слышав их, Алекси понял, что перейден какой-то очень важный, может быть, роковой рубеж. Так эта странная семья вновь зажила обычной будничной жизнью без каких-либо особых потрясений. Алекси все больше терял интерес к Несси, пока однажды не осознал, что и сам он тоже побаивается сына - вернее, не его, а ледяного взгляда и холодного равнодушия, с какими тот высказывал свои мысли и суждения. Казалось, между ними нет ничего общего, хотя они и были отец и сын. Несси все больше и больше читал, причем с какой-то невероятной быстротой. Порой, глядя, как мелькают под его рукой страницы, Алекси не без основания спрашивал себя, думает ли мальчик о том, что читает. Несси проглатывал книги одну за другой, но при этом ни одна жилка не трепетала на его красивом лице, ни одна самая слабая искорка не вспыхивала в глазах. Он был похож на змею, которая заглатывает мышей и лягушек без признака жадности или удовлетворения - просто чтобы набить ими желудок. Именно в это время встал вопрос о его образовании. Но как отдать его в школу, если по возрасту Несси подходил разве что для детского сада? Да и ученые мужи хорошо понимали, что такому мальчику тесны стены любой школы. Если так пойдет и дальше, в семь лет ему нужно будет поступать не в начальную школу, а прямо в университет. Но как, на основании каких документов? Кто выдаст ему аттестат? Ни заочное, ни частное обучение детей такого возраста законом не предусматривалось. Доцент Колев взял на себя эстетическое воспитание Несси, не смущаясь тем, что такого предмета нет ни в одной учебной программе. Видно, тоже решил обогатить эту священную область новыми методами, итогом многолетних размышлений. И естественно - создать научный труд, долженствующий взбудоражить дремлющую педагогическую мысль. Доцент Колев прекрасно понимал, что опыт будет невероятно трудным, даже рискованным. Ведь воспитать гармонически развитую личность намного сложнее, чем изобрести какую-нибудь электронную машину. И все же молодой ученый даже представить себе не мог, какую несокрушимую железобетонную стену придется ему пробивать. Через несколько месяцев упорнейшей работы он вынужден был признать, что к "миру прекрасного" Несси просто-напросто не может иметь другого отношения, кроме презрительного. Были и еще открытия, поразившие доцента и приведшие его в полное недоумение. Так, например, мальчик совершенно серьезно считал, что все, о чем написано в романах, имело место в действительности. Но это еще куда ни шло. Доцент Колев с изумлением обнаружил также, что Несси принимает показываемые по телевизору художественные фильмы за прямую передачу с места событий. А с тем, что называется "фильмовым временем", его могучий разум вообще не желал считаться. Факт, что некоторые герои старели у него на глазах, не производил на мальчика никакого впечатления. Несси был страшно удивлен, когда молодой доцент объяснил ему, в чем тут дело. Все, что тот говорил о художественном вымысле, о его отличии от реальной действительности, показалось мальчику чистейшим обманом. - Вымысел есть вымысел! - раздраженно возражал он. - Не может вымысел быть истиной. Это логический абсурд. - Художественный вымысел - нечто большее, чем обычная реальность, - упорствовал доцент. - Это конденсированная истина. - Глупости! - холодно ответил мальчик. - Истина одна, простая и неприкрашенная. Ваша конденсированная истина - уже не истина, а ложь. Но доцент Колев не хотел сдаваться. На следующий день он принес две прекрасные цветные репродукции "Махи обнаженной" и "Махи одетой" Гойи. На них Несси соблаговолил взглянуть с некоторым интересом. - Какая из двух картин тебе больше нравится? - спросил молодой доцент. - Конечно, голая! - не задумываясь, ответил Несси. - Да, все так и говорят, - довольно кивнул доцент. - А как ты думаешь, почему? - Голая гораздо красивее. - Так. А что здесь красивее, рисунок или женщина? - Конечно, женщина. - Видишь ли, Несси... Маха эта умерла очень давно, она - всего-навсего прах, и только. Логично? - Вполне. - Значит, это картина красивая, а не женщина. - Не верю, - невозмутимо возразил мальчик. - Живая маха, наверное, была еще красивее. - Почему ты так думаешь? Очень просто. Что лучше, эта репродукция или сама картина? - Естественно, картина. - Вот видите! Как может копия быть лучше оригинала? Доцент Колев не собирался сдаваться, но упорство ему не помогло. Он даже представить себе не мог, какой ужас последует из всех этих эстетических разговоров. На следующий день Несси подошел к матери и спокойно сказал: - Мама, я хочу увидеть голую женщину! Как ни привыкла Корнелия к неожиданным выходкам сына, в первый момент она растерялась. - Зачем? - Просто так!.. Интересно. - К сожалению, в моем распоряжении нет голых женщин, - враждебно ответила мать. Но Несси совершенно не умел замечать подобных оттенков. - Тогда возьми меня в баню, - сказал он. - Детей туда не пускают. - А Румена вчера водили. Он мне сам сказал. - Румен еще маленький... Ты по сравнению с ним вон какой верзила! - уже с трудом скрывая ненависть, ответила мать. Несси нахмурился. - Тогда я хочу видеть тебя. - Меня? - Корнелия задохнулась. - Я же тебе мать, скотина ты этакая! - Подумаешь, мать! Что из того? Ты ведь такая же женщина, как другие? Что-то оборвалось в душе Корнелии, кроткой, ласковой, доброй женщины, которая даже к фикусу относилась с нежностью, словно к человеку. Не помня себя, она схватила кухонный нож и подняла его над головой. - Убирайся отсюда, ничтожество! - в исступлении закричала она. - Убирайся, или я тебя убью!.. Но Несси спокойно смотрел на нее своими ясными синими глазами. Вид у него был по-прежнему невозмутимый. Правда, необычное поведение матери удивило его, но не настолько, чтобы заставить отступить хоть на шаг. Так он никогда и не узнал, насколько, в сущности, в ту минуту был близок к смерти. Корнелия отшвырнула нож и как безумная, с глухим рыданием бросилась прочь из комнаты. В тот вечер Алекси вернулся домой довольно поздно. Он был приглашен на ужин с иностранцами, куда нельзя было не пойти. Раздевшись в темноте, он торопливо нырнул под одеяло. - Спишь, Корнелия? - спросил он тихо. - Не сплю, - непривычно ясным и твердым голосом ответила она. Алекси сразу понял - произошло что-то ужасное. - Что с тобой? - вскинулся он. - Что случилось? - Теперь я Знаю, Алекси!.. Мы родили не человека, мы родили чудовище! Какого-то огромного белого ящера! - Ведь мы же договорились, Корнелия... - неуверенно возразил он. - Да, он чудовище! - продолжала она задыхаясь. - Мы в этом виноваты, Алекси, мы и должны его убить. - Ты с ума сошла! - Алекси мгновенно протрезвел. - Да, сошла! Я сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая! - слабеющим голосом всхлипывала несчастная женщина. В ту ночь Алекси не понял, что это была правда. Через два дня Корнелия повесилась. Алекси был на работе, но словно бы почувствовал миг, когда остановилось ее сердце. Казалось, какая-то тень прошла сквозь его душу. Он испуганно поднял голову. Ничего, самый обычный день. Никого нет. Весеннее солнце мягким спокойным светом заливает кабинет, за окнами еле заметно покачиваются зеленые верхушки двух тополей... Алекси вскочил и бросился из комнаты. Потом он никогда не мог вспомнить, как добрался домой. Нервно позвонил, но за дверью было тихо. Не было слышно мягких, знакомых шагов жены. Тревога душила его. Прежде чем найти ключи, он два раза обшарил карманы. - Корнелия! - крикнул он еще в прихожей. Никто не ответил. Он обошел холл, спальню, в последней надежде заглянул в пустую неприбранную кухню. Наконец нашел ее в ванной - посиневшую, застывшую, страшную. В ночной рубашке, босая, она висела на белом шелковом шнуре от своего японского кимоно. Померкшие глаза смотрели прямо на него. Шея невероятно удлинилась, искривленная там, где шнур врезался в тело. Алекси так никогда и не узнал, сколько времени простоял перед трупом. Очнулся он, лишь почувствовав, что рядом появился Несси. Лицо мальчика странно вытянулось и напряглось, но глаз его отец не увидел. Это продолжалось словно бы целую вечность. Наконец Несси, похоже, овладел собой, и, когда он наконец посмотрел на отца, взгляд его, как всегда, был пустым и спокойным. - Зачем она это сделала? - спросил он серьезно. - Не знаю, - ответил отец. - Ты видел ее утром? - Да. - Она что-нибудь говорила? Ты ничего необычного не заметил? - Ничего, - ответил мальчик. - Она вообще на меня не смотрит... Я для нее давно уже не существую. Алекси с такой силой стиснул зубы, что они скрипнули. - Убирайся отсюда! - Голос у него был мертвый. - И знай: ты для меня отныне тоже не существуешь. Во врачебном заключении было сказано, что Корнелия покончила с собой в результате сильной психической депрессии, возможно, в параноическом состоянии. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Не будем подробно рассказывать о жизни Несси до его тринадцати лет. Правда, данных об этом периоде так много, что в них можно попросту утонуть. Но это - материалы и исследования, интересные главным образом для специалистов. Мы же, как вы, вероятно, убедились, хоть и придерживаемся фактов, частенько пытаемся разглядеть и то, что кроется за ними. Конечно, нас можно упрекнуть, что мы подменяем литературу некоторыми науками, но это в данном случае не самое важное. В конце концов, все мы в одинаковой степени заинтересованы в том, чтобы понять смысл этой странной судьбы. Потому что при всей своей необычности она не более невероятна, чем, скажем, телевидение каких-нибудь полсотни лет назад. В сущности, до десяти лет в жизни Несси не произошло никаких особых событий или приключений. Вероятно, у любого мальчишки с его улицы биография гораздо богаче и интересней. Да и могло ли быть иначе? Безошибочный механизм его разума предохранял Несси от естественных в юности необдуманных поступков, мальчишеских ошибок, рискованных шагов, и, естественно, со стороны жизнь его могла показаться скучной и монотонной. Но это было не совсем так. Несси никогда не скучал. Жизнь представлялась ему своего рода огромной книгой, заполненной формулами и уравнениями, которые он ненасытно решал с утра до вечера. В его размеренном существовании не было неожиданностей, для каждого икса и игрека он всегда, рано или поздно, находил точное и окончательное значение. Абсолютно уверенный в себе, он не ведал никаких внутренних конфликтов. Одевался Несси очень аккуратно, хотя нельзя сказать, чтобы со вкусом. К чести его нужно отметить, что на моду он не обращал никакого внимания. Лохматые немытые парни в потертых залатанных джинсах и в нечищенной обуви вызывали у него безмерное отвращение. Он просто не понимал, как это можно, не чувствуя постоянного зуда, носить бороду. И неужели она не мешает им спать? Несси ненавидел магнитофоны, современную музыку, сборища в квартирах - "на хатах", как выражались соседские парни и девушки. Он не курил, не прикасался к спиртному. Последнее вызывало у него особенно мрачные воспоминания. Однажды он из любопытства выпил две рюмки водки, да еще, по чьему-то совету, залпом. Это настолько затуманило ему голову, так спутало ясные, безупречно отрегулированные мысли, что Несси попросту испугался. "В самом деле, только законченные кретины могут так по-идиотски разрушать самое прекрасное и ценное, что есть у человека". Он не бывал ни в кино, ни в театре, иногда только смотрел по телевизору спортивные передачи, обычно по легкой атлетике. Но к футболу испытывал глубокое презрение. Эта игра казалась ему безобразной и, главное, противоестественной. Что путного можно сделать ногами, если сама природа предназначила их для ходьбы, а не для всякого рода манипуляций? Однако наибольшее недоумение у Несси вызывали преступления, в том числе самые мелкие. К чему так бессмысленно рисковать, если труд - это же очевидно - наиболее разумное и оправданное средство для достижения любой цели. А уж убийство казалось ему совершенно необъяснимым, так же как и войны. Это не менее ужасно, чем посягнуть на собственную жизнь. На такое можно решиться лишь в полном умопомрачении, как это было, например, с его матерью. Несси знал, что из всех развитых животных только крысы нападают на себе подобных, да и то очень редко. Что же заставляет человека, одаренного всемогущим разумом, опускаться даже ниже, чем крысы? Неразрешимая загадка, загадка с неопределимыми неизвестными, алогизм, свинство. В десять лет Несси уже был студентом и походил на студента. Высокий, стройный, с волевым и умным лицом, он просто не имел бы себе равных, если б не стеклянный, непроницаемый взгляд его лазурно-синих глаз. Чересчур совершенный, он и вправду напоминал искусное творение человеческих рук. Женщины кружили вокруг него, словно мухи, привлеченные не столько его внешностью, сколько странной судьбой. В свою очередь Несси тоже уделял им довольно много времени, не балуя их, впрочем, особой внимательностью. Правда, отношения эти возникли довольно-таки поздно, конечно, если учесть специфические законы его развития. Переходный возраст он давно пережил, но по-прежнему не расставался с книгами, и женщины скорее раздражали его своим назойливым интересом. Физиологи наблюдали за ним молча, с обостренным любопытством, постепенно теряя всякую надежду. Наконец одному из них пришло в голову слегка помочь юноше. Несси был просто-напросто соблазнен, правда, без особого труда. А затем пошел по этому пути с явным интересом и удовольствием. Врачи и физиологи с удовлетворением записали в свои отчеты, что и в этом отношении их подопечный абсолютно соответствует норме. Эмоциональная же сторона их ни капельки не интересовала. Только отец Несси не разделял этого мнения. Он испытывал отвращение и к сыну, и ко всему, что тот делал. Возможно, это был своего рода комплекс. А может быть, связи Несси глубже, чем что-нибудь иное, противоречили и его представлениям о поведении, морали, характере и инстинктах человека. Вначале Алекси, казалось, не обращал никакого внимания на довольно-таки бесцеремонное поведение сына. Даже наоборот, можно было подумать, что он им доволен. После смерти Корнелии все дурное в Несси вызывало у него своеобразное удовлетворение, что-то вроде скрытого злорадства. Но это было скорее защитной реакцией, чем естественным чувством. Алекси отрекся от сына у тела жены и во имя ее памяти хотел сдержать свое слово во что бы то ни стало. Со дня смерти Корнелии прошло почти семь лет. Алекси не забыл ее и знал, что не забудет до последнего вздоха. Больше того - горе его, хоть и потеряло остроту, с течением времени стало еще глубже и безысходной. Впервые в жизни он до конца постиг смысл того страшного состояния, которое люди называют душевной болью. Раньше оно казалось ему чем-то надуманным, вроде самовнушения. Теперь же Алекси знал: боль эта сильнее тоски и отчаяния, бессмыслицы и безнадежности. Может быть, настоящим ее именем была невыносимая пустота. С течением времени у него, разумеется, исчезло чувство, что причиной смерти жены был именно Несси. Нет, нет - болезнь таилась в ней самой, она и свела ее в могилу. Но сына Алекси все же сторонился. У Несси было все - все, кроме отцовского внимания. Ужаснее всего, что сам он, казалось, находил поведение отца вполне естественным. Или, по меньшей мере, наиболее для себя удобным. Между ними воцарился мир, как это бывает у насекомых, которые, никого не замечая и не мешая друг другу, ползут по своим делам. Алекси остался совсем один в окружающей его пустоте. Даже работа его больше не интересовала. Правда, по какой-то иронии судьбы именно теперь ему улыбнулась удача, не то что десять лет назад, когда, охваченный болезненной жаждой успеха, он трудился как одержимый. Его назначили заместителем директора института с весьма серьезными видами на дальнейшее повышение. Неожиданно изменившееся поведение сына вывело Алекси из глубокого оцепенения. Вначале он просто не замечал, что происходит в его доме. Впрочем, ничего особенного и не происходило - просто у них стали появляться девушки. Правда, не одна, не две, а, как ему вскоре стало казаться - легион. Какое-то время он пытался запомнить их лица, одежду, фигуры, надеясь, что девушек все-таки не слишком много. И никогда не мог этого установить более или менее точно. Дело в том, что все эти особы, на его взгляд, походили одна на другую, как кирпичи или готовые котлеты. Рослые, с нахальными лицами и массивными ногами, они тяжело топали мимо, не поднимая глаз, не здороваясь, не считая нужным замечать, что и он тоже живет в этом доме. Одевались они тоже одинаково - чаще всего на них были босоножки с деревянными каблуками, куртки и безобразно широкие брюки или джинсы, в которых ноги их напоминали туго набитые колбасы. Только по грудям и можно было установить, что это девушки. Все эти семь лет Алекси прожил как во сне и сейчас ошеломленно наблюдал, как странно изменилась жизнь. Неужели они все такие - современные девушки? Или просто такой вкус у его сына? Второе казалось ему более верным. Этот тип холодных рациональных людей, вероятно, нуждается в особо сильных возбуждающих средствах. Больше всего его поражало, с каким равнодушием Несен относился к своей сексуальной жизни. Разумеется, Алекси не мог знать, как тот ведет себя наедине со своими дамами, но по телефону сын разговаривал с ними очень сухо и деловито, кратко и решительно назначал или отменял свидания, не слушая ни извинений, ни оправданий, не позволяя себе ни одного интимного слова. И с тем же деловым выражением вводил их к себе в комнату, иногда по две, а то и по три сразу. Никогда им не улыбался, не провожал дальше порога, хотя некоторые задерживались у него до полуночи. Алекси не замечал, чтобы он хоть раз угостил их чем-нибудь - даже лимонадом, даже стаканом воды. Постепенно все это стало Алекси раздражать. Правда, он и представить себе не мог, насколько спасительно для него это раздражение. Все хорошо, все благо, что может вытеснить пустоту, - даже разочарование, даже обида и унижение. А эта молодежь его всего лишь раздражала, не больше. Или правда, что в мире действительно произошла так называемая сексуальная революция? Нет, глупости, какая там революция? Можно ли называть революцией нахальство, наглость, бесстыдство? Можно ли хоть как-нибудь связать это со свободой, с нравственностью? А уж о более или менее настоящем чувстве вообще не может быть речи. Однажды Алекси окончательно потерял терпение. Через холл, словно маленькие шагающие экскаваторы, протопали две девицы и скрылись за дверью сына. Алекси не выдержал. - Подожди-ка! - окликнул он Несси. Тот остановился, во взгляде его была явная досада. - Что это за девицы к тебе таскаются? - враждебно спросил отец. - Мои подружки. - Что ты под этим подразумеваешь? - То же, что и все. Алекси чуть не зарычал. До чего же ему хотелось влепить в это красивое надменное лицо увесистую пощечину! - Послушай, я не какой-нибудь старомодный тупица, - сказал он, еле скрывая раздражение. - Я прекрасно понимаю, что значит юношеская дружба. И во что она может вылиться, - добавил он с иронией. - Но то, что я здесь вижу, больше всего напоминает разврат. Если, конечно, тебе известно, что это слово значит. - Нет, не известно, - сухо ответил Несси. - То, что я делаю, делают все люди и животные. - А что означают эти толпы девушек? По-твоему, это нормально? - Думаю, вполне, - ответил Несси. - Не только нормально, но и разумно. В свободном обществе эти отношения тоже должны быть свободны. - Свобода не значит распущенность. Человек не животное. - Знаю! - с досадой ответил Несси. - Именно поэтому. Что-то ведь должно заменять инстинкты, если они отсутствуют. А для человека нет стимула более действенного, чем разнообразие. Я по крайней мере такого не знаю. Алекси нахмурился. Он и не подозревал, что у сына может быть какое-либо оправдание. - А к чему приводит такое разнообразие, тебе известно? К полнейшему однообразию, к мертвечине. - Знаю, - ответил Несси. - Для меня важно пройти через это, рано или поздно, все равно. Чтобы затем стать совершенно свободным. - Свободным? Для чего? - Как для чего? Для себя самого, разумеется. Для своих мыслей, своей работы, какая разница. Даже животные не всегда заняты своими детородными инстинктами. На том их разговор и кончился. Алекси вернулся к себе в кабинет с чувством полного поражения. Конечно же, он проиграл эту маленькую схватку, и довольно бесславно. Может, со своей точки зрения мальчик действительно прав? Особенно если воображение у него и вправду такое бедное, как утверждают ученые. Алекси давно, еще со студенческих лет, знал, что бедное воображение хуже бедной жизни. Маленькая комнатка в мансарде, которую он снимал в юности, была насыщена и перенасыщена воображаемой жизнью - интересной, красивой, богатой, невероятно полной. Он просто рвался поскорее вернуться туда и остаться наедине со своими мечтами, столь совершенными и столь покорными силе его воображения. Сейчас все это безвозвратно утеряно. Он стал беднее, чем когда бы то ни было в жизни. А какой выбор был у Несси? Никакого. Единственное, что ему оставалось, это умножать факты действительности, пока хватит сил и возможностей. Но если от пресыщения гибнут даже самые крылатые мечты, то что уж говорить о жалкой человеческой действительности. Конец пути. Или начало, как сказал сын. Сам он этого понять не мог. Его путь кончился. К великому удивлению Алекси, с того дня сын все-таки перестал водить в дом девичьи орды. В квартире воцарилась прежняя тишина, печальная и глухая, как и все последние годы. Пока однажды, когда Алекси сидел в холле с газетой, с ним не поздоровалась девушка. Он поднял голову и изумленно взглянул на нее. Девушка была гораздо миниатюрнее шагающих экскаваторов, почти стройная, с дружелюбной улыбкой. Вдобавок лицо ее показалось ему вроде бы знакомым, где-то он ее уже видел. - Руми! Ты ли это? - Я, дядя Алекси, - ничуть не смутившись, ответила девушка. Да, это была она. Румяна, дочь Трифона, его давнего приятеля и коллеги. За последние годы Алекси совсем отошел от друзей, но они все же существовали. Повырастили дочерей, сами же, вероятно, постарели и поглупели. Что ж, такова жизнь. Какова именно, Алекси вряд ли сумел бы определить точно. Вот и Руми, как все остальные, без всякого стеснения ринулась в скотобойню его сына... Омерзительно. Еще омерзительнее, чем раньше. Те, мясистые, с могучими бюстами и пышными задами, были ему незнакомы, то есть все равно что нереальны. Какие-то городские отбросы, которые его сын умудряется подбирать неизвестно где. А Руми? Он знал ее младенцем, ребенком, девочкой. Однажды она обмочилась у него на руках, к полному восторгу этого дурня, Трифона, в те годы его лучшего друга. Почти неделю Алекси боролся со своей совестью. И наконец совесть победила. Черт побери, какое он имеет право оставлять дочь друга во власти этого получеловека-полувыродка? Скрепя сердце и ужасающе хмурясь, Алекси посетил Трифона в его министерском, роскошно обставленном кабинете, где за массивной спиной хозяина висел дешевый ковер. Сам Трифон, растолстевший, цветущий, все же показался Алекси каким-то сломленным. Гостю он обрадовался - правда, пожалуй, слишком бурно, - предложил ему кресло, сам вышел из-за стола и уселся напротив. На пороге появилась секретарша, тоже массивная, благоухающая духами, с буклями на висках. Трифон велел принести кофе, тоник, даже коньяк, от которого, впрочем, Алекси решительно отказался. Оба чувствовали себя неловко, особенно Алекси, который не знал, с чего начать. Хоть бы этот толстяк догадался спросить, с чем он к нему пожаловал. Помаявшись некоторое время, Алекси неожиданно выпалил: - Ты знаешь, в котором часу вчера вернулась домой твоя дочь? - Знаю, - ответил Трифон, делая жалкую попытку улыбнуться. - А где она была, знаешь? - И это знаю. - Значит, ничего не имеешь против? Сердитый огонек мелькнул в глазах Трифона и тут же погас. - А что я могу поделать? - Как что? Уши ей надрать, вот что. - Глупо и бесполезно! - устало ответил Трифон. - Глупо и бесполезно. - Почему бесполезно? - Неужели ты не понимаешь, приятель, нет у нас выхода, - безнадежно сказал Трифон. - Никакого. Нам остается только сдаться - полностью и безоговорочно. - Ты думаешь? - растерянно спросил Алекси, который никогда и никому не сдавался, кроме разве Корнелии. - Конечно!.. Потому что любое наше действие кончится для нас бесславным поражением. Мы можем потерять все, понимаешь, все. И прежде всего детей. - А на что оно тебе нужно, это отребье? Глаза Трифона яростно сверкнули. Нет, он еще не был до конца сломлен. Какая-то искра в нем еще тлела. Но как раз тут появилась секретарша и, продемонстрировав мужчинам мощные бедра, налила им кофе. Когда она наконец удалилась, Трифон заговорил снова - правда, крайне неохотно. - Послушай, ведь в конце концов это наши дети! Чего ты хочешь? Объявить им войну? Испортить всем жизнь? Кто от этого выиграет? Никто. И в первую очередь пострадают они, дети. Пока они еще под нашей крышей, мы хоть чем-то можем им помочь. Алекси вернулся домой в полной растерянности. Со своей точки зрения Несси был прав. Трифон со своей - тоже. Но не могут же все быть правыми вот так, для себя. Тогда у нас будет не общество, а сборище людей, где каждый с трудом выносит остальных. Уж если Трифон не может помочь собственной дочери, то ему и подавно это не удастся. Тем более что Руми все же была не такой, как те, другие. Она была девушкой. И почему надо считать ее бесстыжей, когда она, быть может, просто естественна. В конце концов, любая более или менее длительная связь предполагает известные взаимные чувства. А как раз в этом Несси нуждается больше всего. Но дружба между Несси и Руми продолжалась чуть больше месяца. А затем девушка исчезла так же внезапно, как и появилась. Алекси подождал несколько дней - может, заболела или уехала куда-нибудь. Но Руми не приходила. - Что случилось с Руми? - не вытерпел наконец Алекси. - Ничего, просто мы расстались, - спокойно ответил Несси. - По чьей инициативе? Несси нахмурился. - Послушай, отец. Люди мне быстро надоедают, - неохотно произнес он. - С какой же стати мне их терпеть? - Но люди все-таки не вещи... Нельзя ж их выбрасывать когда вздумается. - Никто не имеет права подчинять себе других, - мрачно ответил Несси. - Ни по какой причине. И ничем - ни силой, ни слабостью. Это отвратительней любой политической тирании. Алекси молчал. Что он мог ему ответить? И все-таки нельзя же было отступить просто так, без всякого сопротивления. - Ты вообще веришь во что-нибудь? - Зачем? - Несси бросил на отца презрительный взгляд. - Достаточно правильно мыслить. Декарт сформулировал это в нескольких словах: "Я мыслю - значит, я существую". По-моему, этим все сказано. - Ты никогда не будешь счастлив! - изрек вдруг Алекси. - У человека есть еще и сердце, если ты об этом что-нибудь слышал. - Сердце всего лишь жалкий насос, - ответил Несси. - Говорят, больше всего на человеческое сердце похоже свиное. Алекси забился в кабинет, как преследуемый барсук в нору. Как всегда после разговоров с сыном, во рту горчило - знакомый вкус поражения. Если верно, что разум - самое совершенное и самое ценное из всего, что есть у человека, то Несси, безусловно, прав. В таком случае полное удовлетворение этого разума, вероятно, и можно назвать счастьем. Величайшие умы человечества были несчастны? Одиноки? Если даже и так, все равно - это единственная цель, достойная настоящего человека. И снова затопали по холлу маленькие шагающие экскаваторы, направляясь в комнату Несси. И снова Алекси, как барсук, прятался у себя в кабинете. Наступило лето. Город обезлюдел. Пустые улицы навевали непреодолимую скуку. Каждый стремился куда-нибудь уехать - к морю или в горы, - лишь бы избавиться от удушающей бензиновой гари. Алекси, изнывая от жары и обливаясь потом, не мог ни работать, ни думать. Лишь Несси был таким же, как всегда, - невозмутимым и безукоризненно опрятным, на его чистом лице не было ни капли пота, хотя ходил он, как и зимой, в пиджаке и при галстуке. Отдыхать он, понятно, никуда не поехал - любое безделье казалось ему непонятным и абсурдным. В один из этих летних дней в кабинет Алекси внезапно ворвался Трифон. Несчастный, взмокший, теперь уже окончательно сломленный. Несколько растерявшийся Алекси пригласил его сесть. Трифон не сел, а попросту повалился в кресло, словно хотел раздавить все его пружины. - Что случилось? - испуганно спросил Алекси. - Что случилось?! - с неожиданной силой взревел Трифон. - Случилось то, что мы с тобой скоро станем дедушками! Алекси онемел. Лицо его побледнело, губы пересохли. Трифон и не ожидал, что новость произведет на друга такое впечатление. - Ты уверен? - тихо спросил Алекси. - Вполне. Мы были у врача. Алекси молчал. Казалось, он отключился от всего, ушел в себя, совершенно забыв, что, кроме него, в этом тесном, раскаленном кабинете есть кто-то еще. Трифон, успевший немного оправиться, недоуменно смотрел на него. - Что ж, ты мне так ничего и не скажешь? - спросил он наконец. - Ребенок должен родиться! - еле слышно проговорил Алекси. - Это я и хотел от тебя услышать! - обрадовался Трифон. - Поговори со своим негодником... Нужно его подготовить... - Ты с ума сошел! - воскликнул Алекси. - Несси не должен ни о чем знать. Теперь уже растерялся Трифон. - Почему? Что ж, ребенок так и родится без отца? - Ты думаешь, Несси может быть отцом? Ведь ему всего десять лет! Хочешь иметь зятя-урода? Это слово ошеломило Трифона, но не заставило отступить. Как можно так говорить? Парень как парень, красивый, умный. Обогнать других не порок и не преступление. Отстать - вот порок. Алекси потратил не меньше часа, пытаясь втолковать приятелю, что Несси вовсе не "парень как парень", что он не может жить ни с кем, что он холодный, преступный эгоист и принесет несчастье его дочери. - Неужели мы вдвоем не сможем вырастить одного ребенка? - взорвался наконец Алекси. - Зачем нам чья-то помощь?.. Но Трифон так и ушел мрачный, неубежденный. К удивлению Алекси, на помощь ему пришла мать Руми. Ей, сказала она, и глядеть-то на него противно, не то что брать в зятья. Почему - не объяснила. Но ее хмурое лицо, на котором было отчетливо написано еле сдерживаемое отвращение, говорило лучше всяких слов. Алекси не обиделся, наоборот, был ей глубоко благодарен. Она согласилась, что Руми должна рожать. С трудом, но согласилась. Алекси ликовал, но ничем этого не выдал. Сейчас самым главным было добиться рождения ребенка. Несси ни о чем не сказали. И ребенок родился - ровно через девять месяцев, как все прочие дети. Окаменев от напряжения, Алекси сидел в кабинете главного врача, мокрый снег с дождем царапал оконное стекло. Долго ждать не пришлось - вскоре его позвали взглянуть на новорожденного. Младенец как младенец - маленький, фиолетовый, морщинистый, будто печеное яблоко, с тоненькими ножками и редкими волосиками на мягкой головке. Алекси бросил на него какой-то странный, безучастный взгляд, отвернулся и вышел. Так рухнула его последняя надежда. Как сильно ни разочаровался он в сыне, в глубине души Алекси тайно надеялся, что тот все-таки положит начало новому виду людей - "Homo super", как он однажды выразился. Печальная, иллюзорная цель, и главное - бессмысленная, потому что, как он впоследствии убедился, человечеству дано развиваться лишь одним-единственным путем - естественным. Не может быть жизнеспособным то, что не выстрадано, не приспособлено к окружающему миру. Алекси вернулся домой поздно вечером, остановился у окна. В голове было пусто. По-прежнему падал мокрый мартовский снег, трамвайные дуги рассыпали над черными крышами фиолетовые искры. В комнате сына гремел магнитофон. Алекси уже знал, что Несси включает его лишь во время своих сексуальных сеансов - вероятно, чтобы заглушить все остальное. Алекси слушал музыку с отвращением, словно это и были те самые звуки. Нет, этому парню надо во что бы то ни стало помешать создавать детей. Где гарантия, что следующий не окажется каким-нибудь выродком? У Алекси были слишком серьезные основания для таких мыслей. Так и осталось неизвестным, узнал Несси о своем ребенке или нет. Об этом между ними не было сказано ни слова. Достоверно лишь одно - ребенок о своем отце не узнал ничего. Записан он был на фамилию матери, а когда имя отца таким ужасным способом всколыхнуло всю страну, ему исполнилось всего три года, и все уже были просто обязаны скрыть от него страшную правду. 2 В тринадцать лет Несси стал младшим научным сотрудником. У него был прекрасный кабинет в новом здании Академии наук, большая библиотека и никаких определенных обязанностей. Это, конечно, не означает, что он бездельничал, потому что назвать Несси добросовестным - значит не сказать ничего. Работа заполняла всю его жизнь, бездействие для него равнялось несуществованию. В этом отношении Несси не слишком отличался от пишущих машинок или телевизоров. Даже во время еды или отдыха в голове у него чуть слышно, но безостановочно пощелкивал ужасный мозговой механизм. В остальном жизнь его протекала спокойно, как река, вышедшая на равнину - ни резких поворотов, ни порогов, пологие берега поросли травой, вода мутная и словно бы мертвая. Рыбы в ней не так уж много, но зато нет и лягушек. Как и любая речка, она не знает, в каком направлении, к какой цели течет, да это ее и не интересует. Каждый день Несси был похож на другой, единственное разнообразие вносили женщины. Сменялись только они. Но Несси менял их не так, как меняют обстановку или украшения, а, скорее, как блюда, которые обедающий рассеянно выбирает в меню. Просто потому, что не принято каждый день есть одно и то же - не зря же утверждают, что от этого пропадает аппетит. Вряд ли оно так: чаще всего аппетит пропадает как раз у того, кто слишком дотошно изучает меню. Среди немногих человеческих добродетелей Несси больше всего уважал точность. Он просто носил ее в себе - так же, как свое могучее сердце или исправно действующие почки. Вставал Несси в пять часов утра, все равно зимой или летом. Мгновенно, как заранее заведенный механизм, просыпался и тут же вскакивал, даже не оглянувшись на постель. Да и зачем, ведь из-за постели только даром теряешь время. Снов он по-прежнему не видел, но теперь этот вынужденный отдых не был таким безжизненным и бесчувственным, как в детстве. Порой ему словно бы что-то грезилось - что-то далекое и смутное. Поднявшись, Несси открывал окно, независимо от того, разгоралось ли над городом летнее утро или снежный вихрь кружился в желтоватом сумраке фонарей. Конечно, Несси предпочитал летние утра, спокойные, тихие, полные скрытого света и сияния. Он стоял у окна, свободно и сильно дыша - именно так, как это рекомендуют медицинские журналы, - и совершенно не замечал запаха бензина и масла, струившегося от неостывшего за ночь асфальта - обоняние у него было слабым. Не засматриваясь на нежный румянец восхода, он рассеянно обводил взглядом пустынные фасады напротив. Большинство окон было открыто, в них отражались улица, тополя, даже дальние горы, укрытые белой шапкой облаков. В десять минут шестого Несси появлялся на бульваре в голубом тренировочном костюме и безупречно белых кедах. Маршрут его всегда был одинаков - те же улицы, повороты, скверы. Ровно через шестнадцать минут он уже был в парке. Где-то за телевизионной башней делал короткую утреннюю зарядку. Затем бег - ровно пятьдесят минут, ни больше ни меньше. Пожалуй, это было самым лучшим в его монотонной жизни - Несси бежал быстро, энергично, остро ощущая силу и жизнеспособность своего тела. Бег вызывал в нем что-то вроде исступления, переполняя какой-то непонятной физической алчностью. Но и тут он никогда не увлекался настолько, чтобы забыться. Неумолимые внутренние часы заставляли его останавливаться с точностью до секунды. Пять минут отдыха, после чего Несси измерял пульс - все те же неизменные пятьдесят два удара в минуту - день за днем, год за годом. Приятней всего было возвращение, он и сам не понимал почему. Возвращался Несси не по аллеям, а напрямик через лес по еще влажным и мягким от опавших листьев тропинкам. В лесу было очень тихо, лишь время от времени шуршал в листве какой-нибудь дрозд. Но Несси был не из тех, кто глазеют по сторонам. Белки прыгали по деревьям, он их не видел. Косули пересекали тропу, он не останавливался на них взглянуть. И все же тихий покой леса каким-то необъяснимым образом сообщался ему, даруя ощущение силы и внутреннего мира. Только тут, в лесу, он смутно начинал догадываться об истинном значении того надоевшего слова, о котором ему прожужжали все уши, природа. Только тут, в лесу, мозг его словно бы незаметно затихал, не вызывая ни тревоги, ни недоумения. Ровно в половине восьмого Несси переступал порог своего кабинета. В сущности, эта небольшая комната была его единственной под небом законной территорией. Только здесь он становился настоящим хозяином своих мыслей. Только тут полностью осуществлял себя. Или по крайней мере, то, что, он знал, таится в нем, - разум с его жадностью, его ненасытностью. Сознание полноты жизни заменяло ему то, что у обычных людей называется удовлетворением или радостью. Даже деревья видят солнце. Даже муравьи прекрасно чувствуют земное тяготение. А Несси? Таилось ли в нем хоть зернышко земного счастья? И где? Вне стен этого кабинета для него не было ничего настоящего. В свои тринадцать лет Несси уже неплохо знал людей. Не понимал их, но знал. Он изучил специальные труды о поведении человека, попытался постичь его с помощью художественной литературы. И ни разу не пожалел, что лишен того душевного содержания, которым обладают обычные люди. Если верить Фрейду, оно омерзительно, если Достоевскому - ужаснее бездны. А по его собственным наблюдениям - нечто хилое, недоразвитое, неосознанное. Нет, он не хотел быть, как другие, не хотел разделять с ними их безысходность, их слабость, их жизнь, раздираемую страстями и страданиями. Сам он никогда не задумывался о своей судьбе, о своем существовании среди других людей. Он знал лишь, что его жизнь пройдет безмятежно. В его тихом существовании не будет ни криков, ни слез, ни безнадежного пьяного шатания по темным улицам. Несси не задумывался даже о своем пути в науке, о своих открытиях и успехах. Не интересовался ни своим будущим, ни будущим человечества. Он знал, что жизнь свою проведет спокойно и мирно и когда-нибудь умрет. Это было все. 3 Однако жизнь Несси все-таки изменилась, изменилась внезапно и резко, без всяких видимых причин и оснований. Так оно обычно и бывает у людей, да и в природе - землетрясения, ураганы, катастрофические наводнения случаются вслед за особенно тихими, безоблачными днями. В то утро он проснулся как всегда, ровно в пять часов, словно заводная кукла, открыл свои ясные глаза, по привычке выглянул в окно. Все как обычно - летнее утро, еле брезжущее снаружи, плотное и прохладное в комнате. Он легко вскочил, распахнул окна. В тени высоких зданий улица казалась темной, несмотря на совсем уже светлое небо. Светлое, зеленоватое, шелковистое - эти подробности его не интересовали. Но Несси не любил слишком ярких солнечных дней, жарких послеполуденных часов, душных вечеров. А день обещал быть именно таким. И вдруг эти мгновения покоя нарушило смутное ощущение какого-то дальнего движения. Он взглянул на окна напротив, все еще темные в предутреннем сумраке. В одном из них вроде бы мелькнула какая-то тень. В той комнате, он знал, жила старушка, черненькая и юркая, ка