рос,  пусть
поднимают  документы  сорок  третьего  года.  Такие  вопросы  очень   многие
возникают.
     Вижу - Овсянникова аж перекосило: слушал-слушал, совсем голову повесил,
и одной кистью держится за нее безнадежно.
     А в капустном, маленькая, выступила, пока ей перебоя нет:
     - А у меня, вот, есть медаль за военные годы. Конечно, у меня  ее  нет,
но документ на нее есть, справный. И - льготы у меня какие, за свет половину
плачу. Конечно,  неведь  какие  еще  мне  могут  быть  положены.  Поехала  в
правление, отвечают: колхоз у  нас  бедный,  нету  вам.  И  даже  зярно  мое
осталось неполученное, председатель машины зярна не пригнал для пенсионеров.
     - Льготы? Теперь - все заложено в районном бюджете.  И  через  районный
бюджет обязательно оплотим, кому чего отпускать за пятьдесят процентов.  Но,
конечно, я не могу каждый день у вас бывать...
     - Это мы понимаем... - сразу в три улыбки.
     И тут решилась Искитея. И тем старчески-мягким, ненастойчивым  голосом,
как говорила со мной под березой:
     - А вот мой муж был и участник войны. И инвалид. И льготы были.  А  как
умер он - за все плачу безо льготы.
     Подполковник Овсянников встрепенулся возмущенно. И, сильно окая:
     - Должны быть! Все льготы, которые даны были вашему мужу, и если вы  не
вышли замуж за другого...
     Искитее - самой дивно, губы в слабой улыбке:
     - Да где-е...
     - ...то все эти льготы сохраняются за вами! И неважно, когда он умер.
     - А - восьмой год его нет...
     - Ну, - встрепенулся районный, посмотрел на часы.  -  Вопросы,  которые
касаются вас, наших ветеранов, наших матерей, - я буду лично решать. Если не
смогу я - тогда будем выходить на область. А Москвы -  мы  не  затронем,  не
должны.
     1998