, легко было? Думаешь, я не человек? - Что вы, Агластепна! - перепугался Диваныч. - Ну вы-то, ну что вы! Несмотря что вы человек дамского, грубо гря, рода, я полагаю, всем нам у вас надо учиться высоким партийным качествам и отваге. - Вот и учись, - сказала Аглая. - Я женщина, мать, у меня сын по дипломатической линии... Но когда передо мной враг, я к нему никакой, петлю на шею... - Агластепна, милая, - замахал руками полковник, - хватит! Не надо, меня стошнит. - Черт с тобой, - махнула рукой Аглая. Ей уже в голову ударило, и пришло благодушное настроение. - Не хочешь слушать, давай споем что-нибудь. - Это другое дело, - сказал управдом. Он приосанился, одернул пиджак, дотронулся до своего кадыка, покашлял и начал вполголоса: - "Дан приказ ему на запад..." - но был остановлен. - Зачем это старье? - сказала Аглая. - Давай лучше это. - И - с широким и плавным взмахом правой руки слева направо и вверх - затянула хриплым прокуренным голосом: На просторах родины чудесной, Закаляясь в битвах и в труде, Мы сложили радостную песню О великом друге и вожде... Левой рукой она дала Кашляеву знак подключиться, и тот, снова откашлявшись, подхватил: - Ста-лин - на-ша сла-ва боева-я... - Сталин - нашей юности полет, - перекричала она. - С песнями борясь и побеждая, - их голоса слились в один... - Наш народ за Сталиным идет. Тоже, наверное, нынешнему читателю трудно представить, что в те времена такие песни люди пели не на сцене и не в строю, а для себя лично и находили в том удовольствие. В двенадцать ночи в дверь постучали. Аглая открыла. На пороге стояла Ида Самойловна Бауман в застиранном фланелевом халате, с папильотками из газетной бумаги в непросохших еще волосах. - Извините за беспокойство, - сказала она, - но вы не могли бы чуть потише? У меня мама нездорова и никак не может заснуть. - Захочет - заснет, - сказала Аглая. - Мы на фронте под артиллерийским огнем спали и под бомбежкой. И захлопнула дверь. - Кто там был? - спросил Диваныч. - Никто, - сказала Аглая. - Давай вот эту. - И начала, раскачиваясь из стороны в сторону: От края до края, по горным вершинам... В дверь опять постучали. Аглая думала, что снова пришла соседка, недовольно открыла и увидела перед собой Георгия Жукова с аккордеоном на шее и двумя бутылками водки в руках. - Ты что? - спросила она удивленно. - А вы чего празднуете? - спросил он. - А тебе не все равно? - Мне все равно, но у меня тоже повод есть. Сын родился, а выпить не с кем. Четыре с половиной кило. Вот такой! - он развел руки с бутылками, показывая приблизительный рост своего потомка, и потом, чем больше пил, тем шире раздвигал руки, как рыбак, изображающий пойманного сома. - Заходи, - разрешила Аглая. Глава 10 Тем временем у Ревекки Моисеевны развивался очередной приступ стенокардии. Дочь накапала ей тройную дозу валокордина и теперь сидела рядом с ней на кровати, не зная, что делать. Телефона у них, разумеется, не было, а бежать за скорой помощью далеко и бесполезно. Прошлый раз ее спросили: "Сколько вашей маме лет? Восемьдесят два? Мы к таким старым не ездим". Ида Самойловна держала мать за руку. Приступ, кажется, проходил, валокордин подействовал, старуха стала засыпать. Но только она стала засыпать, как за стеной опять раздалась песня, теперь уже в сопровождении аккордеона и гораздо громче, чем прежде. Опять начали "На просторах родины чудесной", потом без остановки затянули "От края до края, по горным вершинам, где горный орел совершает полет, о Сталине мудром, родном и любимом, прекрасные песни слагает народ". Ида Самойловна взяла старую туфлю и постучала каблуком в стену. В это же время Марк Семенович Шубкин сидел за пишущей машинкой и писал очередное послание в Центральный Комитет КПСС. Прежде всего он поздравил товарищей Брежнева и Косыгина в связи с избранием их на высокие посты первого секретаря ЦК и председателя Совета Министров СССР, написал, что целиком одобряет мужественное и своевременное решение партии, направленное на недопущение нового культа личности теперь уже не Сталина, а Хрущева. Осудил волюнтаристские решения Хрущева во внутренней и внешней политике, но в то же время выражал надежду, что партия не допустит возвращения к сталинизму, не оправдает сталинских злодеяний и полностью отменит цензуру. Его машинка стучала громко, но сейчас ее стук не был слышен, потому что музыка и пение звучали еще громче. В третьем часу ночи Ида Самойловна, накинув поверх халата пальто, побежала в милицию. Там как раз находился участковый капитан Анатолий Сергеевич Сараев, до недавнего времени тоже живший в доме номер 1-а по Комсомольскому тупику, переселенный в порядке улучшения жилищных условий в новостройку. Нахождение Сараева в столь позднее время в отделении объяснялось тем, что они вместе с дежурным старшим лейтенантом Жихаревым отмечали день рождения последнего. По случаю чего, сидя за стеклянной перегородкой, наливали из алюминиевого чайника в кружки того же металла конфискованный самогон и пили его, закусывая хлебом, ливерной колбасой и луком, нарезанным толстыми кружками. Говорили о разных насущных вещах, как то: есть ли жизнь на других планетах, чем отличается зебра от лошади и скоро ли будет введена для милиции новая форма одежды. Ночь была относительно спокойной. В камерах предварительного заключения находились только трое задержанных: мужик, по пьянке забивший свою жену граблями, и двое стиляг из приехавших на уборку урожая студентов. Его арестовали за то, что отрастил слишком длинные волосы, а ее - за то, что пришла на танцы мало того что в джинсах, так еще с изображением американского флага на заднице. Мужик по водворении в камеру забрался на нары и впал немедленно в спячку, студентка поплакала и тоже заснула, а студент стучал в дверь, бузил и качал права, требуя, чтобы его немедленно отпустили. - Утром пострижем обоих наголо и отпустим, - пообещал Жихарев. - Не имеете права! - кричал из-за двери студент. - В каком законе написано про длину волос? В конституции? В уголовном кодексе? В программе КПСС? - Не ори, а то отмудохаем, - сказал Сараев добродушно. - Что? - закричал студент. - Не имеете права! Только попробуйте! Я на вас в суд подам! - Подожди, - сказал Жихарев Сараеву и вошел в камеру, из которой тут же послышались крики: - Что ты делаешь? Бандит! Фашист! Гестаповец! Я буду жа... На этом крики прекратились, и Жихарев вернулся к столу, слизывая кровь с кулака. - Об очки поцарапал, - объяснил он Сараеву. И пожаловался: - И что за люди! Сами спокойно не живут и других нервируют. Он налил себе и своему другу по очередной порции. Выпили, закусили, поговорили о женах и о тещах, о преимуществах ижевских мотоциклов перед ковровскими, и, разумеется, главное политическое событие без внимания оставлено не было. - Хрущева поперли, - сказал Жихарев. - Поперли, - согласился Сараев, после чего оба долго молчали и думали, не зная, что сказать. - Да-а, поперли, - наконец повторил Жихарев. - Да, - согласился Сараев. И опять долго молчали. - Теперь, - предположил Жихарев, - Сталин с ними со всеми разберется по-свойски. - Как же он разберется, когда мертвый? - усомнился Сараев. - В том-то и дело, что не мертвый, - сказал Жихарев. - В каком отношении? - спросил Сараев. - В отношении того, что не мертвый, а живой, - сказал Жихарев и поведал коллеге со слов своего шурина, который в Кремле работал официантом, что Сталин в 53-м году не умер, а сделал вид, что умер. А сам скрылся из виду, сбрил усы, надел на себя лохмотья и, как раньше сделал Александр I, ходит по России, собирает милостыню, а сам смотрит, как народ живет и продолжается ли строительство коммунизма. - Параша! - оценил сказанное Сараев, и в это время перед ним возникла его бывшая соседка Ида Самойловна с жалобой на Аглаю Степановну Ревкину и ее шумных гостей. - Толя, - сказала Сараеву Ида Самойловна. - Я вас очень прошу, пожалуйста. Вы ведь знаете мою маму. Вы знаете, как она больна. А эти люди среди ночи орут во все горло. Сараев вытер рот рукавом, посмотрел на часы и пообещал, что придет, разберется. - Скоро придете? - спросила Ида Самойловна. - Скоро, скоро, - нетерпеливо ответил участковый и, как только она ушла, высказал Жихареву свое мнение, что его сообщение есть, как говорится, художественный свист, о чем Сараев может лично свидетельствовать. Будучи в марте 53-го года курсантом школы милиции, был он направлен в Москву и лично находился в оцеплении на Пушкинской улице у выхода из станции "Охотный ряд" метрополитена имени Лазаря Кагановича, а ночью им, милиционерам, разрешили подойти к гробу. - И я его мертвого видел вот так, как тебя. - Как это, как меня? - попытался обидеться Жихарев. - Я ведь не мертвый. - Не в том, что мертвый, а что рядом я с ним стоял. Метр от него или даже полметра. Вот я здесь стою, а он здесь лежит. - Сараев даже откинулся назад, чтобы изобразить лежащего покойника, но, будучи не совсем трезвым, потерял равновесие и упал бы, да Жихарев вовремя подхватил. - Так вот, - продолжил Сараев, поставив спину вертикально, - лицо его, как твое, видел. И был он совсем мертвый. Не дышал, не моргал, но подмазанный, и цвет, как у живого, а сам чистый мертвяк. - Я не спорю, что мертвяк. Только мертвяк не Сталин, а народный артист Геловани. Его поклали заместо. - Живого? - в ужасе спросил Сараев. - Зачем живого? - пожал плечами Жихарев. - Скажешь тоже - живого. Звери, что ли - живого в гроб? Усыпили и поклали. - Ну, ежли усыпили, это ништо. За деньги, небось? - За большие, - сказал уверенно Жихарев. - Он же народный артист всего СССР. Им знаешь, скоко плотют? - Скоко? - спросил Сараев. - Много, - сказал Жихарев и вздохнул. Сараев, наклонив чайник, добавил самогону себе и товарищу. Молча чокнулись, выпили, крякнули, закусили. - Ну, хорошо, - сказал Сараев, крепко подумав, - этого поклали в гроб. А Сталин куды ж подевался? - Ну, я ж тебе говорю! Ушел. Никому ничего не сказал. Одному только Молотову оставил записку. Ни одному слову Жихарева капитан Сараев не поверил, но спорить дальше не стал, тем более что выпито было все и время было довольно позднее. Однако по дороге домой он вспомнил, что недавно задержал на вокзале одного нищего старика, которого хотел доставить в милицию, но тот откупился, дав четвертной. Что Сараева нисколько не удивило, он давно знал, что нищие в массе своей люди богатые. Теперь, вспомнив про нищего, он вспомнил и то, что в облике нищего было что-то необычайное, что он ему кого-то напоминал, и теперь он подумал, что нищий напоминал ему... Однако все это глупость, сказал Сараев себе самому, глупость и ничего более, и в это время как раз услышал из открытого окна громкое пение. Глава 11 Света в подъезде, как всегда, не было, но наверху где-то что-то мерцало. Это горела свеча, которую держала вышедшая на площадку в халате и тапочках Ида Бауман. - Ой, наконец-то! Спасибо, что пришли, - сказала она растроганно. - А то ведь это прямо невозможно. У мамы приступ, а они вон что вытворяют. Ну хорошо, до одиннадцати это разрешено. До двенадцати мы терпели. Но в конце концов сколько же можно! Понимая, что ссылка на врачей, законы и позднее время может оказаться недостаточным аргументом, Ида Самойловна сунула милиционеру трешку, которую он на ощупь принял за пятерку и тут же сунул в карман. После чего решительно постучал в дверь Аглаиной квартиры. Сперва деликатно, костяшкой среднего пальца. Потом кулаком. Потом рукоятью револьвера. Никто не отозвался, и он вошел сам. Застолье было в самом разгаре. Разогнав руками папиросный дым, участковый разглядел наконец сидевшую к нему в профиль хозяйку в темно-синем жакете и ее гостей Диваныча и Георгия Жукова. За ними в папиросном дыму, упираясь правой рукой в потолок, стоял чугунный генералиссимус. Диваныч с лицом потным и красным от напряжения был в зеленой форменной рубахе с подтяжками. Полковничий пиджак его висел на спинке стула. Жуков, слегка откинувшись на табуретке и жмурясь, растягивал аккордеон. Аглая дирижировала. Она делала это вдохновенно, чувствуя, что, может быть, никогда не была так счастлива, как сегодня. Если на празднике с нами встречаются... И тут как раз появился Сараев. Певцы пропели следующую строчку про "нескольких старых друзей" и, смолкнув, повернулись к Сараеву. А Сараев смотрел на них и на стоявшего за ними чугунного человека. Под чугунным взглядом Сараев как-то сник и не решительно, как собирался вначале, а весьма робко обратился к Аглае: - Я извиняюсь... Но Диваныч показал ему пальцем, чтоб помолчал, и вернулся к недопетому куплету: - ...несколько старых друзей... - ...Все, что нам дорого припоминается, - подхватила Аглая... - песня звучит веселей... - Я извиняюсь, Аглая Степановна, - повторил капитан, - но придется ваше веселье прервать... Аккордеон последний раз жалобно взвизгнул, Жуков сдавил меха и полез в боковой карман за носовым платком. Диваныч молчал и смотрел на капитана внимательно, а Аглая достала новую папиросу, помяла ее в пальцах, постучала мундштуком по крышке стола и закурила, чувствуя, что сейчас настроение будет испорчено. - Я извиняюсь, - в третий раз тихо сказал Сараев, - но после двадцати трех часов не положено. - Не положено? - переспросила Аглая. - Не положено, - повторил Сараев. - А если у людей событие? Если у человека, грубо гря, ребенок родился? - спросил Диваныч. - И тогда тоже нельзя? - У кого ребенок? - спросил милиционер. - Ну, у меня, - признался Жуков. - Четыре с половиной кило. Вот такой, - показал он, прибавив к предыдущему измерению не меньше вершка. - Орет, как паровоз. - Как паровоз? - переспросил Диваныч. - И после двадцати трех орет? Арестовать и посадить на пятнадцать суток. Правильно, капитан? - А он там орать еще больше будет, - сказала Аглая. Даже она была склонна сегодня к шуткам. - Ну, в общем я вас предупредил, - сказал участковый со всей суровостью, на какую оказался способен. - А дальше сами смотрите. Будете нарушать... я лично... мне это совсем ни к чему... но придется... извиняюсь... к административной ответственности... Диваныч вдруг взбеленился. - К административной? Кого? Ее? - ткнул пальцем в Аглаю. - Нашу героиню? Нашу легендарную? Или его? Он воин, танкист, в Венгрии с контрреволюцией воевал. Или меня, полковника, ветерана двух войн? Заслуженного, как грится, этого... Или его? Диваныч протянул руку в сторону Сталина, и, сам своей же дерзости испугавшись, перешел вдруг на шепот. - Вот что, дорогой друг, ты это брось. Садись с нами, отметим. Поскольку произошли такие события. С одной стороны, человек родился, а с другой стороны, это, как грится, вот... Ты меня понял, капитан? - Так точно, товарищ полковник, - согласился Сараев. - Ну вот и садись. Если хозяйка не против... Хозяйка была не против и для начала предложила участковому выпить за здоровье товарища Сталина. И хотя капитан усомнился, можно ли пить за здоровье умершего, но рассудил про себя, что если подносят, то можно. И вообще, мертвых людей можно считать здоровыми, потому что они ничем никогда не болеют. Глава 12 - Ну вот видишь, - сказала Ида Бауман своей престарелой матери. - Все хорошо. Милиционер пришел и поставил этих нахалов на место. Она накапала в стакан сорок капель валокордина, поправила подушку, положила старухе в ноги грелку, подоткнула со всех сторон одеяло, сама пошла к себе на кушетку, и в это время за стенкой опять грянула песня про артиллеристов, громкая, как канонада. Ида Самойловна не выдержала и, опять накинув халат, побежала, ворвалась к соседке без стука, когда все четверо пели самозабвенно: Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет отчизна нас... Ида Самойловна застыла в проеме двери, глядя на поющих с выразительной укоризной. И сотни тысяч батарей За слезы наших матерей, За нашу родину: Огонь! Огонь! - Как вам не стыдно! - сказала Ида Самойловна, но сама не услышала своего голоса. Поющие же не обращали на нее никакого внимания, если не считать того, что, когда опять дошло до припева, капитан Сараев специально для Иды Самойловны заменил канонические слова более подходящими к случаю: ...И сотни тысяч батарей, - Кричал по радио еврей, - За нашу родину: Огонь! Огонь! Картину происшедшего дальше можно восстановить не более чем приблизительно, основываясь только на противоречивых показаниях самих участников происшествия, поскольку других свидетелей не было. Кажется, было так. Возмущенная поведением ночных хулиганов, Ида Самойловна стала кричать на них и топать ногами. Тогда капитан Сараев вскочил и стал на нее топать ногами, как он потом объяснял, просто передразнивал ее ради шутки. Она шутки не поняла и плюнула ему в лицо. Он такого оскорбления перенести не мог, тем более что был в форме и при оружии, кобура его висела на стуле. Он выхватил из кобуры револьвер и направил его на потерпевшую Бауман. - Застрелю, сука! - закричал он, но тут же, вспомнив про хозяйку, оборотился к ней: - Извиняюсь за выражение. Потерпевшая с криком, не имевшим словесного выражения, кинулась бежать. Сараев, повинуясь проснувшемуся в нем (как он показывал впоследствии) охотничьему инстинкту, кинулся за ней и ворвался вместе с ней в комнату, где на кровати в холщовой ночной рубахе, спустив на пол худые голые ноги, сидела безумного вида старуха. Увидев ворвавшегося в дом человека с оружием, старуха свалилась на пол и с криком "Казаки!" полезла под кровать. Завершить сей маневр она не успела, скончавшись от разрыва сердца. Так и умерла на четвереньках, с головою, засунутой под кровать. Это уже видели и сбежавшиеся на шум соседи. Говорили, что, осознав случившееся, капитан Сараев совершенно протрезвел, спрятал револьвер, пощупал у старухи пульс и, поднявшись с колен, сказал, ни к кому не обращаясь: "Ну какой же я казак? У нас казаков никаких нет, а есть законная советская власть". И с этими словами вышел. Конечно, праздник был испорчен. Наши герои, какие бы они ни были, убивать старуху не хотели. Пошутить, попугать - это другое дело. Большого скандала из этого дела не вышло. Хотя Ида Бауман и пыталась привлечь к суду всех четверых, ей в конце концов разъяснили, что граждане Ревкина, Кашляев и Жуков виноваты только в мелком нарушении общественного порядка и им поставлено на вид. Что касается милиционера Сараева, то тут хотя имело место превышение полномочий, но он же не стрелял и гражданке Ревекке Бауман незачем было лезть под кровать и совершать такие сложные физические движения в ее возрасте, да еще во время сердечного приступа. Ну, а многие рассудили, что старушка свое отжила и все равно померла бы, хоть так, хоть эдак. Короче, капитану Сараеву был объявлен выговор и задержано на год присвоение очередного майорского звания. А все остальное шло своим чередом.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Пустые ожидания *  Глава 1 С приходом к власти нового руководства появилось много приятных Аглае слухов. То ли Брежнев, то ли Косыгин назвали время правления Лысого позорным десятилетием. Один из этих двух, а может быть, кто-то третий сказал, что с гнилым либерализмом последнего десятилетия в ближайшее время будет покончено. Похоже было, что эти слова произносились не зря. На партийных собраниях, пленумах, конференциях имя Сталина сперва робко, а потом все увереннее упоминалось в положительном смысле. Упоминания неизменно встречались аплодисментами. В местном кинотеатре "Победа" в старых, сперва документальных, а потом и художественных фильмах стал появляться знакомый образ. Сначала где-то в каком-то кабинете на одну секунду мелькнул его портрет. Тот самый, с трубкой, что был на столе у Аглаи. Потом уже живьем его показали на встрече "Большой тройки" в Тегеране. Затем к годовщине битвы под Москвой оказался он там, где ему и полагалось быть, - на трибуне Мавзолея. Об очередном показе Сталина в кино Аглаю регулярно извещал Диваныч, и она немедленно бежала на утренний сеанс, торопясь увидеть хотя бы мельком дорогое лицо. При этом заметила, что была не одинока в своих ожиданиях. Каждый раз, как только лицо возникало на экране, в задних рядах раздавались робкие, иногда совсем одиночные аплодисменты. Аглая сама хлопала, и ей казалось, что она совершает подвиг, хотя подвиг был переменившейся властью вполне одобряемый. Тем не менее она хлопала и вертела головой, пытаясь угадать, где он или они, ее незримые единомышленники. Но разглядеть в темноте не могла, а потом люди выходили с непроницаемыми лицами. Глава 2 И другие признаки перемен после Октябрьского пленума ЦК КПСС 1964 года Аглая воспринимала с надеждой. Хрущев осужден. Совнархозы упразднены. Отменено разделение обкомов на сельские и городские. Выражение "культ личности" со страниц печати исчезло. Уже почти никто и нигде не говорил о незаконных репрессиях, а случайные упоминания сопровождались оговорками, что было их не так уж и много и не надо преувеличивать. Кукурузу перестали называть царицей полей. И перестали ее сажать. Зато посадили писателей. Правда, пока только двух. Но была надежда, что посадят и остальных. Одного математика упекли в сумасшедший дом. Одного историка поместили туда же. Чехословацкие ревизионисты объявили своей целью социализм с человеческим лицом. Советские танки пришли и ревизионистов поправили. Аглая всем этим событиям радовалась. Хотя ей казалось, что руководство КПСС ведет себя нерешительно. Сталина в кино показывают, но редко и осторожно. С ней самой все оставалось, как прежде. Никто не торопился перед ней извиниться и восстановить в партии. Глава 3 Но если Аглая была недовольна медленным развитием событий, то ее сосед Марк Семенович Шубкин был недоволен направлением этого развития. И как коммунист-ленинец не мог пройти мимо. Он писал в ЦК письма с требованием освободить писателей, вывести войска из Чехословакии, вернуться к ленинским нормам внутрипартийной жизни, поставить памятник жертвам сталинизма, отменить цензуру и напечатать его роман "Лесоповал" в одном из ведущих советских журналов. Ответ на очередное послание пришел очень быстро, и по тону его Марк Семенович понял, что времена переменились сильнее, чем показалось вначале. Ему было сообщено, что его предложения носят откровенно провокационный характер, от них веет политической незрелостью, а может, даже чем-то похуже. Его поставили в известность, что, если он не перестанет распространять свои нелепые измышления, ему придется покинуть ряды КПСС и не исключены дальнейшие последствия. Дальнейшие последствия Шубкину при его богатом жизненном опыте и развитом художественном воображении сразу представились в виде дремучей ханты-мансийской тайги с сугробами по грудь, морозами за 50 градусов, визгом бензопилы "Дружба" и отмороженным носом. На короткое время он перестал писать письма, притих и, пожалуй, притих бы надолго, но, включив однажды приемник, из передачи Би-би-си узнал, что его роман "Лесоповал" опубликован в Мюнхене известным эмигрантским издательством "Глобус". Как это случилось, Шубкин понятия не имел. Очевидно, рукопись ходила по рукам и в конце концов попала в такие руки, которые туда, на Запад, ее увезли. Таким образом, в районе появился свой диссидент. Чем местные органы поначалу были очень довольны. При отсутствии диссидентов у центрального начальства могла возникнуть мысль, что и органы в этой местности не нужны. А есть диссиденты - есть и работа. Можно расширять штаты, требовать увеличения бюджета, возрастает объем работы и шансы отличиться на героическом поприще без малейшего риска для жизни. Потому что диссидент опасен идеологически, а не физически. Он не вооружен, неловок, не умеет прятаться и уходить от слежки. Поэтому, если бы не было в Долгове Шубкина, его стоило бы выдумать. Выдумывать они тоже умели, но в данном случае оказалось не обязательно. Есть реальный Шубкин, и есть целый кружок его учеников и поклонников, за ними тоже надо следить, а на все это нужны штаты, зарплаты, машины и прочее. Итак, Шубкин появился, проявился, органы заработали и прислали ему повестку. Шубкин на всякий случай собрал в мешок самое необходимое в тюремном быту: теплые носки и кальсоны, кружку, ложку и томик стихов Эдуарда Багрицкого. И прямо с мешком - туда. Антонина, естественно, пошла его провожать. У порога простились всерьез. Шубкин приготовился к изнурительным многочасовым допросам с криком, матом и ослепительным светом в глаза, но действительность приятно обманула его ожидания. Следователь Коротышкин оказался не совсем коротышкой, а так, среднего роста и возраста, невзрачной внешности, с округлыми плечами, пухлыми мягкими ручками и пухлыми пушистыми щечками. Волосы имел светлые, брови выгоревшие, глаза бесцветные, зубы неровные, но без клыков. На вурдалака он похож не был, да и на чекиста старых времен с глазами, воспаленными от преданности рабоче-крестьянскому делу, ненависти к врагам революции, водки, табачного дыма и недосыпа, тоже особо не смахивал. Одетый в недорогой костюм пыльного цвета, он встретил Шубкина у входа в учреждение и очень удивился мешку: - Ну что вы в самом деле? Да зачем это? Неужели у вас об органах такое странное мнение, что мы сразу всех прямо в тюрьму и ничего другого? Эта дама с вами? Оставьте это ей. Если что - конечно, может случиться и так, - она его потом принесет. Мешок оставили Антонине, и это было хорошим знаком. Другой обнадеживающей предпосылкой благополучного исхода было то, что пропуск Шубкину оформили временный. После чего Коротышкин повел Марка Семеновича по длинному коридору, обсуждая попутно парадоксы текущей погоды и возможное влияние на нее достижений человечества в области химии и атомной энергии. В конце концов Шубкин оказался в просторном кабинете, где за столом справа под портретом Дзержинского сидел человек по фамилии Муходав, хмурый, худощавый, желчный и как раз очень похожий на чекиста 20-х годов. Левый стол, под вторым портретом Дзержинского, принадлежал Коротышкину. Коротышкин предложил гостю стул, обыкновенный, с дерматиновой подушечкой и дерматином обитой спинкой, сам сел за стол и, сцепив восемь пальцев между собою, оставил свободными два больших пальца, чтобы можно было ими как бы в раздумье вращать. - Ну вот, - сказал он, вращая пальцами, и улыбнулся Марку Семеновичу, - прежде, чем мы начнем разговор, назовите, пожалуйста, ваши имя, отчество и фамилию. - Это допрос? - спросил Шубкин. - Ну что вы! - запротестовал Коротышкин. - Это просто беседа. - Пока беседа! - пробурчал из своего угла Муходав, но Коротышкин этого бурчания как бы не расслышал и разъяснил вполне доброжелательно, что требование назвать имя, отчество и фамилию - это просто формальность, может быть, излишняя, ею можно и пренебречь, но по существу хотелось бы поговорить вот о чем. - Я читал этот ваш рассказик "Лесопосадки". - Не рассказик, а роман, - поправил Шубкин. - Антисоветский пасквиль, - донеслось из другого угла. Муходав в разговоре прямо вроде бы не участвовал. Он сидел за своим столом, вникал в какие-то бумаги - что-то читал, писал, подчеркивал, - а реплики свои выдавал не направленно, а словно разговаривал сам с собой. - Не знаю, как другим, - продолжил Коротышкин, бросивши взгляд на коллегу, - но мне многое понравилось. Я, конечно, не специалист, моя профессия - архитектура. Жилые и общественные здания, клубы, дворцы культуры - вот... Но в обком партии вызвали... Вы ведь тоже, кажется, коммунист?.. - Стрелять таких коммунистов надо, - громко сказал сам себе Муходав... - В обком партии вызвали, говорят, нужно, Сергей Сергеич, международная обстановка требует. Ну, если партия просит, разве я могу отказаться? Нет, Марк Семенович, никак не могу, потому что я прежде всего солдат партии и патриот. И вот сижу здесь. А душа, - он вздохнул тяжело и мечтательно, - истосковалась по кульману. Впрочем, это все лирика... Так вот, мне ваша "Лесостепь", можно сказать, даже понравилась. Местами. Очень хороший слог, удачные описания природы, особенно ханты-мансийской тайги... Вы ведь там были? - Был, - кивнул Шубкин. - Можно продолжить, - не отрывая взгляда от своих бумаг, сказал Муходав. - Но в целом, - продолжил Коротышкин, - ощущение от описываемой вами картины тяжелое. По-моему, вы немного, как бы сказать, очень сгущаете краски... - Я пишу о явлениях, которые партия на ХХ съезде разоблачила, - напомнил Шубкин. - В том-то и дело, что она их разоблачила. Разоблачила - и хватит. Хватит, - повторил Коротышкин, умоляюще глядя на Шубкина. - Ну зачем же нам все время вспоминать о плохом, бередить раны, топтаться в прошлом? Надо идти вперед, Марк Семенович. Посмотрите вокруг, какие происходят события. Продолжается строительство Братской ГЭС, в Стерлитамаке задута новая домна, наши коровы дают до трехсот литров молока в год, наша партия ведет титаническую борьбу за мир во всем мире, а вы все про свои лесополосы. Ну, ладно, если бы вы вашу "Лесосеку" для себя написали или для своих друзей, но ведь вы же передали на Запад. - Я не передавал, - быстро сказал Шубкин. - Оно само туда перелетело, - предположил Муходав. - Не знаю, само или не само, - повернулся к нему Шубкин, - но я, как вы знаете, за границу не езжу. Или, может, я ездил, а вы не заметили? - спросил он язвительно. Но Муходав, листая свои бумаги, на Шубкина не отреагировал, а Коротышкин с ним согласился. - Ну, конечно, конечно, вы не ездили. Никто не говорит. Но чтобы переправить рукопись, самому ездить не обязательно. Иностранные дипломаты и корреспонденты, они-то ездят! И не всегда с чистыми намерениями. - Все сплошь агенты ЦРУ, - заметил Муходав. - Именно, - согласился Коротышкин. - У нас есть сведения, что ЦРУ активизировало свою деятельность и делает ставку на несознательную часть нашей интеллигенции. Ищет слабое звено в нашей цепи. Не случайно ваш фельетон опубликован в антисоветском издательстве, сотрудники которого - это сплошь белогвардейцы, власовцы и бывшие полицаи. Которые вешали советских людей и отправляли в газовые печи лиц еврейской национальности. И, конечно, за ваше так называемое произведение ухватились не зря. Значит, им оно понравилось. - Если моя книга им понравилась, значит, она хорошая, - самодовольно сказал Шубкин. - Антисоветская, - изрек Муходав. - Если б только антисоветская, - вздохнул Коротышкин. - К сожалению, Марк Семенович, книга антинародная. Нет, - сказал он в очевидном сомнении, - мы пока не будем применять к вам карательных мер... - А надо бы, - вздохнул Муходав. - Сейчас не 37-й год, и мы уже не те. Мы совсем не те, Марк Семенович, - заверил он страстно. - Для нас самое главное - спасти человека, уберечь его от неправильных поступков. Сейчас идет бескомпромиссная идеологическая война. Кто кого. И в этих условиях... Было бы хорошо, если бы вы обратились в нашу печать, и мы вам в этом поможем, поможем, поможем... - Закатив глазки, он забормотал, впавши как будто в транс и произнося слова в странной последовательности. - Мы вам подскажем, вы нам поможете, вы напишете, мы напечатаем, в открытой форме выразите свое отношение... - А то будет плохо, - сказал как будто самому себе Муходав. - Это угроза? - спросил Шубкин. - Ни в коем случае! - поспешно заверил Коротышкин. - Никаких угроз. Но вы понимаете, что если вы не сделаете выводов, то и мы... ну что мы можем? Марк Семенович, вы же понимаете, мы, конечно, гуманисты, но... - Если враг не сдается, его уничтожают, - заключил Муходав. - И очень большая к вам просьба. Очень, очень. О нашем разговоре никому ни слова. И все. Даже подписку о неразглашении Коротышкин у Шубкина не взял. Некоторые люди в Долгове, вроде Аглаи или даже Диваныча, такой гуманности органов не понимали. Этот Шубкин написал страшную антисоветскую вещь, опубликовал ее в эмигрантском журнале - и как же его за это не посадить? Но они много чего не понимали. Например, того, что Шубкин, как мы уже отметили, в районе был единственный в своем роде. Будь их десять, можно было б одного-другого и посадить. А если посадить единственного, с кем же тогда бороться? Глава 4 Конечно, Коротышкин надеялся, что Шубкин осознает всю пагубность своих заблуждений и испугается. И правильно надеялся. Шубкин в социалистическую законность верил, но с очень большими оговорками. Он решил больше не писать писем в ЦК, не распространять свои литературные опусы, не ездить в Москву, не общаться с диссидентами и иностранцами. И стал вести себя столь примерно, что органам нашим следовало бы радоваться и вывесить у себя его портрет как наиболее послушного и достойного подражания гражданина. Но поскольку Шубкин им нужен был именно в качестве диссидента, они думали, как бы его на это дело снова подбить, и придумали. В "Долговской правде" появилась статья: "Чем дальше в лес, тем больше дров". Там была изложена биография Шубкина, где было отмечено то прямо, то намеками, что он еврей, нарушал советские законы, был осужден за антисоветскую деятельность, освобожден от наказания досрочно из гуманных соображений. И ни слова о том, что он был реабилитирован. Зато было отмечено, что Марк Семенович урока из прошлого не извлек, опять скатился к антисоветской деятельности, в настоящий момент является наиболее ценным прихвостнем западных спецслужб и поставщиком клеветы на родину, которой он обязан тем, что она его растила, кормила, поила, одевала, обувала, дала образование и надежду на счастье. Эту статью Шубкин воспринял как сигнал, что снова посадят, и решил последовать совету одного опытного московского диссидента, который объяснил ему, что его спасение в максимальной гласности. - Если промолчишь, тебя посадят наверняка. А начнешь шуметь, привлечешь к себе настоящее внимание Запада, не ты их, они тебя будут бояться. Шубкин поверил и стал действовать. И гораздо нахальней, чем раньше. Раньше он писал письма в ЦК КПСС, в "Правду" и "Известия". Потом копии в "Правду", "Известия". Потом в иностранные коммунистические газеты: "Юманите", "Морнинг Стар", "Унита". А теперь очередное письмо ушло прямиком в "Таймс", в "Нью-Йорк таймс", в "Фигаро", в "Ди Вельт" и в "Афтонбладет". И сразу Шубкин увидел, чем отличаются эти газеты от коммунистических. Письмо было немедленно опубликовано, причем на самых видных местах. О Шубкине заговорили. Тексты его стали регулярно звучать в эфире. "Голос Америки", "Немецкая волна", "Свобода" и Би-би-си передавали их с многократными повторениями. При этом награждали Шубкина лестными эпитетами. Чем дальше, тем более звонкими. Видный диссидент. Крупный писатель. Выдающийся правозащитник. Долговские органы растерялись. Сами толкнув Шубкина на столь решительное поведение, теперь не знали, что делать. Он стал слишком знаменит и теперь неясно, с какой стороны к нему подступиться. Еще недавно его легко было посадить и без особого шума. А теперь... Самого Коротышкина можно в одну минуту снять с работы, посадить, даже расстрелять, если уж очень нужно, и никто этого не заметит. А Шубкина? Его тронешь, и все эти голоса подымут такой вой на всю планету, что только держись. Дело дойдет до всяких правозащитных организаций, те обратятся к своим президентам, президенты скажут о Шубкине Брежневу, Брежнев рассердится, вызовет Андропова, Андропов вызовет начальника пятого управления, начальник пятого управления вызовет начальника областного управления, тот позвонит в Долговский отдел, и чем дело кончится для Коротышкина, еще неизвестно. Не зная, что делать, Коротышкин решил не делать ничего, то есть делать вид, что никакого Шубкина просто нет. Что Шубкину было, конечно, на руку. Видя, что его никто не трогает, он совсем распоясался и обращался не только в газеты, а к президентам и премьер-министрам и просто к мировой общественности, то есть в общем-то ко всему человечеству. Писал он обо всем. Об отходе официальных властей от коммунизма. О бюрократизме и взяточничестве. О поголовном пьянстве. О преследовании людей за религиозные убеждения. О том, что власти не заботятся о культурных ценностях. Все эти материалы он каким-то образом переправлял в Москву, оттуда это опять же попадало на Запад, а по вечерам Шубкин искал и почти всегда находил в эфире свою фамилию. - Иди сюда! - кричал он при этом Антонине. - Послушай, что они говорят! Он радовался, а Антонина горевала. - Ой, посодют вас, Марк Семеныч, ой посодют, - сокрушенно трясла он головой. - Не бойся, Тонечка, не посадят, - успокаивал ее Марк Семенович. - Как же они меня посадят, когда меня теперь знает весь мир? Впрочем, с работы его, конечно, уволили. И из партии исключили. Но именно к этому времени и относится начало его отхода от марксизма и ленинизма. Все-таки даже в его сознании наметился перелом. Но будучи таким человеком, который никак не может жить без Епэнэмэ, он стал искать его в том мировоззрении, которое еще недавно сам называл опиумом для народа. Глава 5 Мы никак не можем упустить из виду одно важное событие, случившееся в Долгове в конце лета 1969 года. Георгий Жуков и его жена Елизавета, решив отметить пятилетие сына Вани, купили у проводника с проходящего поезда канистру польского спирта, назвали гостей. Спирт оказался метиловым, сами Жуковы оба померли, один из гостей последовал их примеру, и еще трое ослепли. Дворничиха Валентина неделю выла по единственному сыну, руки на себя наложить хотела, но потом поняла, что не имеет права, должна жить ради внука Ваньки. А в остальном год был хороший. В "Долговской правде" появилась статья: "Верность". Написана она была давно. Еще в начале шестьдесят пятого года к Аглае приходил корреспондент. Задал ей кучу вопросов. И вскоре написал статью, но тогда света она не увидела. Аглая слышала, что в газете материал время от времени вынимали из редакционного портфеля, готовили к печати, но каждый раз в последний момент решали, что пока не время. И вот, видимо, время все-таки наступило. Статья получилась большая, на два подвала. В ней рассказывалась вся героическая биография Аглаи Ревкиной, кое-где, правду сказать, приукрашенная. Говорилось о твердости ее убеждений. Об испытаниях и гонениях, через которые она пронесла верность своим идеалам, партии, революции и государству. И подробнейшим образом был описан главный подвиг ее жизни: сохранение ценного памятника, шедевра монументальной пропаганды. Была выражена надежда, что недолог день, когда шедевр займет место на ожидающем его пьедестале. Вряд ли следует считать случайным совпадением тот факт, что на другой день после выхода статьи к Аглае прискакал (на своих двоих) нарочный с короткой запиской: "Уважаемая Аглая Степановна! Прошу срочно зайти в райком. Поросянинов". Ей очень хотелось через нарочного отправить отправителя куда подальше, но любопытство пересилило. Собираясь в райком, думала, не надеть ли гимнастерку с орденами, но решила, что сейчас это будет как-то уж слишком. Нарядилась в темно-синий костюм, под ним белая кофточка, на пиджаке орденские планки и университетский значок, выданный за учебу на каких-то партийных курсах. Бывший ее кабинет выглядел не так скромно, как когда-то при ней: стол и шкаф новые, из карельской березы, тяжелая бронзовая люс