ти значения слова "ловкий". Однако они не попадали в письменные документы. Поэтому мы теперь и не можем найти их там. И именно поэтому языковеды, когда им приходится восстанавливать словарный состав русского языка далеких прошлых дней, не могут ограничиваться только тем, что они находят в древних бумагах. Слова "ловкий" нет в старинных грамотах. Но в тех песнях, сказках, былинах, которые русский народ, передавая из уст в уста, хранит долгие века в своей памяти, почти не меняя в них ничего (ведь говорится: "Из песни слова не выкинешь!"), оно имеется. И языковед уверенно утверждает: значит, оно существовало в языке и тогда, когда эти старые песни и сказки слагались. Правда, оно не попало в письменные документы. Но это еще не доказательство его небытия. Можно было бы на этом закончить рассказ о корне "лов". Но стоит отметить коротко, что корень этот жив не только в одном нашем языке. Древность его такова, что мы находим его же в языках многих братских славянских народов. ** И в их словарном составе существует немало слов -- его потомков, производных от того же "лов". Повсюду каждое из ни* живет своей особой жизнью. Нет ничего любопытнее, чем сравнивать историю их в нашем языке и в родственных. ----- *Слово живет и далеко за пределами Псковщины. См., например, у В. Солоухина: "И мы... шли куда-нибудь в "ловкие" места. "А то еще под Курьяновской кручей очень ловко место", -говорил Петруха, а я запоминал". (Владимир Солоухин. Владимирские проселки. День шестнадцатый. "Московский рабочий", 1961.) ** Значит, он существовал еще до их разделения, i общеславянском языке-основе. А это было тысячелетия назад. ------ Вот взгляните, какие семьи имеет древний "лов" в языках болгар, поляков и чехов: В болгарском есть слова: ловица -- охота лов -- охота ловджия, ловецъ - охотник ловя -- ловить, хватать ловски -- охотничий ловджйлък -- занятие охотой* ловъкъ -- ловкий ловка -- капкан ловкост -- ловкость ловйтба, ловитво - ловля В польском есть слова: ловы, лов -- охота ловчи -- охотник ловиць -- удить ловецки - охотничий В чешском есть слова: лов -- охота, добыча, улов ловчи, ловец - охотник ловити -- охотиться, ловить рыбу, зверей ловецки -- охотничий ловиште -- место охоты, ловли ----- *Слова "ловджйлък" и "ловджия" представляют особый интерес: они образованы из славянского корня "лов" при помощи турецких суффиксов. По-турецки "охотник" -- "авджы", поскольку "охота" -- "ав", а суффикс "-джи"("джы") образует имена лиц Действующих: "каикджи" -- лодочник, "арабаджы"-- извозчик, и т. д. По этому образцу создано и болгарское "лов-джи-я". Занятие же чем-либо по-турецки именуется словами с суффиксом (послелогом) "-лук", "-лык". Поэтому "занятие охотой" у турок будет "авджылык", а у болгар соответственно -- "ловджйлък". Сказалось вековое влияние турецкого порабощения. ----- По этой табличке наглядно видно, до какой степени по-разному обращаются все эти языки с одним и тем же общим корнем, как из одного и того же корня родятся в них совсем разные, хотя и родственные слова, -- в каждом языке по его особым законам. И вот что, кстати, особенно интересно. У нас, в нашем русском языке, мы знаем слово "ловка" -- капкан, западня, но встречается оно только в составе сложных слов: "мышеловка", "мухоловка". Л в болгарском, как видите, слово это живет совершенно отдельно: "ловка". Можно, значит, думать, что некогда оно так же самостоятельно существовало и у нас. Любопытно и то, что слова, близкие к нашему "ловкий", имеются только у болгар: "ловок" там значит именно "ловкий". Рядом с ним живет и знакомое уже нам слово "сручен", то есть "сручной, удобный в руке". В чешском же и польском языках корень "лов" не образовал никаких слов, которые значили бы "удобный", "умелый", "гибко движущийся" или "изворотливый". Там эти понятия выражаются словами совсем других корней: по-чешски "ловкий" будет, как это нам ни удивительно, "обратны", по-польски -- "спрытны", "справны". Таково большое, расселившееся через границы между племенами и между языками гнездо корневого слова "лов" --древнего слова славянских народов-братьев. СЛОВО, КОТОРОМУ 2000 ЛЕТ Мы говорили до сих пор о словах, либо принадлежащих русскому языку и его областным говорам, либо (как слова, связанные с корнем "лов") составляющих богатство сравнительно небольшой семьи языков, в данном случае -- языков славянских. Но бывают слова, сумевшие, путем ли заимствования или как-либо иначе, проложить себе путь на гораздо более широкую сцену, постепенно завоевать весь мир, пересекая границы не только между языками, но и между языковыми семьями. Чаще всего так путешествуют не готовые "слова", уже обросшие суффиксами, окончаниями, приставками, а самые корни, или бывает так, что готовое, целое слово одного языка становится основой для языка другого. Познакомимся с одним или двумя примерами таких слов -- завоевателей пространства. По темной улице пробежал быстрый свет. "Что тaкое?" -- спрашиваете вы. "Ничего особенного!:-- равнодушно отвечают вам. -- Прошла машина с яркими фарами..." Лет сорок-сорок пять назад вы на свой вопрос получили бы, пожалуй, не совсем такой ответ: "Пролетает, брызнув в ночь огнями, Темный, тихий, как сова, мотор", -- ответил бы вам, например, около 1910 года поэт А. Блок. Вы, мой младший современник, несомненно, удивились бы: "То есть как это "мотор пролетает"? Один мотор, без самолета?" А на деле слово "мотор" в те дни значило "автомобиль", "машина". История соперничества между этими тремя словами очень поучительна: ведь она разыгралась на глазах у нас, старших. Автомобиль -- это настолько новое явление в жизни мира, что в русском языке само название его установилось совсем недавно и, я бы сказал, как-то еще неокончательно. В самом деле: вы теперь, так сказать, "пишете" чаще всего "автомобиль", а "выговариваете" "машина". Услыхав сообщение: "На улице сегодня сотни машин", вы никак не представите себе, что ваша улица сплошь заставлена молотилками или турбинами (хотя ведь это все тоже машины!); вы сразу поймете -- на ней много автомашин, автомобилей. И сами скажете: "Сергей Васильевич купил себе машину"; верно: как-то не принято в разговоре употреблять слово "автомобиль". В начале же века фраза: "Они уехали на машине", -- ни в коем случае не означала "на автомобиле". Под "машиной" в просторечье скорее подразумевали "поезд", "чугунку". Как же именовался тогда автомобиль? При своем первом вступлении в жизнь, в девятисотых годах, он официально получил именно это, созданное из древних основ, имя. Мы уже знаем: такие названия, как "аэроплан", "автомобиль", "мотоцикл", не существовали в древнем мире: ни грек, ни римлянин не признали бы их своими. Это искусственные слова-гибриды: они склеены в наше время из отдельных древнеримских и древнегреческих частей, сплошь и рядом не одно, а двуязычных. "Авто" значит "сам" по-гречески, "мобилис" -- это "подвижной" по - латыни; слово, как видите, "греко-римское": в природе таких почти не существует. Значит, "автомобиль" был окрещен сразу же "автомобилем". Но у нас в России столь хитроумному слову не повезло. Оно осталось жить почти исключительно в книжной, письменной речи: в любой энциклопедии вы, конечно, найдете статью "Автомобиль", посвященную этому средству транспорта. В живом же разговорном языке самодвижущаяся повозка вскоре стала получать другие наименования. Вероятно, потому, что наиболее поражавшей воображение ее частью был совершенно новый тип двигателя -- "бензиновый мотор", автомобиль вскоре стал "мотором". Удивляться нечему: никаких других "моторов" широкая публика в то время еще не знала; самое это слово, так сказать, приехало в мир "на автомобиле" (отчасти на трамвае; но его "электромотор" оказался для языка уже чем-то производным от простого мотора). Таким образом, около 1910 года слово "мотор" в смысле "автомобиль" стало общепринятым не только в чисто разговорном просторечье: оно употреблялось в газетах, в переписке, в ведомственных бумагах и даже в ходовых песенках. На Островах летит стрелою Мотор вечернею порой. Шофер, склонившись головою, Руль держит крепкою рукой. -- распевали мальчишки на улицах Питера в десятых годах нашего века, подражая тогдашним водителям "моторов". Если бы вам теперь сказали: "Наша улица полна моторов", -- вы бы, вероятно, очень удивились, вообразив густо стоящие на мостовой бензино- или электродвигатели. А я в мои десять лет, в 1910 году, понял бы все как должно: на улице много автомобилей. Ведь "мотор" это и значило "автомобиль". В те времена от слова "мотор" стали появляться и производные слова. То, что мы теперь именуем "такси" тогда называлось "таксомотор" (впрочем, с недавнего времени слово это снова воскресло у нас: сейчас в Ленинграде можно повсюду встретить объявления о работе "таксомоторных" парков, станций и т. п.). Таким образом казалось, что это наименование для автомобиля сможет удержаться навсегда, а самое слово "автомобиль" исчезнет вместе со своим братом "аэропланом". Но случилось иначе. В советские времена, когда впервые число автомобилей в нашей стране стало по-настоящему значительным, когда была основана отечественная автомобильная промышленность, язык резко переменил все. "Автомобиль" утратил имя "мотор": разных, хорошо знакомых "моторов" и аппаратов с "моторами" стало теперь слишком много везде, начиная с самолета. В письменном языке окончательно утвердилось название "автомобиль", а язык устный перешел на слово "машина". Это тоже случилось не без основания. Языковеды давно подметили, что из множества всевозможных механизмов люди всегда склонны называть просто "машиной" именно тот, который они встречают чаще других, который им ближе, важнее других, представляется им, так сказать, "машиной всех машин", "машиной" по преимуществу. Велосипедист говорит "машина" о велосипедах, тракторист -- о тракторах, а весь народ в целом называет теперь "машиной" именно автомобиль. Из всего этого вытекает одно: название автомобиля родилось совсем недавно. Оно еще не установилось окончательно: мы слышим то "автомобиль", то "машина", то "автомашина" и даже "таксомотор". Значит, слова эти совсем еще молоды. А вот слову, которое означает деталь автомашины, слову "фары", ему уже не сорок-пятьдесят, а все две тысячи лет, и оно живет и держится. Как получилась такая странность? В III веке до нашей эры царь Египта Птолемей Филадельф приказал соорудить маяк у входа в шумную гавань города Александрии. Местом для новой башни избрали маленький островок у входа в порт. Островок этот по-гречески назывался "Фарос",-- некоторые говорят, потому, что издали, с берега, он казался косым парусом идущей в море галеры. А слово "парус" по-гречески звучит именно так: "фарос". Впрочем, возможно, что имя это имело и другое происхождение. Маячная башня вознеслась на 300 локтей в вышину (около 180 метров). Подходившие к городу моряки издали видели языки огня; развеваемые ветром на ее вершине. Слава о Фаросском маяке разнеслась по всей земле. Его стали упоминать в ряду "семи великих чудес света", рядом с пирамидами нильской долины и колоссальной статуей на острове Родос. И так как это был самый замечательный из всех тогдашних маяков, самый знаменитый и самый яркий, то все чаще в наиболее далеких углах морского побережья в языках различных народов вместо слова "маяк" стало звучать слово "фарос".* ----- *Примерно так же у нас сейчас появилась склонность любой большой стадион называть "Лужники": "Воронежские Лужники", "Тбилисские Лужники"... ----- Сочетание звуков, у греков когда-то означавшее "ветрило", начало теперь на многих языках означать маячный огонь, световой сигнал. Из греческого слово стало международным. Конечно, переходя из языка в язык, оно несколько меняло свою форму; мы уже знаем, как это бывает. Но все же везде его можно было узнать. Можно узнать его и сейчас. Заглянем в иностранные словари. В португальском языке вы найдете слова "farl", "fars", "farus". Они значат именно "маяк" или "маячный огонь". Слово "far" (по-английски буква "а" выговаривается, как "эй") есть в Англии. Тут за ним тоже сохранилось его древнее значение -- "маяк". То же самое значило слово "far" сперва и у испанцев. Но затем, чуть изменив его, превратив в "farl", им стали называть всякий уличный фонарь. А затем и каждый фонарь вообще начал именоваться "farla". Позаимствовали от древних мореходов это слово и во Франции. Оно само в форме "fare" означало тут маяк; уменьшительное "farilln" значило рабочий фонарик, малый маячок-мигалка, бакен. Однако к нашим дням слово "фар" (phare, fare) осталось здесь только в одном значении: оно означает именно такого типа фонарь-прожектор, какие мы видим на наших машинах. Всякий другой фонарь именуется совсем не похожими словами, происшедшими от других корней: "лантэрн", "ревэрбэр" и т. п. Есть, как вы знаете, это слово, ставшее давно уже не греческим, не французским, не английским, а всеобщим, международным, ив нашем, русском языке. Тут оно тоже прежде всего означает: "яркий фонарь автомобиля". Но теперь, по сходству между самими предметами, оно применяется и к небольшим прожекторам, укрепляемым на велосипедах, самолетах и даже на паровозах. Оно стало значить: "всякий яркий электрический фонарь, снабженный отражающим свет зеркалом". Но пусть оно значит что угодно. Как только я слышу его, мне мерещится там, за туманом времени, за длинным рядом веков, над далеким старым морем дымный факел Фаросского маяка. Представьте себе ясно, как невообразимо давно это было! Пламя Фароса давным-давно погасло. Рухнула его гордая башня. Искрошились те камни, из которых она была сложена. А самая, казалось бы, хрупкая вещь -- человеческое слово, называвшее ее, -- живет. Таково могущество языка. РОДСТВЕННИКИ КАПИТАНА Из всего того, с чем мы уже познакомились, вы, вероятно, успели заметить, что язык обладает своими особыми вкусами, симпатиями, антипатиями, привычками и привязанностями, зачастую отличными от привычек и вкусов любого отдельного, говорящего на нем человека. Мы видели, как в различных языках появляются свои излюбленные и, наоборот, "презираемые" ими сочетания звуков. Но и к словам у языка, по-видимому, возникает также свое, не всегда вытекающее из личных вкусов людей, отношение. Весьма часто оно проявляется в трудно объяснимых различиях между судьбами различных заимствованных слов или, еще чаще, корней. Иной раз мы с полным недоумением видим, как какое-либо слово древнего или современного языка, какой-то его корень или основа внезапно и словно бы без особых причин начинает распространяться из языка в язык, все шире и шире, все дальше и дальше, тогда как другие, во всем ему подобные, никак не могут выйти за естественные пределы своей страны. Довольно широко, как вы только что убедились, расселилось по языкам земли бывшее древнегреческое слово "фарос" (точнее -- его корень, слог "фар") Притом во многие языки оно вошло, почти не меняя первоначального смысла. Случается и обратное: слово не только переходит от народа к народу, но везде на своем пути как бы обрастает новыми и новыми значениями. Один и тот же корень и в родном языке и в чужих дает неожиданно большое число производных слов. И часто даже трудно бывает узнать в далеко расселившихся потомках хоть одну черточку давно забытого предка. В древнем Риме в его латинском языке было большое гнездо слов, происходящих от корня "кап". Пожалуй, самым важным и основным из них оказалось на протяжении веков слово "капут" -- голова. Рядом с этим словом, однако, в древних латинских рукописях встречается немало его родственников, его прямых и косвенных потомков. Нам известны такие слова, как "капициум" (capicium)--головной убор известного покроя, "капиталь" (capital)--сначала тоже головной убор, а затем кошелек для денег, в который суеверные римляне "на счастье" вплетали "капилли" (capilli), то есть собственные волосы... Далее следуют "капитулум" (capitulum) -- книжная глава, "капитэл-лум" (capitellum)--верхушка столба или колонны, "капиталис" (capitalis)--прилагательное, означавшее "уголовный", то есть связанный с жизнью и смертью, когда дело идет о "голове" человека... Все это одна семья, веточки одного корня "кап". Не было бы ровно ничего удивительного, если бы некоторые из этих слов были просто унаследованы от римлян другими близкими или родственными им народами: такие вещи происходили со многими латинскими корнями. Но корню "кап" (cap) повезло особенно. Если я спрошу у вас, что общего между столь различными словами, как "капитан" (слово, живущее во многих языках), "шапка" (слово, казалось бы, чисто русское) и "Уайтчэпел" (название района английской столицы, заселенного беднотой), вы наверняка ответите, что ничего общего между ними не усматриваете ни по смыслу, ни по звукам. А на самом деле слова эти -- близкие родственники. Прежде всего зададим себе вопрос: что означает звание "капитан"? Капитан -- это тот, кому положено командовать в армии ротой, быть ее главой, как "полковник" является "главой полка". Слово "капитан"-- нерусского происхождения; это -- слово, давно ставшее международным. По-французски соответствующее звание будет "капитэн" (пишется: capitaine), по-английски-- "кэптин" (captain). Итальянец именует командира роты "иль капитане" (il capitan), испанец-- "эль капитан" (el capitan). Попало это слово даже в турецкий язык: одно из высших морских званий там одно время было "капудан-паша", нечто вроде адмирала. Но ведь и у нас капитан -- глава не только роты, но и экипажа корабля. Ни в одном из этих языков, однако, слово "капитан", как бы оно ни произносилось, не связывается с другими их словами. Как и по-русски, оно в них стоит совершенно особняком; его нельзя объяснить при помощи других слов, как можно, например, слово "облако" объяснить при посредстве слова "обволакивать" или слово "ловкий" -- при помощи слова "ловить". А вот в древнем Риме такое объяснение могло быть дано очень легко и просто: "капитан", естественно, одного кормя с "капут" (caput)--"голова", потому что слова эти близки по смыслу. "Капитан" значит: "главный", то есть "головной". Это так же понятно, как понятно нам дореволюционное звание "градского головы", которым наделялся председатель Городской думы. В наши современные языки, в языки народов Европы, проникло огромное число слов, производных от древнелатинского корня "кап", слов, так или иначе связанных с понятием "головы". Во-первых, здесь большое количество различных названий головных уборов. И наша "шапка", как и французское "шапб" (пишется: chapeau), и слово "капор", и английское слово "кэп" (пишется: cap), и южнославянское "капйца", и ставшее чисто русским "кепка" -- все это, с точки зрения языковеда, различные "наголовники", головные уборы. Все они -- отдаленные потомки того же латинского "капут". Во-вторых, тут немало слов, означающих так или иначе "верхнюю часть" какого-либо предмета, его "голову", "главу". Многим из нас, несомненно, попадалось в различных русских описаниях архитектурных памятников слово "капитель". Так называют верхнюю часть, "голову" колонны. В нашем языке купол церкви много столетий именовался "главой". "Перед ними Уж белокаменной Москвы, Как жар, крестами золотыми Горят старинные главы (А. С. Пушкин) "Глава" и значит "голова". Это понятие могло легко перейти на купола церквей и в других языках. Так оно и было. Латинское слово "капелла", потом во французском языке зазвучавшее как "шапель" (cha pelle) надо полагать, также связано с понятием о "главе". А значило оно: часовня, церковка с одним алтарем. В славянских языках это слово превратилось в слово "каплица" (часовня). В английском оно же дало слово "чэпел" (пишется: chapel). Название, которое привлекло наше внимание, -- "Уаитчэпел" -- означает не более не менее, как "белая часовня". Можно полагать, что оно, в свою очередь, связано сложными и давними связями с тем же римским корнем. Но этого мало. К нему же "восходят" и бесчисленные другие наши слова и термины, часто вехьма важные, часто употребляющиеся, применяющиеся в самых различных языках. "Капитал", "капиталист", "капитализм", "капиталистический" -- все это потомство латинского "капиталь", означавшего "кошелек со вплетенными в него волосами хозяина", или "капиталис", значившего: "самое основное, главное, важнейшее". "Капитул" еще недавно в русском чиновничьем языке означало "место собрания", особое учреждение. В дореволюционной России "Капитул орденов" ведал всеми делами о награждениях и помещался в столице -- Петербурге. Русский язык для термина, являющегося названием раздела текста, взял славянского происхождения слово "глава". Но и тут значило-то оно: "голова", "caput". Во многих же западноевропейских языках для той же цели был использован не "отечественный", а латинский корень, означающий голову: у французов "глава" -- "шапйтр" (chapitre), у англичан -- "чептэ" (chapter), в Германии -- "капитель" (Kapitel). Все эти слова идут от латинского "капйтулум", которое среди других значений имело также: "книжная глава", "оглавление". От "капут" происходит и наименование католического монашеского ордена капуцинов: его головным убором были особые колпаки -- "капуццы". От "кйпут" родился и тот панический, на всех языках ставший понятным возглас: "Капут!", с которым сдавались в плен во время Великой Отечественной войны фашистские головорезы. Вот какой, действительно гигантский, круг потомков оставил по себе один из корней давно замолкшего языка -- латыни. Разумеется, не вполне случайно, что именно он и порожденные им слова приобрели такую удивительную популярность, такое широкое распространение: слишком уж важным, поистине одним из "главных", "капитальных", являлось и является понятие "голова" в жизни человека. Любопытно отметить, однако, что в самом латинском языке к концу его существования, -- вероятно, именно благодаря непомерно выросшему числу слов, родственных с "капут" (голова), -- возникла необходимость заменить его каким-либо другим, более "сильным", менее "стершимся" от постоянного употребления словом. Прежде всего необходимость эту почувствовало тогдашнее "просторечье", тот "вульгарный" язык, на котором говорили городские низы. В их речи слово "капут" постепенно перестало употребляться. Его заменило другое, более "грубое", но зато и более выразительное слово -- "тэста"; первоначально оно значило "глиняный горшок", затем "черепок", потом "череп" и наконец "голова". Произошло точь-в-точь то, что происходит у нас, когда мы говорим иронически про человека: "У него котелок не работает", или: "Да у него чердак совсем пустой". Но подобные словечки у нас остаются пока на задворках языка, а римскому "черепку" -- "тэсте" -- посчастливилось. Во многих современных нам романских языках слова, означающие голову, происходят именно от этой простонародной "тэсты", а не от аристократического "капут". По-каталонски "голова" -- "тэста", так же как в провансальском и итальянском языках. По-французски она -- "тэт". Очевидно, в формировании этих языков принимала участие не книжная, не литературная, а народная латынь. А вот в испанском языке "голова" означается словом "кабезса", да румыны именуют ее "кап". Чем это объяснить? Можно предполагать, что те римские воины и поселенцы, которые занесли латинский язык в древнюю Иберию и на берега Дуная, ушли из своего отечества до того, как слово "тэста" окончательно взяло верх над "капут". Рассматривая членов семьи этого "капут", его внуков и правнуков, удивляешься, до чего дошла разница между ними. Что общего между древним римским "капут" и современным английским "чептэ" или между важным, сановным словом "капитул" и нашим задорным "кепочка"? Но нас этим не поразишь: мы уже видели, как сильно меняются слова, как много они теряют и как много приобретают, переходя из одного языка в другой или даже просто существуя долгие века в устах одного народа. Да, внуки не похожи на дедов, и двоюродные братья друг на друга: нелегко установить родство между ними. Впрочем, так же нелегко разоблачить и иных "самозванцев". Латинское слово "капелла" (capella)--"козочка" -- очень напоминает "капйлла" (capilla)--"волос", а происходит от "капра" (сарга) -- "коза". Да и наши русские "капля" или "капель" тоже похожи и на "капелла" и на "капйлла", а общего между ними нет решительно ничего. ГЛОКАЯ КУЗДРА Мы теперь хорошо знаем, что такое слово, целое живое слово, -- слово, так сказать, "видимое снаружи". Мы рассматривали разные слова. Нам известно кое-что и об их жизни. Мы знаем: подобно.тому как машина бывает сделана из железа и меди, так и слово состоит из звуков. Но ведь машина ие просто "состоит" из железа. Железо--только материал, который образует ее части. Человеческое тело тоже не "состоит" просто из клеток: из них состоят его органы. Оно же само устроено уже из этих органов, и устроено очень сложно. Никто не мешает нам задать себе вопрос: а как же устроено слово нашей речи? Из каких частей состоит оно? Что у него внутри? Попробуем приглядеться к анатомии слова. Для этого придется вскрыть его, так сказать, развинтить, разъять на части. Начнем мы и тут издалека. "КАЛЕВАЛА" И "ГАЙАВАТА" Около полувека назад в нашей литературе одно за другим произошли два замечательных события. На русский язык были заново переведены интереснейшие произведения: "Гайавата"-- собрание преданий североамериканских индейцев-ирокезов, обработанное и изданное в свое время знаменитым поэтом Генри Лонгфелло, и прекрасный свод карело-финских народных легенд -- "Калевала". "Гайавата" была переведена с английского языка И. Буниным, "Калевала" -- прямо с финского Л. Бельским. Оба перевода имели одну интересную для нас особенность: и там и тут стихи были написаны совершенно одинаковым четырехстопным и восьмисложным размером. Сходство настолько велико, что какой-нибудь шутник-декламатор мог бы, начав читать "Калевалу", затем незаметно перейти к стихам из "Гайаваты", и люди неосведомленные не заметили бы этого перехода. Судите, сами: Это "Калевала". "Мне пришло одно желанье, Я одну задумал думу, -- Чтобы к пенью быть готовым, Чтоб начать скорее слово, Чтобы спеть мне предков песню, Рода нашего напевы..." А это "Гайавата". "Если спросите -- откуда Эти сказки и легенды, С их лесным благоуханьем, Влажной свежестью долины, Голубым дымком вигвамов, Шумом рек и водопадов, Шумом диким и стозвучным, Как в горах раскаты грома? -- Я скажу вам, я отвечу..." Такое удивительное сходство не было случайным. Обе поэмы передают сказания народов, родившиеся и созревшие в далекой глубине времен. Дух их во многом одинаков. Что же до стихотворной формы, то она оказалась одинаковой в обоих случаях по особой причине: Лонгфелло после долгих поисков принял для своей работы именно тот размер, который нашел в финских записях "Калевалы". Все это не более как курьезное совпадение, но для нас сейчас оно имеет особое значение. И Бунин и Бельский были хорошими мастерами стихотворного перевода; они справились со своими задачами отлично. Но любопытная вещь: в предисловиях к книгам оба обратили внимание на чрезвычайную трудность, с которой встретился каждый из них. В чем она заключалась? Вот тут-то и начинается самое занятное. Л. Бельский горько жаловался на чрезвычайную краткость русских слов. Финские слова, говорил он, отличаются удивительной сложностью состава и непомерной длиной. В восьмисложную строку финн умещает два, редко-редко три слова. Русских же слов, чтобы заполнить то же пространство, требуется три-четыре, порою пять, а в отдельных случаях и шесть. Вот сравните первые строки "Калевалы" в финском подлиннике и в переводе Бельского: "Mielleni minun tekevi, "Мне пришло одно желанье, Aivni ajatelevi, Я одну задумал думу,-- Lahteani laulamahan. Чтобы к пенью быть готовым, Sa'ani sanelemahan Чтоб начать скорее слово, Sukuvirtta sultamahan, Чтобы спеть мне предков песню, Lajivirtta laulamahan..." Рода нашего напевы..." При таком соотношении получается, конечно, очень неприятная вещь: русская речь все время как бы опережает финскую; финский стих непрерывно отстает. А все дело в том, что русские слова очень коротки. Все это звучит вполне естественно, тем более что Бельский приводил в виде примера такие действительно довольно длинные финские слова, как "Sananlen-natinvirkkamies", означающее "телеграфист": одного такого слова вполне хватит на целую строку "Калевалы", -- в нем как раз восемь слогов, если не все девять. Но беда-то вот в чем: Бунин сетовал на прямо противоположную трудность. Он указывал на непомерную длину русских слов, делающую особенно мучительным перевод с английского языка, слова которого весьма коротки. Восьмисложная строка лонгфелловской поэмы вмещает в себе пять, семь и даже восемь английских слов, а русских в нее еле-еле уложишь четыре, пять, да и то редко. Английский стих бежит вперед, как подстегнутый; русский безнадежно и медлительно отстает... А в чем дело? Дело в большой длине русских слов! И, подобно Бельскому, Бунин иллюстрировал свои жалобы подбором множества коротких слов -- английских. Они в подавляющем большинстве были односложными: "бук" (bооk) -- книга, "пэн" (реn) -- перо, "биг" (big) -- большой, "пиг" (pig) -- свинья, "ту рид" (read) -- читать, и т. д. Все это производит крайне странное впечатление. Каковы же, спрашивается, на самом деле русские слова-- длинны они или коротки? Кому верить? Но, с другой стороны, как можно говорить так о словах какого бы то ни было языка? Ведь, наверное, в каждом встречаются среди них и более длинные и более короткие... Разве у слов, как у призываемых на военную службу новобранцев, можно установить какую-то среднюю норму "роста"? А в то же время, если на деле английские слова почему-то всегда оказываются короче русских, а русские короче финских, то отчего это зависит? Пожалуй, тогда любопытно поставить такой оригинальный вопрос: какое из человеческих слов является самым длинным во всем мире и, наоборот, которое из них может получить звание чемпиона краткости? Такой вопрос поставить можно. Правда, ученый-языковед вряд ли отнесется к нему благожелательно. Вероятнее всего, он назовет его "не имеющим никакого интереса", может быть даже "пустым". Но ведь мы пока еще не ученые-языковеды; нас и это может заинтересовать. А разбирая даже столь несерьезную проблему, мы можем попутно столкнуться с такими явлениями внутри слова, с такими его особенностями, с такими закономерностями, свойственными различным человеческим языкам, которые никак уж не назовешь ни малозначительными, ни несерьезными. Так не будем стесняться поднимать и так называемые "пустые вопросы". Как сказал когда-то Д. И. Менделеев, "истина часто добывается изучением предметов на взгляд малозначащих". УДИВИТЕЛЬНЫЙ РОБИНЗОН КРУЗО Вот вам задача: садитесь и напишите на русском языке самый маленький рассказик, строк в пять или десять, но так, чтобы в нем не было ни единого слова больше чем в один слог "длиной". Сделать такую вещь всерьез почти немыслимо. Шутки ради попытаться можно: "Я в тот миг шел с гор в лес. Шел вниз, там, где ключ. Влез в лог. Глядь -- кто там? Пень или зверь? Ой нет, то --барс! Я так, сяк... Мой ствол пуст, пуль нет... Как быть? Вот я стал бел, как мел... Раз -- ив тень! Цап за нож, а нож -- бряк у ног вниз, в мох... Ни сядь, ни встань! Бьет дрожь... Во лбу гром, звон, хоть плачь! И что за страх? Стыд и срам... Вдруг из-под трав -- шасть еж! Хвать мышь за хвост-и в куст: чтоб мышь ням-ням. Чтоб съесть! Я в сей бок, барс в тот! Скок, прыг... Шаг, два, три, пять, сто... Все вдаль, все вдаль!.. Где зверь? Вдруг -- мрак, глушь, тишь... Я сел на пень. Зуб о зуб так: щелк, щелк! А мне в мозг мысль: ведь я трус! Да! да! Трус!" Как видите, я довольно долго боролся с тем твердым законом русского языка, который не позволяет нам обходиться только односложными словами. Нельзя сказать, чтобы я одержал полную победу: рассказик получился неважнецкий: читать его так же трудно, как идти по железнодорожным шпалам.* ----- *В давно забытой книжке "Занимательное стихосложение" Шулыовского приводился такой стихотворный пример на "кратко-сложные слова": "Гол бес шел в лес. Вдруг -- стоп: жук в лоб! Бес рад: влез в ад". Ей-ей, стихи ничуть; не лучше нашего рассказика ----- А ведь надо заметить, что я составлял его очень простым способом, подбирая, так сказать, не слова по мысли, а подходящие мысли по заранее намеченным словам. Куда труднее было бы рассказать или пересказать таким образом даже самую простую, но уже готовую историю. Но вот однажды мне попала в руки довольно толстая английская книжка: "Робинзон Крузо", для самых младших школьников, едва начинающих читать. Поверьте, если можете: заботливые британские педагоги переписали весь роман так, что в нем, кроме имен собственных, не осталось ни единого слова длиннее, чем в один слог! И, надо сказать, на первый, по крайней мере, взгляд и слух, эта искусственность не бросалась в глаза, не была очень заметной. Почему? Чтобы понять это, достаточно прочитать (даже не понимая их смысла) любые несколько строк из какого угодно английского стихотворения. Возьмем для примера хотя бы начало серьезной, отнюдь (не шуточной, поэмы Дж. Байрона: "Шильонский узник". "My hair is grey, but nоt with years, Nr grew it white in a single night, As men's have grwn frm sudden fears..." Наверное, вы помните, как звучит это начало в превосходном русском переводе его, сделанном В. А. Жуковским: "Взгляните на меня: я сед, Но не от хилости и лет; Не страх внезапный в ночь одну До срока дал мне седину..." В подлинном тексте -- 23 слова, в русском -- 22. Но Байрону понадобились три восьмисложные строки там, где Жуковский едва уложился в четыре. Откуда взялась лишняя строка? Подсчитайте: из английских слов односложны, строго говоря, 21, потому что такие слова, как "have" (произносится: "хэв") и "white" (звучит как "уайт"), для англичанина имеют явно по одному слогу и только "single" и "sudden" являются двусложными. А в русском переводе? У Жуковского односложных слов только 15, двусложных -- 3. Остальные четыре ("внезапный", "хилости", "взгляните" и "седину") содержат по три слога каждое. Нельзя при этом забывать, что В. А. Жуковский, безусловно, очень старательно подыскивал для перевода самые короткие русские слова; не мог же он допустить, чтобы строка Байрона по-русски стала в полтора или два раза длиннее! Теперь ясно: английскому языку "краткословие" действительно очень свойственно. Более того, англичанина затрудняет произнесение слов больше чем в два- три слога длиной: таких в его словарном запасе крайне мало. По этому поводу можно даже вспомнить забавный рассказ. Один человек, русский, поспорил будто бы с некиим заносчивым англичанином, чей язык труднее изучить. Чванливый британец полагал, что трудность языка -- лучшее доказательство его совершенства, и страшно кичился своим знаменитым по сложности произношением. "Попробуйте, научитесь выговаривать эти звуки правильно! -- хвастался он. -- А у вас? Ну какие там у вас затруднения? Да я выучусь по-русски в несколько дней!" Пока дело шло о произношении звуков и о их изображении на письме, русскому и впрямь пришлось туговато: он чуть было не сдался. Самонадеянный соперник торжествовал уже. Но вот началось чтение текста. "И тут, -- говориг автор, -- я задал ему прочитать одну фразу. Самую безобидную фразу: "Берег был покрыт выкарабкивающимися из воды лягушками". "А, голубчик,-- сказал я ему. -- Что? Не выходит? Пустяки! Заучите это наизусть! Ничего, ничего, не пугайтесь: я не спешу..." Затем я рассмеялся сатанинским смехом и ушел. А он остался выкарабкиваться из этой фразы. Выкарабкивается он из нее и до сих пор". Как говорит итальянская поговорка: "Если это и не правда, то это хорошая выдумка". Так обстоит дело с английским языком. А с финским-- наоборот. Слова финской речи, конечно, бывают самого различного "размера", порой даже короче соответствующих русских: работа -- "тюо"; девушка -- "нэйто"; пуговица -- "наппи". Но для финского языка характерны не короткие, а, наоборот, очень длинные, многосложные слова: босой -- пальясьялькайнен, диспансер -- тервеюдентаркастуслаитос, десант -- маихинноусуйоукко, доставка -- периллетоимиттаминен, отчет -- тоиминтакертомус. Именно они приводили в отчаяние Бельского, переводчика "Калевалы". Именно по сравнению с ними каши русские слова по своей "длине", по числу звукоь и слогов, на которые их можно разделить, кажутся такими "коротенькими". Именно их мы и будем иметь в виду, разрешая вопрос о причинах "длиннословия" и "краткословия" различных языков. Так что же? Финский язык как раз и является все мирным чемпионом такого "длиннословия"? Отнюдь нет! И Бельского и Бунина, который с таким трудом переводил "Гайавату" с английского, "короткословного" языка, могло бы утешить одно соображение: их труд был "детской игрой" по сравнению с работой американских фольклористов, собиравших и перелагавших индейские легенды в английские стихи. Почему? Да потому, что им-то ведь приходилось иметь дело с индеиским языком. А вот полюбуйтесь на индейское (племени пают) слово, которое сами языковеды называют "немножко длинноватым даже и для этого языка, но все же отнюдь для него не чудовищным": "Виитокучумпункурюганиюгвивантумю". Ничего себе словечко, а? Очевидно, способность к производству либо очень коротких (то есть малосложных), либо же очень длинных (многосложных) слов бывает действительно не в одинаковой мере свойственна всем языкам. Но тогда ответ на вопрос "От чего зависит и чем регулируется, управляется эта способность?" -- является уже отнюдь не пустым вопросом. АНАТОМИЯ СЛОВА Когда мы рассматривали гнездо корня "лов", нам встречались слова разного "состава" и разного "размера". Мы видели и русское и болгарское "лов", равнозначные слову "охота". Они были замечательны тем, что состояли как будто "из одного только корня". Слово: Корень: лов -лов- дом -дом- еж -еж- Однако рядом с этими словами мы встречали и совершенно иначе устроенные: Слово: Префикс: Корень: Другае части:, ловить -лов- + ить ловля -лов- + ля наловить на+ -лов- + ить наловленный на+ -лов- + л + енн + ый В этом как будто нет ничего удивительного. Любой школьник отлично знает, что это за части. Это так называемые аффиксы. Они разделяются на приставки, стоящие перед корнем, суффиксы -- следующие за ним, и окончания, место которых на конце слова. Каждому известно: мало слов, которые состояли бы из одного лишь корня. Большинство устроено гораздо сложнее. Но что же тут интересного? А вот, например, что. Совершенно ясно: "краткость" и "длина" русских слов прямо пропорциональны сложности их устройства. Слова, состоящие из одного только корня, волей-неволей короче, чем те, которые построены из корня и других частей. Но тогда приходится, по-видимому, сказать, что в нашем основном вопросе -- какое слово самое длинное? -- все дело в аффиксах слов. Видимо, те языки, которые богаче и щедрее в употреблении аффиксов, имеют более длинные слова там же, где их роль, меньше, где их не так много, там и слова короче. Это бесспорно, если только все языки строят свои слова по тому же способу, что и русски