слоем глины, а потом ставят пять или десять крестов. Ну кто догадается из живых еще фрицев, что тут двадцать покойников? Пять! Об этом говорят кресты... В тот день ни минуты не передохнул Сергей. Желтая вязкая глина липнет к лопате; огнем жжет ладони шершавая ручка; раскис-расползся сапог, которым нажимает Сергей на ушко лопаты... Красноватые пупырышки цветущего щавеля машут, зовут голодный блестящий взгляд. Да как отойти от могилы? Как нагнуться, чтобы вырвать пучок травы и запихать его в рот? - Лос, лос, менш! - рычат конвоиры, многозначительно потряхивая автоматами... ...Попыхивает комендант лагеря гамбургской сигаретой. Досасывает ее до самых пальцев. Брызгается его пенсне искорками солнечных зайчиков, но не загораживают они горбатой мушки пистолета. Чиркнул в кучу пленных "бычок", бросились на него со всех ног двадцать человек. И поднимет торжественно пистолю фашист, и качнется назад, оттолкнутый выстрелом. Шарахнутся девятнадцать пленных в сторону, но обязательно останется лежать в грязи обладатель окурка, нелепо дергаясь телом. Да, плохо стреляет немец! Не может он сразу вырвать жизнь из русского. Долго колотит тот каблуками землю, словно требуя второй выстрел... Партиями от десяти до двухсот человек каждый день гоняют немцы пленных на работы. На станцию железной дороги для выгрузки песка из вагонов всегда требовалось двести человек. Там от шести часов утра до восьми вечера пленные не получали даже капли воды. Зато через день в железных бочках из-под красителей варилась для них крапива. Рвали ее сами же пленные в оврагах и буераках близ станции. Целыми охапками запихивали ее в бочки, заливали водой и кипятили. Да не получишь ведь и этого больше установленной нормы! Согласно немецкому "закону", пленному полагалось 0,75 литра "варева"... За городом, в дымке утренних паров, встало хохочущее до дрожи в лучах молодое весеннее солнце. Его появление каждый день встречали пленные, выстроившись по пяти. Становились по старшинству звания - майоры и равные им, капитаны и равные им - и, окруженные автоматчиками, уныло и молча шли на работу. Вот уже третий день Сергей с партией в десять человек шел работать у зенитчиков. Располагались те в лесу, в пятнадцати верстах от города. Была там надежда получить граммов сто - двести хлеба и "великая возможность смыться", как говорил новый приятель Сергея капитан Николаев. На работе старались держаться вместе. Несет ли Сергей полено дров - Николаев шагает сзади, поддерживая конец дровины и поглядывая: авось отвернется конвоир... Как-то Сергей и Николаев работали в складе масел и красок. - Подозрительна эта штука, - указал капитан на притаившийся в углу пузатый бочонок. - Спирт у них в таких бывает... - И что? - Как что? Фляга есть у меня, понял? - Ну? - На носу баранки гну!.. Полицейским отдадим - килограмм хлеба получим в побег. Немец-старик ни на минуту не спускал глаз с работающих. Притулившись на бочке, он посасывал трубку, опершись на винтовку. - Задушить бы - и айда! - крикнул на него капитан. - Закричит гад, немцы за стеной... - Вот что, - предложил Николаев, - захоти-ка ты в уборную. Он меня оставит, так я установлю, что в бочонке... Жестами и движениями кое-как объяснил Сергей немцу, что он хочет. Тот неохотно вскинул на ремень винтовку и ворча поплелся за Сергеем, оставив капитана в закрытом складе. Долго сидел в кустах Сергей, поглядывая на полуотвернувшегося от него немца. - Шнелль, менш! - наконец не выдержал тот. - Не лезет, дедушка! - Вас ист дас, гедюшка? - Трудно, говорю. Запеклось к черту все! - Лос, сакрамент! {Давай, проклятый!} - разозлился фашист и, подойдя к Сергею, потащил его за плечо. Каково же было его удивление, когда он не увидел результатов сидения пленного! - Ду люгст. Вильст нихт арбайтен?! {Ты врешь Не хочешь работать?!} Подталкиваемый прикладом, Сергей вернулся в склад. Николаев сосредоточенно продолжал перекатывать бочки. - Готово! - пояснил он Сергею. - Древесный только... Бежать, однако, не удавалось. Был за командирами особый присмотр, да и уходить хотелось наверняка, не попадаясь: пойманных убивали тут же. Вдруг нежданно-негаданно запретили командирам выход из черты лагеря на работы. Это отнимало многое и у многих. У одних рушились упования на "подкалымить жратву", у других гибли надежды на скорый побег. - Вот тебе и смылись! - сокрушался капитан. - Опытнее будем! - злился Сергей. ...В пять часов утра выстраивался лагерь за получением хлеба - буханки на четверых. Шли нескончаемой вереницей люди, давно потерявшие человеческий облик в страшных условиях фашистского плена. Испуганные партизанским движением, гнали немцы в лагерь окрестных жителей - ребятишек двенадцати лет и стариков - семидесяти и выше. В семь часов вечера вновь вырастала бесконечная очередь пленных. К тому времени в кухнях поспевала баланда. Ходуном прыгает черпак - раз в котелок, раз по голове просящего подбавить. Бывает, крепко стукнется черпачок по стриженой голове, и зазвенит-запрыгает отвалившаяся жестянка. Останется в руках у полицейского долгий дрын-ручка, и пойдет бандит выколачивать ею пыль из шинелей, а память из голов. Долго стоят в очереди, ожидая ремонтирующийся черпак, пленные, посылая сто чертей в душу и печенки тому, на чьей голове он обломился... А за проволокой, не доходя до нее десяти метров, маячат разноцветным тряпьем бабы, дети. Пришли они из ближних деревень к отцам, дедам, сынкам. Подперев голову рукой, вдруг не выдержит какая-нибудь из них да и заголосит. Переливами печали и горести льется по лагерю причитающий голос: Ии-и ты-и-и жа-а, мой родненьки-и-й сыно-о-чиик, Ясненьки-и-ий све-е-етик ни-на-гля-а-дный За-а што-о тебе-ее доста-а-а-лась до-о-ля го-орькая, Го-о-оло-ву-шка ты-и моя-а ни-ща-сна-ая!.. Повернут головы на скорбный материнский голос дети-подростки и зашмыгают носами. Станет среди лагеря заросший бородой дядя, прислушается, сплюнет и скажет: - Тьфу ты, скаженная! Все нутро волокеть... Выходят послушать соло и немцы. Да непонятны им смысл и содержание русского плача-песни, не знают они, как рождаются такие звуки-стоны! Не слышат они в них смертельной тоски и ненависти, бесконечной любви и терпения... Черной душной стеной обрушивается ночь на лагерь. Погребают ее обломки-минуты мысли и надежды людей, успокаивают их несложные желания... ГЛАВА ШЕСТАЯ  Вагоны, постукивая на стыках рельсов, лениво двинулись за паровозом и, лязгнув буферами, притихли вновь. Крепко-накрепко затиснуты в петли дверей ржавые кляпы железных засовов. Все той же колючей проволокой забиты-опутаны окна, и задумай шальной воробей пролететь в окно - повиснет он, наколовшись на растопыренные рожки колючки. Сорок семь тел распластались в вагоне. Лежать можно только на боку, тесно прижавшись к соседу. И все равно десять человек должны разместиться на ногах лежащих вдоль стенок людей. Душно и вонюче в вагоне. Тяжело дышат пленные пересохшими глотками. Вторые сутки стоит состав на станции, не двигаясь с места. Знают пленные, что это - смерть для всех! Съедены еще в лагере "дорожные продукты" - две пайки хлеба. Кто знает, куда везут их, сколько дней еще простоит поезд?.. Жестокой дизентерией мучился Сергей. В желудке нет и грамма пищи. Еще три дня тому назад он перестал есть хлеб и баланду. За это время сэкономил три пайки хлеба, и вот теперь кричат они в раздувшемся кармане: "Съешь нас!" Нет сил отогнать эту мысль. Тянется невольно рука к карману с пайками, погружаются ногтистые пальцы в мякоть. "Корку лучше!" - мелькает мысль, одобряющая действие рук, и щиплют пальцы неподатливый закал корки, подносят украдкой от глаз ко рту. "Нельзя, подохнешь!" - шепчет кто-то другой, более твердый и властный, и пальцы виновато и бережно относят крошку хлеба назад в карман. И опять останавливаются на пути, благословляемые на преступление жалким, трусливым и назойливым шепотком: "Чего уж там, бери и ешь..." - Нельзя, понимаешь, сволочь?! - громко шепчет Сергей. Глядит Николаев сочувствующими глазами, спрашивает: - Болит? А сам думает: "Уже бредит, помрет..." - Я не сошел с ума, капитан, - говорит Сергей, - но я до смерти хочу есть... противное желание! - У тебя кровь идет и какая-то зелень. Есть нельзя. - Есть "не есть"! - пробует шутить Сергей. Стоит поезд. Вторая ночь! Хрипят, задыхаясь, пленные, льнут воспаленными лбами к железным обручам вагона. Лишь на рассвете третьего дня, дрогнув, дернулся состав, и на рассвете же Сергей не выдержал и съел сразу две пайки хлеба. "Все равно умру, так лучше наевшись", - решил он. А часа через два в животе начались жуткие рези. Корчится Сергей, задевая ногами лежащих, до крови кусает губы, стараясь не закричать. Выступили на его лбу росинки пота, и откуда взялись - бог весть! Вытащил из-за голенища ржавую корявистую ложку капитан и, наклонившись к Сергею, приказал: - Разевай рот! Полностью засадил Сергей ложку в горло. Рвутся наружу внутренности, наизнанку выворачивается желудок. - Больше в тебе нет ничего, - успокоил Сергея капитан. Чувствовал Сергей и сам невольную иронию в словах Николаева. Теперь в нем и впрямь слишком мало чего осталось... Нет, не так! Ты не прав, капитан! То, что там есть, в самой глубине души, не вырыгнул с блевотиной Сергей. Это самое "то" можно вырвать, но только цепкими когтями смерти. Иным путем нельзя отделить "то" от этого долговязого скелета, обтянутого сухой желтой кожей. Только "то" и помогает переставлять ноги по лагерной грязи, только оно в состоянии превозмогать бешеное чувство злобы, желание вспыхнуть на минуту и испепелить в своем пламени расплывчатое пятно, маячащее перед помутившимися глазами, завернутое в зеленое, чужое... Оно заставляет тело терпеть до израсходования последней кровинки, оно требует беречь его, не замарав и не испаскудив ничем! "Терпи и береги меня! - приказывает оно. - Мы еще дадим себя почувствовать!.." - Нет, капитан, во мне осталось все, что было! - со злобой отвечает Сергей. - Да вот оно, что было в тебе! - указывает на кучку сероватой массы Николаев. - Ты одурел, мой друг, от голода, - уже спокойней проговорил Сергей, - возьми мою пайку и съешь... На четвертый день пути, пленных выгрузили в Смоленске. Большая часть командиров не могла двигаться. На станцию пришли автомашины и, нагрузившись полутрупами, помчались в лагерь. Из кузова грузовика Сергей глядел на безжалостно истерзанный город-герой. Сожженные немецкими зажигательными бомбами, дома зияли грустной пустотой оконных амбразур, и казалось, не было в городе хоть единственного не пострадавшего здания. На окраине города жили пленные. Лагерь представлял собой огромный лабиринт, разделенный на секции густой сетью колючей проволоки. Это уже было образцово-показательное место убийства пленных. В самой середине лагеря, как символ немецкого порядка, раскорячилась виселица. Вначале она походила на букву "П" гигантских размеров. Но потребность в убийствах росла, и изобретательный в этих случаях фашистский мозг из городского гестапо выручил попавших в затруднительное положение палачей из лагеря. К букве "П" решено было приделать букву "Г", отчего виселица преобразилась в перевернутую "Ш". Если на букве "П" можно было повесить в один прием четырех пленных, то новая буква вмещала уже восьмерых. Повешенные, согласно приказу, должны были провисеть одни сутки для всеобщего обозрения. Секция командного состава лепилась в заднем углу лагеря. Состояла она из двух бараков и была строго изолирована от других. В Смоленском лагере пленные были разбиты на категории: командиры, политсостав, евреи и красноармейцы. Была предусмотрена каждая мелочь, чтобы из одной секции кто-нибудь не перешел в другую. За баландой ходили отдельными секциями - под строгим наблюдением густой своры немцев. Командиры, политсостав и евреи не допускались до работы. Сидели эти люди на строгом пайке, томились без курева. По вечерам, когда пленные группами возвращались с работ, в самой большой секции, где были красноармейцы, открывался базар. Было там все - начиная с корки хлеба и кончая пуговицей, ножиком, ремнем, обрывком шпагата и ржавым гвоздем. Делалось и добывалось это так: напрягая всю мочь, вскидывает тяжелую кирку пленный, ковыряя мостовую. Так и кажется: вот взмахнет еще разок - да и завалится в грязь, вконец обессиленный и истощенный. И проходит мимо какая-нибудь старушка. Остановится она, долго глядит на касатика, потом, вздохнув, присядет на корточки и достанет из узелка яичко. - Съешь, родимый, помяни грешную душу рабы божьей Апросиньи... А вечером яичко переходит из рук в руки торгующих. - Штой-то у тебя? - Ицо. - Сколько? - Пайка. - Дай погляжу... какой-то она таво... желтая. - От породистой курицы потому... - А ты што курицу то...? - Выходит же счастье вот таким тухтарям! - И хто ему дал ицо, черти его возьми... Так с каждым ассортиментом товара на базаре военнопленных. Уж не может стоять на ногах продавец кроличьей булдыжки. Плюхнулся он в грязь, подогнув калачиком ноги, и бормочет в полузабытьи: - Кому трусятины? Кому трусятины? Сотни рук пробуют синеватый кусочек, соблазнительно пахнущий мясом. Падает он в навоз, очищается и вновь предлагается "покупателям". - Да съешь ты сам свою трусятину! Помрешь ить, пока продашь. - Эй, кому загнать по дешевке? - Што-о? - Душа лубезный, купи котелок баланды! Свежий, вкусный, красивый! - Кому ножик за понкрутку? - У кого кусок резины есть?.. Сергей и капитан стояли у проволочной стены, следя за оживленной торговлей на базаре. - А знаешь, - предложил Николаев, - не мешало бы сходить на эту черную биржу. - Пайку перепродать? - Нет, кальсоны; покурить бы малость... Но в этот момент начали разгонять базар и строить людей. Построились и командиры. - По направлению виселицы - шагом марш! - скомандовали полицейские. Туда же шли и другие секции. - Кому-то наденут сейчас гитлеровский галстучек, - шепнул Николаев. Запрудив обширную площадь, пленные образовали пустоту вокруг виселицы. Немцы-конвоиры остервенело следили за секциями командиров, политсостава, евреев. Кроваво-красным шаром закатывалось в полоску сизой тучи солнце на окраине лагеря. Духота летнего вечера повисла над площадью тяжелым пушистым одеялом. - Дай проход! Разойдись в стороны! - послышались голоса. В образовавшийся живой коридор вошли немцы. Их было семь человек. Окружили они понуро шагавших двух пленных. Долговязый нескладный офицер сразу же заговорил что-то на своем языке. - Военно-полевой суд... - начал переводчик; и рассказал, что немцы решили повесить двух пленных за то, что, работая в складе на станции, они насыпали себе в карманы муки... - А много мучки-то взяли? - послышался голос из толпы. Обреченные были явными противоположностями друг другу. Первый являл как будто все признаки предсмертного отупения. Раскрыв губы, он бессмысленно глядел на переводчика белесоватыми неморгающими глазами. Парень был велик и широк костью, видать, вял и неповоротлив. Изредка он всхрапывал носом и проводил по нему рукавом гимнастерки. Второй, лет под тридцать, щуплый и низенький, загорелый до черноты, был похож на скворца. Он стоял, нервно переминаясь с ноги на ногу, ни разу не взглянув на толпу пленных и на читавших ему смертный приговор. Пока переводчик говорил, немцы ладили петли веревок, встав на аккуратно сколоченные козлы. - Дорогие, век не забуду... не надо! - заколотил себя кулаками в грудь "скворец". - Не буду... с голоду это я... Родимые, ненаглядные мои, - бредил он, упав на колени. - Подымись, дура бловая! - спокойным басом загорланил его одновисельник. - Разя это люди? Это жа анчихристы! Увстань жа, ну!.. И, неторопливо взяв за плечо коленопреклоненного, он легко поставил его на ноги. Живчиком бился чернявый в цепких руках немцев. Брыкался и кусался, не давая просунуть голову в петлю веревки. Все так же не торопясь и деловито влез на козлы белоглазый парень, сам надел себе веревочный калачик на длинную грязную шею и, качнувшись, грузным мешком повис прежде чернявого, уродливо скривив голову... ...В голубени июльского неба кусками пышного всхожего теста плавают облака. Жарят погожие дни стальную вермишель колючек проволоки, разогревают смолу толевых крыш бараков, и сочатся блестящие черные сосульки каплями смачной патоки. Думают люди о пище днем и ночью. Подолгу ведутся в темноте разговоры-воспоминания - кто, когда и как ел. - Ну, встаешь это себе, делаешь, понятно, зарядку, а на кухне уже слышишь: ттччщщщии-и!.. Пара поджаренных яичек, два-три ломтика ветчинки... Да-а! Запивал все это я стаканчиком холодненького молочка... знаете такое? А в обед... - Это што-о! Я вот, так я кушал так: утром не ел ничего! - Ну, это уж вы напрасно! Почему же? - А понимаете, не хотел. Привык! - Как так можно! Могла же ваша жена, скажем, поджарить вам белый хлебец в сливочном маслице... румяненький, горяченький... с сахарцом, понимаете? - Да, конечно, но... рацион, так сказать... - Ах, что там! Это вы просто... извините, дурак были, что не кушали!.. Это в углу, где спали "старички" по чину и годам. Во втором же: - Заходишь в буфет, берешь пару булок по тридцать шесть, пару простокваш - ббабахх! А в двенадцать - в столовую. Опять берешь: солянку, пожарские, кисель и пять пива. Шарахнешь - и до семи!.. Это вспоминали свое житье-бытье те, кому не могла жена "поджарить в сливочном маслице". Это были холостяки... ...В самую последнюю очередь получали командиры баланду. Поблескивают в их руках котелочки, баночки из-под консервов, а за неимением того и другого держат за ремешки некоторые и каски. - У вас, капитан, губа не дура! Посудинку-то себе вы подыскали вместительную! - Скажите, товарищ подполковник, вы... если не ошибаюсь? - Да, я армянин. - Встречали ли вы там, у себя, более роскошную пиалу, чем вот эта ваша? - Майор Величко, что вы думаете, сколько касок баланды вы могли бы опрокинуть за один присест?.. Так доходили до кухни. Посреди бесстенного навеса стояли две ванны, наполненные чем-то желтым, жидким. Это и была баланда, сваренная из костной муки. Возвращались в бараки, бережно неся содержимое своих сосудов. Чинно рассаживались на нарах, и в первые минуты был слышен лишь жадный всхлип губ, сосущих баланду. - Товарищ военинженер, вы жаловались на катар, так вот не желаете ли доесть мою баланду? Молодежь была неутомимей. Выпив баланду, заводила она разговоры, споры, воспоминания. - Повторяю, внешность не показатель внутреннего достоинства человека, - горячился лейтенант Воронов. - Я знаю один характерный случай. В моей учебной роте был курсант Пискунов. Фамилия его говорила за все: он был похож на цыпленка-заморыша. Учился плохо. Как-то спрашивает его тактический руководитель: "Вот вы, курсант Пискунов, ведете взвод. Наблюдатель подал знак - "воздух". Ваше решение"? А Пискунов стоял-стоял да и решил: "Я, - говорит, - подаю команду - "спасайся кто как может!" Ну, понятно, хохот в аудитории, плохая отметка и прочее. Но дело не в этом. Пискунов был аттестован на младшего лейтенанта. А в первые же месяцы войны, командуя взводом, он заработал орден Ленина. И заметьте: единственный из всего училища тогда!.. ГЛАВА СЕДЬМАЯ  В один из августовских дней 1942 года, когда над лагерем проплывали белые мотки паутины, командиры были выстроены, чтобы получить "дорожные продукты". Путь, видимо, предстоял долгий: была выдана каждому целая буханка хлеба из опилок в 800 граммов, что составляло четырехдневную норму. - В Германию везут. Надо бежать в пути, - пояснил Сергей. Идя на станцию, Сергей и капитан съели одну буханку, оставив другую на дорогу. Погрузка проходила быстро. Немец отсчитывал десять пятерок и подводил их к вагону. В дверях сразу же создавалась пробка. Каждый стремился залезть в вагон не последним, ибо из пятидесяти человек двенадцати придется стоять за неимением места. Пятидесятку Сергея немец подвел к французскому вагону. Это были очень практичные и удобные вагоны для перевозки мертвых грузов и братские гробы для пленных. Герметически закупоренные, без окон, обитые изнутри жестью, эти вагоны были настоящей тюремной камерой, уничтожающие малейшую возможность побега. - Кажется, все! - покачал головой Николаев. - Нет. Остановки. - Не выпустят... - Тогда... тогда останется последняя возможность - вот! - указал Сергей на железную петлю, вбитую в стенку вагона. Николаев долго не отрывал глаз от этой петли. Поезд с места набрал скорость и около пяти часов не останавливался, убаюкивая разомлевших от нестерпимой жары людей. Никто не имел ни малейшего представления, куда идет состав и на какой станции остановился сейчас. Разразившаяся ночью гроза охладила вагон, дышать стало несколько легче. Когда в узкие, словно прорезанные осокой, щели дверей вагона просочилась молочная сыворотка рассвета, поезд, ухнув, вновь помчался вперед. За вторые сутки пути еще ни разу не открыли двери вагона. Душный смрад висел в воздухе, дышали через рот, чтобы не чувствовать вони. Первые сутки без воды. Вторые. Третьи. Утро четвертого дня. Грузный майор Величко, подложив под голову каску, служившую ему ранее котелком, не шевелился и не стонал вот уже несколько часов. А к вечеру четвертого дня пути, пронзительно завизжав, стали открываться двери вагонов. Хлынувший поток света и свежего воздуха ошеломил всех. Люди лежали, не двигаясь и ничего не желая. - Раус, раус! {Вон, вон} - вопили немцы. От истощения пергаментной бумагой шелестели перепонки ушей, носом нельзя было дышать - шумом и треском наполнялась голова. Взяв за руки один другого, Сергей и Николаев вылезли из вагона. Ноги не держали, и Сергей опустился на рельс. Вокруг выгружаемых пленных собралась толпа зевак в гражданских одеждах. Слышался непонятный и смешной выговор чужого языка. Сергей с трудом поднял голову на фасад ближайшего здания. Жирной чернотой оттуда брызнуло слово из нерусских букв. "Каунас", - разобрал Сергей... По городу шли медленно, нестройно. Завернутые в коверкот туши мяса немецких колонизаторов торжественно и самодовольно пялили лорнеты на серую муть лиц пленных. Было интересно и странно видеть толпы гуляющих людей и еще непонятней воображать, что эти вот люди спят у себя в квартирах, ложась и вставая когда им вздумается, что они вдосталь имеют пищу и сами могут брать ее из шкафов... Странным казался и этот город с узенькими уличками и кафельными шпилеобразными крышами приземистых домиков. Медленно и молча продефилировала партия пленных командиров по центру города. Было воскресенье, и острые шпили костелов начинивали воздух медными вздохами колоколов. Теперь шли уже по тесным уличкам предместья Каунаса. Из приусадебных садиков пахло прелой морковью и увядшими лопухами. - Яаки! - не закрывая губ, произнес Николаев. Сергей повернул голову, и глаза его скользнули по бледно-розовым гирляндам яблок. - Да, яблоки... Каунасский лагерь "Г" был карантинным пересылочным пунктом. Не было поэтому в нем особых "благоустройств", свойственных стандартным лагерям. Но в нем были эсэсовцы, вооруженные... железными лопатами. Они уже стояли, выстроившись в ряд, устало опершись на свое "боевое оружие". Еще не успели закрыться ворота лагеря за изможденным майором Величко, как эсэсовцы с нечеловеческим гиканьем врезались в гущу пленных и начали убивать их. Брызгала кровь, шматками летела срубленная неправильным косым ударом лопаты кожа. Лагерь огласился рыком осатаневших убийц, стонами убиваемых, тяжелым топотом ног в страхе метавшихся людей. Умер на руках у Сергея капитан Николаев. Лопата глубоко вошла ему в голову, раздвоив череп. ...После смерти друга нервы Сергея сдали. Ходил он подавленный, мрачный. Все навязчивей липла мысль о "последней возможности". "Разогнаться и об острый угол барака... самому", - думал Сергей. На шестой день пребывания в этом лагере пришедшие конвоиры выстроили сто человек и повели их за лагерь. В это число попал и Сергей. Шли зеленеющей долиной, сплошь усеянной огромными камнями-валунами. Эти валуны пленные должны были катить в лагерь. Для чего понадобились они там - было непонятно. Лагерь был карантинный, и под этим словом надо было понимать издевательство. Четыре человека катили пятидесятипудовый камень. Вдавливался он неровными формами в сырую почву, накатывался на ноги, выматывал последние шаткие силы. Долину, где белели валуны, окаймлял густой опушкой боярышник, а за ним позванивал золотыми сережками созревший овес. На две-три четверки пленных приходился один конвоир. Он оборачивался, поглядывал на отстающих, останавливался закуривать, уткнув морду в растопыренные ладони рук. - А ну, братцы, бежим! - предложил своей тройке Сергей. - Как? - Подкатим валун к кустам, а там - врассыпную!.. - Побьют... День, видно... Соглашался один, совсем еще мальчик, с вздернутым носиком и проникновенными голубыми глазами. На вид ему нельзя было дать и семнадцати лет. Двое же трусили. - Ну, малыш! - чувствуя холодок в груди, шепнул Сергей пленному, доверчиво и вопросительно глядевшему на него. - Держись!.. А вы - как знаете! - бросил он оставшимся у валуна. К кустам подошли шагом, не взглянув в сторону конвоира. Видел ли он их, нет ли, Сергей не знал. Уже далеко позади остались кусты; мнется под животом сухой, звенящий овес, путается в пальцах повитель гороха. Часто дышит ползущий рядом с Сергеем мальчик - не отстает. Но в долине уже поднялась суматоха и слышен гвалт немцев. Замерли без движения беглецы, стараясь не шелохнуть ни одной овсяной былинки. Эх, если б можно было провалиться в землю!.. Шарят, рыскают в кустах немцы, бьют тесаками оставшихся у злополучного валуна двух пленных. Щелкая затворами винтовок, пять фашистов редкой цепью направились к полосе овса. "Девяносто восемь человек остались в долине и с ними лишь пять конвоиров! Если б они сыпанули в стороны... Не больше сорока убитых, а остальные и мы..." - думал Сергей, чувствуя приближение смерти. Прыгают кованые сапоги по двум распростертым телам. Погружаются шипастые подошвы в мякоть животов, хрипящую грудь. Бьют немцы не злясь, не нервничая. Бьют спокойно, расчетливо, методично. Уже перестали тихо стонать беглецы. При толчке носком сапога дрожит всем корпусом холодеющее тело. Но немцы любят "порядок". Сто человек должны быть живыми сданы в лагерь - беглецы будут наказаны в комендатуре... ...Прикушенный язык разбух во рту мочалкой: не ворочается он при желании произнести слово. Течет изо рта не переставая слюна пополам с кровью. Выталкиваются вздувшимися губами странные нечленораздельные звуки. Глядит одним незаплывшим глазом Сергей на чугунный цвет лица своего товарища. Видит глаз две фиолетовые точки, доверчиво уставившиеся на него. - Аакх ыие аукх? - Не понимаю, - качает головой тот. Не поднимет Сергей перебитую в плече руку. Закрыв от боли глаз, добрался до левого кармана гимнастерки. Не скоро вытащил оттуда карандаш величиной с воробьиный нос. Написал на стене: "Как тебя зовут?" - Ванюшкой... Иваном. - А-а-о. А ыая - Ыйэяв. - Что вы говорите? "Хорошо. А меня - Сергеем", - написал Сергей. - Ойкхяо ы-е эыхк? - Восемнадцать, - понял Ванюшка. - А-а-о. - Да хорошего-то мало! Выбрав глазом белое пятно извести на стене, Сергей написал: "А если бы сейчас была вчерашняя возможность - ты бы вновь бежал? Только говори правду!" - Немедленно! - с неразгаданным до того в нем упрямством ответил Ванюшка. "Будем друзьями!" - размашисто начертил Сергей. После четырнадцатидневного карцерного заключения, из которых семь дней были голодными, "сухими", как определяли это немцы, Сергею и Ванюшке объявили, что они отправляются в штрафной лагерь. К тому времени группа военнопленных, с которой Сергей и Ванюшка прибыли из Смоленска, была вывезена из лагеря "Г" в неизвестном направлении... ...Бархатистыми кошачьими шагами неслышно подкрадывалась осень. Выдавала она себя лишь тихим шелестом засыхающих кленовых листьев да потрескиванием стручков акаций. Исстрадавшейся вдовой-солдаткой плачет кровавыми гроздьями слез опершаяся на плетень рябина; грустит по утрам солнце, встающее закутанным в шелковый сизый шарф предосеннего тумана... Штрафников было двенадцать человек. Их собрали с разных каунасских лагерей и вот теперь отправляли в Латвию. В вагоне расселись кто как мог. Места было достаточно. Коренастый курносый парень, роясь в карманах штанов в надежде "найтить хоть одну махорчинку", как он сам пояснил, рассказывал, не особенно обращая внимания на то, слушают его или нет: - Завел он всех в лес - а ить нас батальон полный! - и говорит: "Сымай шинели!" Ладно, сняли. Он опять говорит: "Примыкай штыки!" Примкнули. "Неожиданным ударом, - говорит, - отбить Петровскую!" Ну, и пошли мы, значит. К деревне этой по лошшине итить надо было, а ветер - спасу нима, нояберь потому был... Хрицы, знать, спали ишшо, не рассвело как надоть, и не видали нас. Эх, как закричали все "ура" - аш земля загудела - и пошли!.. Винтовка у меня об десяти патрон была, штык ишшо на ей такой, как ножик, каким свиней режут. Да-а. И вот аказия какая! Спят, черти, они в подштанниках! У нас ба, к примеру, за спанье в подштанниках на передовой - трибунал! а им - хоть ба хны!.. Я себе тоже бегу и "ура" кричу, потому не боязно и все кричат, и вижу: из машины, што стояла под поветью хаты, выпрыгнул хворменно одетый, при хвурашке, и то туда, то суда обкружится, а не бегит. Оробел вконец, знать, дурак... Я эта к ему, а он бултых на коленки! И так мне было желательно кольнуть его - ну хоть ты што тут! Кольнул... Штык, примерно, идет так, как в мешок, допустим, с рожью али гречихой, ишшо потрескивает штой-то внутрях. Ну, и када штычок залез, примерно, по дулу вот тут, пониже сисек, он и схватись за мою винтовку одной рукой, а другой - цоп за парабелку. Эх ты, думаю, босяк, крутульно умереть не желаешь! Бросил эта я "савате" свою, да как плюхнусь на его прямо пузом, а руками за хлебалку, и задушил, значит... Задушил эта я его, взял "савате", как положено, и думаю: дай, думаю, загляну в автана-бил, потому интересна. Полез. Гляжу - кулечки, коробочки какие-то... Разорвал одну - баночки такие зелененькие посыпались, номер на их стоит, как на нашем питаке. Да-а... Перервал пополам - цыгареты! Э, думаю стоп! Ну, понятна, взял только шесть штук баночек, потому трахвейное все одно што казенное. И все. А в обед кличет меня комбат. "Горшков, - говорит, - возьми винтовку свою, да на вот мешок, иди соломы набей в его и ко мне явись". Ну, думаю, в анбар запрет, потому доказал хто-нибудь, што я во время бою на цыгареты трахвейные позарился... Пока солому набивал в мешок - баночки в голянищу попрятал. Ну, мешок набил как надо, потому на ем самому лежать придется, и прихожу к комбату. Явился, говорю, товарищ капитан, согласно приказу! "Пойдем", - говорит. Пойдем, говорю, а сам думаю: обыск ба не сделал в голянище!.. Идем эта мы, и вижу, што не к анбару. Он на огород - и я. Он через тын - и я. Залезли в сад. Што, думаю, он хочет учинить со мною? Спужался, признаться, малость. "Привяжи, - говорит, - мешок к сливине". Привязал. "А теперь, - говорит, - примкни штык и покажи мне, как ты хвашиста утром колол". Ээ, думаю, пронес Илья-пророк тучу! Не то! Обрадовался, понятно, да как садану в мешок штыком - аш с дулом нырнул. "Вот, - говорит комбат, - так нельзя пырять. Я, - говорит, - видел, как тебя хвашист чуть не застрелил. Хорошо, - говорит, - у тебя красноармейская находчивость была тогда, а то б хана тебе!" И целый час учил меня штыком пырять, пока солома не вывалилась из мешка... Ну, назад когда шли, желательно мне было отблагодарить комбата - потому не посадил в анбар. Я и говорю: товарищ капитан, погодите. "Што такое?" - говорит. Сапог сниму, говорю, и сел на улице. Скинул эта я сапог, да второпях не тот. Скинул другой - баночки вывалились. "Это ты в машине взял?" - спрашивает капитан и смеется. Ну я, понятно, сказал, што струхнул, думал в анбар, и говорю: возьмите, товарищ капитан, на память от красноармейца Горшкова Алексея. Так он только одну сигарету закурил. Хороший был человек... ...Часов в двенадцать второго дня пути штрафники высадились в Риге. А на следующий день, в тяжелых деревянных колодках на ногах, Сергей и Ванюшка шагали по шоссе в штрафной командирский лагерь, отстоящий от Риги в восемнадцати километрах. ГЛАВА ВОСЬМАЯ  Саласпилсский лагерь командного состава "Долина смерти" раскинулся на правом берегу Западной Двины, на голой, открытой со всех сторон местности. Четыре пулеметные вышки и шестнадцать ходячих часовых охраняют пленных. Между густых рядов колючки, оцепившей и образовавшей лагерь, на метр от земли высятся мотки проволоки-путанки "бруно". Лагерь обнесен частым строем сильных электрических фонарей, ярко освещающих ряды проволоки. Бараки на ночь закрываются на замок; выход пленных за черту лагеря на работы строго воспрещен. Паек пищи, выдаваемый пленным, составлял 150 граммов плесневелого хлеба из опилок и 425 граммов баланды в сутки... Подходя к лагерю, Сергей и Ванюшка видели бледных, изнуренных людей, жуткими тенями бродящих по протоптанным ими тропинкам меж гряд тополей. У каждой тени вихлялась в руках аккуратно выстроганная палка-клюка, к ремню была прицеплена зачем-то миниатюрная лавочка. Пройдет бывший командир пять шагов, чувствует, что задыхается, ну и снимает лавочку и садится на нее передохнуть. - Это, наверное, из барака больных, - вслух подумал Сергей, входя с Ванюшкой в ворота лагеря. Один из пленных грустно покачал головой, увидев две новые жертвы "Долины смерти". - Идите, ребята, в третий барак, вон там! - прошептал он, указывая, куда должны пройти новички. "Странно, - думал Сергей, - моя жизнь пленного началась в третьем бараке. Оканчивается она тоже в третьем... Но это же невозможно!.. Так умереть страшно..." В новом жилище Сергея и Ванюшки было просторно. По голым доскам нар табуном ходят клопы - жирные, злые, вонючие. Лишь пятьдесят пленных жили в бараке к тому времени. Но это число уменьшалось с каждым днем на два, на три человека. Жуткой тишиной полнится барак. Редко кто обращается шепотом к товарищу с просьбой, вопросом. Лексикон обреченных состоял из десяти - двадцати слов. Только потом узнал Сергей, что это была мучительная попытка людей экономить силы. Так же строго расходовались движения. Тридцать медленных шагов в день считалось нормой полезной прогулки... Обессиленными, ставшими как восковые свечи пальцами, пробуют цепляться за жизнь люди. Тяжело переставляя колодки, идут, поддерживая друг друга, два товарища. В руках они держат по пучку травы. Существовала в лагере какая-то, только пленным ведомая, "питательная" трава "березка". Толкли ее в котелках, пока она пустит сок, потом размеренно жевали... На нарах, в изголовье каждого пленного, покачиваются маленькие примитивные "весы". Тоненькие фанерные дощечки искусно прикреплены нитками к горизонтальной палочке. На этих весах делят пленные между собой выдаваемый немцами хлеб. Кусок хлеба в сто пятьдесят граммов разрезается на сто, двести долек. Раскладываются потом эти крошки на дощечки и, наколотые на иглу, подносятся ко рту. Смакуется хлеб! Растягивается блаженная минута еды... Тихо, спокойно угасают пленные. Получит обреченный пайку, положит ее около глаз - полежу, полюбуюсь - да так и останется лежать навеки. В "Долине смерти" создали немцы непревзойденную систему поддержания людей в полумертвом состоянии. Пленных можно было уже не охранять - дальше одного километра от лагеря никто бы не ушел за целый день... Растерялись, помутнели Ванюшкины глаза-васильки. - Мы тоже умрем? - просто спросил он Сергея. - Нет. - А как же? Мне уже трудно залезать на нары... а только пятый день тут... В этот день Сергей подошел к седоголовому иссохшему старику с сохранившимися знаками отличия полковника. Он сидел и что-то писал на обложке книги, каким-то чудом попавшей в лагерь. На приветствие Сергея полковник молча чуть наклонил голову. - Товарищ полковник, мы знаем все, что погибнем... Вы, наверное, умрете завтра, если не дать вам сейчас кусок хлеба... Я умру через месяц. Я буду дольше всех жить тут, потому что только пять дней тому назад пришел сюда... Старик спокойно и равнодушно -глядел на Сергея. - Нас шестьсот человек, - продолжал тот. - И если мы со всех сторон полезем на проволоку, то... человек сто останется, может быть, в живых... - Нет. Я думал... Идите. - Но почему же нет? - В одну минуту... четыре пулемета выбрасывают... четыре тысячи восемьсот пуль... Восемь пуль на каждого... Всего нужно перелезть тридцать метров проволоки... Каждый метр - три ступеньки... В минуту - шесть ступенек... значит - пятнадцать минут... Следовательно, сто двадцать пуль... на каждого. Идите... Как-то вечером, перед тем как должны были закрыть на замок бараки, Ванюшка подсел к Сергею радостный и возбужденный. - Мы теперь живем, - зашептал он, - вот, глядите! - И опасливо, чтоб не заметили другие, вытащил из кармана пучок ботвы сахарной свеклы. - Ассенизатор мой земляк оказался... возит бочки за лагерь. Каждый день он будет давать нам по столько!.. По ночам Сергей и Ванюшка спали по очереди. Один должен был сидеть у окна и следить за светом. Бывало, что фонари гасли на несколько минут, и этого было достаточно, чтобы выскочить в незарешеченное окно барака и броситься на проволоку. Шли дни. Силы таяли с каждым часом. В минуты отчаяния грезилась смерть... ...Шуршат гонимые ветром скрюченные листья тополей. Сучат в небо черными ветвями мрачные дерева, словно посылая кому-то неведомому молчаливое, но грозное проклятье. Мерзнет в первых числах сентября бескровное тело, нижет его иголками прохлада вечеров. Редко выползают из бараков обреченные. Сидят они на нарах, не проронив ни звука. Люди молчат и не двигаются. Они экономят силы! - Ты хочешь умереть, лежа на нарах? - спросил Сергей Ванюшку. - Как все, - тихо ответил тот. - Но можно иначе... Хочешь? - Да. - Завтра, когда придет немец конвоировать ассенизаторов, мы убьем его в уборной. Я переоденусь и выведу вас... - Но лицо у тебя... и борода. - Все равно ведь!.. На второй день утром, положив увесистые камни в карманы брюк, Сергей и Ванюшка сидели в уборной. Прошел томительный час рокового ожидания. Два. - Все бараки, за исключением пятого, - строиться! - прокричал полицейский. Обхватив друг друга за шею, начали выходить люди из бараков. Строились все вместе на широкой поляне, окруженной бараками и тополями. Пришли немцы с пачкой именных карточек. Вызываемый ими пленный выходил из строя и становился в сторону. - Капитан Андреев! - Я. - Подполковник Полуянов! - Умер вчера. - Старший лейтенант Михайлюк! - В пятом... умирает. - Лейтенант Костров! - Я. - Воентехник Рябцев! - Я, - отозвался Ванюшка... - Умер. - В пятом. - Умер. - Умер... А под вечер двести командиров грузились в вагоны, чтобы ехать в Германию... Сергей и Ванюшка заняли место у окна, забитого сеткой из колючей проволоки. Вокруг лежали и сидели беспомощные люди, ничем на свете не интересовавшиеся. Да, им было тепе