балету? К жиго из барашка? К футболу? Джазу? Сколько часов спит? Какие сны видит? - Никаких! - ответил Несси, не только не умевший лгать, но и считавший это ненужным. - Абсолютно никаких? - Абсолютно. - Не может быть. Вы их просто не помните. - Нет. Я и в самом деле не вижу снов. Кавендиш пристально посмотрел на него. - Это плохо, - сказал он. - Вы недопустимым образом подавляете ваше подсознание. - Если говорить искренне, сэр, я не считаю подсознание научным понятием. - Правильно. И все же это не значит, что его не существует. Назовите его хоть засознанием, если вам так больше нравится, но в любом случае сознание должно иметь какую-то камеру или кладовку, где можно держать ненужные или поломанные вещи. - Рискую показаться нескромным, но замечу, что мое сознание, как мне кажется, не производит ненужных вещей. Кавендиш задумался. - Теоретически это допустимо, - сказал он наконец, - хотя и самая точная машина порой производит брак. Все же припомните, вы действительно никогда не видели снов? - Только раз, - неохотно ответил Несси. - Правда, я не уверен, что это был сон. Кавендиш настаивал, и Несси был вынужден рассказать ему про китов. Философ слушал с большим интересом, потом достал шагреневый блокнотик и опять что-то записал. Молодым людям показалось даже, что он взволнован. - Да, прекрасный сон, - сказал он наконец. - Очень хороший, очень обнадеживающий сон. - Вы умеете разгадывать сны? - попытался пошутить Кирилл. - Не пробовал... Но этот кажется мне предельно ясным. И замолчал. Приятелям не удалось выудить из него больше ни слова. - Вы интеллигентные юноши! - сказал он резко. - И сами должны понять, в чем тут дело. Особенно вы, господин Захариев. Всегда легче понять других, чем самого себя. Кавендиш попытался заказать третью бутылку, но, к счастью, было уже поздно. Философ и не настаивал. Еще спускаясь в ресторан, он приметил, где находится ночной бар. Сердечно попрощавшись, он отпустил приятелей, и те с облегчением удалились. Ночь была теплой и тихой. В желтом свете фонарей тускло поблескивали пыльные спины машин, уравненных усталостью и ночью. Все одинаковые, они словно бы мстили незнакомому городу за безразличие, отравляя его тяжелым металлическим дыханием. Молодые люди, не замечая их, прошли мимо, занятые своими мыслями. - Ну как он тебе? - спросил наконец Кирилл. - Никак. Довольно скучный старикашка. И невоспитанный к тому же. - Невоспитанный? Почему? - Ты же видел, как бесцеремонно он записывал. Кирилл виновато умолк. - И вообще, неужели тебе не ясно - он приехал сюда ради меня! - Какое это имеет значение? Все равно мы о нем узнаем больше, чем он о нас. - Мне нечего от него скрывать! - сухо ответил Несси. - Ни от него, ни от себя. Расстались они у автобусной остановки возле университета. Несси отправился домой. Странное чувство оставил в нем этот день, полный необычных событий, которые его мысль, едва коснувшись, отбрасывала с отвращением - чувством, пожалуй, столь же неведомым ему, как стыд, пронзивший его сегодня. Мир, представлявшийся ему таким покорным и подвластным разуму, вдруг оказался сложным и уродливо хаотичным. Впервые в жизни Несси почувствовал, что за всем, что он видит, что так легко постигает мыслью, кроется нечто невероятно глубокое и темное - глубже и темнее самых мрачных и бездонных вод. 5 Он плыл по ним с удивительной легкостью, без всяких усилий. Вода неуловимо скользила по его гладкой спине, прохладная, блестящая, еле ощутимая. Вокруг не было ничего, кроме сумерек, темневших и сгущавшихся где-то вдали. И все же слабые его глаза напряженно смотрели вперед, он был начеку. Он не знал, чего страшился, но страх переполнял все его существо - от пустого желудка до кончиков тонких желтых пальцев. Он весь был - плывущий страх и голод. Да, голод, неудовлетворенность и беспомощность. И вдруг он увидел рыбу. Огромную, неизмеримую взглядом. Она медленно плыла в тихой, упругой воде, лупоглазая, спокойная, наверное, не очень голодная. Потом лениво разинула рот, и он на мгновение увидел белесую пасть, бледные розовые жабры. Верно, сглотнула что-то невидимое. Ощутив что всем своим напряженным существом, он быстро нырнул вниз, вжался в холодную скользкую тину. Здесь он почувствовал себя увереннее - теперь он был так же невидим, как вода, которая по-прежнему ласково струилась над ним. Замерев, он следил, как сверху проплывает твердый белый живот. Потом он исчез, оставив за собой лишь слабые толчки волы, волнуемой мерными ударами рыбьего хвоста. Но он все лежал не шевелясь в мягкой тине. Зрение у него было гораздо слабее остальных чувств. Вот и сейчас он словно бы кожей ощутил, как из черных глубин выплывают змеи. И только потом увидел их они плыли, сплетаясь, неторопливыми волнообразными движениями, гигантские змеи, каждая намного больше той рыбы. Он уже совсем ясно видел их желтые злые глаза, но знал, что змеи его не замечают, так плотно он слился с дном. Змей он боялся меньше, чем рыбы, даже иногда, в приступе отчаянной смелости, плыл рядом, не упуская их, впрочем, из виду. Змеи тоже его видели, но никогда не нападали - знали, что он плавает быстрее и может внезапно и резко менять направление. Он снова поплыл вперед, предусмотрительно держась над самым дном, подальше от полупрозрачной бледности, простиравшейся наверху. Наверное, сам того не замечая, он все-таки поел, потому что почувствовал приятное насыщение и удовлетворенность. И тут на него напала другая рыба, непохожая на первую. Очень острая морда, полная зубов пасть. Рыба чуть не проглотила его, но он успел увернуться, и та промчалась мимо, больно царапнув его острым плавником. Он знал, что рыба попытается повторить нападение - еще стремительней, еще яростней. Алчная и ловкая, с хорошим зрением, она могла разглядеть его даже на дне. Он уже чувствовал ее разинутую пасть и с отчаянной быстротой ринулся вверх, поближе к свету, к спасительной границе с другим миром. Что-то ослепительно ударило его по глазам, под ним была грубая земная твердь. И вдруг все кончилось. На этот раз он не сомневался - это был сон. Несси лежал на спине и смотрел на румянец неба, прохладный, прозрачный, почти осязаемый, словно вода, и, как вода, казалось, готовый хлынуть в их тесный гостиничный номер. Только что пережитый страх все еще струился в его крови, отчетливо бился в висках. Никогда еще не было у него такого живого, такого-беспокойного пульса. Казалось, сердце вообще больше никогда не вернется к своему невозмутимо-размеренному ритму. Несси взглянул на соседнюю кровать. Кирилл спал, повернувшись к нему спиной, спокойно и ровно дышал. Наверное, и сны у него тоже такие - спокойные. Уж его-то вряд ли преследуют в темных глубинах призрачные рыбы. Часа через два Несси и Кирилл завтракали на верхней террасе ресторана. Они были одни, мраморный мозаичный пол все еще струил ночную прохладу. Молодые люди заказали лимонный сок, чай, яичницу. Дожидаясь, пока подадут завтрак, поглядывали на море, еле вздымавшееся над желтой полоской пляжа. День обещал быть жарким, безветренным, на твердой эмали неба не видно было ни единого облачка. Внезапно Несси прервал молчание. - Теперь я знаю, что такое страх. - Что же? - вскинул на него глаза Кирилл. - Как бы тебе сказать? - хмуро проговорил Несси. - Знаю только, что это нечто позорное и отвратительное. - Да, ты прав, - ответил Кирилл. - Пожалуй, страх - главное, что в нас есть. Восемьдесят пять процентов нашего тела составляет вода. Девяносто процентов человеческой души - страх. Тотальный страх перед всем, что стоит на нашем пути, - от лифта до начальства. Несси подавленно молчал. - И что же такое, по-твоему, страх? Инстинкт или чувство? - спросил он наконец. - Как тебе сказать. Во всяком случае, разум обычно его поощряет. Не говоря уж о воображении. Не зря же храбреца обычно называют безрассудным. - Хочешь сказать, что человек трусливей животного? - Конечно! - Кирилл даже удивился. - Станет, на дороге какая-нибудь корова, и плевать ей на твою ревущую машину. - Тогда почему я не знаю страха? - Ты же сказал, что знаешь? - То было во сне. И Несси пришлось рассказать Кириллу о своем странном сновидении. Он и не ожидал, что произведет на приятеля такое сильное впечатление. Кирилл слушал не шевелясь, затаив дыхание. Когда Несси наконец умолк, за столом воцарилось долгое молчание. - Ну, что скажешь? - не выдержал Несси. - Может, тебе покажется странным, но, думаю, ты увидел кусочек картины, сохранившейся в твоей генетической памяти, в какой-нибудь клеточке мозга, словно фотопленка в хорошей кассете. Сместились какие-то пласты, и она вклинилась в механизм сна. Я бы даже не сказал, что это сон. Фрейд, вероятно, в чем-то прав: сновидения - штука далеко не случайная. Просто мы их слишком свободно, даже произвольно толкуем. Но твой сон образно очень точен - никакой деформации. - Никакой? А рыбы? А змеи? Даже палеонтология не знает таких громадных животных. Кирилл снисходительно усмехнулся. - Не они были огромны, - сказал он. - Ты - мал. Это было так просто и так убедительно, что Несси буквально разинул рот. - А тебе никогда не снилось ничего подобного? - спросил он. - Праисторического, я имею в виду. - Не знаю. Может быть. Снилось мне, например, что я летаю. А ведь это еще более странно. В своей бесконечной эволюции человек вряд ли когда-нибудь был птицей. - Тогда?.. - Не знаю. Но, может, какое-нибудь крохотное земноводное, скажем, в когтях у птицы... Если птица его выронила... - Да, понимаю, - кивнул Несси. - Послушай, ты согласился бы увидеть этот сон еще раз? - неожиданно спросил Кирилл. - Я хочу сказать, этот страшный сон. Или что-нибудь еще более страшное? - Да, конечно! - невольно вырвалось у Несси. Окончить этот разговор им не удалось. На террасе появился Кавендиш. В мохнатом розовом халате, который отнюдь его не украсил. Худые ключицы, жирная, отвисшая, как у старухи, грудь, только животик вздымался над плавками, белый и гладкий, как фарфоровая чайная чашка, даже, пожалуй, белее. Разумеется, маститому ученому и в голову не приходило, насколько комично он выглядит. Он горделиво вышел на середину террасы и объявил: - Иду купаться! Говорят, утреннее купанье полезней всего! И правда, через некоторое время они нашли его на пляже. Войдя по колено в прозрачно-зеленую воду, философ всматривался вдаль пустыми глазами. Плавки у него были, конечно же, совершенно сухими, но мягкий животик беспокойно напрягся. - Очень уж холодная вода! - виновато сказал он. - Здесь всегда так? И, повернувшись, понес свою плоскую спину к ближайшему зонтику. Приятели выкупались и присоединились к нему. Свежесть, распространявшаяся от их влажных тел, заставила Кавендиша прямо-таки съежиться. Философ был явно не в духе. Некоторое время они лежали молча, со всех сторон окруженные голыми телами. Совсем близко возвышались пышные, словно подушки, зады двух женщин. Философ с отвращением взглянул на них и мрачно сказал: - Не знаю почему, но голое тело вызывает у меня мизантропию. - Даже женское? - Особенно женское. Извините, молодые господа, но это не пляж, а братская сексуальная могила. Первые дни прошли спокойно. Вероятно, чтобы не подвергать себя сексуальным разочарованиям. Кавендиш вообще перестал ходить к морю. Лишь иногда приятели находили его на лечебном пляже, где тот сидел скрючившись, как старая, замученная дворняга. Похоже, женское племя окончательно отвратило его, отчего, вероятно, он и выглядел таким грустным и чуждым всему окружающему. Не обращая никакого внимания на разлегшихся рядом немок-парикмахерш с тяжелыми, оплетенными синими венами ногами и расплывшимися грудями, Кавендиш работал, желтым кривым ногтем отмечая в книге отдельные абзацы и строчки и порой сердито бормоча что-то. Однажды он выругался так громко, что у парикмахерш вывалилось из рук вязанье. Иногда он спорил со своими молодыми спутниками - главным образом понося человечество за тупую беззаботность и близорукость, за чудовищную его жадность, жертвой которой, по его словам, могут стать даже горы, словно сложены они не из камня, а из жирных окороков и бифштексов. - Сожрет и не поперхнется, - с ненавистью бормотал он. - До последней косточки. Нет на свете животного более прожорливого, чем человек. Разве что солитер. Но и тому лучше всего живется в человечьих кишках. - Но вы-то едите очень мало, - примирительно заметил Кирилл. - Потому что кормят в ресторане отвратительно. А вообще-то я ем, вернее, просто жру, как скотина. Помолчал немного и добавил: - Знаете, как я представляю себе современного человека? Хлипкая фигурка, тонкие ножки и между ними - громадный мягкий живот. Молодые люди, не удержавшись, хмыкнули. Философ мрачно взглянул на них. - Ничего не вижу смешного, дорогие господа. Наоборот, все это весьма грустно. Только вечером, обычно после третьей рюмки, Кавендиш приходил в хорошее настроение, становился доброжелательным и склонным к шутке. Но тогда он впивался взглядом в Несси и принимался за свою бесконечную анкету. Ходил ли он когда-нибудь в церковь? Что думает о боге? Ну если не о боге, то хотя бы о самой идее бога? Несси, потеряв терпение, неприязненно отвечал: - Это самая нелепая идея из всех, созданных человеком. Она прежде всего свидетельствует о его ограниченности и беспомощности. И, конечно, о мании величия. - Тогда какова, по-вашему, первопричина возникновения мира? - А зачем она нужна, первопричина, господин философ? Достаточно первоосновы. - Не будем ловить друг друга на слове, господин младший научный сотрудник. - Во всяком случае, она никак не может быть неким огромным и всемогущим сознанием. - Вы уверены, что во всей бескрайней вселенной не найдется места для такого сознания? - Может, и найдется. Скажем, какой-нибудь колоссальный разум, огромный, как, допустим, солнце. Или как галактика. Но и он ни в коем случае не может быть первопричиной, лишь продуктом. Что-то хищное появилось во взгляде философа. - А как по-вашему, чем мог бы заниматься такой разум? - Как чем?.. Тем же, что и всякий другой. Размышлением. - И в конечном итоге просто бы лопнул, превратившись в какую-нибудь новую звезду. - Почему? - От скуки. Или от безделья, все равно. Такой огромный разум, наверное, в мгновение ока передумал бы всевозможные мысли. Познал бы себя, за ничтожный отрезок времени просчитал бы все варианты существования. И, самоисчерпавшись, стал бы работать вхолостую, пока в конце концов не свихнулся бы. И лучшее, что он тогда мог бы сделать, - это наброситься на другие звезды и сгореть с ними и в них. Таким образом он по крайней мере получил бы возможность возродиться заново - через миллиарды лет. Несси взглянул на него с досадой. - Неужели вы не понимаете, господин Кавендиш, что размышляете со всей ограниченностью человеческой природы... Подобный колоссальный разум наверняка нашел бы возможность удовлетворить себя. - Не нашел бы! - сварливо возразил философ. - Почему? - Очень просто - потому что никакой разум не может работать для собственного удовлетворения. Так спор завершился в той же точке, с какой он, в сущности, и начался. Кавендиш допил рюмку, взглянул на пустую бутылку и сказал: - Вам никогда не бывает скучно? - Никогда! - ответил Несси. - А мне скучно. Вы знаете, что это значит? Скука означает, что внутреннее движение сознания ослаблено, стимулы его исчерпаны. Куда вы меня сводите, господин Кирилл? Найдите-ка на завтрашний вечер какое-нибудь заведение по-интересней, чтоб было много музыки и движения. Они повели его в "Цыганский табор". С трудом нашли место за большим столом вместе с какими-то шведами, довольно уже пьяными. Подали сильно наперченную, слегка поджаренную на вертеле домашнюю колбасу, густое мелникское вино. Не успели они усесться, как ударили бубны, заверещал кларнет и на площадку к самым их ногам высыпала толпа цыганок, веселых, белозубых, в ярко-красных платьях с зелеными поясами. Толстый слой грима и слишком черные, без блеска волосы наводили на мысль, что это скорей всего не цыганки, а просто девушки из окрестных сел, одаренные чувством ритма. На мгновение они застыли, но тут всей своей мощью грянул оркестр, зазвенели тарелки, и цыганки, как фурии, понеслись по площадке. Кавендиш, вероятно, и представить себе не мог, что увидит такую внезапную, такую бурную пляску. А темп все возрастал, и пляска была уже не пляска - настоящий вихрь красок, блестящих зубов, сверкающих глаз, бегающих лучей прожекторов, протяжных цыганских воплей. В полном исступлении гремели бубны, крепко запахло надушенным женским телом. Когда танец, казалось, достиг вершины, мелодия вдруг резко оборвалась и цыганки замерли на площадке, как небрежно брошенные цветы. Шведы вскочили, Кавендиш с ними. Все бурно аплодировали. Но это было лишь начало. Им принесли еще вина и запеченных цыплят, снова появились цыганки, на этот раз ленивые и сладострастные. Звучали только скрипки да тихонько позванивали цимбалы. Волоча за собой шелковые шали, цыганки веером расселись у сцены. И тогда вышла певица, роскошная, как искусственная - вся из атласа и бархата - роза. Это была крупная, уже немолодая и слегка располневшая цыганка. Словно черным крылом, взмахнула шалью, расправила плечи и запела глубоким, сильным альтом. Щеки вздрагивали от его мощи, песня лилась густая, тяжелая, как смола. Кудрявые парни в лиловых безрукавках вились вокруг нее, тихонько подпевал оркестр. Затем певица и дирижер подошли к шведскому столу, она низко поклонилась сначала всем вместе, потом отдельно философу, платье распахнулось, и в ярком свете прожекторов блеснули груди - сильные, величественные, невероятные. Почему она выбрала эту развалину, этого смешного тощего старика с колючим взглядом, как своим цыганским чутьем угадала его беспокойную душу? Но все дальнейшее произошло так легко и естественно, словно было заранее отрепетировано. Кавендиш приподнялся, достал из кармана двадцатилевовый банкнот и непринужденным жестом сунул его в карман дирижера. Певица царственно удалилась, даже не взглянув на сидевших рядом элегантных красивых молодых людей. Соседка Кавендиша, молодая двухметровая шведка в розовом платье, наклонилась и поцеловала его в щеку. Веселье продолжалось до поздней ночи. Программа окончилась, остался только оркестр. Теперь уже танцевали и пели все, кто как может - старинные танцы, романсы. За шведским столом остался один Несси. Не из каприза - просто не умел танцевать. Чувство ритма у него отсутствовало изначально. Он сидел, внешне равнодушный, и все больше мрачнел. Он не узнавал сам себя - еще никогда не доводилось испытывать ему столь тягостного чувства. Но уйти все-таки не решался. А может быть, и не хотел: этот обезумевший дансинг притягивал его словно магнит. Он просто не мог понять этих глупцов, которые сами не знали, что вытворяют, и все же не мог избавиться от глубокого и сильного желания быть вместе с ними, быть как они, как этот совершенно взбесившийся философ, танцующий со своей громадной шведкой. Правда, к удивлению Несси, шведка довольно пластично двигала ножищами, зато Кавендиш лишь бесстыдно подпрыгивал рядом, ни чуточки не заботясь о ритме. В изумрудном свете прожекторов оба выглядели фантастически, напоминая сценку из древней вакханалии. Наконец оркестр замолк, философ и шведка, взявшись за руки, направились к столу. - Прошу меня простить, друзья, но я собираюсь пойти с ними! - заявил Кавендиш. - Надеюсь, вы ничего не имеете против? - Куда это - с ними? - сдержанно спросил Кирилл. - Они предлагают искупаться... По-шведски, разумеется, в костюме Адама. - Не слишком ли вы рискуете, сэр? - раздраженно спросил Несси. - Нет, молодой человек! - с достоинством ответил Кавендиш. - Я выгляжу не так плохо, как вы, может быть, думаете. Но тут ринулся в бой Кирилл. Отбросив в сторону все ссылки на эстетику и приличия, он призвал на помощь медицину. Человеку его возраста, да к тому же усталому, потному, подвыпившему, такая полуночная ванна грозит просто-напросто инфарктом. В прошлом году при подобных обстоятельствах погиб известный всему миру специалист по семантике Жоливер. Чистое вранье, разумеется, потому что француз просто-напросто уснул на надувном матраце и его унесло в море. К счастью, имя это было Кавендишу знакомо, он опомнился и, хотя не без горьких сожалений, отдал себя в руки молодых людей. Шведка окинула их презрительным взглядом - рухнула ее мечта увидеть голым этого пьяного старика. - Жаль мне вас! - с искренним огорчением заявил Кавендиш. - Лучше умереть голым среди дам, чем одетым среди прелатов. Но по дороге в гостиницу Кавендиш и сам понял, что у него не хватило бы сил добраться даже до пляжа. Вскоре он окончательно ослабел, и молодые люди уже не поддерживали, а буквально волокли его под мышки. Кое-как впихнули в лифт, поднялись на этаж. Самым разумным было бы раздеть старика и уложить его в постель, но они решили, что и так возятся с ним слишком много. Ничего, пусть поспит ночку одетым, в другой раз будет осторожней и со спиртным, и со шведками. В коридоре оба с облегчением перевели дух. Это ночное приключение окончательно прогнало сон, в тесный и душный номер не хотелось даже возвращаться. - Давай поднимемся на верхнюю террасу, - предложил Кирилл. - Немножко придем в себя... На террасе было совсем темно, фонари погашены, шезлонги сложены и убраны. Молодые люди облокотились на каменную балюстраду и устремили взгляды на еле видное в ночном мраке море. Оно простиралось почти прямо под ними, у самых скал, о которые в непогоду с тяжелым гулом разбивались волны. Но эта ночь была так тиха, что они с трудом улавливали его могучее дыхание, ровное и приглушенное, словно во сне. Большое темное облако с прозрачными краями, словно веко, прикрыло красноватую луну. Оба молчали, говорить не хотелось. Но и тот и другой думали о Кавендише - каждый по-своему, разумеется. Наконец Несси не выдержал. - В сущности, Кавендиш всего-навсего жалкий паяц! - сказал он враждебно. - Или шут, все равно!.. Даже певица это поняла. - Певица просто предпочла его другим! - сдержанно отозвался Кирилл. - А я было подумал, что ты и организовал все это жульничество. - С ума сошел! - Кирилл, похоже, обиделся. - Я не сводник! - Тогда почему же? - Откуда я знаю? Может, догадалась, что сердце у него доброе и любвеобильное. - Глупости! - оборвал его Несси. - Сердце! У этого старого, скрюченного эгоиста! Догадалась, что бумажник у него полный, вот о чем она догадалась... А он, как и положено старому дураку, тут же клюнул на удочку. Кирилл помолчал немного, потом неохотно проговорил: - Ты, похоже, слегка возненавидел его сегодня. - Я? - удивленно взглянул на него Несси. - Это чувство мне вообще незнакомо. - Нет, ты его возненавидел! - повторил Кирилл. - Хотя и сам этого не сознаешь. В конце концов, ничего плохого тут нет. - За что же я могу его ненавидеть, по-твоему? Кирилл усмехнулся - правда, довольно криво. - Сейчас я тебя ошарашу! Ты ему завидуешь. Действительно ошарашил. Несси был поражен, что эти слова подействовали на него так болезненно. Ненависть, от которой он еще минуту назад столь решительно отрекся, пронзила его, словно внезапное головокружение. Но что это именно ненависть, он не понял и никогда потом не мог вспомнить этого ощущения. - Завидую? Ему? - нервно переспросил он. - Чему же это? Его красоте? Инфантильному его разуму? Или, может, его маниакальным теориям? - Я могу сказать, чему ты завидуешь, - спокойно ответил Кирилл. - Тому, что он моложе!.. Что он намного нормальней и естественней нас с гобой. И к тому же умеет веселиться. - Да, ты, видимо, здорово выпил сегодня! Неужели не понимаешь, что все над ним просто смеялись? - Они просто радовались вместе с ним. - Ты и вправду пьян, - убежденно заявил Несси. - Я уж было думал, что с тех пор ты протрезвился, но нет! - Пусть так. Что из того? - Как что? Значит, ты невменяемый. Со мной так было однажды. Я даже не знал, что делаю. Кирилл засмеялся. - Ты и сейчас этого не знаешь. Сам себя не можешь понять. - Не так уж трудно... Я, конечно, не светило мировой науки, как Кавендиш. Но и не такой дурак, как он. Все, что я делаю, по меньшей мере необходимо и полезно. Кирилл долго молчал, потом, собравшись с духом, ответил: - Нет. Все, что ты делаешь, абсолютно бесполезно. И для людей, и для тебя самого! Сначала Несси просто его не понял. - Как это? А моя работа? - Какая там работа? - с досадой сказал Кирилл. - Разве ты способен понять разницу между работой и творчеством? Действительно, разницы для Несси не было. И, не зная, что ответить, он просто замолчал, смутно догадываясь, что Кирилл на этом не остановится. Так оно и оказалось. - Думаешь, решить какую-нибудь задачу - и в самом деле работа, достойная человека? - заговорил он. - Компьютеры делают это гораздо лучше. Человек должен уметь поставить задачу. Или создать теорию. Или открыть истину, все равно какую, лишь бы другим она ранее была неведома. Ты этого не делаешь, Несси. И даже не сознаешь, что с бешеной скоростью крутишься вхолостую, как колесо без трансмиссии. Он замолк. Темное веко облака приподнялось, показался красноватый глаз луны. Несси выпрямился у балюстрады, белый и безжизненный, как статуя. - Тогда почему меня держат на работе? - спросил он. - Да еще в академии? - Ты для них всего лишь эксперимент, - холодно ответил Кирилл. - Морская свинка, обезьяна, подопытная собачка. Опыт начался и должен быть доведен до конца. Хотя всем уже давно ясно, что толку от него никакого. Несси глубоко перевел дух. - Так. Теперь и мне ясно, что ты меня ненавидишь, - сказал он совершенно спокойно. - Из-за этого болвана? Из-за Кавендиша? Я и раньше подозревал, что ты разделяешь его полоумную теорию об энтропии человеческих обществ. - Конечно, разделяю! - внезапно взорвался Кирилл. - Верно, не совсем. Но рядом с тобой мне хочется поверить в нее до конца. И знаешь, из-за чего? Из-за твоей бесчувственности, самоуверенности. Из-за пустой самонадеянности твоего еще более пустого ума. Поэтому ты и Кавендиша ненавидишь. - Кавендиш - старая тряпка! - сказал Несси. - Лучше умереть, чем быть на него похожим. - Нет, Несси. Ты не можешь ни на кого быть похожим... Ужасно, если другие станут походить на тебя. А так ты безвреден. И даже чем-то порой мне симпатичен. Жалко мне тебя, Несси, я, верно, единственный человек в мире, который тебя жалеет. И все же, если бы я мог, я бы тебя уничтожил... - Почему же ты этого не сделаешь? - Потому что я человек! - яростно заорал Кирилл. - Потому что у меня есть совесть! - А у меня нет! - сказал Несси. В какую-то долю секунды он вскинул Кирилла над головой с такой легкостью, словно тот был не человек, а полый внутри портновский манекен. И с силой швырнул его в темную бездну. Юноша не издал ни звука, будто испустил дух еще в руках Несси. Нет, нет, он был жив! Тело его жалко и беспомощно дернулось, словно хотело уцепиться за что-то невидимое. Потом он исчез. Несси так и остался стоять у балюстрады, выпрямившись, вскинув вверх руки. Прошла целая вечность, пока не послышался глухой мертвый удар о скалы. Мертвая, белая, безжизненная молния пронзила его душу, рассекла ее словно ударом сабли. И в этом ослепительном свете он на мгновение увидел себя. Голого, израненного, с отчаянно вскинутыми к небу руками. Берег был крутой, каменистый, мимо него стремительно неслась страшная черная вода - не просто вода, а стихия, - волоча громадные, вырванные с корнем деревья. Корни их торчали и извивались среди волн, словно руки утопленников. Потом небо снова ослепительно вспыхнуло, и все исчезло. Наконец Несси пришел в себя. Облака рассеялись, над горизонтом светила луна, по-прежнему далекая и безучастная. Несси не торопясь вернулся к себе в комнату, лег и тут же заснул. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 Ранним утром следующего дня тело Кирилла нашли среди белых ноздреватых скал берега. Впрочем, телом его назвать было довольно трудно, настолько оно было разбито и изуродовано. Черная кровь засохла на камнях, над нею уже кружили осы. Те, кто первым увидел его, в ужасе разбежались. Потом явилась милиция, портье опознал тело. После краткого осмотра разбудили Несси. Было около шести - время, когда тот обычно совершал свой кросс. Но сейчас он спал. Дверь его комнаты была не заперта, следователь вошел свободно. Дежурный лейтенант, порядком бледный и расстроенный, первым подошел к постели. Несси открыл глаза и поднял на него ясный взгляд, в котором тлело еле заметное удивление. - Где ваш друг? - спросил лейтенант. Несси бросил взгляд на соседнюю кровать. Она была аккуратно застелена - со вчерашнего вечера до нее явно никто не дотрагивался. - Вчера я вернулся один, - ответил Несси. - Когда вы его видели в последний раз? Несси неохотно рассказал. Были вместе с Кавендишем в "Цыганском таборе", там они, Кирилл и философ, изрядно выпили. Нет, нет - сам он не пьет, просто сидел, смотрел на них и порядком скучал. Вернулись часам к трем, кое-как устроили Кавендиша у него в номере. Затем вместе поехали на лифте на седьмой этаж, к себе. Кирилл пожаловался, что у него кружится голова и что вряд ли ему удастся заснуть. Тогда Несси предложил ему подняться на террасу, на крышу, и посидеть там немного на свежем воздухе, пока не протрезвится. Сам он вышел у себя на этаже, а Кирилл поехал дальше. Наступило краткое молчание. Лейтенант ожидал, что Несси спросит: "Где же Кирилл? Не случилось ли с ним чего?" Но тот молчал и смотрел на него все тем же холодным, непроницаемым взглядом. - Ваш Друг бросился ночью с террасы, - внезапно сказал лейтенант, - и разбился на скалах. - Бросился? - переспросил Несси спокойно. - Это исключено. - Почему? - Потому что он был в великолепном настроении. - Тогда, может быть, его сбросили. - Это уж совершенно нелепо! - возразил Несси. - Кто его сбросит? Кирилл был такой деликатный и воспитанный. Разве он мог кого-нибудь спровоцировать? Это исключено. - Может быть, ревность? - Нет, нет... Мы же все время были вместе. - Ограбление? - Нашли при нем деньги? - Сто пятьдесят левов. - Да, это его деньги. Мы здесь за счет Академии наук. Лейтенант помолчал. - У вас есть какие-нибудь предположения? - Только одно. И самое простое, - сказал Несси. - Он просто склонился над парапетом. Может, затошнило. И полетел вниз. Лейтенант не ответил. Хотя и мог бы, конечно. Осмотр не очень-то подтверждал это самое простое предположение. Тело было найдено не у самой стены, как следовало бы, если б Кирилл упал сам, нечаянно, а в двух шагах от стены. Но и предположить, что кто-то его сбросил, было трудно - такое мог сделать лишь великан или сумасшедший. - Да, благодарю вас, довольно сухо сказал наконец лейтенант. - У меня все. - Можно его увидеть? - Труп? - Пока я его не увидел, Кирилл для меня не труп! - довольно странно ответил Несси. Его отвели на место происшествия. Приподняли брезент, ужасная картина вновь открылась глазам людей. Все, даже врач, невольно содрогнулись, - все, кроме Несси. Он смотрел ясным, ничего не выражающим взглядом, ни один мускул не дрогнул на его лице. Только выглядел он таким отрешенным, так глубоко погруженным в себя, что, казалось, не видел ничего вокруг. Вся его внутренняя сила, все напряжение, на какие он был способен, были направлены сейчас на то, чтобы вспомнить. Вспомнить, что он пережил вчера на террасе, когда это жалкое, разбитое тело летело в бездну. Потому он и пришел сюда, на это страшное место. Да, он помнил все до последнего мгновения. Черная вода, плескавшаяся у скал. Он сам с поднятыми к небу руками. Единственное, чего он никак не мог восстановить в памяти, - это потрясшее его тогда чувство. Сейчас внутри него было пусто-пусто, безжизненно, мертво. Несси еле заметно вздохнул, повернулся и пошел к гостинице, не сказав ни слова, не бросив никому даже взгляда. Следователи направились к англичанину, разбудить которого оказалось гораздо труднее. Наконец философ открыл мутные глаза, недоуменно оглядел всех. Поняв, что случилось, Кавендиш так разволновался, что врачу пришлось успокоить его инъекцией. Но сказать он ничего не мог. Воспоминания его кончались где-то на танцплощадке, все остальное было покрыто мраком. Следственные органы больше не обращались ни к Несси, ни к Кавендишу. Только сообщили, что те могут уехать, когда пожелают. В этот день Кавендиш не спускался в ресторан и не заказывал еду в номер. Но Несси как ни в чем не бывало поел за столиком с английским флажком. Лицо его не выражало никаких чувств, ничего, кроме самоуглубленности и раздумья. На следующее утро они с Кавендишем улетели в Софию. Места их в самолете были рядом, но философ ни разу не взглянул на Несси. Он сидел мрачный, всю дорогу не отрывал глаз от иллюминатора, хотя глядеть там было абсолютно не на что - голубая пустыня и кое-где белые пушистые клубы облаков. До самой посадки никто не проронил ни слова. В аэропорту их встретил только шофер с машиной президента Академии наук. Наверное, он уже знал обо всем, потому что уложил их багаж молча и так осторожно, словно это был сам покойник. Роскошная машина бесшумно тронулась с места, быстро набирая скорость. Лишь тут Кавендиш тихо, словно бы говоря сам с собой, уронил: - Я знаю, это вы убили Кирилла!.. - Зачем? - спокойно и холодно спросил Несси. - Потому что вы ему завидовали. Потому что знали, насколько он вас превосходит. - Завидовал? - сказал Несси. - Какой абсурд! Вы ведь прекрасно знаете, что я не умею ни любить, ни ненавидеть. Тем более завидовать. У меня нет чувств, сударь! - Да, чувств у вас нет! - мрачно кивнул философ. - Но и совести тоже. - Может, вы и правы! - ответил Несси, и впервые в голосе его прозвучало что-то вроде оживления. - Совести у меня действительно нет - разумеется, в том нелепом смысле, в каком обычно употребляют это слово. Как суеверие, как страх перед неведомыми силами или мстительными божествами. Но у меня есть своя мера, по которой я сужу о людях, и она прежде всего разумна. Подумайте сами - он был моим единственным другом. Он один относился ко мне с каким-то вниманием. И потом, каждый из нас занимался своим делом, наши пути нигде не пересекались... - Тогда почему вы его убили? Несси помолчал. - С логической точки зрения возможна лишь одна причина, господин Кавендиш. Если во мне пробудилось что-то человеческое. Какое-нибудь чувство, страсть, болезненная амбиция. Кавендиш молчал. Он знал, что молодой человек прав. Как всегда, логика его была безупречна. И так как философ молчал, Несси заговорил снова: - Вас ввела в заблуждение ваша наивная буржуазная теория, господин Кавендиш. Я не допускаю, что разум может мешать большим человеческим чувствам. По крайней мере тем, какие утверждают ваши крупнейшие писатели. Абсурдно думать, что внутри самого сознания его положительные категории вступают в противоречие и взаимно отрицают друг друга. Это алогично. Человечество действительно может погибнуть, но не от разума, а от собственной глупости. - К сожалению, история не подтверждает вашей элементарной логики! - сказал философ, но голос его прозвучал уже не так уверенно. - Не люблю я этой отвратительной науки, господин Кавендиш, которую вы называете историей. Я просто ее не понимаю. История чего? История насилия, жестокостей, садизма. Особенно в эту последнюю войну. Чем они вызваны? Конечно же, грубыми, примитивными чувствами и страстями человека. Кавендиш энергично помотал головой. - В этом ваша главная ошибка, - сказал он. - Жестокость и насилие никогда не базируются на чувствах. Наоборот, они означают полную бесчувственность. - Послушайте, что я вам скажу! - уже с некоторым нетерпением возразил Несси. - Вы напрасно приписываете человечеству то, что присуще лишь вашему отвратительному общественному строю. Тут произошло неожиданное. Кавендиш побагровел, словно перед припадком, и, не сдерживаясь, закричал: - Я вовсе не буржуазный ученый, запомните это!.. Я глубоко ненавижу любой строй, основанный на насилии и несправедливости. И это тоже запомните. Лучше объясните, зачем вы убили Кирилла? А тогда я вам скажу, кто вы и какому строю принадлежите! Несси окинул его презрительным взглядом. - Возможно лишь одно разумное объяснение - для того, чтобы разбудить в себе человека! - ответил он. - Какого ни есть. И как бы он ни назывался! Кавендиш вдруг скорчился, словно его ударили в живот. И больше за всю дорогу не проронил ни слова. Лишь когда машина остановилась у гостиницы, он неохотно проговорил: - Я улечу завтра с первым же самолетом, господин Алексиев. Мы больше не увидимся. И вот что мне хотелось бы сказать вам напоследок... - Он замялся. - В этой жизни вас может спасти лишь одно - любовь. Постарайтесь влюбиться. В первый момент Несси просто не поверил своим ушам. Рехнулся он, что ли, этот человек? Но Кавендиш выглядел таким грустным и подавленным, что Несси только пробормотал: - К сожалению, господин Кавендиш, это последнее, что я могу сделать. Чтобы не сказать, невозможное. - Нет, возможное! - горячо воскликнул Кавендиш. - Вы ошибаетесь. Я вам сейчас объясню. - Он беспомощно огляделся, потом сказал: - Зайдемте на минутку!.. Я вам объясню, да, объясню!.. Пока шофер занимался вещами, они прошли в дневной бар и сели за столик в сторонке. Было пусто и прохладно, обе барменши, занятые каким-то своим, явно увлекательным разговором, даже не взглянули в сторону посетителей. Впрочем, те и не собирались ничего заказывать. Лицо Кавендиша, и бледное и багровое сразу, напоминало ломоть пражской ветчины. - Я хочу объяснить вам ваш сон, - заговорил он возбужденно. - Помните - киты и белый айсберг? Поймите меня правильно, я не фрейдист. Даже наоборот. И все же в некотором отношении Фрейд был прав сновидения выражают какую-то часть скрытой сущности человека. Его подавленного духовного мира. Вы знаете, что означает ваш сон? - По-моему, ничего! - неохотно ответил Несси. - Просто картина. - Но что вызвало эту картину из вашего подсознания? Из вашей генетической памяти? Вероятно, какое-то внутреннее напряжение. Какая-то потребность. Эта потребность, по-моему, называется жаждой красоты. Несси неуверенно взглянул на него. Жажда красоты? Это, похоже, не лишено смысла. Кавендиш, словно почувствовав его колебания, оживленно продолжал: - Подумайте, подумайте! Разве ваше сновидение не поражает именно красотой? Вспомните! Белое и голубое в их безмерной чистоте! И плывущие киты! Что может быть мощней, царственней, прекраснее их движений? Величественная, вечная картина! С тех пор как вы это рассказали, она не выходит у меня из головы. - Допустим. Я только не понимаю, что общего у этой картины с любовью? - Как - что общего? - чуть не закричал Кавендиш. - Любовь и красота - два почти равноценных понятия. - Не верю, - ответил Несси. - Любовь - одна из самых примитивных уловок природы. Правда, для этой цели она иногда и в самом деле использует красоту. Но не всегда, а сейчас все чаще предпочитает безобразие, деформацию, извращение. - Да, это верно. Но это относится к уже испорченным людям. Внутренне опустошенным. Лишь вы имеете удивительную возможность начать все сначала. Или вернее - впервые. И вы начнете именно с красоты - как львы, павлины, жеребцы, горлицы. Поймите, это заложено в вас. И ищет своего выражения. Найдите его! - Кавендиш говорил уже вдохновенно. - Это ваш единственный шанс. Об этом разговоре Несси вспомнит в час своей трагической смерти. Зачем Кавендиш повел его по этому п