ожные типы поведения опираются на один и тот же психологический механизм. Каждое животное, и в частности крупное млекопитающее, бежит от более сильного соперника, едва тот приблизится на определенное расстояние. "Дистанция бегства", как назвал это расстояние профессор Хедигер, открывший это явление, увеличивается пропорционально страху, который внушает животному его противник. Можно совершенно точно определить точку, при достижении которой животное пустится наутек, едва враг посягнет на "дистанцию бегства". Кроме того, существует столь же определенная, но значительно ближе расположенная точка, при достижении которой животное вступает в драку с врагом. В естественных условиях подобное вторжение в пределы "критической дистанции" (термин Хедигера) происходит только в двух случаях - либо когда животное захвачено врасплох, либо когда оно по какой-то причине не может обратиться в бегство. Вариантом первой возможности является случай, когда крупное животное, само способное напасть, видит приближающегося врага, но не убегает, а прячется, рассчитывая остаться незамеченным. Если враг его все-таки обнаружит, оно дает отчаянный бой. Именно этот механизм и делает таким рискованным преследование раненной крупной дичи. Нападение на агрессора, который переступит границу критической дистанции, подкрепляется всем мужеством отчаяния и потому наиболее опасно. Такая реакция свойственна отнюдь не только крупным хищникам - она очень развита у хомяка, а загнанная в угол крыса защищается так, что во многих языках возникло выражение: "Дерется, как загнанная в угол крыса". Понятия дистанции бегства и критической дистанции помогают объяснить поведение собаки за забором, когда калитка закрыта и когда она открыта. Забор эквивалентен значительному разделяющему расстоянию, собака позади него чувствует себя в безопасности и соответственно исполнена храбрости. Распахивающаяся калитка создает у нее ощущение, что враг вдруг резко приблизился. Это может привести к опасным последствиям для неопытных людей, особенно когда дело касается животных в зоологическом саду, которые долго прожили в неволе и убеждены в неприступности своих клеток. Когда человек отделен от животного преградой, оно чувствует себя в безопасности - его дистанция бегства сохраняется полностью. Оно даже готово вступить в дружеский контакт с человеком, стоящим по ту сторону прутьев. Но если этот человек, ободренный тем, что животное только что позволило погладить себя сквозь прутья, неожиданно войдет в клетку, животное может в ужасе кинуться в дальний угол, а может и напасть, потому что и дистанция бегства, и критическая дистанция с исчезновением барьера оказались нарушенными. И такое животное будет, разумеется, обвинено в коварстве. Тот факт, что прирученный волк на меня не бросился (о чем рассказывается ниже), я объясняю моей осведомленностью в этих законах. Как я уже упоминал, однажды я попробовал свести мою чау-чау Стаси с таежным волком, хотя меня отговаривали от этого намерения, так как он слыл в зоопарке чрезвычайно свирепым. И все же я решил рискнуть, но из предосторожности для начала поместил их в две сообщающиеся клетки. Соединяющую их дверь я сначала приоткрыл ровно настолько, чтобы Стаси и волк могли просунуть в щель носы и обнюхать друг друга. После этой церемонии они оба завиляли хвостами, и несколько минут спустя я широко распахнул дверь - и не раскаиваюсь, так как между ними все сразу пошло как по маслу. Когда я увидел, что моя Стаси весело играет с гигантским волком, во мне внезапно проснулось желание испробовать себя на поприще укротителя диких зверей и тоже войти в "логово" волка. Сквозь прутья он здоровался со мной весьма приветливо, и непосвященному могло бы показаться, что я могу войти к нему, ничем не рискуя. Однако это было бы весьма опасным предприятием, не знай я о сходстве роли прутьев клетки и критической дистанции. Я заманил Стаси и волка в самую дальнюю из ряда клеток, из которых для этой цели эвакуировал пару собак, шакала и гиену. Затем я открыл все соединительные дверцы, медленно вошел в первую клетку и остановился так, чтобы хорошо видеть весь сквозной проход. Ни Стаси, ни волк сначала меня не заметили, так как они стояли в стороне от внутренней дверцы, но вскоре волк заглянул в нее и увидел меня. И тот же самый волк, который прекрасно знал меня, который сквозь прутья лизал мне руки, начинал радостно прыгать, теперь перепугался насмерть, увидев меня в нескольких метрах, не отделенного от него прутьями. Его уши опустились, шерсть на загривке угрожающе встала дыбом, и, опустив хвост между ногами, он с быстротой молнии отскочил от дверцы. Через секунду он вернулся на прежнее место. Вид у него все еще был испуганный, но шерсть уже не щетинилась; он принялся меня разглядывать, чуть-чуть клонив голову набок. Затем его хвост начал коротко вилять, все еще оставаясь между ногами. Я тактично смотрел в сторону, так как пристальный взгляд пугает животных, выведенных из душевного равновесия. В этот момент меня заметила Стаси. Искоса поглядывая на анфиладу клеток, я увидел, как она галопом помчалась ко мне, а следом за ней волк. Признаюсь, на секунду меня охватил жуткий страх, но он тут же рассеялся, когда я обнаружил, что волк приближается ко мне неуклюжей игривой рысцой и словно бы покачивает головой - это, как известно всем наблюдательным любителям собак, означает приглашение поиграть вместе. Поэтому я напряг все мышцы, чтобы выдержать дружеский прыжок огромного зверя, и повернулся боком, рассчитывая избежать известного зловещего удара лапами в живот. Несмотря на эти предосторожности, я отлетел к стене и больно стукнулся. Однако волк держался дружески и доверчиво. Чтобы понять, каково было играть с ним, представьте себе собаку с подвижностью фокстерьера и силой датского дога; во время той игры мне стало ясно, почему волк нередко бывает способен справится с целой сворой собак, - как ни приплясывал я по-боксерски, мне то и дело приходилось лететь на пол. Вторая история о заборе связна с Булли и его заклятым врагом, белым шпицем, жившим в доме, длинный узкий сад которого тянулся вдоль улицы и был огорожен зеленым штакетником метров в тридцать длиной. Два наших героя опрометью носились взад и вперед по обеим сторонам этого забора, заливаясь бешенным лаем и останавливаясь на мгновение у последнего столба, чтобы перед тем, как повернуть обратно, обрушить на врага ураганный взрыв обманутой ярости. Затем в один прекрасный день возникла весьма двусмысленная ситуация - забор начали чинить и половину штакетника, расположенную ближе к Дунаю, разобрали, так что теперь он метров через пятнадцать обрывался. Мы с Булли спустились с нашего холма, направляясь к реке. Шпиц, конечно, нас заметил и уже поджидал Булли, рыча и дрожа от волнения в ближайшем к нам углу сада. Сначала противники по обыкновению обменялись угрозами, стоя на месте, а затем обе собаки, каждая на своей стороне, помчались, как положено, вдоль забора. И тут произошла катастрофа - они не заметили, что дальше штакетник был снят, и обнаружили свою ошибку, только когда добрались до дальнего угла, где им полагалось снова облаять друг друга, застыв в неподвижной позе. Они и встали, вздыбив шерсть и оскалив клыки... а забора-то между ними не оказалось! Лай сразу оборвался. И что же они сделали? Точно по команде, оба повернулись, помчались бок о бок к еще стоящему штакетнику и там вновь подняли лай, точно ничего не произошло. МНОГО ШУМА ИЗ-ЗА МАЛЕНЬКОГО ДИНГО Как-то в пасмурный день 1939 года мне позвонил мой близкий друг, профессор Антониус, директор Шенбруннского зоопарка. - Вы говорили, что хотели бы дать вашей собаке на воспитание маленького динго. Шесть дней назад одна из наших динго ощенилась; приезжайте немедленно и выберите какого хотите... Услышав эту ошеломляющую новость, я тотчас же бросился в зоопарк, хотя у меня было какое-то важное дело. Я легко заманим совсем ручную и очень добродушную мать-динго в смежное помещение, а сам выбрал из копошившихся в ящике рыжевато-коричневых меховых клубочков единственного кобелька, на котором не было никаких меток, свидетельствовавших о том, что его предки были когда-то спутниками человека. Динго - это очень интересное животное, это единственное крупное млекопитающее, не принадлежащее к подклассу сумчатых, которое было обнаружено на Австралийском континенте, когда он был открыт. Помимо динго, высшие млекопитающие были представлены там только несколькими видами летучих мышей, каким-то образом перебравшихся в Австралию. Прочие же млекопитающие - обитатели этого континента, с очень давних пор пребывали в географической изоляции, принадлежали исключительно к сумчатым, во многом еще очень примитивным. Кроме того, там жили еще и люди - темнокожие аборигены, находившиеся на первобытном уровне: они не обрабатывали землю, не имели домашних животных и, видимо, по культурному и духовному развитию стояли заметно ниже своих предков, когда-то поселившихся там. Эти предки были такими же хорошими мореходами, как нынешние обитатели Новой Гвинеи. Такой регресс аборигенов, возможно, связан с тем, что добывание пищи было для аборигенов сравнительно простой задачей - многие сумчатые глупы, и охота на них не требует большой изобретательности. Вопрос, является ли динго настоящей дикой собакой или он происходит от домашней собаки, попавшей в Австралию вместе с первыми поселенцами, вызвал много споров. Сам я твердо убежден в правильности второй версии. Всякий, кто хорошо знаком с физическими признаками одомашнивания, ни на мгновение не усомнится в том, что динго - домашнее животное, одичавшее вторично. Утверждение Брема, будто пробежка динго - это пробежка "настоящей дикой собаки, не наблюдающаяся ни у одной домашней собаки", в корне неверно; эскимосские собаки гораздо больше, чем динго, напоминают своими движениями волков и шакалов. К тому же для динго характерны белые "чулки" или звездочки, а кончик хвоста у них почти всегда белый, причем у разных особей эти метки распределяются по-разному - особенность, никогда не наблюдающаяся у диких животных, но постоянно встречающаяся у всех домашних пород. Я не сомневаюсь, что в Австралию динго привез человек и что динго обособлялся от него по мере того, как культура австралийцев регрессировала. Тот же самый фактор, который, возможно, вызвал этот регресс, - медлительность большинства сумчатых и легкость охоты на них - вероятно, способствовал и полному одичанию австралийской собаки. Мне хотелось составить собственное мнение о сущности натуры динго и о его поведении с домашними собаками, а потому я решил вырастить щенка-динго у себя дома. Удобный случай представился, когда Сента, мать Стаси, и самка-динго в Шенбруннском зоопарке забеременели одновременно. Я как раз засунул моего динго в портфель, когда Антониус внезапно взглянул на часы и воскликнул: - Боже мой! Мне пора. Я должен быть на похоронах старика Вернера! А вы разве не идете? - Конечно, иду! - Тут я вдруг сообразил, что именно это важное дело маячило все время где-то у меня в памяти. Профессор Фриц Вернер был моим учителем, и я питал к нему глубочайшее уважение - в наши дни трудно найти человека, который знал бы животных так, как он. Его узкой специальностью была герпетология, то есть он занимался амфибиями и рептилиями, но в то же время он был выдающимся зоологом широкого профиля и принадлежал к тому ныне почти исчезнувшему типу ученых, которые способны с одного взгляда узнать любое ползающее или летающее существо. Его эрудиция была огромна и охватывала буквально все классы животного мира. Ходить с ним на экскурсии было столь же интересно, сколь и поучительно, потому что он почти без колебаний сразу же называл практически любое живое существо. Те, кто бывал с ним в его многочисленных экспедициях в Северной Африке и на Ближнем Востоке, рассказывали мне, что фауну этих областей он знал не худе, чем фауну своей родной страны. Вдобавок профессор Вернер с большим успехом разводил животных в неволе, и я получил от него массу сведений о том, как нужно содержать террариумы. И вот теперь я оказался в весьма затруднительном положении: я хотел отдать последний дог моему глубоко почитаемому учителю, но в то же время мне нужно было как можно скорее доставить динго к его приемной матери в Альтенберг. Однако я был уверен, что щенок будет спокойно спать в теплом гнезде, которое я устроил для него у себя в портфеле, а потому мы отправились из Шенбрунна прямо на кладбище. Я надеялся затеряться где-нибудь в конце процессии, но профессор Вернер был холостяком и почти не имел родственников, и мы с Антониусом, как ученики покойного, которых он всегда отличал, вынуждены были идти за гробом в первых рядах. И вот, когда мы, полные искреннего горя, стояли перед открытой могилой старого зоолога, из глубины моего портфеля внезапно раздался тонкий, пронзительный вопль - вопль щенка, призывающего мать. Я расстегнул портфель и сунул в него руку, чтобы утихомирить маленького динго, но он только завизжал еще пронзительнее. Мне оставалось одно - поскорее скрыться. Я осторожно пробрался сквозь густую толпу, а Антониус, как настоящий друг, последовал за мной. Подавив смех, он сказал: - Это оскорбило чувства всех, кто там присутствовал... кроме старика Вернера. - И на глазах у него показались слезы. И как знать? Возможно, из всех, кто стоял у могилы, ближе всех старому профессору были мы с маленьким динго в портфеле. Приехав в Альтенберг с моим портфелей, я сразу же прошел на террасу, которая на время была отдана в распоряжение Сенты, и преподнес ей австралийского кукушонка. Динго тем временем успел отчаянно проголодаться и теперь непрерывно скулил и повизгивал. Сента услышала его еще издали и направилась мне навстречу, тревожно навострив уши. Собаки видят довольно плохо, да Сента была и не настолько умна, чтобы сообразить, что ее малыши на месте. Жалобные вопли, доносившиеся из портфеля, разбудили в ней материнские инстинкты, и она уже считала невидимого щенка своим. Я извлек динго на свет и положил посреди террасы, надеясь, что она сама унесет его к себе в ящик. Если вы хотите, чтобы млекопитающая мать приняла чужого малыша, лучше всего подложить его ей перед логовом и в наиболее беспомощном виде. В этом случае копошащееся существо стимулирует материнский инстинкт гораздо сильнее, и приемная мать скорее всего осторожно унесет к себе сироту, подброшенного снаружи; если же она обнаружит его среди своих малышей, то воспримет как чужака и съест. В определенной мере такое поведение понятно и с человеческой точки зрения. Но хотя малыш и унесен в логово, это еще не означает усыновления. У низших млекопитающих, вроде крыс и мышей, чужой детеныш, лежащий у гнезда, нередко вызывает реакцию перетаскивания, по позже, в гнезде, он опознается как чужак и безжалостно пожирается. Еще более элементарно - рефлекторной и, с точки зрения человека, еще менее последовательной представляется та форма материнской реакции прихода на помощь, которая существует у многих птиц. Предположим для примера, что пеганка, ведущая выводок, увидит в руках экспериментатора надрывно пищащего утенка кряквы. Пеганка немедленно с удивительным мужеством бросится на человека и буквально вырвет утенка из его пальцев. Однако такое противоречивое поведение очень просто: призывный крик утенка кряквы почти не отличается от писка молодых пеганок, и он чисто рефлекторно вызывает у матери-пеганки стремление прийти утенку на помощь. Однако пушок птенцов кряквы заметно отличается от пушка пеганок, а потому спасенный было утенок воспринимается рядом с ее собственными утятами как чужак, и его вид побуждает в ней реакцию защиты выводка - также чисто рефлекторную. И маленькая кряквы из птенца, которого надо спасти, внезапно превращается во врага, которого необходимо прогнать. Даже у столь высокоразвитого в психическом отношении млекопитающего, как собака, легко может возникнуть такой же внутренний конфликт, вызванный противоположными побуждениями рефлекторного порядка. Маленький динго поскуливал, и Сента кинулась к нему, явно намереваясь унести его в ящик. Она даже не остановилась обнюхать его, чтобы убедиться, что перед ней действительно ее собственный щенок. Вместо этого она сразу же нагнулась над плачущим малышом и широко открыла пасть, готовясь ухватить его для переноса: собаки в этих случаях забирают щенка так глубоко в пасть, что он оказывается позади клыков, которые могли бы его поранить. И в этот момент в ноздри Сенты ударил чужой дикий запах, который динго привез с собой из зоопарка. Она в ужасе отпрянула и при этом выдохнула воздух с каким-то кошачьим шипением - ни до, ни после мне не приходилось слышать, чтобы собаки испускали подобный звук. Однако затем она снова направилась к щенку, осторожно принюхиваясь. Прошло не меньше минуты, прежде чем она коснулась его носом. Но после этого Сента внезапно принялась ожесточенно вылизывать его шкурку - мне были хорошо знакомы эти продолжительные подсасывающие движения ее языка: при обычных обстоятельствах собака слизывает таким образом с новорожденного щенка оболочку плодного пузыря. Для того чтобы объяснить ее поведение, я должен буду несколько отвлечься. В тех случаях, когда млекопитающие матери поедают своих новорожденных детенышей (это явление наблюдается у домашних животных, например у свиней и кроликов, а иногда и в питомниках, где разводят пушных зверей), причина обычно заключается в каком-то дефекте тех реакций, которые приводят к удалению плодной оболочки, а также плаценты и к перегрызанию пуповины. Едва детеныш родится, как мать начинает подсасывающими, лижущими движениями подцеплять складку плодной оболочки таким образом, чтобы захватить ее резцами и аккуратно прокусить. (При этом нос ее сморщивается, а резцы оскаливаются примерно так же, как при "выкусывании" насекомых, когда собака, пытаясь избавиться от паразитов, жует собственную кожу в надежде прихватить при этом одного из своих мучителей). После того как плодная оболочка таким образом вскрывается, мать все глубже и глубже всасывает ее в пасть и постепенно заглатывает; дальше наступает через плаценты и соединенной с ней части пуповины. На этом этапе покусывание и всасывание замедляются и становятся более осторожными, пока, наконец, свободный конец пуповины не открутится, как кончик сосиски, и не будет высосан досуха. Тут, конечно, операция должна прекратится. К несчастью, у домашних животных процесс часто на этом не останавливается. В таком случае не только проглатывается пуповина, но и распарывается брюшко новорожденного в области пупка. У меня была крольчиха, которая продолжала вылизывание до тех пор, пока не съедала печень своего детеныша. Фермеры и кролиководы знают, что свиноматке или крольчихе, которая имеет обыкновение съедать свой приплод, можно в этом воспрепятствовать, если сразу же забрать у нее новорожденных детенышей и подложить их ей очищенными и сухими несколько часов спустя, когда у нее угаснет потребность поедать плодную оболочку и плаценту. Ясно, что эти животные, несмотря на подобное отклонение, обладают абсолютно нормальными материнскими инстинктами. Другие самки см вполне нормальным поведением, принадлежащие к самым разнообразным видам млекопитающих, избавляются от мертвых или больных новорожденных, поедая их. Движения, которые они проделывают, точно совпадают с теми, к каким они прибегают, поедая плодную оболочку и плаценту, и начинают они, естественно, с пупка. Мне как-то довелось наблюдать чрезвычайно яркий пример такого поведения в Шенбруннском зоопарке, где жила чета ягуаров - оранжево-желтый самец и великолепная черная самка, которая чуть ли не ежегодно приносила прекрасных здоровых котят, таких же черных, как она сама. В том году, о котором идет речь, у нее родился только один котенок, хилый заморыш. Тем не менее он дотянул до двух месяцев. Как раз в то время я заглянул к профессору Антониусу, и когда мы, прогуливаясь по зоопарку, подошли к клеткам с крупными хищниками, он сказал мне, что ягуаренок в последнее время начал хиреть и вряд ли выживет. В эту минуту мать как раз "умывала" его, то есть вылизывала с головы до ног. Возле клетки стояла художница, постоянная посетительница зоопарка, очень любившая животных. Она сказала, что ее очень трогает заботливость, с какой эта большая кошка ухаживает за своим больным малышом. Но Антониус печально покачал головой и повернулся ко мне: - Вопрос на экзамене специалисту по поведению животных: что происходит сейчас с самкой ягуара? Я сразу понял, на что он намекал. В вылизывании чувствовалась нервная торопливость, и в нем проскальзывала тенденция к подсасыванию; кроме того, я заметил, как мать дважды подсовывала нос под брюхо детеныша, метясь языком в пупок. Поэтому я ответил: - Начинается конфликт между реакцией ухода за пометом и стремлением сожрать мертвого детеныша. Добросердечная художника отказалась этому поверить, но мой друг согласно кивнул, и, к несчастью, я оказался прав: наутро маленький ягуар исчез бесследно. Мать съела его. Вот о чем я вспомнил, глядя, как Сента вылизывает маленького динго, и не ошибся в своем заключении. Через минуту-другую она подсунула нос под щенка и перекатила его на спину. Затем она принялась тщательно вылизывать его пупок и вскоре уже начала прихватывать зубами кожу брюшка. Динго взвизгнул и громко заскулил. Снова Сента в ужасе отпрянула, словно подумав: "Я сделала малышу больно!" Было ясно, что реакция ухода за пометом, "жалость", вызванная визгом, вновь взяла верх. Сента решительно потянулась к голове щенка, словно намереваясь унести его в ящик, но когда открыла пасть, чтобы взять его, она вновь ощутила странный, незнакомый запах и опять принялась торопливо, со всем большим жаром вылизывать динго, пока вновь не ущипнула его за живот. Он опять взвизгнул от боли, и она опять отскочила в ужасе. Потом вновь подошла к нему, но движения ее стали еще торопливее, язык работал еще отчаяннее, а противоположные побуждения сменялись еще чаще - она никак не могла решить, унести ли ей сироту к себе или съесть его, как нежеланного и "неправильно пахнущего" подкидыша. Легко было заметить, какие внутренние мучения испытывает Сента, и вскоре она не выдержала: присев перед динго на задние лапы, она подняла нос к небу и излила свое смятение в долгом волчьем вое. Тут я забрал не только динго, но и всех щенят Сенты, посадил в картонную коробку возле кухонной плиты и оставил там на ночь, чтобы они хорошенько потерлись друг о друга, перемешав все запахи. Когда на следующее утро я отнес Сенте щенят, она приняла их с некоторым сомнением и пришла в сильное возбуждение. Но вскоре она перетаскала их в конуру, захватив и маленького динго, причем не первым и не последним, а среди прочих. Однако позже она распознала в нем чужака и, хотя не выгнала и даже вскармливала вместе со своими детьми, как-то укусила его за ухо с такой свирепостью, что ухо это навсегда осталось искалеченным и жалобно свисало набок. КАКАЯ ЖАЛОСТЬ, ЧТО ОНА НЕ ГОВОРИТ, - ВЕДЬ ОНА ПОНИМАЕТ КАЖДОЕ СЛОВО Как впечатлительна натура колли! Достаточно бывает слова, чтобы Возликовал он или приуныл. У.Уотсон Домашние животные отнюдь не менее умны, чем их дикие предки, как это иногда считают. Бесспорно, у многих из них органы чувств в известной степени стали работать хуже, а некоторые инстинкты притупились. Но ведь то же относится и к человеку, а человек возвысился над животными не вопреки такой утрате, а благодаря ей. Снижение роли инстинктов, исчезновение жестких рамок, которыми определяется поведение большинства животных, были необходимой предпосылкой для появления особой, чисто человеческой свободы действий. Подобным же образом и у домашних животных угасание некоторых врожденных форм поведения означает не уменьшение способности к рациональным действиям, а новую степень свободы. Еще в 1898 году Ч.О.Уайтмен сказал: "Подобные дефекты инстинкта сами по себе еще не интеллект, но они - та распахнутая дверь, через которую может войти великий учитель Опыт, принося с собой все чудеса интеллекта". Выразительные движения и вызываемые ими реакции также принадлежат к инстинктивным, наследственным формам поведения, характерным для данного вида. Все, что животные, ведущие групповой образ жизни, вроде галок, серых гусей или хищников семейства собачьих, "имеют сказать друг другу", относится исключительно к области этих взаимосвязанных видоспецифических форм действий и реакций. Р.Шенкель изучил выразительные движения у волков и проанализировал их значение. Если мы сравним "словарь" сигналов, которым располагает волк для общения с себе подобными, и соответствующие сигналы у наших домашних собак, мы обнаружим те же признаки упрощения и стирания, какие находим и во многих других врожденных видоспецифических формах поведения. Возможно, такие движения менее четко выражены (пор сравнению с волком) уже у шакалов - этот вопрос пока остается открытым, но ничего удивительного в этом не было бы, поскольку у волков структура сообщества, несомненно, отличается гораздо более высоким уровнем развития, чем у шакалов. У собак волчьей крови, таких как чау-чау, можно обнаружить все формы выражения эмоций, свойственные волкам, за исключением тех сигналов, которые выражаются движениями или положением хвоста. Хвост чау-чау завернут баранкой, и они физически не в состоянии проделывать эти движения, но тем не менее у них из поколения в поколение передается наследственная тенденция пользоваться специфически волчьими "хвостовыми" сигналами. Все мои полукровки, которые унаследовали от немецких овчарок нормальный зад "дикого образца", проделывают все типичные волчьи движения хвостом, какие никогда не наблюдаются у чистопородных немецких овчарок и других собак с большей или меньшей дозой шакальей крови. По врожденным выразительным движениям, осанке и постановке хвоста некоторые из моих собак стоят к волку гораздо ближе, чем остальные европейские породы. Но даже мои собаки в этом отношении далеко уступают волку - их мимика менее четко выражена, чем у волка, хотя другим собакам до них далеко. Опытному любителю шакальих собак это утверждение может показаться парадоксальным, так как он, без сомнения, подумает об общей способности выражения различных эмоций, но я-то тут говорю только о врожденных движениях. Указанный выше принцип, сводящийся к тому, что ослабление врожденных стереотипов открывает новые горизонты для "вольного изобретения" форм поведения, расширяющих возможности приспособления, нигде не проявляется так ясно, как в способности выражать эмоции. Чау-чау почти так же, как волк, ограничены лишь мимикой, с помощью которой дикие животные демонстрируют друг другу чувства вроде злобы, покорности или радости, а эти мышечные движения относительно малозаметны - ведь они приспособлены к острому реагированию, которое свойственно диким представителям данного вида. Человек в значительной степени утратил эту способность, так как располагает хотя и менее тонким, но зато намного более четким средством общения - речью. Поскольку у человека есть дар слова, ему уже не требуется читать по глазам своих ближних малейшие изменения в их настроении. Большинству людей кажется, что мимика животных крайне скудна, однако в действительности дело обстоит как раз наоборот. Те, кто привык к шакальим собакам, не понимают чау-чау; точно так же лица жителей Восточной Азии кажутся европейцам непроницаемыми. Однако натренированный глаз способен прочитать по морде сдержанного волка или чау-чау ничуть не меньше, чем наблюдая выразительную мимику шакальих собак. Правда, последние стоят на более высоком интеллектуальном уровне - их мимические движения меньше зависят от врожденных факторов. Они по большей части выучены, а иногда и заново изобретены каждой данной собакой. Собака кладет голову на колено хозяина для выражения своей любви не по велению жесткого инстинкта, а потому что такое движение гораздо ближе к человеческой речи, чем "язык", при помощи которого обращаются друг с другом дикие животные. Еще ближе к дару речи стоит использование для выражения чувства какого-то заученного действия, например протягивание лапы. Многие собаки, обученные "давать лапу", протягивают ее хозяину в определенных ситуациях - скажем, желая умилостивить его и прося прощение. Кто не видел, как провинившийся пес тихонько подползает к хозяину, садится перед ним, прижав уши к затылку, и с чрезвычайной миной неуклюже пытается подать ему лапу. У меня был знакомый пудель, который подавал лапу не только людям, но и другим собакам; правда, это редчайшее исключение, так как при "разговорах" с себе подобными даже собаки, располагающие в общении с хозяином богатым репертуаром индивидуальных средств выражения, пользуются исключительно врожденной мимикой своих диких предков. В целом можно сказать, что чем сильнее развита у собаки способность к независимым, благоприобретенным или свободно "изобретаемым" средствам выражения эмоций, тем в меньшей степени сохраняется у нее видоспецифическая мимика, характерная для диких форм. Так, наиболее одомашненные собаки в среднем наиболее свободны и гибки в своем поведении, хотя индивидуальные способности играют тут значительную роль. Очень умная собака, по типу приближающаяся к дикой форме, может при определенных обстоятельствах изобрести более доходчивый и сложный способ выражения того, что ей нужно сообщить, чем собака, менее скованная в своем поведении инстинктами, но зато не такая умная. Отсутствие инстинкта - это дверь, распахнутая перед интеллектом, но отнюдь не сам интеллект. Все, что тут было сказано о способности собаки выражать свои чувства по отношению к человеку, в еще большей степени относится к ее способности понимать человеческие жесты и речь. Можно не сомневаться, что те охотники, которые первыми в истории человечества установили контакт с дикими собаками, умели гораздо тоньше разбираться в выразительных движениях животного, чем нынешние обитатели городов. В какой-то мере это было их профессиональным качеством, так как охотник каменного века, не умевший разобрать, мирно ли настроен пещерный медведь или раздражен, естественно, никуда не годился. У человека эта способность не была инстинктивной, а представляла собой замечательный плод обучения; развитие этой способности было подлинным подвигом - и не меньшего подвига мы требуем от собаки, ожидая, что она будет понимать человеческую мимику и речь. Врожденная способность животного понимать выразительные движения и звуки распространяется только на близкородственные виды, и неопытная собака не понимает даже мимика представителей семейства кошачьих. Необходимо помнить об этом, чтобы в должной мере оценить, насколько близка к подлинному чуду способность собаки разобраться в человеческой манере выражения эмоций. Как ни люблю я волчьих собак вообще и чау-чау в частности, я убежден, что более одомашненные шакалы в целом понимают чувства своих хозяев тоньше и лучше. Моя немецкая овчарка Тита несравненно превосходила в этом отношении всех своих волчьих потомков, так как она сразу понимала, кто мне нравится, а кто - нет. Среди моих собак смешанной породы я неизменно предпочитал тех, которые унаследовали эту чуткость. Стаси, например, реагировала на любые признаки моего нездоровья и тревожилась, не только когда у меня болела голова или я кашлял, но и когда я просто бывал в дурном настроении. Свое чувство она выражала тем, что умеряла обычную бойкую рысцу, с притихшим видом шла строго у моей ноги, то и дело на меня поглядывала и, стоило мне остановится, прижималась плечом к моему колену. Интересно, что она вела себя точно так же, когда мне случалось хлебнуть лишнего, и моя "болезнь" вызывала у нее такую тревогу, что ее тоскливое волнение, наверное, помешало бы мне стать пьяницей, даже если бы во мне пробудилась такая наклонность. Хотя мои собаки благодаря происхождению от немецкой овчарки в значительной мере обладают способностью понимать людей и выражать собственные эмоции, нет ни малейшего сомнения, что эти способности несравнимо больше развиты у некоторых сильно одомашненных шакальих собак. Исходя из моего личного опыта, пальму первенства в этом отношении я отдал бы пуделю, справедливо славящемуся сообразительностью, на второе место я поставил бы немецкую овчарку, некоторых пинчеров и большого шнауцера, однако, на мой вкус, все эти собаки слишком уж утратили свою первобытную хищную природу. Они настолько "очеловечены", что им не хватает очарования естественности, которое свойственно моим диким "волкам". Неверно думать, будто собаки понимают только интонацию и глухи к звуковому составу слова. Известный знаток психики животных Саррис неоспоримо доказал это, дав своим трем немецким овчаркам имена Харрис, Арис и Парис. Когда хозяин приказывал: "Харрис (или Арис, или Парис), место!", вставала и печально плелась к своей подстилке именно та собака, которую он назвал. С такой же точностью команда выполнялась и тогда, когда она подавалась из соседней комнаты, что исключало какой-нибудь невольный подсказывающий жест. Мне иногда кажется, что умная собака, привязанная к хозяину, способна узнавать не только отдельные слова, но и целые фразы. Когда я говорил: "Мне пора идти", Тита и Стаси немедленно вскакивали даже в тех случаях, когда я старательно сохранял нейтральный вид и произносил эту фразу без какой-либо особой интонации. С другой стороны, ни одной из этих слов, произнесенных в другом контексте, не вызывало у них ни малейшей реакции. Из всех известных мне собак лучше всего умел понимать человеческие слова большой шнауцер Аффри - сука, принадлежащая иллюстрировавшей со мной эту книгу художнице, в чьей правдивости я не сомневаюсь. Аффри по-разному реагировала на слова "катцу", "шпатци", "Наци" и "эйкатци", означающие соответственно "котенок, "воробушек", кличку ручного ежика (в те дни политический термин "наци" еще не вошел в обиход) и "белочка". Таким образом, владелица Аффри, ничего не зная об эксперименте Сарриса, провела практически такое же исследование и получила аналогичный результат. При слове "катци" шерсть на загривке Аффри вставала дыбом и она принималась возбужденно обнюхивать пол, ясно показывая, что ожидает встречи с противником, который будет защищаться. За воробьями она гонялась только в юности, а затем поняла всю безнадежность этих попыток и с тех пор оглядывала их, не двигаясь с места, и смотрела им вслед со скучающим видом. Ежика Наци Аффри ненавидела просто потому, что он был ежом; услышав его кличку, она стремглав бросалась к мусорной куче, где обитал другой еж, рыла лапами сухие листья и лаяла с той бессильной злобой, которую вызывают в собаках эти колючие создания. При слове же "эйхкатци" Аффри задирала голову и, если не видела белки, начинала перебегать от дерева к дереву; подобно многим собакам с плохим чутьем, она обладала прекрасным зрением и видела дальше и лучше большинства себе подобных. Кроме того, она понимала сигналы, подаваемый рукой, на что способны далеко не все собаки. И еще она знала имена по меньшей мере девяти людей и бежала к ним через комнату, если их называли по имени. При этом она никогда не ошибалась. Если эти эксперименты покажутся невероятными зоопсихологу, работающему лаборатории, ему следует вспомнить, что подопытное животное, находящееся всегда в помещение, получает гораздо меньше качественно различных впечатлений, чем собака, повсюду сопровождающая своего хозяина. Собаке гораздо труднее ассоциировать определенное слово с соответствующим действием, которому ее обучили, но которое ей не интересно, чем связать название такой заманчивой добычи, как котенок, воробей и т.д., с самой этой добычей. В лаборатории от собаки редко удается добиться выполнения столь трудной задачи, как распознавание конкретного слова, потому что у нее отсутствует необходимый для этого интерес: тут слишком мало "валентностей", как говорят зоопсихологи. Любой владелец собаки обязательно сталкивается с поведением, которое невозможно воссоздать в лабораторных условиях. Хозяин говорит равнодушно, не произнося имя собаки: "Не знаю, вести ее или нет". Но собака уже вскакивает, виляет хвостом и прыгает от возбуждения, потому что предвкушает прогулку. Если бы хозяин сказал: "Придется ее вывести", собака поднялась бы послушно, без особого интереса. А скажи хозяин: "Нет, я раздумал ее выводить" - и настороженные уши печально опустятся, хотя глаза будут по-прежнему с надеждой устремлены на хозяина. И при окончательном решении: "Оставлю ее дома" - собака уныло отойдет и снова ляжет. Попробуйте представить себе, какие сложные экспериментальные процедуры потребуются, чтобы добиться аналогичных результатов в искусственных условиях лаборатории, и какой утомительной будет подобная дрессировка! К сожалению, мне ни разу не случалось подружиться с какой-нибудь человекообразной обезьяной, но госпожа Хейс доказала, что между человеком и такой обезьяной возможен очень тесный контакт, сохраняющийся на многие годы. Подобный контакт, особенно между опытным, критически настроенным ученым и животным, которое связано с ним крепкими узами взаимной привязанности, является лучшей проверкой интеллектуальных способностей такого животного. Бесспорно, мы пока еще не можем сопоставить собаку с человекообразной обезьяной, но лично я убежден, что понимать человеческую речь собака будет лучше, хотя бы обезьяна и превзошла ее в других проявлениях интеллекта. В определенном отношении собака гораздо "человекоподобнее" самой умной