, которого я уже не чаял увидеть в этой жизни. Проходя мимо двухэтажного здания, огороженного зеленым штакетником, я сначала обратил внимание на вывеску у ворот: "Дом презрения пристарелых", где приставки "пре" и "при" перепутаны местами были, как мне показалось, символически. А потом увидел этого старика. Грузный, с большой головой, на которой остатки седых волос распушились в разные стороны, он сидел в инвалидной коляске, закутанный в плед, и, придерживая левой рукой очки, читал какую-то книгу. Я его сразу узнал и подбежал к нему. - Адмирал! - воскликнул я радостно. - Неужели вы? Он оторвался, поднял голову, сдвинул очки на темя, и подобие улыбки тронуло его губы. - А это вы! - продребезжал он, не спрашивая, а утверждая. - Удивлены, что я еще жив? Не удивляйтесь. Чахлые организмы живут долго. Потому что они не горят, а тлеют. Оказалось, он не только жив, но в полном уме и все помнит. Он меня просил и этому не удивляться. - Я всю жизнь был мыслящим растением. В маразм впадают те, у кого мозг в долгом застое. А я всегда о чем-нибудь думал - и кровь приливала к клеткам. Мы вспоминали былое, говорили об Аглае, о Шубкине... - Да, кстати, - спросил я, - не знаете ли, как он живет? Я в прошлом году получил от него письмо. Там он писал, что пришел к истинной вере - вере предков - и собирается переработать "Лесоповал" в соответствии с новыми своими убеждениями. - Увы, - вздохнул Адмирал. - Это ему уже не удастся. - И на мой вопросительный взгляд ответил: - Получил при обрезании заражение крови и умер. Мы оба повздыхали, попечалились, но что делать? Сошлись на том, что Шубкин прожил долгую и сложную жизнь и был счастливей многих, потому что всегда и истово во что-нибудь верил. - А вы, - спросил я Адмирала, - пришли к религии или остались атеистом? - Я не пришел ни к чему и ни от чего не ушел. Я не верю, что Бог есть, и не верю, что его нет. - Как так? - удивился я. - Если вы не верите в одно, значит, вы должны верить в другое. - Я ничего никому не должен, - сказал он упрямо. - Просто я не вижу никаких доказательств присутствия Бога и не вижу никаких доказательств его отсутствия. Но вера у меня есть - я верю в непостижимость нашего бытия. - Да ну что вы! - возразил я. - При том развитии науки, какое мы видим... - Чем больше нам открывает наука, - перебил Адмирал, - тем яснее, что до главного она не доберется никогда. Я с ним кое в чем согласился, но предложил спуститься на землю и спросил, как по его мнению сегодня люди живут в Долгове. - Как жили, так и живут, - сказал Адмирал. - Кому есть, что украсть, крадет. Кому нечего украсть - работает. Кто работает, тот не ест. - А вы? - спросил я. - Ну, я же не работаю. Значит, меня кто-то кормит. В данном случае - наш благодетель господин Булкин. Он меня кормит и других кормит, и весь город кормит, и народ шутит, что если бы не Чума, то мы бы все здесь давно вымерли. - А скажите мне, Адмирал, вот что. Еще недавно мы жили при ужасном тоталитарном режиме. У нас не было свободы. Мы не могли читать книги, которые хотели читать, нам мешали верить в Бога, нам запрещалось критиковать правительство, рассказывать анекдоты, слушать иностранное радио, говорить о смерти, о сексе, торговать, ездить за границу. Мы выбирали одного депутата из одного кандидата и все мечтали о свободе. И вот она пришла, но она нам не нравится. И очень многие хотят возвращения старых порядков, даже мечтают о Сталине. В чем, собственно, дело? - Я вам отвечу так, - сказал Адмирал. - До недавнего времени мы жили в зоопарке. У всех свои клетки. У хищников одни, у травоядных другие. Все обитатели зоопарка, естественно, мечтали о свободе и рвались из клеток вон. Теперь нам клетки открыли. Мы вышли на волю и увидели, что здесь за удовольствие побегать по травке можно заплатить своей жизнью. Здесь безусловно хорошо только хищникам, которые теперь свободны пожирать нас в ничем не ограниченных количествах. И наглядевшись на эту свободу, натерпевшись страху, мы думаем: не лучше ль вернуться в клетку, но и хищников туда же вернуть? Их все равно будут кормить нами, но зато по норме. И поэтому мы смотрим вокруг и ищем... - Кого? - спросил я. - Ну, скажем, директора зоопарка. Который наведет порядок и всех рассадит по своим клеткам, хищников подкармливать будет, но и нам выделит сена, капусты, а иногда за хорошее поведение и морковкой побалует. - Под директором вы имеете в виду Сталина? - Кого-то вроде него. - Он будет коммунистом? - Я думаю, он назовет себя как-то иначе. Но Епэнэмэ, которое он нам придумает, не будет сильно отличаться от предыдущего, потому что вообще вариантов немного. Основа его - мечта о счастье всем поровну. Как ее достичь, рецепт известен: у богатых отнять, бедным раздать, чиновников наказать, врагов уничтожить. - Но ведь уже известно, что эта мечта недостижима, потому что... - Да мы знаем все почему. Каждый отдельный человек знает. Но отдельные человеки, собравшись вместе, превращаются в народ. А народ это существо наивное. Он готов тысячу раз обмануться и в тысячу первый раз поверить. - Но ведь надо поверить не только во что-то, а еще и в кого-то. - Правильно соображаете, - усмехнулся Адмирал. - Но этот кто-то, он уже на подходе. Он уже перед зеркалом репетирует жесты. - Вы даже знаете, как он выглядит? - Ну, конечно же, знаю, - сказал Адмирал. - Он скромно одет. Во что-то полувоенное. В быту неприхотлив. К материальным ценностям равнодушен. К предметам роскоши тем более. Ростом невысок, но коренаст, вашей примерно комплекции. - Так, может быть, мы уже нашли этого человека, - воодушевился я. - Нет, - сказал Адмирал, - вы на эту роль не годитесь. Вы слишком в себе сомневаетесь, говорите торопливо и много машете руками. А этот человек держится загадочно, говорит медленно, негромко, но всегда уверенно. Жесты у него скупые, но выразительные. Мужчин одним взглядом приводит в ужас, женщин в иное состояние, но импотент. - Обязательно импотент? - Обязательно. Настоящим народным кумиром может стать только человек, для которого нет никаких страстей и соблазнов, кроме безграничной власти над телами и душами. - Ничего себе образ вы нарисовали! - Обыкновенный образ, - сказал Адмирал. - Обыкновенный образ тирана. Люди такого рода большим разнообразием не отличаются. Почти всю последнюю ночь в гостинице я не спал. Вернее, заснул я сразу. Но мне тут же приснился этот самый, про которого говорил Адмирал. Он стоял на пьедестале, помахивал мне рукой и усмехался. Приветливо усмехался, но я приходил в ужас от этой усмешки и просыпался. После этого боялся заснуть. Ворочался. Включал свет. Пробовал что-то читать. Читая, впадал в забытье, и опять он появлялся, усмехаясь мне с пьедестала. А к утру привиделся настолько явственно, что материализация этого видения не казалась мне невозможной. Покидая утром Долгов, я ехал на такси напрямик через площадь Победы. Был сильный туман и в клубах его дома, деревья, столбы и другие крупные вещи исчезали и вновь возникали, как бы выныривали. И так вынырнул из него пьедестал. Он был, конечно же, пуст. И не мог не быть пуст хотя бы потому, что еще не пришло время появиться на нем кому бы то ни было. Пьедестал был пуст, и не мне, реалисту, лишенному малейшей склонности к какой бы то ни было мистике, было сомневаться в том, что он пуст. Подтрунивая над самим собой и ночным своим бредом, я оглянулся в глупом намерении - еще раз убедиться, что все выглядит так, как выглядеть и должно. Пьедестал был еще виден. Нижняя часть его утопала в тумане, и поэтому верх казался оторванным от земли и парящим над нею. А над пьедесталом из сгустков тумана и из моего, может быть, расстроенного воображения сложилась фигура. Что-то человекоподобное. Оно смотрело мне вслед, усмехалось и покачивало поднятой вверх правой рукою.