то готовился Генералиссимус ссылать в 1953-м году? Евреев ли? Кроме них кого? То ли всю Правобережную Украину? Этого великого замысла мы никогда не узнаем. Я подозреваю, например, что была у Сталина неутолЈнная жажда сослать всю Финляндию в прикитайские пустыни -- но не удалось это ему ни в 1940-м, ни в 1947-м (попытка переворота Лейно). Приискал бы он местечко за Уралом хоть и сербам, хоть и пелопонесским грекам. Если бы этот ЧетвЈртый Столп Передового Учения продержался б еще лет десять -- не узнали бы мы этнической карты Евразии, произошло бы великое Противопереселение народов. Сколько сослано было наций -- столько и эпосов напишут когда-нибудь -- о разлуке с родной землЈй и о сибирском уничтожении. Им самим только и прочувствовать всЈ прожитое, а не нам пересказывать, не нам дорогу перебегать. Но чтобы признал читатель, что та же это страна ссылки, уже наведанная ему, то же грязнилище при том же Архипелаге, -- проследим немного за высылкою прибалтов. Высылка прибалтов происходила не только не насилием над верховной народной волей, но исключительно в исполнение еЈ. В каждой из трЈх республик состоялось свободное постановление своего Совета Министров (в Эстонии -- 25 ноября 1948 года) о высылке определЈнных разрядов своих соотечественников в чужую дальнюю Сибирь -- и притом н а в е ч н о, чтоб на родную землю они никогда более не вернулись. (Здесь отчЈтливо видна и независимость прибалтийских правительств и та крайность раздражения, до которого их довели негодные никчЈмные соотечественники.) Разряды эти были вот какие: а) семьи уже осуждЈнных (мало было, что отцы доходят в лагерях, надо было всЈ семя их вытравить); б) зажиточные крестьяне (это очень ускоряло уже назревшую в Прибалтике коллективизацию) и все члены их семей (рижских студентов брали в ту же ночь, когда и их родителей с хутора); в) люди заметные и важные сами по себе, но проскочившие как-то гребешки 1940-го, 41-го и 44-го годов; г) просто враждебно настроенные, не успевшие бежать в Скандинавию или лично неприятные местным активистам семьи. Постановление это, чтобы не нанести ущерба достоинству нашей общей большой Родины, и не доставить радости западным врагам, не было опубликовано в газетах, не было оглашено в республиках, да и самим ссылаемым не объявлялось при высылке, а лишь по прибытию на место, в сибирских комендатурах. Организация высылки настолько поднялась за минувшие годы от времЈн корейских и даже крымско-татарских, ценный опыт настолько был обобщЈн и усвоен, что счЈт не шЈл уже ни на сутки, ни на часы, а всего на минуты. Установлено и проверено было, что вполне достаточно двадцати-тридцати минут от первого ночного стука в дверь до переступа последнего хозяйкиного каблука через родной порог -- в ночную тьму и на грузовик. За эти минуты разбуженная семья успевала одеться, усвоить, что она ссылается навечно; подписать бумажку об отказе от всяких имущественных претензий, собрать своих старух и детей, собрать узелки и по команде выйти. (Никакого беспорядка с оставшимся имуществом не было. После ухода конвоя приходили представители Финотдела и составляли конфискационный список, по которому имущество потом продавалось в пользу государства через комиссионные магазины. Мы не имеем права их упрекнуть, что при этом они совали что-то себе за пазуху или грузили "по левой". Это не очень было и нужно, достаточно было еще одну квитанцию выписать из комиссионного, и любой представитель народной власти мог везти приобретЈнную за бесценок вещь к себе домой вполне законно.) Что можно было за эти 20-30 минут сообразить? Как определить и выбрать самое нужное? Лейтенант, ссылавший одну семью (бабушку 75 лет, мать 50-ти, дочь 18-ти и сына 20-ти), посоветовал: "швейную машину обязательно возьмите!" Пойди догадайся!