длинного  черного  пальто  потрепанный
томик и читал до зари. А потом, не сказав ни единого слова, исчез.
     Пауза.
     Через какое-то время он снова явился, в тот же час, с тем же томиком, и
тут уж без всяких преамбул читал всю  долгую  ночь  напролет.  А  потом,  не
сказав ни единого слова, исчез.
     Пауза.
     Так время от времени он являлся нежданно  и  читал  печальную  повесть,
убивая долгую ночь. А потом исчезал, не сказав ни единого слова.
     Пауза.
     Ни единым словом не перемолвясь, они двое стали - одно.
     Пауза.
     И вот однажды ночью книга была закрыта, в окно входила заря, но  он  не
исчез, он остался и молча сидел за столом.
     Пауза.
     Наконец он сказал: "Мне велено, - он  назвал  любимое  имя,  -  чтоб  я
больше не приходил. Я видел любимое лицо, мне был неслышный голос: "Больше к
нему не нужно ходить, даже если это окажется в твоей власти".
     Пауза.
     И вот когда грустная...
     Стук.
     Видел любимое лицо, мне был неслышный голос: "Больше к  нему  не  нужно
ходить, даже если это окажется в твоей власти".
     Пауза. Стук.
     И вот когда грустная история была поведана в  последний  раз,  они  оба
остались сидеть, словно каменные. В единственное окно не вливала света заря.
Ни звука пробужденья снаружи. Или, погрузясь кто знает в  какие  мысли,  они
ничего не замечали? Ни света дня. Ни шума пробужденья. В  какие  мысли,  кто
знает. Мысли. Нет, не мысли. Провалы памяти. Погрузясь  кто  знает  в  какие
провалы памяти. В беспамятство. Куда никакой  не  достигнет  свет.  И  звук.
Остались сидеть, словно каменные. Когда грустная... история была поведана  в
последний раз.
     Пауза.
     Нечего больше рассказывать.
     Пауза. Ч хочет закрыть книгу. Стук. Книга остается открытой.
     Нечего больше рассказывать.
     Пауза. Ч закрывает книгу.
     Стук.
     Молчание. Проходит пять секунд.
     Каждый кладет правую руку на стол, оба поднимают головы и смотрят  друг
на друга. Пристально, без выражения.
     Проходит десять секунд.

     Медленно гаснет свет.



     "Сэмюэлу  Беккету  мы  обязаны,  может  быть,  самыми  впечатляющими  и
наиболее самобытными драматическими произведениями нашего времени".
     Это заявление Питера Брука, сделанное без малого  тридцать  лет  назад,
все еще озадачивает многих читателей и зрителей, знакомых лишь с  отдельными
пьесами и книгами всемирно известного автора.
     К драматургии Беккет обратился в  конце  сороковых  годов.  Его  первая
трехактная пьеса  "Элефтерия",  написанная  в  1947  году,  так  и  осталась
неопубликованной. Над трагикомедией "В ожидании Годо", поставленной в Париже
в театре "Вавилон" (январь 1953 г.), писатель начал работать в 1948 году. За
ней последовали пьесы "Эндшпиль" (1957), "Последняя  лента  Крэппа"  (1958),
"Счастливые дни" (1961), "Игра" (1964) и другие.
     При всем разнообразии персонажей, созданных Беккетом, они  имеют  общие
черты.  "Народец"  Беккета  населяет   вселенную,   нарочито   менее   четко
очерченную, чем, например, Йокнапатофа Фолкнера. Конечно, можно сказать, что
герои Беккета ирландцы или персонажи, созданные ирландцем,  но  на  самом-то
деле их микромир (а они никогда не покидают его) имеет вселенские  масштабы.
Пожалуй, никто из  наших  современников  не  умел  так,  как  Беккет,  через
индивидуальное переживание, при том, что его герои  сохраняют  неподвижность
оцепенения, передать одновременно  и  приобщенность  человека  к  миру,  его
зависимость от биологических процессов, и разобщенность с ним.
     Необычно мышление героев  Беккета.  Оно  сбивчиво,  противоречиво,  все
время  движется  по  замкнутому  кругу.  Сам  автор  нам  говорит:  "В  этом
затемненном сознании времени  нет.  Минувшее,  текущее,  надвигающееся.  Все
сразу".
     Беккет никогда не отрицал сочувствия своим персонажам,  хотя  изображал
их с немалой долей иронии и даже сарказма.
     Конечно, есть разница в том, как лепил Беккет  образы  своих  героев  в
романах и в первых драматических  шедеврах  пятидесятых-шестидесятых  годов.
Беккет-драматург хотел стать доступнее, может  быть,  даже  понятнее.  И  он
добился успеха, всемирного признания. Но на самом-то деле он  ни  в  чем  не
изменил  себе,  его  палитра  осталась  прежней.  Это   стало   очевидно   в
семидесятых-восьмидесятых годах, когда Беккет начал писать для сцены и  даже
для радио и телевидения  одну  за  другой  пьесы,  которые  его  читатели  и
зрители, а также  его  слушатели  могли  понять,  только  опираясь  на  опыт
знакомства с его предшествующими произведениями.
     Беккет снова начал загадывать загадки, разрешимые разве что для опытных
режиссеров. Его пьесы  соответствуют  прогнозу  М.  Чехова,  который  писал:
"Будущие пьесы, наверное, неудобно  будет  читать,  их  можно  будет  только
играть".
     Вторая часть этого замечания М. Чехова заставляет задуматься  над  тем,
что и играть пьесы Беккета не менее сложно, чем их читать.  А  между  тем  у
Беккета было не только великолепное чувство сцены, но и  глубокое  понимание
изобразительных возможностей телевидения, как и далеко еще не  реализованных
возможностей радиотеатра.
 
     И. Дюшен