узнавая дочь, свою маленькую Вику, увезенную из Ходжока фашистами рыть окопы в Ростов, на пару недель, а как оказалось, на целую вечность. Прибывающие женщины принимались расставлять свои закуски и бутыли, тоже косились на Викторию, медленно, с пониманием кивая ей: - Здрась-сь-сте... Почти одновременно с первым сгущением пространства, когда солнце ушло за дом, прозвучал сигнал к усаживанию за столы, Василий Никанорович стучал ложкой о стакан. Группы девушек, парней, женщин с детишками и старухами расселись по обе стороны стола, Викторию отправили к отцу - в голову. - Вот доченька. Значит, оно как, - начал отец, - мужиков-то, конечно, оно маловато у нас. Видишь. Война повыкосила мужиков. А для тебя бы нашли, ка бы вернулась ты с той проклятой войны. - Ой-да-ну Вася, - дернула его Елизавета Степановна, - что ты не о том. Доченька, как мы рады-то тебе. Вот как она жизнь поступает с людьми, да и мы, слава Богу, дождались. Дождались, что вся эпопея наша закончилась вот таким вот счастливым твоим приездом в родной дом. Народ, зашумев, одобрил слова родителей первой порцией сладкого, тающего во рту самогона, мужики крякнули и стали вспоминать, кто где служил на фронте. - Что же, - Виктория неожиданно встала и подняла свой наполненный вновь стакан, - Спасибо, мои родные, что приняли меня так тепло. Тогда, в сорок третьем году, в лагере, где нас заставляли работать, били, убивали, возвращали из побега и снова били, когда еще по дороге в лагерь умерла наша с вами землячка Нюра Стрельченко, когда застрелили мою подругу Лену Красавину, а другая взорвала себя вместе с тридцатью фашистами на заводе, когда я осталась совсем одна на этой земле...вернее, на той, вражеской земле, я спасалась мыслью о своих родных. Я думала: вот сражаются же мои отец и братишка с немцем, гонят его и скоро придут и освободят меня. Я думала: дорогая мама моя сейчас осталась одна, как и я, и может быть, живет в уже освобожденном поселке, страдает по своим детям, по мне, - это разрывало мне сердце еще больше. Но я знала, что люди не бросят ее в беде. Я думала: вот вернусь домой и обниму их, моих родненьких, и эта надежда спасала меня какое-то время. А потом, я познакомилась с человеком, сидевшим в соседнем лагере и стала думать о нем, как у нас с ним сложится жизнь. И это тоже спасало меня. И спасло. И жизнь сложилась так, а не иначе. Но я знаю, кто меня спас от смерти - это все те люди, которые через расстояния, через колючую проволоку и фронты посылали мне силы для того, чтобы выстоять. Я просто живу в другом городе, как и многие ваши дети. Я живу на этом свете благодаря вам. Порадуйтесь моему счастью. Стемнело, зажгли невдалеке костер, свет в окне старого дома освещал стол, гостей. Ваня тоже произносил тост. За сестру, за ее достижения. А люди слушали, пили и, качая головами, кляли судьбу, разбросавшую семьи, отобравшую детей у родителей. - Дочка, - отец слегка заплетающимся языком вновь назвал ее таким забытым, далеким словом, - Дочка. Мы ведь с твоим братом Берлин брали. Берлин, понимате ли! - обратился он к публике, - Это в сотне километрах от того лагеря, где ты была. Знать бы - я б самолет угнал бы, танк, а в чертов тот лагерь примчался бы. Как бы я хотел оказаться на месте того солдата, что выпустил тебя на свободу. Но я не знал! Я не знал, что ты рядом, прости меня! Прости меня, дочь моя родная, что не я пришел за тобой. Кто знает, может быть, и по-другому бы жизнь сложилась, досталось тебе! За встречу! Виктория мотала головой, но никто не хотел понимать, что не могло быть иначе, потому что если одно событие в нашей жизни дается нам Богом, то и другое тоже им начертано в книге нашей судьбы. И если Жак создан был для нее, то не могло быть иначе, не могло! Музыка! Танцевать кто-то бросился рядом со столом, Ваня что-то криком доказывал отцу, Елизавета Степановна и Галина наводили порядок на столе, рассортировывая и добавляя закуски. Виктория смотрела на мать со стороны. Елизавета Степановна боялась столкнуться с ней глазами. Отец, казалось, только и ведет спор с Иваном, чтобы не оборачиваться к ней, к Веронике. Ей стало обидно и страшно. Встала Виктория и пошла за пределы освещенной площадки, к деревьям, что росли вдоль дороги. Не узнать места ее детства, изменилась станица, как и изменилась она сама. Послышался шелест листвы за спиной. Отец и мама подошли, застенчивые, как настоящие крестяне. Переминаются, глаза опускают перед заграничной дочкой. - Мама, папочка, это я - я ваша дочка, ваша Вика, Виктория, Виктория. Помнишь, мама, как бабушка Матрена в Ходжокской церкви молилась, помнишь, что она после сказала, на дороге уж: вера и победа - в моем имени, помнишь? - Помню дочка, - мать подняла выцветшие глаза, заглянула в лицо Виктории, словно начала пробираться сквозь густую завесу времени, возвращаться в то время, когда дочь ее была с ней, когда не разорвана была еще пуповина, соединяющая их, - помню, дитятко мое. - Это я, мама! Я люблю вас. Люблю. - Выросла дочка, - улыбнулся отец совсем по-иному, - Хорошая у нас дочь выросла, мать. Спасибо тому человеку, который тебя по жизни вел. А все ж таки и мы с матерью того... кое-что... создали тебя... Виктория погладила лицо отца, прижала к себе маленькую свою матушку и поцеловала ее седые волосы. На следующий день они ходили на кладбище: Елизавета Степановна перевезла из Ходжока прах Матрены Захаровны. Виктория долго сидела на траве рядом с могилой, выпила с родными за помин души, отпустило и ее душу. Обвыклась Виктория в родительском доме, а тут и срок подошел уезжать. Мать посматривала несчастными глазами, так и молили те глаза не покидать ее. А Василий Никифорович стал перед отъездом дочери к ней в гости готовиться, узнавал у Виктории, в чем ходят в Антверпене и какая там погода, чтоб не промахнуться. А сам моргал порой уж больно часто. Вышел Василий Никифорович провожать дочь до станции при всем параде, в орденах. Рукавом по ним провел, чтобы дочери запомниться героем. Да так оно и было, народ-то недаром издал вздох восторга. СЕМЕЙНАЯ РЕЛИКВИЯ Заключение ... Когда маленькой Лидвине было семь лет она забралась в кабинет отца. Это был не совсем кабинет, а комната, в которой Якоб Смейтс хранил свои хозяйственные принадлежности, там стоял стол и, человеку, попавшему туда, казалось, что он находится на чердаке. Лидвина долго собиралась пробраться в этот самый кабинет и однажды, когда мамы и папы не было дома, старшие братья делали уроки, а Мари-Жан убиралась на кухне, Лидвина зашла в царство отца. Она долго пробыла там и выбежала только тогда, когда что-то хлопнуло, как дверь веранды. В руках ее был рисунок. Она заглянула в кухню. Оказалось, что Мари-Жан уронила сковородку и теперь собирала с пола рис. - Посмотри, что у меня есть, - сказала Лидвина, плотно прижимая к себе рисунок, - Не покажу. - Что это, - с любопытством спросила старшая сестра, - Где ты это взяла? - Я это не взяла. Он сам ко мне в руки упал. - Где и когда маленьким девочкам падают в руки листы из альбома? - В папином кабинете, тогда, когда на нее падают и другие предметы: огромная кипа книг и бумаг и стоящий сверху глобус. - Боже, но ты же могла сломать глобус! - пошутила Мари-Жан. Лидвина отогнула краешек рисунка и быстро повернула весь его к Мари-Жан. Лицо сестры вытянулось, брови поехали вверх, она даже снова села на корточки. - Покажем им? Они побежали к братьям, на второй этаж. - Что это? - спросил Жан-Жак, - Это же мама рисовала. - Какой молодой, - удивился и Александр, - когда это она его? - Дай посмотреть еще, - попросил Жан-Жак, - Отец был красив в молодости. Разумный Александр смотрел на рисунок, как на карту мироздания. - Постойте, выходит, они знали друг друга еще тогда. Но ведь мама была еще в России? - Как же она могла нарисовать его, находясь в другой стране? - Телепатия... Дети были правы, только человек, который был нарисован на рисунке Викторией, находился не в другой стране, а еще дальше, за колючей проволокой соседнего лагеря. А рисовала она его по наитию, так как рисуют неведомое счастье, приснившееся длинной безлунной ночью. Дети Якоба и Виктории Смейтс держали в своих руках маленькое свидетельство того, что этот сон сбылся.