И Шухов свое:
"Раство-ору!" Кто работу крепко тянет, тот над соседями тоже вроде бригадира
становится. Шухову надо не отстать от той пары, он сейчас и брата родного по
трапу с носилками загонял бы.
Буйновский сперва, с обеда, с Фетюковым вместе раствор носил. По трапу
и круто, и оступчиво, не очень он тянул поначалу, Шухов его подгонял
легонько:
-- Кавторанг, побыстрей! Кавторанг, шлакоблоков!
Только с каждыми носилками кавторанг становился расторопнее, а Фетюков
все ленивее: идет, сучье вымя, носилки наклонит и раствор выхлюпывает, чтоб
легче нести.
Костыльнул его Шухов в спину разок:
-- У, гадская кровь! А директором был -- небось с рабочих требовал ?
-- Бригадир! -- кричит кавторанг. -- Поставь меня с человеком! Не буду
я с этим м...ком носить!
Переставил бригадир: Фетюкова шлакоблоки снизу на подмости кидать, да
так поставил, чтоб отдельно считать, сколько он шлакоблоков вскинет, а
Алешку баптиста -- с кавторангом. Алешка -- тихий, над ним не командует
только кто не хочет.
-- Аврал, салага! -- ему кавторанг внушает. -- Видишь, кладка пошла!
Улыбается Алешка уступчиво:
-- Если нужно быстрей -- давайте быстрей. Как вы скажете.
И потопали вниз.
Смирный -- в бригаде клад.
Кому-то вниз бригадир кричит. Оказывается, еще одна машина со
шлакоблоками подошла. То полгода ни одной не было, то как прорвало их. Пока
и работать, что шлакоблоки возят. Первый день. А потом простой будет, не
разгонишься.
И еще вниз ругается бригадир. Что-то о подъемнике. И узнать Шухову
хочется, и некогда: стену выравнивает. Подошли подносчики, рассказали:
пришел монтер на подъемнике мотор исправлять и с ним прораб по
электроработам, вольный.
Монтер копается, прораб смотрит.
Это -- как положено: один работает, один смотрит.
Сейчас бы исправили подъемник -- можно б и шлакоблоки им подымать, и
раствор.
Уж повел Шухов третий ряд (и Кильдигс тоже третий начал), как по трапу
прется еще один дозорщик, еще один начальник -- строительный десятник Дэр.
Москвич. Говорят, в министерстве работал.
Шухов от Кильдигса близко стоял, показал ему на Дэра.
-- А-а! -- отмахивается Кильдигс. -- Я с начальством вообще дела не
имею. Только если он с трапа свалится, тогда меня позовешь.
Сейчас станет сзади каменщиков и будет смотреть. Вот этих наблюдателей
пуще всего Шухов не терпит. В инженеры лезет, свинячья морда! А один раз
показывал, как кирпичи класть, так Шухов обхохотался. По-нашему, вот построй
один дом своими руками, тогда инженер будешь.
В ТемгенЈве каменных домов не знали, избы из дерева. И школа тоже
рубленая, из заказника лес привозили в шесть саженей. А в лагере
понадобилось на каменщика -- и Шухов, пожалуйста, каменщик. Кто два дела
руками знает, тот еще и десять подхватит.
Нет, не свалился Дэр, только споткнулся раз. Взбежал наверх чуть не
бегом.
-- Тю-урин! -- кричит, и глаза навыкате. -- Тю-рин!
А вслед ему по трапу Павло взбегает с лопатой, как был.
Бушлат у Дэра лагерный, но новенький, чистенький. Шапка отличная,
кожаная. А номер и на ней, как у всех: Б-731.
-- Ну? -- Тюрин к нему с мастерком вышел. Шапка бригадирова съехала
накось, на один глаз.
Что-то небывалое. И пропустить никак нельзя, и раствор стынет в
корытце. Кладет Шухов, кладет и слушает.
-- Да ты что?! -- Дэр кричит, слюной брызгает. -- Это не карцером
пахнет! Это уголовное дело, Тюрин! Третий срок получишь!
Только тут прострельнуло Шухова, в чем дело. На Кильдигса глянул -- и
тот уж понял. Толь! Толь увидал на окнах.
За себя Шухов ничуть не боится, бригадир его не продаст. Боится за
бригадира. Для нас бригадир -- отец, а для них -- пешка. За такие дела
второй срок на севере бригадиру вполне паяли.
Ух, как лицо бригадирово перекосило! Ка-ак швырнет мастерок под ноги! И
к Дэру -- шаг! Дэр оглянулся -- Павло лопату наотмашь подымает.
Лопату-то! Лопату-то он не зря прихватил...
И Сенька, даром что глухой, -- понял: тоже руки в боки и подошел. А он
здоровый, леший.
Дэр заморгал, забеспокоился, смотрит, где пятый угол.
Бригадир наклонился к Дэру и тихо так совсем, а явственно здесь
наверху:
-- Прошло ваше время, заразы, срока' давать! Ес-сли ты слово скажешь,
кровосос, -- день последний живешь, запомни!
Трясет бригадира всего. Трясет, не уймется никак.
И Павло остролицый прямо глазом Дэра режет, прямо режет.
-- Ну что вы, что вы, ребята! -- Дэр бледный стал -- и от трапа
подальше.
Ничего бригадир больше не сказал, поправил шапку, мастерок поднял
изогнутый и пошел к своей стене.
И Павло с лопатой медленно пошел вниз.
Ме-едленно...
Да-а. Вот она, кровь-то резаных этих... Троих зарезали, а лагеря не
узнать.
И оставаться Дэру страшно, и спускаться страшно. Спрятался за
Кильдигса, стоит.
А Кильдигс кладет -- в аптеке так лекарства вешают: личностью доктор и
не торопится ничуть. К Дэру он все спиной, будто его и не видал.
Подкрадывается Дэр к бригадиру. Где и спесь его вся.
-- Что ж я прорабу скажу, Тюрин?
Бригадир кладет, головы не поворачивая:
-- А скажете -- было так. Пришли -- так было.
Постоял еще Дэр. Видит, убивать его сейчас не будут. Прошелся тихонько,
руки в карманы заложил.
-- Э, Ща -- восемьсот пятьдесят четыре, -- пробурчал. -- Раствора
почему тонкий слой кладешь?
На ком-то надо отыграться. У Шухова ни к перекосам, ни к швам не
подкопаешься -- так вот раствор тонок.
-- Дозвольте заметить, -- прошепелявил он, а с насмешечкой: -- что,
если слой толстый сейчас ложить, весной эта ТЭЦ потечет вся.
-- Ты -- каменщик и слушай, что тебе десятник говорит, -- нахмурился
Дэр и щеки поднадул, привычка у него такая.
Ну, кой-где, может, и тонко, можно бы и потолще, да ведь это если
класть не зимой, а по-человечески. Надо ж и людей пожалеть. Выработка нужна.
Да чего объяснять, если человек не понимает!
И пошел Дэр по трапу тихо.
-- Вы мне подъемник наладьте! -- бригадир ему со стены вослед. -- Что
мы -- ишаки? На второй этаж шлакоблоки вручную!
-- Тебе подъем оплачивают, -- Дэр ему с трапа, но смирно.
-- "На тачках"? А ну, возьмите тачку, прокатите по трапу. "На носилках"
оплачивайте!
-- Да что мне, жалко? Не проведет бухгалтерия "на носилках".
-- Бухгалтерия! У меня вся бригада работает, чтоб четырех каменщиков
обслужить. Сколько я заработаю?
Кричит бригадир, а сам кладет без отрыву.
-- Раство-ор! -- кричит вниз.
-- Раство-ор! -- перенимает Шухов. ВсЈ подровняли на третьем ряду, а на
четвертом и развернуться. Надо б шнур на рядок вверх перетянуть, да живет и
так, рядок без шнура прогоним.
Пошел себе Дэр по полю, съежился. В контору, греться. Неприютно ему
небось. А и думать надо, прежде чем на такого волка идти, как Тюрин. С
такими бригадирами он бы ладил, ему б и хлопот ни о чем: горбить не требуют,
пайка высокая, живет в кабине отдельной -- чего еще? Так ум выставляет.
Пришли снизу, говорят -- и прораб по электромонтажным ушел, и монтер
ушел -- нельзя подъемника наладить.
Значит, ишачь!
Сколько Шухов производств повидал, техника эта или сама ломается, или
зэки ее ломают. Бревнотаску ломали: в цепь дрын вставят и поднажмут. Чтоб
отдохнуть. Балан-то велят к балану класть, не разогнешься.
-- Шлакоблоков! Шлакоблоков! -- кричит бригадир, разошелся. И в мать
их, и в мать, подбросчиков и подносчиков.
-- Павло спрашивает, с раствором как? -- снизу шумят.
-- Разводить как!
-- Так разведенного пол-ящика!
-- Значит, еще ящик!
Ну, заваруха! Пятый ряд погнали. То, скрючимшись, первый гнали, а
сейчас уж под грудь, гляди! Да еще б их не гнать, как ни окон, ни дверей,
глухих две стены на смычку и шлакоблоков вдоволь. И надо б шнур перетянуть,
да поздно.
-- Восемьдесят вторая инструменты сдавать понесла, -- Гопчик докладает.
Бригадир на него только глазами сверкнул.
-- Свое дело знай, сморчок! Таскай кирпичи!
Оглянулся Шухов. Да, солнышко на заходе. С краснинкой заходит и в туман
вроде бы седенький. А разогнались -- лучше не надо. Теперь уж пятый начали
-- пятый и кончить. Подровнять.
Подносчики -- как лошади запышенные. Кавторанг даже посерел. Ему ведь
лет, кавторангу, сорок не сорок, а около.
Холод градусы набирает. Руки в работе, а пальцы все ж поламывает сквозь
рукавички худые. И в левый валенок мороза натягивает. Топ-топ им Шухов,
топ-топ.
К стене теперь нагибаться не надо стало, а вот за шлакоблоками --
поломай спину за каждым, да еще за каждой ложкой раствора.
-- Ребята! Ребята! -- Шухов теребит. -- Вы бы мне шлакоблоки на стенку!
на стенку подымали!
Уж кавторанг и рад бы, да нет сил. Непривычный он. А Алешка:
-- Хорошо, Иван Денисыч. Куда класть -- покажите.
Безотказный этот Алешка, о чем его ни попроси. Каб все на свете такие
были, и Шухов бы был такой. Если человек просит -- отчего не пособить? Это
верно у них.
По всей зоне и до ТЭЦ ясно донеслось: об рельс звонят. СъЈм! Прихватил
с раствором. Эх, расстарались!...
-- Давай раствор! Давай раствор! -- кричит бригадир.
А там ящик новый только заделан! Теперь -- класть, выхода нет: если
ящика не выбрать, завтра весь тот ящик к свиньям разбивай, раствор
окаменеет, его киркой не выколупнешь.
-- Ну, не удай, братцы! -- Шухов кличет.
Кильдигс злой стал. Не любит авралов. У них в Латвии, говорит, работали
все потихоньку, и богатые все были. А жмет и он, куда денешься!
Снизу Павло прибежал, в носилки впрягшись, и мастерок в руке. И тоже
класть. В пять мастерков.
Теперь только стыки успевай заделывать! Заране глазом умерит Шухов,
какой ему кирпич на стык, и Алешке молоток подталкивает:
-- На, теши мне, теши!
Быстро -- хорошо не бывает. Сейчас, как все за быстротой погнались,
Шухов уж не гонит, а стену доглядает. Сеньку налево перетолкнул, сам --
направо, к главному углу. Сейчас, если стену напустить или угол завалить --
это про'пасть, завтра на полдня работы.
-- Стой! -- Павло от кирпича отбил, сам его поправляет. А оттуда, с
угла, глядь -- у Сеньки вроде прогибик получается. К Сеньке кинулся, двумя
кирпичами направил.
Кавторанг припер носилки, как мерин добрый.
-- Еще, -- кричит, -- носилок двое!
С ног уж валится кавторанг, а тянет. Такой мерин и у Шухова был до
колхоза, Шухов-то его приберегал, а в чужих руках подрезался он живо. И
шкуру с его сняли.
Солнце и закрайком верхним за землю ушло. Теперь уж и без Гопчика
видать: не только все бригады инструмент отнесли, а валом повалил народ к
вахте. (Сразу после звонка никто не выходит, дурных нет мерзнуть там. Сидят
все в обогревалках. Но настает такой момент, что сговариваются бригадиры, и
все бригады вместе сыпят. Если не договориться, так это ж такой злоупорный
народ, арестанты, -- друг друга пересиживая, будут до полуночи в
обогревалках сидеть.)
Опамятовался и бригадир, сам видит, что перепозднился. Уж
инструментальщик, наверно, его в десять матов обкладывает.
-- Эх, -- кричит, -- дерьма не жалко! Подносчики! Катите вниз, большой
ящик выскребайте, и что наберете -- отнесите в яму вон ту и сверху снегом
присыпьте, чтоб не видно! А ты, Павло, бери двоих, инструмент собирай, тащи
сдавать. Я тебе с Гопчиком три мастерка дошлю, вот эту пару носилок
последнюю выложим.
Накинулись. Молоток у Шухова забрали, шнур отвязали. Подносчики,
подбросчики -- все убегли вниз в растворную, делать им больше тут нечего.
Остались сверху каменщиков трое -- Кильдигс, Клевшин да Шухов. Бригадир
ходит, обсматривает, сколько выложили. Доволен.
-- Хорошо положили, а? За полдня. Без подъемника, без фуЈмника.
Шухов видит -- у Кильдигса в корытце мало осталось. Тужит Шухов -- в
инструменталке бригадира бы не ругали за мастерки.
-- Слышь, ребята, -- Шухов доник, -- мастерки-то несите Гопчику, мой --
несчитанный, сдавать не надо, я им доложу.
Смеется бригадир:
-- Ну как тебя на свободу отпускать? Без тебя ж тюрьма плакать будет!
Смеется и Шухов. Кладет.
Унес Кильдигс мастерки. Сенька Шухову шлакоблоки подса'вывает, раствор
Кильдигсов сюда в корытце перевалили.
Побежал Гопчик через все поле к инструменталке, Павла догонять. И 104-я
сама пошла через поле, без бригадира. Бригадир -- сила, но конвой -- сила
посильней. Перепишут опоздавших -- и в кондей.
Грозно сгустело у вахты. Все собрались. Кажись, что и конвой вышел --
пересчитывают.
(Считают два раза при выходе: один раз при закрытых воротах, чтоб
знать, что можно ворота открыть; второй раз -- сквозь открытые ворота
пропуская. А если померещится еще не так -- и за воротами считают.)
-- Драть его в лоб с раствором! -- машет бригадир. -- Выкидывай его
через стенку!
-- Иди, бригадир! Иди, ты там нужней! -- (Зовет Шухов его Андрей
Прокофьевичем, но сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся. Не то чтоб
думал так: "Вот я сравнялся", а просто чует, что так.) И шутит вслед
бригадиру, широким шагом сходящему по трапу: -- Что, гадство, день рабочий
такой короткий? Только до работы припадешь -- уж и съЈм!
Остались вдвоем с глухим. С этим много не поговоришь, да с ним и
говорить незачем: он всех умней, без слов понимает.
Шлеп раствор! Шлеп шлакоблок! Притиснули. Проверили. Раствор.
Шлакоблок. Раствор. Шлакоблок...
Кажется, и бригадир велел -- раствору не жалеть, за стенку его -- и
побегли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и никак его отучить не могут:
всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули.
Раствор! Шлакоблок! Раствор! Шлакоблок!
-- Кончили, мать твою за ногу! -- Сенька кричит. -- Айда!
Носилки схватил -- и по трапу.
А Шухов, хоть там его сейчас конвой псами трави, отбежал по площадке
назад, глянул. Ничего. Теперь подбежал -- и через стенку, слева, справа. Эх,
глаз -- ватерпас! Ровно! Еще рука не старится.
Побежал по трапу.
Сенька -- из растворной и по пригорку бегом.
-- Ну! Ну! -- оборачивается.
-- Беги, я сейчас! -- Шухов машет.
А сам -- в растворную. Мастерка так просто бросить нельзя. Может,
завтра Шухов не выйдет, может, бригаду на Соцгородок затурнут, может, сюда
еще полгода не попадешь -- а мастерок пропадай? Зана'чить так заначить!
В растворной все печи погашены. Темно. Страшно. Не то страшно, что
темно, а что ушли все, недосчитаются его одного на вахте, и бить будет
конвой.
А все ж зырь-зырь, довидел камень здоровый в углу, отвалил его, под
него мастерок подсунул и накрыл. Порядок!
Теперь скорей Сеньку догонять. А он отбежал шагов на сто, дальше не
идет. Никогда Клевшин в беде не бросит. Отвечать -- так вместе.
Побежали вровень -- маленький и большой. Сенька на полторы головы выше
Шухова, да и голова-то сама у него экая здоровая уродилась.
Есть же бездельники -- на стадионе доброй волей наперегонки бегают. Вот
так бы их погонять, чертей, после целого дня рабочего, со спиной, еще не
разогнутой, в рукавицах мокрых, в валенках стоптанных -- да по холоду.
Запалились, как собаки бешеные, только слышно: хы-хы! хы-хы!
Ну, да бригадир на вахте, объяснит же.
Вот прямо на толпу бегут, страшно.
Сотни глоток сразу как заулюлюкали: и в мать их, и в отца, и в рот, и в
нос, и в ребро. Как пятьсот человек на тебя разъярятся -- еще б не страшно!
Но главное -- конвой как?
Нет, конвой ничего. И бригадир тут же в последнем ряду. Объяснил,
значит, на себя вину взял.
А ребята орут, а ребята матюгаются! Так орут -- даже Сенька многое
услышал, дух перевел да как завернет со своей высоты! Всю жизнь молчит --
ну, и как гахнет! Кулаки поднял, сейчас драться кинется. Замолчали. Смеются
кой-кто.
-- Эй, сто четвертая! Так он у вас не глухой? -- кричат. -- Мы
проверяли.
Смеются все. И конвой тоже.
-- Разобраться по пять!
А ворот не открывают. Сами себе не верят. Подали толпу от ворот назад.
(К воротам все прилипли, как глупые, будто от того быстрей будет.)
-- Р-разобраться по пять! Первая! Вторая! Третья!...
И как пятерку назовут, та вперед проходит метров на несколько.
Отпыхался Шухов пока, оглянулся -- а месяц-то, батюшка, нахмурился
багрово, уж на небо весь вылез. И ущербляться, кесь, чуть начал. Вчера об
эту пору выше много он стоял.
Шухову весело, что все сошло гладко, кавторанга под бок бьет и
закидывает:
-- Слышь, кавторанг, а как по науке вашей -- старый месяц куда потом
девается?
-- Как куда? Невежество! Просто не виден!
Шухов головой крутит, смеется:
-- Так если не виден -- откуда ж ты знаешь, что он есть?
-- Так что ж, по-твоему, -- дивится капитан, -- каждый месяц луна
новая?
-- А что чу'дного? Люди вон что ни день рождаются, так месяцу раз в
четыре недели можно?
-- Тьфу! -- плюнул капитан. -- Еще ни одного такого дурного матроса не
встречал. Так куда ж старый девается?
-- Вот я ж и спрашиваю тебя -- куда? -- Шухов зубы раскрыл. -- Ну?
Куда?
Шухов вздохнул и поведал, шепелявя чуть:
-- У нас так говорили: старый месяц Бог на звезды крошит.
-- Вот дикари! -- Капитан смеется. -- Никогда не слыхал! Так ты что ж,
в Бога веришь, Шухов?
-- А то? -- удивился Шухов. -- Как громыхнет -- пойди, не поверь!
-- И зачем же Бог это делает?
-- Чего?
-- Месяц на звезды крошит -- зачем?
-- Ну, чего не понять! -- Шухов пожал плечами. -- Звезды-те от времени
падают, пополнять нужно.
-- Повернись, мать... -- конвой орет. -- Разберись!
Уж до них счет дошел. Прошла пятерка двенадцатая пятой сотни, и их двое
сзади -- Буйновский да Шухов.
Конвой сумутится, толкует по дощечкам счетным. Не хватает! Опять у них
не хватает. Хоть бы считать-то умели, собаки!
Насчитали четыреста шестьдесят два, а должно быть, толкуют, четыреста
шестьдесят три.
Опять всех оттолкали от ворот (к воротам снова притиснулись) -- и ну:
-- Р-разобраться по пять! Первая! Вторая!
Эти пересчеты ихие тем досадливы, что время уходит уже не казенное, а
свое. Это пока еще степью до лагеря допрешься да перед лагерем очередь на
шмон выстоишь! Все объекты бегма бегут, друг перед другом расстарываются,
чтоб раньше на шмон и, значит, в лагерь раньше юркнуть. Какой объект в
лагерь первый придет, тот сегодня и княжествует: столовая его ждет, на
посылки он первый, и в камеру хранения первый, и в индивидуальную кухню, в
КВЧ3 за письмами или в цензуру свое письмо сдать, в санчасть, в
парикмахерскую, в баню -- везде он первый.
Да бывает, конвою тоже скорее нас сдать -- да к себе в лагерь. Солдату
тоже не разгуляешься: дел много, времени мало.
А вот не сходится счет их.
Как последние пятерки стали перепускать, померещилось Шухову, что в
самом конце трое их будет. А нет, опять двое.
Счетчики к начкару, с дощечками. Толкуют. Начкар кричит:
-- Бригадир сто четвертой!
Тюрин выступил на полшага:
-- Я.
-- У тебя на ТЭЦ никого не осталось? Подумай.
-- Нет.
-- Подумай, голову оторву!
-- Нет, точно говорю.
А сам на Павла косится -- не заснул ли кто там, в растворной?
-- Ра-а-азберись по бригадам! -- кричит начкар.
А стояли по пятеркам, как попало, кто с кем. Теперь затолкались,
загудели. Там кричат: "Семьдесят шестая -- ко мне!" Там: "Тринадцатая!
Сюда!" Там: "Тридцать вторая!"
А 104-я как сзади всех была, так и собралась сзади. И видит Шухов:
бригада вся с руками порожними, до того заработались дурни, что и щепок не
подсобрали. Только у двоих вязаночки малые.
Игра эта идет каждый день: перед съемом собирают работяги щепочек,
палочек, дранки ломаной, обвяжут тесемочкой тряпичной или веревочкой худой,
и несут. Первая облава -- у вахты прораб или из десятников кто. Если стоит,
сейчас велит все кидать (миллионы уже через трубу спустили, так они щепками
наверстать думают). Но у работяги свой расчет: если каждый из бригады хоть
по чутку палочек принесет, в бараке теплей будет. А то дают дневальным на
каждую печку по пять килограмм угольной пыли, от нее тепла не дождешься.
Поэтому и так делают, что палочек наломают, напилят покороче, да суют их
себе под бушлат. Так прораба и минуют.
Конвой же здесь, на объекте, никогда не велит дрова кидать: конвою тоже
дрова нужны, да нести самим нельзя. Одно дело -- мундир не велит, другое --
руки автоматами заняты, чтобы по нас стрелять. Конвой как к лагерю подведет,
тут и скомандует: "От такого до такого ряда бросить дрова вот сюда". Но
берут по-божески: и для лагерных надзирателей оставить надо, и для самих
зэков, а то вовсе носить не будут.
Так и получается: носи дрова каждый зэк и каждый день. Не знаешь, когда
донесешь, когда отымут.
Пока Шухов глазами рыскал, нет ли где щепочек под ногами подсобрать, а
бригадир уже счел и доложил начкару:
-- Сто четвертая -- вся!
И Цезарь тут, от конторских к своим подошел. Огнем красным из трубки на
себя попыхивает, усы его черные обындевели, спрашивает:
-- Ну как, капитан, дела?
Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос -- дела как?
-- Да как? -- поводит капитан плечами. -- Наработался вот, еле спину
распрямил.
Ты, мол, закурить догадайся дать.
Дает Цезарь и закурить. Он в бригаде одного кавторанга и
придерживается, больше ему не с кем душу отвесть.
-- В тридцать второй человека нет! В тридцать второй! -- шумят все.
Улупил помощник бригадира 32-й и еще с ним парень один -- туда, к
авторемонтным, искать. А по толпе: кто? да что? -- спрашивают. И дошло до
Шухова: нету молдавана маленького чернявого. Какой же это молдаван? Не тот
ли молдаван, что, говорят, шпионом был румынским, настоящим шпионом?
Шпионов -- в каждой бригаде по пять человек, но это шпионы деланные,
снарошки. По делам проходят как шпионы, а сами пленники просто. И Шухов
такой же шпион.
А тот молдаван -- настоящий.
Начкар как глянул в список, так и почернел весь. Ведь если шпион сбежал
-- это что начкару будет?
А толпу всю и Шухова зло берет. Ведь это что за стерва, гад, падаль,
паскуда, загребанец? Уж небо темно, свет, считай, от месяца идет, звезды
вон, мороз силу ночную забирает -- а его, пащенка, нет! Что, не наработался,
падло? Казенного дня мало, одиннадцать часов, от света до света? Прокурор
добавит, подожди!
И Шухову чудно', чтобы кто-то так мог работать, звонка не замечая.
Шухов совсем забыл, что сам он только что так же работал, -- и
досадовал, что слишком рано собираются к вахте. Сейчас он зяб со всеми, и
лютел со всеми, и еще бы, кажется, полчаса подержи их этот молдаван, да
отдал бы его конвой толпе -- разодрали б, как волки теленка!
Вот когда стал мороз забирать! Никто не стоит -- или на месте
переступает, или ходит два шага вперед, два назад.
Толкуют люди -- мог ли убежать молдаван? Ну, если днем еще убег --
другое дело, а если схоронился и ждет, чтобы с вышек охрану сняли, не
дождется. Если следа под проволокой не осталось, где уполз, -- трое суток в
зоне не разыщут и трое суток будут на вышках сидеть. И хоть неделю -- тоже.
Это уж их устав, старые арестанты знают. Вообще, если кто бежал -- конвою
жизнь кончается, гоняют их безо сна и еды. Так та'к иногда разъярятся -- не
берут беглеца живым. Пристреливают.
Уговаривает Цезарь кавторанга:
-- Например, пенсне на корабельной снасти повисло, помните?
-- М-да... -- Кавторанг табачок покуривает.
-- Или коляска по лестнице -- катится, катится.
-- Да... Но морская жизнь там кукольная.
-- Видите ли, мы избалованы современной техникой съемки...
-- Офицеры все до одного мерзавцы...
-- Исторически так и было!
-- А кто ж их к бой водил?... Потом и черви по мясу прямо как дождевые
ползают. Неужели уж такие Были?
-- Но более мелких средствами кино не покажешь!
-- Думаю, это б мясо к нам в лагерь сейчас привезли вместо нашей рыбки
говЈнной, да не мо'я, не скребя, в котел бы ухнули, так мы бы...
-- А-а-а! -- завопили зэки. -- У-у-у!
Увидели: из авторемонтных три фигурки выскочило, значит с молдаваном.
-- У-у-у! -- люлюкает толпа от ворот.
А как те ближе подбежали, так:
-- Чу-ма-а! Шко-одник! Шушера! Сука позорная! Мерзотина! Стервоза!!
И Шухов тоже кричит:
-- Чу-ма!
Да ведь шутка сказать, больше полчаса времени у пятисот человек отнял!
Вобрал голову, бежит, как мышонок.
-- Стой! -- конвой кричит. И записывает: -- Ка -- четыреста шестьдесят.
Где был?
А сам подходит и прикладом карабин поворачивает.
Из толпы всЈ кричат:
-- Сволочь! Блевотина! Паскуда!
А другие, как только сержант стал карабин прикладом оборачивать,
затихли.
Молчит молдаван, голову нагнул, от конвоя пятится. Помбригадир 32-й
выступил вперед:
-- Он, падло, на леса штукатурные залез, от меня прятался, а там
угрелся и заснул.
И по захрястку его кулаком! И по холке!
А тем самым отогнал от конвоира.
Отшатнулся молдаван, а тут мадьяр выскочил иа той же 32-й да ногой его
под зад, да ногой под зад! (Мадьяры вообще румын не любят.)
Это тебе не то, что шпионить. Шпионить и дурак может. У шпиона жизнь
чистая, веселая. А попробуй в каторжном лагере оттянуть десяточку на общих!
Опустил конвоир карабин.
А начкар орет:
-- А-тайди от ворот! Ра'-зобраться по пять!
Вот собаки, опять считать! Чего ж теперь считать, как и без того ясно?
Загудели зэки. Все зло с молдавана на конвой переметнулось. Загудели и не
отходят от ворот.
-- Что-о? -- начкар заорал. -- На снег посадить? Сейчас посажу. До утра
держать буду!
Ничего мудрого, и посадит. Сколь раз сажали. И клали даже: "Ложись!
Оружие к бою!" Бывало это все, знают зэки. И стали легонько от ворот
оттрагивать.
-- Ат-ходи! Ат-ходи! -- понуждает конвой.
-- Да и чего, правда, к воротам-то жметесь, стервы? -- задние на
передних злятся. И отходят под натиском.
-- Ра-зобраться по пять! Первая! Вторая! Третья!
А уж месяц в силу полную светит. Просветлился, багровость с него сошла.
Поднялся уж на четверть добрую. Пропал вечер!... Молдаван проклятый. Конвой
проклятый. Жизнь проклятая...
Передние, кого просчитали, оборачиваются, на цыпочки лезут смотреть --
в пятерке последней двое останется или трое. От этого сейчас вся жизнь
зависит.
Показалось было Шухову, что в последней пятерке их четверо останется.
Обомлел со страху: лишний! Опять пересчитывать! А оказалось, Фетюков, шакал,
у кавторакга окурок достреливал, зазевался, в свою пятерку не переступил
вовремя, и тут вышел вроде лишний.
Помначкар со зла его по шее, Фетюкова.
Правильно!
В последней -- три человека. Сошлось, слава тебе Господи!
-- А-тайди от ворот! -- опять конвой понуждает.
Но в этот раз зэки не ворчат, видят: выходят солдаты из вахты и
оцепляют плац с той стороны ворот.
Значит, выпускать будут.
Десятников вольных не видать, прораба тоже, несут ребятишки дрова.
Распахнули ворота. И уж там, за ними, у переводин бревенчатых, опять
начкар и контролер:
-- Пер-рвая! Вторая! Третья!...
Еще раз если сойдется -- снимать будут часовых с вышек.
А от вышек дальних вдоль зоны хо-го сколько топать! Как последнего зэка
из зоны выведут и счет сойдется -- тогда только по телефону на все вышки
звонят: сойти! И если начкар умный -- тут же и трогает, знает, что зэку
бежать некуда и что те, с вышек, колонну нагонят. А какой начкар дурак --
боится, что ему войска не хватит против зэков, и ждет.
Из тех остолопов и сегодняшний начкар. Ждет.
Целый день на морозе зэки, смерть чистая, так озябли. И, после съема
стоячи, целый час зябнуть. Но и все ж их не так мороз разбирает, как зло:
пропал вечер! Уж никаких дел в зоне не сделаешь.
-- А откуда вы так хорошо знаете быт английского флота? -- спрашивают в
соседней пятерке.
-- Да, видите ли, я прожил почти целый месяц на английском крейсере,
имел там свою каюту. Я сопровождал морской конвой. Был офицером связи у них.
-- Ах, вот как! Ну, уже достаточно, чтобы вмазать вам двадцать пять.
-- Нет, знаете, этого либерального критицизма я не придерживаюсь. Я
лучшего мнения о нашем законодательстве.
(Дуди-дуди, Шухов про себя думает, не встревая. Сенька Клевщин с
американцами два дня жил, так ему четвертную закатили, а ты месяц на ихем
корабле околачивался, -- так сколько ж тебе давать?)
-- Но уже после войны английский адмирал, черт его дернул, прислал мне
памятный подарок. "В знак благодарности". Удивляюсь и проклинаю!...
Чудно'. Чудно' вот так посмотреть: степь голая, зона покинутая, снег
под месяцем блещет. Конвоиры уже расстановились -- десять шагов друг от
друга, оружие на изготовку. Стадо черное этих зэков, и в таком же бушлате --
Щ-311 -- человек, кому без золотых погонов и жизни было не знато, с
адмиралом английским якшался, а теперь с Фетюковым носилки таскает.
Человека можно и так повернуть, и так...
Ну, собрался конвой. Без молитвы прямо:
-- Шагом марш! Побыстрей!
Нет уж, хрен вам теперь -- побыстрей! Ото всех объектов отстали, так
спешить нечего. Зэки и не сговариваясь поняли все: вы нас держали -- теперь
мы вас подержим. Вам небось тоже к теплу хоц-ца...
-- Шире шаг! -- кричит начкар. -- Шире шаг, направляющий!
Хрен тебе -- "шире шаг"! Идут зэки размеренно, понурясь, как на
похороны. Нам уже терять нечего, все равно в лагерь последние. Не хотел
по-человечески с нами -- хоть разорвись теперь от крику.
Покричал-покричал начкар "шире шаг!" -- понял: не пойдут зэки быстрей.
И стрелять нельзя: идут пятерками, колонной, согласно. Нет у начкара власти
гнать зэков быстрей. (Утром только этим зэки и спасаются, что на работу
тянутся медленно. Кто быстро бегает, тому сроку в лагере не дожить --
упарится, свалится.)
Так и пошли ровненько, аккуратно. Скрипят себе снежком. Кто
разговаривает тихонько, а кто и так. Стал Шухов вспоминать -- чего это он с
утра еще в зоне не доделал? И вспомнил -- санчасть! Вот диво-то, совсем про
санчасть забыл за работой.
Как раз сейчас прием в санчасти. Еще б можно успеть, если не поужинать.
Так теперь вроде и не ломает. И температуры не намерят... Время тратить!
Перемогся без докторов. Доктора эти в бушлат деревянный залечат.
Не санчасть его теперь манила -- а как бы еще к ужину добавить? Надежда
вся была, что Цезарь посылку получит, уж давно ему пора.
И вдруг колонну зэков как подменили. Заколыхалась, сбилась с ровной
ноги, дернулась, загудела, загудела -- и вот уже хвостовые пятерки и середь
них Шухов не стали догонять идущих впереди, стали подбегать за ними. Пройдут
шагов несколько и опять бегом.
Как хвост на холм вывалил, так и Шухов увидел: справа от них, далеко в
степи, чернелась еще колонна, шла она нашей колонне наперекос и, должно быть
увидав, тоже припустила.
Могла быть эта колонна только мехзавода, в ней человек триста. И им,
значит, не повезло, задержали тоже. А их за что? Их, случается, и по работе
задерживают: машину какую не доремонтировали. Да им-то по'пустя, они в тепле
целый день.
Ну, теперь кто кого! Бегут ребята, просто бегут. И конвой взялся
рысцой, только начкар покрикивает:
-- Не растягиваться! Сзади подтянуться! Подтянуться!
Да драть тебя в лоб, что ты гавкаешь? Неужто мы не подтягиваемся?
И кто о чем говорил, и кто о чем думал -- всЈ забыли, и один остался во
всей колонне интерес:
-- Обогнать! Обжать!
И так все смешалось, кислое с пресным, что уже конвой зэкам не враг, а
друг. Враг же -- та колонна, другая.
Развеселились сразу все, и зло прошло.
-- Давай! Давай! -- задние передним кричат.
Дорвалась наша колонна до улицы, а мехзаводская позади жилого квартала
скрылась. Пошла гонка втемную.
Тут нашей колонне торней стало, посеред улицы. И конвоирам с боков тоже
не так спотычливо. Тут-то мы их и обжать должны!
Еще потому мехзаводцев обжать надо, что их на лагерной вахте особо
долго шмонают. С того случая, как в лагере резать стали, начальство считает,
что ножи делаются на мехзаводе, в лагерь притекают оттуда. И потому на входе
в лагерь мехзаводцев особо шмонают. Поздней осенью, уж земля стуженая, им
все кричали:
-- Снять ботинки, мехзавод! Взять ботинки в руки!
Так босиком и шмонали.
А и теперь, мороз не мороз, ткнут по выбору:
-- А ну-ка, сними правый валенок! А ты -- левый сними!
Снимет валенок зэк и должен, на одной ноге пока прыгая, тот валенок
опрокинуть и портянкой потрясти -- мол, нет ножа.
А слышал Шухов, не знает -- правда ли, неправда, -- что мехзаводцы еще
летом два волейбольных столба в лагерь принесли и в тех-то столбах были все
ножи запрятаны. По десять длинных в каждом. Теперь их в лагере и находят
изредка -- там, здесь.
Так полубе'гом клуб новый миновали, и жилой квартал, и деревообделочный
-- и выперли на прямой поворот к лагерной вахте.
-- Ху-гу-у! -- колонна так и кликнет единым голосом.
На этот-то стык дорог и метили! Мехзаводцы -- метров полтораста справа,
отстали.
Ну, теперь спокойно пошли. Рады все в колонне. Заячья радость: мол,
лягушки еще и нас боятся.
И вот -- лагерь. Какой утром оставили, такой он и сейчас: ночь, огни по
зоне над сплошным забором и особо густо горят фонари перед вахтой, вся
площадка для шмона как солнцем залита.
Но, еще не доходя вахты...
-- Стой! -- кричит помначкар. И, отдав автомат свой солдату, подбегает
к колонне близко (им с автоматом не велят близко). -- Все, кто справа стоят
и дрова в руках, -- брось дрова направо!
А снаружи-то их открыто и несли, ему всех видно. Одна, другая вязочка
полетела, третья. Иные хотят укрыть дровишки колонны, а соседи на них:
-- Из-за тебя и у других отымут! Бросай по-хорошему!
Кто арестанту главный враг? Другой арестант. Если б зэки друг с другом
не сучились, не имело б над ними силы начальство.
-- Ма-арш! -- кричит помначкар.
И пошли к вахте.
К вахте сходятся пять дорог, часом раньше на них все объекты толпились.
Если по этим всем дорогам да застраивать улицы, так не иначе на месте этой
вахты и шмона в будущем городе будет главная площадь. И как теперь объекты
со всех сторон прут, так тогда демонстрации будут сходиться.
Надзиратели уж на вахте грелись. Выходят, поперек дороги становятся.
-- Рас-стегнуть бушлаты! Телогрейки расстегнуть!
И руки разводят. Обнимать собираются, шмоная. По бокам хлопать. Ну как
утром, в общем.
Сейчас расстегивать не страшно, домой идем.
Так и говорят все -- "домой".
О другом доме за день и вспомнить некогда.
Уж голову колонны шмонали, когда Шухов подошел к Цезарю и сказал:
-- Цезарь Маркович! Я от вахты побегу сразу в посылочную и займу
очередь.
Повернул Цезарь к Шухову усы литые, черные, а сейчас белые снизу:
-- Чего ж, Иван Денисыч, занимать? Может, и посылки не будет.
-- Ну, а не будет -- мне лихо какое? Десять минут подожду, не придете
-- я и в барак.
(Сам Шухов думает: не Цезарь, так, может, кто другой придет, кому место
продать в очереди).
Видно, истомился Цезарь по посылке:
-- Ну ладно, Иван Денисыч, беги, занимай. Десять минут жди, не больше.
А уж шмон вот-вот, достигает. Сегодня от шмона прятать Шухову нечего,
подходит он безбоязно. Расстегнул бушлат, не торопясь, и телогрейку тоже
распустил под брезентовым пояском.
И хотя ничего он за собой запрещенного не помнил сегодня, но
настороженность восьми лет сидки вошла в привычку. И он сунул руку в брючный
наколенный карман -- проверить, что там пусто, как он и знал хорошо.
Но там была ножовка, кусок ножовочного полотна! Ножовка, которую из
хозяйственности он подобрал сегодня среди рабочей зоны и вовсе не собирался
проносить в лагерь.
Он не собирался ее проносить, но теперь, когда уже донес, -- бросать
было жалко край! Ведь ее отточить в маленький ножичек -- хоть на сапожный
лад, хоть на портновский!
Если б он думал ее проносить, он бы придумал хорошо и как спрятать. А
сейчас оставалось всего два ряда перед ним, и вот уже первая из этих пятерок
отделилась и пошла на шмон.
И надо было быстрее ветра решать: или, затенясь последней пятеркой,
незаметно сбросить ее на снег (где ее следом найдут, но не будут знать чья),
или нести!
За ножовку эту могли дать десять суток карцера, если бы признали ее
ножом.
Но сапожный ножичек был заработок, был хлеб!
Бросать было жалко.
И Шухов сунул ее в ватную варежку.
Тут скомандовали пройти на шмон следующей пятерке.
И на полном свету их осталось последних трое: Сенька, Шухов и парень из
32-й, бегавший за молдаваном.
Из-за того, что их было трое, а надзирателей стояло против них пять,
можно было словчить -- выбрать, к кому из двух правых подойти. Шухов выбрал
не молодого румяного, а седоусого старого. Старый был, конечно, опытен и
легко бы нашел, если б захотел, но потому что он был старый, ему должна была
служба его надоесть хуже серы горючей.
А тем временем Шухов обе варежки, с ножовкой и пустую, снял с рук,
захватил их в одну руку (варежку пустую вперед оттопыря), в ту же руку
схватил и веревочку-опояску, телогрейку расстегнул дочиста, полы бушлата и
телогрейки угодливо подхватил вверх (никогда он так услужлив не был на
шмоне, а сейчас хотел показать, что открыт он весь -- на, бери меня!) -- и
по команде пошел к седоусому.
Седоусый надзиратель обхлопал Шухова по бокам и спине, по наколенному
карману сверху хлопнул -- нет ничего, промял в руках полы телогрейки и
бушлата, тоже нет, и, уже отпуская, для верности смял в руке еще
выставленную варежку Шухова -- пустую.
Надзиратель варежку сжал, а Шухова внутри клешнями сжало. Еще один
такой жим по второй варежке -- и он горел в карцер на триста грамм в день, и
горячая пища только на третий день. Сразу он представил, как ослабеет там,
оголодает и трудно ему будет вернуться в то жилистое, не голодное и не сытое
состояние, что сейчас.
И тут же он остро, возносчиво помолился про себя: "Господи! Спаси! Не
дай мне карцера!"
И все эти думки пронеслись в нем только, пока надзиратель первую
варежку смял и перенес руку, чтоб так же смять вторую заднюю (он смял бы их
зараз двумя руками, если бы Шухов держал варежки в разных руках, а не в
одной). Но тут послышалось, как старший на шмоне, торопясь скорей
освободиться, крикнул конвою:
-- Ну, подводи мехзавод!
И седоусый надзиратель, вместо того чтобы взяться за вторую варежку
Шухова, махнул рукою -- проходи, мол. И отпустил.
Шухов побежал догонять своих. Они уже выстроены были по пять меж двумя
долгими бревенчатыми переводинами, похожими на коновязь базарную и
образующими как бы загон для колонны. Бежал он легкий, земли не чувствуя, и
не помолился еще раз, с благодарностью, потому что некогда было, да уже и
некстати.
Конвой, который вел их колонну, весь теперь ушел в сторону, освобождая
дорогу для конвоя мехзавода, и ждал только своего начальника. Дрова все,
брошенные их колонной до шмона, конвоиры собрали себе, а дрова, отобранные
на самом шмоне надзирателями, собраны были в кучу у вахты.
Месяц выкатывал все выше, в белой светлой ночи настаивался мороз.
Начальник конвоя, идя на вахту, чтоб там ему расписку вернули за
четыреста шестьдесят три головы, поговорил с Пряхой, помощником Волкового, и
тот крикнул:
-- Кэ -- четыреста шестьдесят!
Молдаван, схоронившийся в гущу колонны, вздохнул и вышел к правой
переводине. Он так же все голову держал поникшей и в плечи вобранной.
-- Иди сюда! -- показал ему Пряха вокруг коновязи.
Молдаван обошел. И велено ему было руки взять назад и стоять тут.
Значит, будут паять ему попытку к побегу. В БУР возьмут.
Не доходя ворот, справа и слева за загоном, стали два вахтера, ворота в
три роста человеческих раскрылись медленно, и послышалась команда:
-- Раз-зберись по пять! ("Отойди от ворот" тут не надо: всякие ворота
всегда внутрь зоны открываются, чтоб, если зэки и толпой изнутри на них
наперли, не могли бы высадить.) Первая! Вторая! Третья!...
Вот на этом-то вечернем пересчете, сквозь л