- А что я там буду делать?- спросил Павел.
     - Отдыхать. Лечиться.
     - Как, ничего не делать?
     - В том-то и дело, что ничего не делать. Повезло, говорю.
     - И кормить будут?
     - Еще как!
     - Здорово! А далеко это? - В голосе Павла слышалось уже ликование.
     - Ехать надо. Сначала на попутной, потом - поездом.
     - Где я возьму деньги на дорогу?
     - Попроси у родных.
     - Бабушка не даст, у нее нет.
     - Напиши заявление.
     - Кому?
     - В профсоюз. Я передам...
     И Павел написал еще одно заявление:
     "Мой  отец  погиб  смертью  храбрых  на фронте Отечественной войны. Моя
мать, не щадя  своих  сил,  работала  на  колхозных полях и отдала жизнь  за
высокую  производительность труда.  Я  - круглый  сирота,  учусь  в  рабочем
училище. Прошу дать мне денег,  чтобы  съездить в дом  отдыха на лечение, на
туда и обратно. Выучусь - за все отработаю".

     * * *

     Выйдя из больницы, Павел расписался в ведомости на получение бесплатной
путевки, затем получил деньги на дорогу  - опять расписался. Как это просто:
распишись - и на тебе путевку, еще распишись - и на тебе двести рублей! Иван
Тимофеевич, его бывший  квартирный хозяин, рассказывал однажды про такое же.
Но то было в Москве...
     До  ближайшей  железнодорожной  станции  шестьдесят  километров.  Осень
наступила  в этом году  поздно,  но зато  в течение нескольких  дней подняла
реки, размыла дороги, разнесла  по бревну  ветхие мосты. Движение грузовиков
прекратилось. Пассажиры, застрявшие на волоках, оставляли громоздкие вещи на
время распутицы в знакомых деревнях и продолжали путь пешком.
     Павел не  смог  выехать  из района  и, огорченный,  пришел  в  райсовет
профсоюзов. В  тот день на станцию отправляли  инструктора областного совета
профсоюзов. Женщина, маленькая, круглая, в очках, уже одетая для дороги  - в
сером  брезентовом  плаще, наброшенном  поверх  зимнего  пальто,  и  толстой
шерстяной шали, согласилась взять его с собой.
     Профсоюзная лошадь,  запряженная  в легкий, плетенный из ивовых прутьев
тарантас, стояла под окном. На козлах  сидела  девушка-возница, тоже в сером
брезенте, но уже заляпанном грязью.
     Павел едва  успел  сбегать  в  общежитие,  взять фанерный,  выкрашенный
зеленой масляной краской баул с висячим побрякивающим замочком  на крышке, и
они поехали.
     Сидит Павел  на мягком  свежем  сене  в тарантасе,  ноги  его  прикрыты
учрежденческим  тулупом,  взятым  только  ради него,  потому  что  областная
начальница заметила, как легко парень одет,  и  пожалела его, и теперь Павлу
тепло и покойно - все его заботы и тревоги остались позади.
     Первые несколько километров от городка дорога была песчаной, негрязной,
и  лошадь  бежала  споро.  Позвякивал  колокольчик  под  дугой,  постукивали
железные шины о камушки,  скрипел  хомут  твердой кожей. Все  располагало  к
размышлению.
     Павел  поначалу чувствовал себя неловко, сжимался в тарантасе,  сколько
мог,  чтобы  не стеснить  свою благодетельную  начальницу;  боялся  кашлять,
сморкаться  и  даже  старался  дышать  как  можно деликатнее. Но  постепенно
угнетающая скромность его  оставила, он  небрежно  откинул  казенный  тулуп,
высвободил левую  ногу и свесил ее  снаружи  корзины: в этом  было  какое-то
щегольство,  так  ездят  люди, знающие  себе  цену,- председатели  колхозов,
районные служащие. Приятное ощущение своей значительности, незаурядности все
больше и больше щекотало его самолюбие.  Вот уже и начал он выходить в люди!
Такую ли жизнь пророчил ему Прокофий  Кузьмич или намекал на  что-то другое?
Конечно, он еще не служащий и зарплаты не получает, но все-таки и не простой
учащийся-ремесленник. Кто еще, кроме него, может вот так взять да и поехать,
сидя рядом  с областным ответственным  работником?  И куда? В  дом отдыха! И
зачем? Отдыхать! От-ды-хать, черт возьми! И  все правильно, все по закону. В
кармане у него путевка: фамилия, имя, отчество - Мамыкин Павел Иванович; год
рождения  -  указан,  место рождения  - тоже,  пол  - мужской,  профессия  -
такая-то, путевка выдана по решению... Все законно!
     Хорошо бы сейчас свернуть с большого тракта  на проселок, да заехать бы
в  свою  деревню, да  подкатить бы к своему  родному дому, да чтоб  Шурка  с
бабушкой  выбежали  на крыльцо: "Господи, кто  это к нам?" Да чтоб слетелись
ребятишки со всех концов  стайками воробьиными, а  потом бы подошли  мужики,
хозяева домов: "Здравствуйте, мол,  Павел Иванович, спасибо, что мимо своего
колхоза не проехали, не побрезговали земляками, не похармовали!"
     Да еще чтобы женщины столпились вокруг тарантаса, и под окном избы, и у
крыльца  и  ахали бы да охали:  "Наш  ведь  парень-то,  свой, не чей-нибудь,
Пашка, Ваньки-солдата сын, а ныне Павел Иванович, вот как!" А главное, чтобы
девушки  увидели  его  и пожалели  бы,  что  не  понимали раньше, какой  он,
раскаялись  бы: "Вот,  дескать, думали мы, Павлик, Павлуша - и  все тут,  а,
оказывается, пальца в  рот ему не клади, не простой он, Павлушка-то! С таким
человеком  любая девушка  пойдет хоть на  гулянку, хоть  на край света -  не
зазорно,  таким Павлушей вся деревня еще  гордиться будет, за такой  спиной,
как у этого Павлуши, не пропадешь!" Вот как!
     Сидит  Павел  на  теплом  сене,  теплый тулуп  в  ногах, и картины одна
обольстительней  другой   разворачиваются   в  его  воображении.   Негромко,
размеренно поет колокольчик, хрустят рессоры, постукивают колеса, на  ухабах
раскачивается тарантас  и  кидает  Павла то в одну сторону, то в другую,  то
притиснет его к плетеному боку  корзины, то прислонит к теплому мягкому боку
женщины. И  вздрагивается и дремлется. А  колокольчик то замирает совсем, то
вдруг начинает звенеть продолжительно и требовательно, и звук этот сливается
в одно сплошное гудение, и  это уже не колокольчик,  а автомобильный сигнал.
И,  тарантас уже  не тарантас, а легковая  машина. И  восседает в ней, мягко
откинувшись  на спинку,  и впрямь уже  не какой-то  Пашка  Мамыкин, а  Павел
Иванович, не то генерал, не то секретарь райкома. Здорово!..
     Жалко,  что и ребята из училища не видят его в эти минуты, среди  ребят
все-таки  есть  ничего парни,  те, что ходили к  нему в  больницу  и  всегда
что-нибудь приносили с собой. Ничего ребята!
     - Что с тобой стряслось? - вдруг спросила его женщина.
     - Что? Чего стряслось? - встрепенулся задремавший Павел.
     - Отчего заболел?
     - А... Не помню. Меня ударило по голове в цеху.
     - Травма, значит?
     - Вот-вот, травма.
     - Меня зовут Людмила Константиновна.
     - Ладно! - сказал Павел.
     - Тебе удобно?
     - Ничего.
     - Голова не болит?
     - Шумит немножко.
     Шумел лес по обеим сторонам дороги, шумела вода в речках, под мостиками
и в канавах, шумела  и шипела грязь под колесами. Девушка-возница то и  дело
спрыгивала с козел прямо в  жидкую, либо коричневую, либо серую, либо черную
с примесью торфа кашу, и плечом и руками поддерживала тарантас, и кричала на
лошадь, и била ее кнутом по крупу, на что  та неизменно помахивала  хвостом,
словно  от  овода отбивалась. Брезентовый  плащ на девушке  покрылся  свежим
слоем грязи. Трудно ей было.
     Молодая, с  ямочкой  на  самой середине  подбородка,  белобрысенькая, в
мужской  зимней шапке,  из-под  которой  выбивалась  и  падала  в  откинутый
брезентовый капюшон  негустая  льняная коса, девушка  делала свое  неженское
дело старательно и ни на кого и ни на что не роптала. Дорога ей была знакома
от начала до  конца, как сплавщику  капризная неширокая река, где  за каждым
поворотом ждет его какая-нибудь каверза,- должно быть, ездила девушка  здесь
взад и вперед бесконечное количество раз. А  ей бы, с  этими ее  маленькими,
несильными руками, ходить  в ненастную осень на гулянки (и Павлу бы вместе с
ней!), участвовать бы в клубных кружках, ставить спектакли  или читать стихи
со сцены. Почему  она  стала  возницей, училась, что  ли, мало?  Павел начал
всматриваться в нее пристальнее, и она  ему понравилась. Он с  пониманием  и
сердечным сочувствием следил  за ней  из тарантаса, когда девушка утопала  в
грязи и задыхалась от усталости.
     Грязи особенно много было на улицах деревень. В одной деревне на крутом
подъеме лошадь заскользила и упала на колени. Круглая Людмила Константиновна
мгновенно  выпорхнула из  тарантаса,  и  этого одного оказалось  достаточно,
чтобы лошадь справилась, ободрилась и потянула дальше. Павел просто не успел
выскочить на дорогу.
     Опять стали сменяться избы,  серые  от  дождя, кривые от  времени, и  у
каждой  под  окнами палисаднички  с  черемухами  да  рябинами, да колодезные
журавли - на одном конце коромысла длиннющий шест и  бадья, на другом - груз
для  равновесия:  разные  деревянные  и  металлические  подвески  вплоть  до
тракторных шестерен и колесных втулок от старых телег.
     На  волоку,  где  дорога  проходила  над рекой по  самому краю высокого
подмытого и не огражденного никакими столбиками берега, тарантас вдруг начал
резко  крениться,  и  его  потащило  к  обрыву.  Даже  лошадь  почувствовала
неладное,  всхрапнула и  круто повернула  в сторону от  реки, напрягаясь изо
всех сил, и, кажется, не устояла бы,  не совладала бы с экипажем, если бы из
него  вовремя не выпрыгнули и Людмила Константиновна и возница. Только Павел
остался  сидеть  как  сидел.  Вероятно,  он  просто  не успел  сразу  понять
опасности.
     И  тогда  нравившаяся  ему  девушка  вдруг рявкнула на него  совсем  не
по-девчачьи:
     - Вылезай, раззява, ваше благородие!..
     Ямочка на ее подбородке была заляпана грязью.
     Павел испуганно выскочил,  когда этого можно  было  уже и не делать, и,
очутившись по колено в грязи, испугался еще больше. Людмила Константиновна и
девушка, схватившись за оглобли  с двух  сторон, помогали  лошади,  а  Павел
стоял в грязи  и,  виновато моргая,  смотрел на них, не зная, что делать, за
что взяться.
     - Барин! До дыр просидел свою сидальницу!  - ругалась девушка-возница.-
Еще один начальничек растет, не хватает их.
     Людмила Константиновна,  то ли обидясь за  "начальничков",  то ли Павла
пожалев, негромко, но внушительно остановила ее:
     - Чего взбунтовалась?  Шумишь? Он нездоров, а ты его в грязь вытолкала.
Дались тебе начальники! Не любишь, а возишь. Не вози тогда, откажись.- И она
приказала Павлу: - Садись, Павел, не слушай ее!
     И Павел больше ее  не  слушал, сидел в тарантасе,  не вылезая до  самой
станции, и думал о своей болезни. Разное думал.
     А  все-таки настроение  его было  испорчено. Исправилось оно лишь около
железнодорожной кассы, когда Людмила Константиновна купила билеты и для себя
и  для него за  свои  деньги и  не захотела, чтобы  Павел  платил,  хотя  он
настаивал, очень настаивал.
     - Ладно, ладно,-  отбивалась она,-  помалкивай!  Не стесняйся. Тебе эти
деньги пригодятся,  а  у меня  есть, я работаю. Будешь  работать  и ты - все
окупится, расплатишься.
     Павел стеснялся недолго,  сказал: "Спасибо!" -  и замолчал. Ему было не
так   неловко,   как  радостно.   Все-таки   здорово   ему  везет:  какая-то
ответственная бабеха,  незнакомая  тетка,  а  почти сто  рублей  остается  в
кармане.

     * * *

     Профсоюзный дом отдыха  помещался  в  старинном купеческом особняке  на
высокой сосновой гриве. Правда, старое здание много раз уже перестраивалось,
и столько выросло вокруг него всевозможных новых построек - флигелей, крытых
веранд,  сараев, что былой  хозяин вряд  ли  теперь узнал бы свои  владения.
Конечно,  и сосны были  уже не купеческие.  Стволы в один,  в два обхвата, с
массивной, рубчатой, пепельного цвета  корой -  снизу, бронзовой  и медной -
сверху, вздымались в небо, словно кирпичные трубы, и там  их зеленые  кроны,
как дымы,  сливались  в сплошной непроницаемый  полог. Все дорожки  в  парке
ежились  шишками  и колючими,  затвердевшими от первого заморозка  иголками.
Сосновые иголки лежали на скамейках, на круглых, сколоченных из грубых досок
одноногих  столиках,  на  беседках, бесхитростно изображавших  шляпки  белых
грибов  и  мухоморов,  на  декоративных  мостиках  и  клумбах  с  поблекшими
хризантемами. С одной стороны  сосновая грива примыкала к полям пригородного
овощеводческого  совхоза, с другой -  к большой сплавной  реке. Спуск к  ней
начинался от самого дома отдыха.
     С железнодорожной станции Павел  шел пешком. Он робел и перестал верить
в магическую силу своей путевки - что-то его ждет там? А вдруг не примут? Но
кругом   были   обыкновенные,   знакомые   с   детства  поля,   и   знакомо,
по-обыкновенному  побрякивал  замочек  на  крышке   фанерного  баула  -  это
успокаивало. Везде своя  земля, везде свои  люди - может быть, все еще будет
хорошо.
     И  как  только  он  вступил  за  ограду  соснового  бора,  с ним  стали
происходить чудеса, не всегда понятные, но, безусловно, приятные  и  лестные
для воображения.
     - Добро пожаловать!  - сказала ему молодая женщина в белоснежном халате
еще при входе в дом и повела его в контору.- Вы отдыхать?
     - Да,- робко ответил Павел.
     - Вашу путевку.
     Он достал из баула путевку, передал ее, при этом рука у него дрожала.
     - Вот,- сказал он.
     - Раздевайтесь, пожалуйста...
     Законность  путевки  не вызывала никаких  сомнений.  Тогда  Павел сразу
почувствовал себя уверенней.
     - Обедать скоро? - спросил он.
     -  Обед  уже  закончился. А  вы проголодались?  Я  сейчас отведу  вас в
столовую, все сделаем, все устроим, не беспокойтесь.
     - Я не беспокоюсь.
     Женщину в  белом  халате  не  смутило,  что Павел  был одет  неказисто;
насколько он  успел  заметить, тут  все отдыхающие одевались  не ахти как  -
рабочий народ, сплавщики, лесорубы.
     В  столовой,  похожей на светлую  больничную  палату, Павла усадили  за
квадратный  стол, рассчитанный  на  четырех человек, накрытый  такой  чистой
белой скатертью, что он даже откинул один ее конец, чтобы не запачкать.
     - Обед новенькому! - крикнула официантка на кухню.
     - Что поздно? - спросил откуда-то грубый женский голос.
     - Он не виноват. Новенький, говорю!
     Из  окон  столовой,  как  из  любых  окон этого  дома,  видны массивные
сосновые стволы с их зеленой иглистой кроной, а дальше, за соснами,- спуск к
реке и  сверкающая  извилистая вода, в одном  месте  широкая,  как озеро,  в
другом -  как узкий ручеек, еле  заметный  под крутым  берегом; еще дальше -
необычайные поемные луга, забитые древесиной, оставшейся от молевого сплава,
теперь обсохшей и сложенной кое-где в штабеля, либо гниющей вразброс.
     Павлу  подали  сразу три  блюда: первое -  кислые щи, второе - антрекот
("Что?" - весело переспросил он, когда услышал название блюда. "Просто кусок
мяса",- ответила  девушка. "Кусок  мяса  - это и просто  неплохо!" - сострил
новичок) и на третье - клюквенный кисель.
     - Рыбий жир будете пить? - спросила девушка.
     - Как в больнице?-вопросом ответил Павел.- Я уже не грудной, можно пить
и не рыбий жир.
     Он  съел  все  и не  наелся, но добавки  не попросил. "Успеется еще!" -
подумал.
     - Что дальше?
     - Идите опять в контору, откуда пришли. Вы еще не мылись?
     - Нет.
     - Ужин в восемь часов.
     Из  конторы та  же  сестра  в белом халате, которая принимала  Павла  и
отводила  в столовую, сейчас провела его в комнату на втором этаже, сказала:
"Вот ваша постель, ваша тумбочка!" Затем показала ему душ, сказала:  "Мыться
обязательно. А через два дня общая баня. Ужинать в восемь часов".
     "О-го! - подумал  Павел.- Порядочек, как  в ремесленном общежитии",-  и
спросил:
     - Что дальше?
     - Дальше  ничего. Отдыхайте!  Завтра  утром  обратитесь  к врачу,  если
нуждаетесь в  чем. Библиотека  внизу. "Распорядок  дня"  висит на стенке. До
свиданья!
     К строгому режиму дня, при котором по часам встают, по часам завтракают
и  обедают, Павел уже привык, и дисциплина эта не удивила его и не огорчила.
Напротив,  он,  как  почти все,  скоро научился и нервничать и ворчать, если
встречались даже незначительные отступления от распорядка.  Быстро свыкся он
и с тем, что здесь после завтрака и после  обеда, да  и весь день с утра  до
вечера ему не нужно было ни  работать, ни учиться, ни готовить уроки. У него
не было никаких обязанностей, если не считать обязанности хорошо отдыхать. И
он стал считать отдых своей обязанностью, это было для него ново и  приятно.
Хорошо  отдохнуть,  восстановить свои силы, свое  здоровье -  это  долг. Для
этого   тебе  предоставлены  все  условия,  все  возможности.  Обслуживающий
персонал дома отдыха обязан тебя  обслуживать,  обязан  - это  Павел скоро и
хорошо уяснил. За это ему,  обслуживающему персоналу, деньги платят. И  надо
уметь  требовать,  чтобы  обслуживающий  персонал  честно   и  добросовестно
выполнял свои обязанности по отношению к тебе.
     И Павел стал требовать.
     Утром  он  терпеливо выстоял длинную  очередь у  кабинета  врача. Врач,
седая женщина лет семидесяти, не меньше, задыхающаяся от астмы, сгорбленная,
которая  сама  должна  бы  жить здесь  в  качестве отдыхающей,  взглянула на
молодого Мамыкина с явным, как ему показалось, недружелюбием.
     - На что жалуетесь, молодой товарищ?
     - На травму.
     - А что с вами случилось?
     - Голова болит.
     - Вы лечились? Случилось что?
     - Лечился в больнице. Был удар по голове в цеху.
     - В цехе? Вы - рабочий?
     Павел  промолчал. Врач  заглянула  в документы Мамыкина, в  медицинское
заключение, прилагаемое к путевке, и спросила снова:
     - Сильно болит голова?
     - По-разному.
     - Часто?
     - Вот посидел у вас в очереди, и опять заболела.
     - Очередь... да... одна я здесь,- начала оправдываться старая женщина.-
Очереди большие. Вам бы в санаторий надо, а не в дом отдыха, там - лечение.
     - Начальству виднее, куда посылать,- дерзко сказал Павел.
     - Начальству? - удивленно переспросила женщина и опять посмотрела в его
анкету.- Мо-олод! -  покачала она головой, увидев его год рождения, и словно
задумалась:  продолжать  ли  называть этого  дерзкого мальчишку на  "вы" или
разговаривать  с ним,  как принято  разговаривать со школьниками.-  До  чего
молод! - еще раз протянула она.
     - Молод, значит, и лечить не надо? - спросил Павел.
     -  Нет, лечить мы тебя будем,- решительно перешла врач на  "ты".- Будем
лечить.  Только   без  лекарств.  Отдыхать  будешь,  гулять,  много  кушать,
заниматься физкультурой, обтираться  холодной водой. А  снег  выпадет  -  на
лыжах пойдешь. Аппетит хороший?
     - Аппетит ничего, есть могу.
     - Ну  вот  и будешь много есть.  Обязательно принимай рыбий  жир, он  с
витаминами. И воздух тут витаминный,  смоляной с фитонцидами. Дыши глубже. Я
тоже здесь живу из-за воздуха. Он лучше всякой  пенсии. Люблю запах  живицы.
Ну иди, все!
     - Как все?
     - Все! Иди гуляй. Следующий! - крикнула врач в дверь уже мимо Павла, не
глядя на него.

     * * *

     Из-за сырой, мозглой  погоды отдыхающие сидели  в парковых беседках и в
главном здании - в коридорах, в комнатах общего пользования. Играли в шашки,
в  шахматы,  катали на маленьком  бильярдном столе светлые  подшипнички,  не
крупнее  пушечной  картечи,-  на  приобретение большого бильярда профсоюзных
средств пока не хватало. Кое-кто  сидел по углам, на стульях и диванах, либо
у светлых окон, читали книги.
     Никаких знакомых  здесь  у Павла,  конечно,  не оказалось.  Не  было  и
сверстников. Но он не унывал. Последнее обстоятельство ему даже льстило - он
тут  самый  молодой,  значит,  самый удачливый. Скрытого  ликования  его  не
испортили даже грубоватые  слова рыжего бородача с  рыжими глазами и  рыжими
волосами на руках:
     -  Рано  ты,  паренек, начал  по  домам  отдыха  ездить,  голова бы  не
закружилась.
     - Из-за головы я и приехал.
     - А что у тебя с ней?
     - Травма.
     - На работе получил?
     - Да.
     - Вершиной прихватило или комлем?
     - Не, не в лесу.
     - Значит, на сплаве? Или в конторе служишь?
     - Не, в цеху.
     - Так, понятно. Ну ничего, вылечат. Только маху  дал, парень.  В другой
раз проси путевку в санаторий. Государство у нас богатое!
     Павел не ответил, но совет запомнил.
     За обедом в столовой не оказалось рыбьего жира. Павел не забыл, что ему
врач советовала обязательно принимать  рыбий  жир, и хоть не любил ни вкуса,
ни запаха его и, возможно, даже не стал бы пить ежедневно да еще трижды,  но
раз жиру не оказалось, Павел потребовал, чтобы ему дали его.
     -  Положено  - значит, подай!  - сказал  он  официантке  - низкорослой,
некрасивой  и,  вероятно,  потому много кокетничавшей,  грубо  накрашенной и
мелко завитой девушке Фросе.
     Фрося обиделась.
     - Во-первых, я тебе не "ты". А во-вторых, где  я тебе возьму рыбий жир,
я не рыба.
     - Какое мое дело,- сказал Павел.- Положено - подай!
     -  Что  значит  "подай"?  -  возмутилась  Фрося.-  Я  тебе  не  лакейка
какая-нибудь и не куфарка. Я такая же служащая, как и ты.
     - Вот и служи,- сказал Павел.- Ты к чему приставлена?
     - Не к тебе же!
     - Нет, ко мне. Тебе государство за что деньги платит?
     - Много я получаю! - разбушевалась Фрося.- Ученый приехал.
     - Где мой рыбий жир? - настаивал Павел на своем.
     Вокруг одобрительно засмеялись.
     Послеобеденный тихий час отдыхающие  обязаны были проводить на открытой
веранде. Павлу  отвели  плетеный лежак,  старенькая  няня показала  ему, как
пользоваться спальным ватным  мешком; на первый раз сама помогла ему залезть
в мешок, застегнула все пуговицы и затянула все шнурки на нем.
     Густо,  бархатисто шумели влажные сосны, мелкий осенний дождик шебаршил
на  дощатой  крыше,  то затихая,  то усиливаясь,  водяная  пыль  пронизывала
воздух, он становился зримым. А в ватном  мешке было и тепло и сухо, и Павлу
приснился добрый сон.

     Опять поет колокольчик, дорога  постепенно становится грязнее. Деревня.
Перелески. Поля. Изгороди.
     Возница понукает лошадь, на подъемах соскакивает с козел, идет пешком.
     Павел поначалу чувствовал себя неловко, потом осмелел, высвободил левую
ногу  и свесил ее  снаружи  корзины  - так ездят  люди,  знающие себе  цену:
районные уполномоченные, председатели колхозов.
     И вот уже слышен не робкий звон  колокольчика, а требовательный, резкий
звук  автомобильного  сигнала,  и  тарантас  уже  не  тарантас,  а  легковая
автомашина. И  восседает в  ней,  мягко откинувшись на  спинку, не  какой-то
Пашка Мамыкин, а Павел Иванович - не то директор, не то секретарь райкома...
     ...Шумят  влажные  сосны, идет мелкий  дождик.  Людмила  Константиновна
накрывает  колени   Павла   тулупом,   а   он  с   сочувствием   смотрит  на
девушку-возницу, которая опять одна бредет по грязи сбоку лошади...
     - Садись  рядом со мной,- говорит он ей.- Что ж ты в люди  не выбилась?
Хочешь я тебя научу?
     Девушка  благодарно  садится  рядом,  прижимается  к  нему,  а  Людмила
Константиновна  залезает на козлы и погоняет лошадь.  Она же первая замечает
на дороге узелок и показывает на него кнутовищем.
     - А ну, подними! - приказывает Павел.
     Людмила  Константиновна,  не  слезая  с  лошади,  поднимает  кнутовищем
узелок. А узелок этот оказывается бабушкиным платком, а в платке - деньги.
     -  Возьмите,  Павел  Иванович,  это  ваши  деньги!  -  говорит  Людмила
Константиновна.
     Павел  набивает деньгами карман и выбрасывает  старый платок на дорогу.
Платок на дороге опять свертывается в узелок, а в узелке опять деньги. Тогда
Павел слезает с лошади, чтобы поднять узелок, и видит, что грязь на дороге -
тоже  деньги.  Он  собирает  их  -  мокрые, мятые  рублевки и  десятки  -  и
развешивает на оглоблях, на ободах колес, на дуге, как выстиранное белье для
просушки.
     Деньги  подсыхают,   он   заполняет   ими   все  карманы.   А   Людмила
Константиновна говорит ему, протягивая расходную ведомость:
     - Распишитесь, пожалуйста, это же деньги. Просто распишитесь!
     ...Между тем  тарантас потянуло  под откос,  лошадь напряглась, Людмила
Константиновна и девушка-возница изо всех сил стали помогать ей.
     И вот девушка, которая нравилась Павлу, вдруг рявкнула на него:
     -  Вылезай, раззява, ваше благородие! Ямочка на  ее подбородке заляпана
грязью. Павел выскочил на дорогу и стоит по колено в грязи, не зная, что ему
делать.
     -- До дыр просидел свою сидальницу! - продолжает ругаться девушка.- Еще
один начальничек растет, не хватает их нам!

     На следующий день после обеда отдыхающие опять устраивались на веранде,
и Павел захотел, чтобы ему снова помогли забраться в спальный мешок.
     - Дует! - крикнул он няне, пожелавшей всем хорошего отдыха.
     - Застегнуться надо.
     - Как же я застегнусь, руки-то в мешке?
     - А как другие застегиваются? - удивленно спросила старушка.
     - Я в мешках никогда не спал. У нас в мешках только картошку хранят.
     На плетеном лежаке недалеко от  Павла поднялась рыжебородая, рыжебровая
голова.
     - Слушай ты, начальничек! У тебя травма, ну и лежи спокойно.
     - Я и лежу.
     - Спокойно лежи, не картошка, не рассыплешься. Ишь нервный какой.
     - Ну нервный, и что? - не испугался Павел.
     - А то! Рано привередничать начал.
     - Тебе хорошо говорить.
     - А тебе плохо?
     - Плохо. Я всю жизнь без отца, без матери рос.
     - После  войны, может, половина  людей так  выросла. Ты  один,  бедный,
обижен! Наверно, давно уже за девками бегаешь...

     * * *

     Доить  коров,  конечно,  нелегко, особенно если их много, убирать  двор
лопатой  и вилами  тоже  не  сладость,  а  носить утром  и вечером  воду  на
коромысле, да  греть ее, да разливать пойло по корытам -  от этого одного за
один год можно сгорбиться. Но, пожалуй, тяжелее и надоедливее всего - каждый
вечер бегать за коровами на выпас. Если бы только раз в неделю, ну, на худой
конец, два раза, а то ежевечерне, да по одним и тем же местам. Обрыдло!
     Нюрку  еще  выручали  молодые ноги, а пожилым напарницам ее было просто
невмоготу.
     Так  велось от века: по  утрам подоенных  коров выгоняли  из  оград  на
улицу,  иногда  провожали  их до  околицы,  а  дальше  они  шли,  позвякивая
колокольцами, уже одни,  без пастухов, и кормились до вечера, разбившись  на
небольшие стада.
     В сумерках ко второй дойке  коровы сами возвращались в деревню,  каждая
спешила в свой дом, к своему  стойлу,  где приветливые хозяйки встречали  их
крепко  посоленным куском  хлеба,  мучной  с  отрубями болтушкой или охапкой
зеленой  травы. Редко-редко какая-нибудь строптивая пеструха устраивалась на
ночевку  на выгоне, и то лишь потому, что дома  во дворе было слишком грязно
либо хозяйка угощала ее чаще пинком, чем хлебным куском.
     Заблудиться  коровам  было  негде.  На  десятки  верст  вокруг  деревни
тянулись изгороди  из жердей  и  кольев. Они  охватывали и поля, и  луга,  и
выпасы, разделяя их и перекрывая все выходы в глухой лес и на  угодья других
сельских общин.
     Называли эти изгороди осеками.  За каждым домохозяином  закреплялось по
нескольку участков осеков, за исправность которых он  отвечал своей совестью
и головой перед сельским сходом.
     -  Как это - головой? - спросила однажды  Нюрка у своего деда, когда он
рассказывал о том, что было раньше.
     - Да что ж, простое дело. Если кто прохлопает ушами, не починит вовремя
свой огород, потраву допустит - вызовут его на общий сход и поучат.
     - Как поучат?
     -  Что, паре, свой язык понимать перестала? Ну, по шее поучат, по спине
и  по разным другим местам. Да  так поучат, что  больше вовек не  забудет, и
совесть не потеряет, и осека будут всегда целы.
     Никакой необходимости в пастухах раньше не  было.  Но  с годами  старые
осека подгнили,  начали разваливаться, чинить  их не стало сил,  и колхозное
стадо  уходило  от  деревни  порой слишком далеко.  К  тому  же не  стало  и
колокольцoв на коровах.
     Поначалу отказывали ворота в изгородях, поломались запоры.
     Сейчас  дивно  вспомнить,  сколько раньше  было  самых  необыкновенных,
простых  и  хитроумных деревянных запоров у  полевых  ворот. К  установке их
крестьяне  относились  как  к  искусству.  Не  признавали  никаких  железных
крючков,  никаких ершей и гвоздей -  это было бы слишком  богато  и чересчур
непритязательно.  Зато  изготовление  накидных  колец,  петель и обручей  из
распаренных  виц, всяких березовых  задвижек,  упоров,  заворней,  заверток,
щеколд требовало выдумки и мастерского владения топором.
     Сооружались даже  своеобычные автоматические защелки:  чуть отогнешь  в
сторону  пружинистую  жердочку   -  и  ворота,   скрипя  деревянной   пятой,
распахиваются  сами, хлопнешь ими -  и  жердочка становится  на свое  место,
упираясь концом в гнездо обвязки. Не то что корова или лошадь, никакая  коза
таких ворот не откроет.
     Хорошими   запорами   деревня   гордилась,   как   резными   балконами,
просмоленными крышами и убранством своей часовни. Это, как и многое другое в
те времена, было творчеством.
     Но вот  перестали запираться ворота, начали обваливаться изгороди то  в
одном месте, то в другом - и скот пошел гулять  по посевам, по сенокосам, по
болотам и  лесам. Вечером жди не жди -  не  придет в колхозный двор  ни одна
корова.
     Долгое время на выгон в сумерках бегали сами доярки. Выйдут из деревни,
осмотрятся: "Ну, кто куда? Давайте лучше порознь - скорей  наткнемся". Нюрка
Молчунья несется  через  все  Летовище в  Угол,  Авдотья  Мишиха  к  Югскому
кордону, Ваниха Пронькина на Казино  болото - все в  разные стороны.  Найдут
коров,  пригонят  домой, но сами так вымотаются, что и подойник в руки брать
неохота.
     Пастух нужен  -  это  уже  понимали многие, но слишком  необычным, даже
нелепым  казалось  для  здешних  мест:  пастух за  коровами!  Ну,  пастушок,
мальчонка какой-нибудь, школьник - еще куда ни шло. Но мальчонка с  коровами
не управится.  А  взрослого ставить - это  значит оторвать от  дела рабочего
человека, да еще и платить ему придется.
     Нюрка  долго молчала,  думала, как  быть, и, наконец, решилась  пойти в
контору, к самому председателю.  О своей усталости она не  заикнулась бы, но
за других постоять ей не казалось зазорным.
     - Чего тебе? - спросил  ее  Прокофий Кузьмич,  когда Нюрка  переступила
порог кабинета и  молча замерла у дверей.  Письменный стол  председателя был
завален какими-то ведомостями  и окурками. Хозяин неохотно  поднял  глаза на
девушку.
     - Ну, чего молчишь?
     - Я не молчу.
     - Чего тебе?
     - О пастухах нынче много пишут, Прокофий Кузьмич,- сказала Нюрка.
     - Тебе что за дело?
     - А у нас пастуха нет.
     - В пастухи, что ли, хочешь?
     - Нет, я коров дою.
     - Ну и дой, выполняй план.
     - Я выполняю.
     - Тогда иди, все!
     Прокофий  Кузьмич снова  уткнулся в ведомости. Но  Молчунья  продолжала
стоять у порога. Прокофий Кузьмич подождал и спросил ее снова:
     - Еще чего тебе?
     - Пастуха бы, Прокофий Кузьмич.
     - Так, опять пастуха?
     - Пастуха.
     -  Вот  что!  - В  голосе Прокофия  Кузьмина  послышалось  озорство, он
захотел пошутить с робкой девушкой.- Значит, пастуха захотела?
     - Колхозу пастух нужен! - ответила Нюрка серьезно.
     -- Вот Пашка выучится, и отдам его тебе в пастухи.
     Нюрка пропустила мимо ушей и эту шутку.
     - Удои бы сразу прибавились,- сказала она.
     - Все у тебя или еще не все?
     -- У всех пастухи есть,- настаивала Нюрка.
     Прокофий Кузьмич начал терять терпение.
     - Да ты что, ополоумела? И без того работать некому, а тебе еще пастуха
подай!
     -  Без пастуха  коровы бегают далеко,  не  столько едят,  сколько траву
топчут,- не унималась Нюрка.
     Прокофий  Кузьмич  мог  накричать,  указать  Нюрке  на  дверь -  выйди,
дескать, и не  мешай  работать,  тем более что  работы  всякой в страду было
много и не так уж хорошо все шло, а тут еще уполномоченные один за другим...
Но он сдержался и заговорил с Нюркой совершенно спокойно, сквозь зубы:
     -  Вот  что,  девонька.  Если  Пашку  ждать не хочешь,  мы тебе другого
пастушка подберем, раз уж приспичило. Или подождешь? Любовь, говорят, зла...
За такой клад, как ты, любой парень ухватится...
     - Тогда я зайду в другой раз!  - спокойно и серьезно сказала Нюрка, как
будто не слышала, о чем перед этим говорил председатель.
     В другой раз она держалась так же робко и так же твердо.
     -  Людей жалко,  Прокофий Кузьмич,- начала она,  остановившись  опять у
порога.
     - О чем ты? - не сразу понял ее председатель.
     - О доярках, о напарницах своих.
     - А! О пастухе?
     - О пастухе, извините уж меня.
     Прокофий  Кузьмич взял со  стола  тяжелые, массивные счеты, неторопливо
вышел  из  кабинета в  общую  конторскую  комнату,  что-то  поговорил  там с
бухгалтером и скрылся.
     Через несколько дней  Нюрка  пришла к нему в третий раз. Перед этим она
повидалась с директором школы  Аристархом Николаевичем и разговаривала еще с
каким-то уполномоченным.
     В  третий раз  к  Прокофию  Кузьмичу ее  не  пустил главный  бухгалтер,
лысоватый старомодный человек, нанятый  колхозом где-то на стороне и отлично
умевший исполнять приказания непосредственного своего начальника.  Он просто
взял Нюрку за рукав, притянул к своему столу и сказал:
     --  Не надо,  Аннушка-девочка, туда больше  ходить, ты своего добилась:
пастуха мы уже подобрали,  приказ подписан, все  по закону, и послезавтра за
твоими коровами будет полный присмотр и пригляд. Все по закону!

     * * *

     В  парке  дома отдыха вокруг  одного  из  сосновых стволов был сколочен
грубый,  но милый  для всех дощатый стол.  Сосна поднималась к небу прямо из
середины  его.  Замкнутым кольцом вокруг  стола  была  сделана и скамейка. В
хорошую  погоду  здесь собирались  отдыхающие,  играли  в  карты,  в домино,
рассказывали анекдоты. Книги тут  читались редко - все, кто любил посидеть с
книгой, забирались  подальше от дома,  в  глубь  сосновой гривы или на берег
реки, в кусты, где ютилось множество  разных птичек, а весной  заливались по
ночам даже соловьи.
     В  туманное осеннее утро  Павел ходил по  парку.  На тропинках валялись
ощеренные сосновые шишки,  похожие  на маленьких  ежиков,  и  навалом лежали
мягкие хвойные  иглы.  Иголок  особенно много было там, где  в дождливые дни
текли  ручейки.  Увидев  круглый  стол  вокруг сосны  и  подивившись выдумке
мастера, Павел присел на скамью  и почувствовал, что ему страшно  не хватает
брата или  бабушки  или хоть  кого-нибудь  из  односельчан, чтобы можно было
поговорить со своим человеком и похвастать всем, что он  теперь имеет. Разве
не  ему принадлежит все это  богатство, разве  не он, рабочий человек, здесь
хозяин? Он!  Ведь так  и  в  газетах  пишут. Он -  хозяин, и все  это - его!
Посмотрел бы сейчас  Шурка,  каким  стал  его  брат!  Глянула  бы бабушка  -
заплакала бы!
     Павел  решил написать  письмо. Сходил  в  свою комнату,  взял из  баула
бумагу, карандаш, конверт.

     "Здравствуй, бабушка, здравствуй, Шурка-черт! Всем по  низкому поклону.
Вы  сейчас  меня  не узнали  бы, какой я  стал. Живем  мы на  высокой горе в
двухэтажном  доме. Это дворец! В  одних комнатах  живем,  в других питаемся.
Столовка наша вся в узорных скатертях, и это не столовка, а ресторан. Кормят
меня почем зря, чем только не кормят, как на убой, и все бесплатно. И лечат.
И все по часам. Три раза в день дают рыбий жир с витаминами. И разные другие
блюда. Везла меня от нашего города до станции сама Людмила Константиновна из
области. И по железной дороге у  меня  билет был  бесплатный. Мне  все везде
дают бесплатно. Директор нашего дома, когда  узнал,  что меня  привезла сама
Людмила Константиновна,  обрадовался и распорядился, чтоб все для меня было.
Спим мы не в доме, а на веранде, под крышей без стен  - мороз  не мороз. Это
для здоровья. И все за мной ухаживают..."

     Павел  кончил  писать,  и неожиданно ему пришло на ум:  а вдруг бабушка
испугается, что на веранде  он  мерзнет, что кашлять начнет? И он хотел было
зачеркнуть слова про веранду, но подумал и не зачеркнул: даже интересно, что
бабушка  из-за  него может прослезиться.  И, представив  себе, как она будет
охать  и ахать, и сердиться и  ругаться,  он добавил  в письме, что голова у
него все еще болит. Ничего, пускай бабушка немножко испугается!
     В поисках почтового ящика Павел вышел за деревянную ограду дома отдыха.
В мокром песке, среди обнажившихся корней старой сосны, возились  ребятишки,
о   чем-то   разговаривали,   спорили.   Они   не  сразу   заметили   Павла,
остановившегося над ними, и он услышал, о чем они говорят.
     -  Как это - охотником? На охоту ходят, когда уработаются до смерти. На
охоту все ходят - и летчики, и моряки, и звездолеты. А кем ты будешь жить?
     - Я все равно охотником буду.
     - Это не жизнь.
     - А я хочу всю жизнь спектакли ставить.
     - Ну и ставь!
     - А я никуда отсюда не уеду. Я всю жизнь буду отдыханцем.
     - Кто тебе столько путевок даст? - неожиданно для ребят спросил Павел.
     Мальчики вскинули на него глаза, но не  испугались, потому что Павел не
показался им настоящим взрослым. Один мальчишка ответил:
     - Зачем ему путевки, он - сын здешнего директора.
     Тогда Павел сказал уже по-взрослому, строго:
     - Простудитесь тут. Идите домой! Зачем корни у сосны подрываете?
     - Мы не подрываем! - дерзко ответил сын директора, малец лет пяти-шести
в ярком шерстяном костюме-комбинезоне и прорезиненной куртке.
     - Как не подрываете?
     - Не твои корни!
     Чтобы  не унизить  себя, Павел не стал  спрашивать  о почтовом ящике, а
прошел мимо,  словно  перешагнул  ребятишек. Им  еще мечтать  да  мечтать  о
путевках в дом  отдыха, а он уже отдыхает  в  нем, как все, и  живет на всем
готовом.

     * * *

     Одно тревожило Павла, что врач, старая  женщина, не хотела  его лечить,
то есть  не  давала ему никаких лекарств. Не выписывала лекарств, значит, не
признавала больным - как  же иначе можно понимать  ее? Так именно Павел ее и
понимал. А если врач не считает его больным, то, спрашивается, зачем же его,
молодого парня, сюда послали, за что ему  бесплатную  путевку дали? Конечно,
врач  об  этом своем мнении либо скажет кому-нибудь,  либо напишет, что  еще
хуже, и тогда Павлу больше уже не видать никаких путевок.
     Такое предположение беспокоило Павла настолько,  что  он изо дня в день
стал навещать врача и убеждать ее, что болен всерьез, а не как-нибудь, и что
его надо лечить, несмотря на возраст, и что жалеть для него лекарства сейчас
нельзя, иначе потом  придется расходовать в несколько  раз больше. Это ли не
антигосударственная   практика?  Он   так  и  говорил:  "антигосударственная
практика".
     Как-то Павел узнал стороной про сердечные приступы и какие ощущения при
них  испытывает  больной.  В  результате  у  него  несколько  раз  произошли
неприятности с сердцем.
     Старушка на первых порах  выслушивала все  его жалобы,  но  потом стала
отделываться от него шуточками, посылала выкупаться в холодной осенней воде,
либо поиграть в волейбол,  либо поухаживать  за девушками - да, да! Посылала
ухаживать  за девушками.  И Павел  невзлюбил  врача, эту старую  несерьезную
женщину.
     Только  ведь другого врача  в доме  отдыха  не было.  Были  медицинские
сестры,  но  разве без докторских указаний могли они  хоть шаг ступить?  Да,
кажется, и сестры не относились к  Павлу Мамыкину всерьез. По крайней  мере,
ни разу среди ночи, когда его донимала бессонница, сестры не  вызывали врача
к его постели. И Мамыкин рассердился и пригрозил сообщить о невнимательном к
себе отношении директору  дома отдыха, а главное - Людмиле Константиновне, в
областной Совет профессиональных союзов.
     Эта угроза произвела  впечатление  на дежурную  няню, и  когда однажды,
глубоко  за  полночь,  Павел  вдруг   забился  в   нервном  припадке,   она,
всполошенная, бросилась прямо на квартиру  к  доктору,  в дальний флигелек в
парке,  и забарабанила  в дверь, потом в  окно, потом  опять в  дверь, вопя:
"Человек умирает!"
     Павлу  приснился  страшный  сон  с участием  всех  главных нечистых сил
сразу, от  страха он  дико закричал  и проснулся,  когда простыня  была  уже
основательно  подмочена.  Страх  сменился стыдом,  поэтому  Павел  продолжал
кричать и  визжать  даже после того, как проснулся, затем  упал с кровати  и
забился в  истерике на полу.  Повскакавшие  спросонок  соседи попытались его
поднять  с полу, но парень  стал драться, и они робко топтались  вокруг,  не
зная, чему верить, чему нет и что они обязаны делать в таких случаях.
     Разбуженная воплем няни старушка врач, не  зная,  к кому ее зовут среди
ночи,  кто умирает, разволновалась  больше, чем ей было положено, с трудом и
кое-как  оделась и почти  бегом кинулась  через весь парк  в главный корпус.
Поднявшись  на второй  этаж  гораздо быстрее,  чем ей самой  разрешалось  по
состоянию здоровья, и увидев  на  полу ругающегося и хрипящего Мамыкина, она
сразу заподозрила симуляцию. Гнев отнял последние силы у ее больного сердца,
и срочная помощь потребовалась ей самой.

     * * *

     Голова  у  Павла действительно  побаливала, но  не  так сильно и не так
часто, как он  любил  об этом  говорить. Через  месяц, вернувшись домой,  он
сказал о  головной  боли бабушке и еще о  том, что у  него  время от времени
покалывает в боку,  и  есть кашель,  и  опять бывает насморк, и  бабушка  не
отпустила его в горо