. А у вас высшее образование? - Да вроде бы высшее, - сказал я. - А правда, что вы очень сильный? - С чего это вы взяли? - А мне один мальчик расказывал. Он с нашей поварихой дружит. Говорит, что с вами вместе работает. Его Сашей зовут. - Не знаю, - сказал я, - со мной много Саш работает. Как фамилия? - Фамилию не помню. Русый такой, волосы длинные-длинные. - А, - догадался я. - Писатель? - Как, он разве писатель? - удивилась Зоя. - Ага, - сказал я. - Писатель. Знаешь что, давай будем на "ты". Так как-то проще. Правда? - Правда, - согласилась она. - Лучше дружеское "ты", чем холодное "вы". - Вот именно, - сказал я. - И так холодно. Давай зайдем в фойе. Погреемся, журнальчики посмотрим. Она согласилась. Мы вошли. Посмотреть журнальчики нам не удалось, в фойе выступал режиссер, поставивший эту картину. Стоя у стены, мы слушали его. Режиссер рассказывал, как был поставлен фильм, как героически работал весь съемочный коллектив, какие надежды они возлагали на эту работу. В конце своей речи он сказал: - Если наш фильм заставит вас над чем-то задуматься, если, посмотрев его, вы станете хоть чуточку лучше и умнее, мы будем считать, что наша задача выполнена. Ни лучше, ни умнее после этого фильма мы не стали. Когда мы шли из кино, Зоя долго молчала и вздыхала, думая о чем-то своем. И наконец спросила: - Женя, а что такое любовь? - Не знаю, - сказал я. Она вздохнула и сказала задумчиво: - Любовь - это бурное море, любовь - это злой ураган. Я с ней согласился. Мы дошли до ее дома. Я быстро попрощался и ушел, решив, что теперь придется завтракать в другой забегаловке. 20 И вот наступил этот день, которого все ждали в нашем управлении. Утром меня вызвал к себе Силаев. Он сказал, что приказ о моем назначении утвержден и что после праздника я могу принимать дела. С Клавой я до сих пор не помирился. Настроение у меня было отвратительное, мое назначение меня не радовало. - Ну что, Евгений, выходишь в люди, - бодро сказал Силаев. - Скоро вообще большим человеком будешь. Сегодня сдашь дом, а после праздника примешь дела. Ты чего хмуришься? - Сами знаете чего, - сказал я. - Халтурить не хочется. - Что делать? - сказал Силаев. Не всегда мы можем делать то, что хочется. Райком требует сдать - и против него не попрешь. Теперь такое дело. Первая секция у тебя вроде бы лучше всех отделана? - Вроде. - Ну вот. И асфальт возле подъезда есть. А возле других нет. - Ну и что же? - не понял я. - Да как же - что? Первый день на стройке, что ли? - Силаев развел руками. - На улице грязно, а комиссия придет в ботиночках, люди интеллигентные. - Думаете, по грязи не захотят ходить? - Не захотят, - уверенно сказал Силаев. - Я их знаю. Сам такой. Мне было уже все равно. Делайте, что хотите, и я буду делать, что хотите, - так будет спокойней. Я вышел из кабинета. В приемной толкалось много народу. Секретарша Люся бойко стучала по клавишам машинки - печатала акт сдачи-приемки объекта. Возле нее на стуле сидел Сидоркин и объяснялся Люсе в любви. - Значит, не пойдешь за меня замуж? - спрашивал он с самым серьезным видом. - Нет, - ответила Люся, - ты уже старый и худой. - Это хорошо, - сказал Сидоркин. - Помру, скелет сдашь в музей - большие деньги получишь. - Ты чего здесь торчишь? - спросил я его. - Богдашкина жду. Поговорить надо, хороший он больно уж человек. В это время в приемной появился Дроботун - представитель райисполкома, бессменный председатель всех комиссий по приемке зданий. Я его не видел месяца три. За это время он еще больше погрузнел, раздался в плечах, и его военный костюм, в котором он несколько лет назад вышел в отставку, уже расползался по швам. В руках он держал тяжелую от дождя плащ-палатку. Дроботун кивнул мне и Сидоркину, потом посмотрел, что печатает Люся. - Готово уже? - спросил он. - Сейчас будет готово, - ответила Люся. - Оценку поставим сейчас или потом сами напишете? - Давай сейчас, - сказал Дроботун. - Чтобы не от руки. Официально. Пиши: "Здание принято с оценкой "хорошо". - А может, оно сделано на "отлично"? - спросила Люся. - Такого не может быть, - уверенно сказал Дроботун. - На "отлично" Растрелли делал или Росси какой-нибудь. Сейчас все делают на "хорошо". 21 Вскоре пришли еще двое - члены приемочной комиссии. Санинспектор, маленький, худой человек с впалой грудью и золотыми зубами, и представитель райкома комсомола, какой-то студент. Должен был прийти еще один представитель от какой-то общественной организации, но Дроботун его дожидаться не стал. - Ладно, - сказал он, - захотят - потом подойдут. Праздник на носу, жена велела продуктов купить. - Мне бы тоже поскорей, - откровенно сказал санинспектор. - Костюм надо взять из химчистки. Студенту, видно, ничего не надо было, он промолчал. Мы вышли на улицу. Дождя не было, но он мог вот-вот пойти; низкие тучи неслись над землей. Было холодно. На пустыре глинистая почва размокла, пришлось идти в обход по асфальту. Дроботун в развевающейся плащ-палатке шел впереди, глядя под ноги и осторожно огибая сиреневые от машинного масла лужи. Я смотрел на его чистые ботинки с войлочным верхом и подумал, что Силаев был прав: ботинки председатель комиссии пачкать не захочет. Мы подошли к дому и остановились. Плотники уже разобрали забор, дом виден был от дороги, он блестел свежей краской и вымытыми окнами. - Снаружи вроде бы ничего, - сказал Дроботун, - посмотрим, как-то там внутри. - А это что? - показывая пальцем на стены, спросил студент, который до сих пор молчал. - Где? - спросил Дроботун. - А вот трещина. Выходит, не успели построить дом, а он уже треснул. Мы не сразу поняли, в чем дело, а когда поняли, Дроботун переглянулся с санинспектором, и оба они снисходительно улыбнулись. - Это не трещина, - мрачно сказал я. - Это осадочный шов. Парень смутился, покраснел, но сказал очень строго: - Проверим. Покажете потом проект. Я понял, что хлопот с ним не оберешься. Так оно и получилось. Пока мы ходили по первой секции, где было, в общем, все в порядке, студент куда-то сбежал. Мы ходили втроем. Дроботун рассеянно тыкал пальцем в стены, смотрел окна, двери. В одной квартире он показал мне на мокрый пол. - Надо было раньше поливать, - хмуро сказал Дроботун, - чтоб успел хоть немножко высохнуть. Это была работа Писателя. Попался бы он мне сейчас на глаза, я из него душу бы вытряс. Санинспектор занимался своими делами: смотрел кухни, ванные, уборные, дергал ручки спускных бачков. Полы и двери его не интересовали. Мы обошли все этажи, и я предложил председателю и санинспектору посмотреть вторую секцию. Предложил я это просто для очистки совести, наверняка знал, что они откажутся. - Чего там смотреть? - сказал Дроботун. - Все ясно. Где акт? Я вынул акт, сложенный вчетверо, из кармана. Я уже думал, что сейчас все кончится, и обрадовался. Если уж я не могу делать все, как полагается, так пускай хоть будет меньше возни. В это время открылась дверь, в комнату, где мы находились, вошел студент, мокрый с ног до головы, в ботинках и брюках, облепленных грязью. - Опять дождик пошел? - глядя на студента, насмешливо спросил Дроботун. - Я был во второй Секции, - отдышавшись, сказал студент. - Ну и что? - Ничего. Все плохо. Дом принимать нельзя. - Так уж и нельзя? - переспросил Дроботун. - Нельзя, - уверенно сказал студент. - Я акт не подпишу. - Подпишешь, - сказал Дроботун. - Да вы пойдите посмотрите, что там творится. Дроботун посмотрел на свои ботинки, потом на санинспектора. - Придется идти, - сказал санинспектор, хотя тоже был недоволен этим. Мы вышли на улицу. Вдоль стены от первого подъезда ко второму были положены кирпичи, но расстояние между ними было слишком велико. Дроботуну сохранить ботинки не удастся, это было понятно сразу. Студент, которому терять было уже нечего, уверенно плыл впереди. Ничего страшного во второй секции не было - обычная наша работа. Кое-где двери не закрывались. - Вот, - сказал студент, - двери не закрываются. - Сырость. Поэтому не закрываются, - пояснил Дроботун. - Если бы одна дверь... - сказал студент. - Сырость на все двери действует сразу, - заметил санинспектор. Ему-то уж до дверей было меньше всех дела. Он думал, наверное, о химчистке, в которой после двух часов будет такая очередь, что не достоишься. - А теперь поднимемся выше, - сказал студент. Он говорил уже так уверенно, словно был самым большим нашим начальником. Он пошел впереди, перепрыгивая через ступени, мы не спеша плелись следом. - Карьерист, - глядя студенту в спину, тихо сказал Дроботун. - Такой молодой, а уже выслуживается. - Смолоду не выслужишься, потом поздно будет, - деловито заметил инспектор. Студент вывел нас на балкон четвертого этажа и толкнул сильно балконную решетку. Она оторвалась от бокового крепления и закачалась. Это была та самая решетка, которую варил Дерюшев. - Вот видите, - сказал студент торжествующе и посмотрел на Дроботуна. Тот нахмурился. - Это уже непорядок, - сказал он. - А вдруг кто свалится? Подсудное дело. Пускай сегодня же приварят. - Потом подпишем акт, - добавил студент. - Акт подпишем сейчас, - сказал Дроботун. - Решетку он приварит. - А двери? А окна? - сказал студент. - Это ерунда, - сказал Дроботун. - Подсохнет - и все будет нормально. Ты уж хочешь, чтоб вообще все было без придирок. А сроки у него какие? - Сроки, - сказал студент. - Все гонят, лишь бы сдать дом, а потом сразу же в капитальный ремонт. Раньше дома строили вон как. По пятьсот лет стоят. - Раньше на яичном желтке строили, - заметил Дроботун. - А теперь мы яичницу сами есть любим. Разговор принимал отвлеченный характер. Я стоял в стороне, как будто меня это все не касалось. Я был зол на Дроботуна. Ему до этого дома нет никакого дела, важно поскорее отделаться и сообщить начальству, что все в порядке. Я так разозлился, что мне было уже наплевать на все, что будет потом. В конце концов и с семьей можно уехать в Сибирь. Поэтому, когда Дроботун предложил мне подписать акт, я отказался. - Ты что, шутишь? - удивился Дроботун. - Не шучу, - сказал я. - Он прав. Дом сдавать еще рано. - Да ты понимаешь, что говоришь? Это ж будет скандал. Уж во все инстанции сообщили, что дом сдается. Подарок комсомольским семьям. - Он прав, - сказал я, - такой подарок никому не нужен. - Да вообще-то, может, и нужен, - вдруг засомневался студент. Должно быть, он пожалел меня. - Выйди, - строго сказал ему Дроботун, и студент вышел. Некоторое время Дроботун молча стоял у окна и ковырял ногтем замазку. - Ну чего ты дуришь? - сказал он. - Ты представляешь, чем дело пахнет? Давай быстро подписывай, а мы тоже подпишем. Студент тоже подпишет. На какую-то секунду я заколебался, но потом меня понесло. Я подумал: "Будь что будет, подписывать акт я не стану. В конце концов хорошая у меня работа или плохая - она единственная. И если эту единственную работу я буду делать не так, как хочу и могу, зачем тогда вся эта волынка?" - Вот что, - сказал я Дроботуну, - вы идите, а дом я пока сдавать не буду. Встретимся после праздника. Он посмотрел на меня и понял, что дальше спорить со мной бесполезно. - Как хочешь, - сказал он, - тебе же хуже. 22 В контору я пошел не сразу, сначала заглянул в прорабскую. Там сидели все рабочие, они курили, переговаривались, ожидали меня. При моем появлении все замолчали и повернули головы ко мне. - Ну чего смотрите? - сказал я, остановившись в дверях. - Идите работать. - Значит, объект не приняли? - спросил Шилов. - Не приняли. - Почему? - Потому что надо работать как следует. Собери сейчас плотников, пусть обойдут все квартиры и подгонят двери. Не успеют сегодня, будем работать после праздника до тех пор, пока не сделаем из дома игрушку. Дерюшев, ты ту решетку так и не заварил? - Я заварил, - сказал Дерюшев неуверенно. - Так вот пойди еще раз перевари. А я потом проверю. Зазвонил телефон. Я попросил Шилова снять трубку. - Алло, - сказал Шилов. - Кого? Сейчас посмотрю. Силаев, - шепнул он, прикрыв трубку ладонью. - Скажи: ушел в контору, сейчас будет там, - сказал я. Пока я дошел до конторы, Дроботун уже, наверное, |успел туда позвонить, там поднялся переполох. Секретарша Люся куда-то звонила, просила отменить какой-то приказ. Возле нее стоял Гусев и спрашивал, как же теперь с очерком, который уже набран. - Может, мне поговорить с Силаевым, он даст кого-нибудь другого? - Конечно, - сказал Сидоркин, который все еще здесь крутился в ожидании Богдашкина. - Тебе ведь только фамилию заменить, а все остальное сойдется. - У хорошего журналиста все, если надо, сойдется, - сказал Гусев, глядя куда-то мимо меня, как будто меня здесь не было вовсе. - Силаев у себя? - спросил я у Люси. - У себя. Он ждет вас, - сухо ответила Люся. Разговор с Силаевым не получился. Как только я вошел, он стал на меня топать ногами и кричать, что я подвел не только его, но и весь коллектив, что теперь нам не дадут ни переходящего знамени, ни премий и вообще райком сделает свои выводы. Дальше - больше. Он сказал, что теперь ему мой облик совершенно ясен, что должности главного инженера мне не видать как своих ушей и что вообще он выгонит меня как собаку. Я все это терпел, но, когда он сказал, будто только служебное положение мешает ему набить мне морду, я не выдержал. Я взял с его стола пластмассовое пресс-папье и раздавил его одной рукой, как пустую яичную скорлупу. Я сказал, что и с ним мог бы сделать то же самое, если бы он посмел меня тронуть. И вышел. В дверях мне встретился Гусев. Сидоркин сидел у стены и молча курил. Люся стучала на машинке. - Ну что, - спросил Сидоркин, - поговорили? - Поговорили, - сказал я. - Нет Богдашкина? Сидоркин не успел мне ответить: из кабинета Силаева выскочил красный Гусев, он осторожно прикрыл за собой дверь, пожал плечами и вышел в коридор. Мы с Сидоркиным подождали немного и тоже вышли. Закурили. Зажигая спичку, я почувствовал, что у меня дрожат руки. Должно быть, от волнения. Никогда раньше руки у меня не дрожали. - Нервный ты стал, - глядя на меня, сказал Сидоркин, - лечиться надо. - Пошли подлечимся, - сказал я. 23 Мы пошли напрямую через пустырь. На мне были резиновые сапоги, поэтому я шел впереди, нащупывая дорогу. Половину пути прошли молча. Потом Сидоркин сказал: - Чего это ты сегодня со сдачей намудрил? - Я не мудрил, - ответил я. - Просто не хочу халтурить. Хочу быть честным. - Честность, - хмыкнул сзади Сидоркин. - Кому нужна твоя честность? - Она нужна мне, - сказал я. Мы купили бутылку водки, зашли в столовую. Рабочий день еще не кончился, в столовой почти никого не было. Маруся вытирала столы. Она заметила, что карман у Сидоркина оттопырен, и покачала укоризненно головой. Мы сели за свой столик в углу, Сидоркин разлил водку в стаканы. Выпили. - Дуб ты, - сказал Сидоркин, закусывая винегретом. - Сейчас бы главным инженером был. - Обойдусь. - Обойдешься, - сказал Сидоркин. - Так вот и будешь всю жизнь старшим прорабом, если еще не понизят. - Ты думаешь, все счастье в том, какое место занимаешь? - спросил я. - А ты думаешь в чем? - Не знаю, - сказал я. - Может, и в этом. А может, и нет. По крайней мере, я знаю, что живу, как хочу. Не ловчу, не подлаживаюсь под кого-то, не дрожу за свое место. - Не дрожишь, - сказал Сидоркин. - Потому и летаешь с места на место. Теперь тебя здесь съедят. Куда денешься? - В Сибирь поеду, - сказал я. - Ребята зовут. Вместе в институте учились. - А ребята тебе квартиру приготовили? - Не в квартире дело, - возразил я. - Кто знает, может, и в квартире. Сколько можно человеку мыкаться без своего угла, без семьи, без... А, что говорить! - Сидоркин махнул рукой. - Давай выпьем. Таким серьезным я его никогда еще не видел. Мы выпили. Сидоркин поставил бутылку под стол. Сделал он это во время - в столовую вошли знакомые нам дружинники. Остановившись у дверей, они быстро сориентировались в обстановке и направились к нашему столику. Высокий дружинник отогнул скатерть и заглянул под стол. - Поднимите, пожалуйста, ноги, - попросил он Сидоркина. - Пожалуйста, - сказал Сидоркин и поднял ноги. Под столом ничего не было. Дружинники переглянулись и пожали плечами. - Ладно, пошли, - сказал высокий, и они направились к выходу. Но Сидоркин остановил их. - Ребята, показать? - спросил Сидоркин. Он был опять в своем репертуаре. Дружинники снова переглянулись, и маленький первым не выдержал. - Покажите, - спросил он. - Только прежний уговор - никому ни слова, - на всякий случай условился Сидоркин. - Никому, - хмуро буркнул высокий дружинник. - Ну что с вами делать, - вздохнул Сидоркин, - глядите. - Он поднял правую штанину - под ней на тыльной стороне ступни стояла пустая бутылка. 24 В прорабской сидели трое: Шилов, Дерюшев и Писатель. - Шилов, - спросил я, - плотники работают? - Работают, - сказал Шилов, - да что толку? Все равно не успеют, полчаса осталось до конца. - Хорошо, - сказал я, - сколько успеют, столько сделают. Дерюшев, заварил решетку? - Нет. - То есть как? - Да так, - Дерюшев флегматично пожал жирными плечами. - Баллон с кислородом надо поднять на четвертый этаж, а кран отключили. - И вы, такие здоровые лбы, не можете поднять один баллон? - спросил я совершенно спокойно, но чувствуя, что скоро сорвусь. - Как же поднимешь, - сказал Дерюшев, - когда в нем больше центнера весу? - А ты знаешь, как египтяне, когда строили пирамиду Хеопса, поднимали на высоту в сто сорок семь метров глыбы по две с половиной тонны? - Без крана? - недоверчиво спросил Писатель. - Без крана. - Без крана навряд, - покачал головой Шилов. Конечно, можно было на них орать и топать ногами, но этим их не проймешь. - А ну-ка пошли, - сказал я и первым вышел из прорабской. Баллоны лежали возле подъезда в грязи. Я поднял с земли щепку, поставил баллон на попа и очистил его немного. Потом взвалил его на плечо. Шилов, Писатель и Дерюшев выступили в роли зрителей. Пройдя первые десять ступенек, я понял, что слишком много взял на себя. Лет пять назад я мог пройти с таким баллоном втрое больше, теперь это было мне не под силу. Меня качало. На площадке между вторым и третьим этажом я споткнулся и чуть не упал. Но вовремя прислонил баллон к батарее отопления. Подбежал Шилов. - Евгений Иваныч, давай подмогнем. - Ничего, - сказал я, - обойдусь. Неужели я так ослаб, что ничего уж не могу сделать? Я пошел дальше. У меня еще хватило сил осторожно положить баллон на пол. - Ну что, - сказал я, - поняли, как строилась пирамида Хеопса? - Вам бы, Евгений Иваныч, заместо крана работать, - почтительно пошутил Писатель. Я ему ничего не ответил. Я сказал Дерюшеву, чтобы сейчас же заварил решетку, и Шилову, чтобы потом закрыл прорабскую и отнес ключ в контору. После этого я пошел домой. Мне нездоровилось. Дома я разделся, умылся, согрел чаю. Ко мне пришла Машенька, и мы стали пить чай вместе. Я наливал ей в блюдечко, и она, сидя у меня на коленях, долго дула на чай, чтобы он остыл. Потом мне стало плохо. Я снял Машеньку с колен и пошел к кровати. Мне показалось, что кровать слишком далеко и я опустился на пол. Машенька засмеялась. Она подумала, что я играю. Пол подо мной качался, и стены тоже. Мне вдруг показалось, что я лечу куда-то вверх ногами. Так, говорят, наступает состояние невесомости. 25 Сразу после праздника ударил мороз и прошел снег. Теперь все вокруг бело: белый снег, белые простыни, белые халаты. Больница, в которой я лежу, - одна из лучших в городе. Здесь тепло и уютно, много света и воздуха. И если вначале мешает запах лекарств, то потом постепенно к нему привыкаешь. В палате двенадцать коек. Люди все время меняются. Когда кто-нибудь должен умереть, старшая санитарка тетя Нюра заранее кладет у его постели чистое белье, потому что больничные койки не должны пустовать. И я и мои соседи знаем, что если возле кого-нибудь кладут свежие простыни, то он уже не жилец. Тетя Нюра утверждает, что за всю жизнь не ошиблась ни разу. А вообще она приветливая и услужливая старушка. Все двенадцать часов своего дежурства она проводит на ногах, ходит от койки к койке - там поправит одеяло, здесь подаст "утку" или еще чем услужит. Я ее всегда встречаю одним и тем же вопросом: скоро ли она принесет мне белье? И старушка тихо смеется - она рада, что ей попался такой веселый больной. Больница - хорошее место для размышлений. Здесь можно оглядеть все свое прошлое и оценить его. Можно думать о настоящем и будущем. Я прожил жизнь не самую счастливую, но и не самую несчастную - многие жили хуже меня. Может быть, при других обстоятельствах я мог бы стать... А кем я мог бы стать? И при каких обстоятельствах? Да, конечно, если бы я не пошел на фронт, и вовремя кончил институт, и активничал на собраниях, и вступил в партию, и ни за кого не заступался, и был равнодушен к собственному делу, и кидался со всех ног выполнять распоряжение любого вышестоящего идиота, и лез наверх, распихивая локтями других... Но тогда я был бы не я. Так стоят ли любые блага того, чтобы ради них уничтожить в себе себя? Я всегда знал, что не стоят. Только один раз в жизни заколебался, но устоял и не жалею об этом. Но иногда мне приходит на ум, что я что-то напутал в жизни, что не сделал чего-то самого главного, а чего именно - никак не могу вспомнить. И тогда мне становится страшно. Мне всего сорок два года. Это ведь совсем немного. Я еще мог бы долго жить и сделать то самое главное, чего я никак не могу вспомнить. Если я завтра умру, от меня ничего не останется. Меня похоронят за счет профсоюза. Ермошин или кто-нибудь такой же бойкий, как он, соврет над моим гробом, что память обо мне будет вечно жить в сердцах человечества. И наши прорабы - та часть человечества, которая знала меня, - вскоре забудут обо мне и если вспомнят при случае, то вспомнят какую-нибудь чепуху вроде того, что я сгибал ломик на шее. Каждый день между шестью и семью вечера ко мне в гости приходит Клава. Пользуясь своими связями, она приходила даже во время карантина, когда больница для посещений была закрыта. Она садится рядом со мной, и мы долго говорим о разной ерунде, вспоминаем, как жили на Печоре, как познакомились. И она задает мне разные вопросы, и я отвечаю, и, как ни странно, это ничуть не раздражает меня. Однажды она сказала, что, как только мне станет лучше, она тоже ляжет в больницу. - Зачем? - спросил я. Она вдруг покраснела и сказала: - Ты сам знаешь зачем. И я удивился, что она покраснела. Ведь не девочка, и столько лет мы знаем друг друга. Но мне почему-то было приятно, что она покраснела. - Никуда ты не пойдешь, - сказал я ей. - Особенно если мне станет лучше. Пусть все остается, как есть. У нас будет ребенок, и мы никогда не будем ссориться. Только бы мне стало хоть немножечко лучше. - Все будет хорошо, - сказала Клава. - Я говорила с лечащим врачом, он обещает, что через недельку ты сможешь ходить. Обещает. Что она может обещать, когда у меня разрыв не рубцуется? - Между прочим, я с ней хочу поговорить. Может, она разрешит мне ухаживать за тобой. - Нет, нет, нет, - пугаюсь я. - Не хватает еще того, чтобы ты выносила после меня горшки. - Это не так уж страшно, - улыбается она. Нет, я, конечно, не могу ей этого разрешить, хотя знаю, она с радостью пошла бы на это. Что-то не могу я представить себе в этой роли Розу. Может быть, настоящая любовь заключается именно в том, чтобы и горшки выносить. Однажды в палате появился Сидоркин. Он был все такой же тощий, а мне казалось, что за это время все должны были перемениться. На нем был белоснежный халат и, по обыкновению, грязные ботинки. Просто удивительно, где человек может найти столько грязи в такую погоду. Тетя Нюра посмотрела на его ботинки осуждающе, но ничего не сказала. Сидоркин сел на стул рядом со мной и положил на тумбочку кулек с мандаринами. - Лежишь, значит? - Как видишь. - Что же это ты так, - сказал Сидоркин, - подкачал? От нервов, что ли? - Нет, - сказал я. - Просто я слишком много поднял. Что нового в управлении? - Новостей вагон и маленькая тележка, - сказал Сидоркин. - Тут вот я тебе подарок принес. Он вынул из кармана затасканную газету, развернул ее и протянул мне. Там был напечатан очерк под рубрикой "Герои семилетки". Очерк назывался "Принципиальность". Начинался он так: "В тресте "Жилстрой" все хорошо знают прораба Самохина. Этот высокий широкоплечий человек с мужественным лицом и приветливым взглядом пользуется уважением коллектива. "Наш Самохин", - говорят о нем любовно рабочие". В Гусеве-то я не ошибся... 1962