ел телефон, я живо спрыгнул с кровати и сильной лапой схватил трубку: - Спасибо, - сказал я. - А сейчас точно 21.45? - Сейчас 19.30, - сказал портье. - Я только хотел подтвердить ваш заказ, уважаемый господин. Вы ведь хотели бы проснуться в 21.45? - Да, - сказал я. С помощью надежного приема по подсчету овечек я вскоре снова заснул, уже на тридцатой овце. Но сны в этот раз не пришли. Свинцовая тяжесть давила на меня, и я не сразу смог сообразить, что происходит, когда зазвонил телефон. - Спасибо, - заикаясь, пролепетал я в трубку. - Я уже проснулся. - Спите спокойно дальше, - сказал портье. - Сейчас только 20 часов. Но я через полчаса меняюсь и хотел быть точным при передаче вашего заказа. Мой сменщик должен вас разбудить в 21.45, не так ли? Я с трудом выдавил "да" и попытался снова заснуть. На шестисотой овце я все еще бодрствовал. Тогда я начал считать баранов. Я заставлял их прыгать через забор, туда и обратно. Это меня так утомило, что я заснул. Сколько я проспал, не знаю. Знаю только, что проснулся от пронзительного телефонного звонка, вернувшего меня на Землю. В один прыжок я был у аппарата: - Уже хорошо - уже хорошо - спасибо. - Тут я бросил взгляд на часы. Они показывали 20.30. - Извините, - сказал портье новым голосом. - Я только что принял лист побудок и увидел на ваше имя заявку на 21.45. Это так? - Это... да... это верно... Очень вам благодарен. - Извините. - Точно. На этот раз я остался сидеть в кровати и таращился в темноту остекленевшими глазами. Каждый раз, когда мне грозило свалиться в дремоту, я вскакивал. Иногда мне казалось, что звонит телефон, но это были лишь галлюцинации, которые всегда появляются при внезапных сердечных приступах. До 21.45 я не мог выдержать, потому позвонил новому портье и спросил, все ли в порядке. - Вот хорошо, что вы мне позвонили, - сказал он. - Я как раз хотел поинтересоваться, не изменились ли ваши планы насчет 21.45. - Не изменились, - ответил я, но на всякий случай остался у телефона. Ровно в 21.45 прозвучал звонок. Я вздохнул с облегчением. Что происходило потом, уже не помню. Когда я проснулся на следующее утро, то все еще лежал около телефонной тумбочки на ковре, судорожно сжимая в руке трубку. Директор театра, которому я немедленно позвонил, был взбешен, однако, назначил мне новую встречу ровно в 22.15, после представления. Чтобы не рисковать, я заказал телефонный разговор с Тель-Авивом и дал заявку известной своей исполнительностью тамошней телефонной службе побудок, чтобы они меня разбудили в Цюрихе ровно в 21.45. Служба побудок и впрямь не позвонила мне ни на секунду раньше, чем 21.45. Как, впрочем, и в 21.45. Она мне вообще не позвонила. Комендантский час Спектакль начался в восемь вечера. А кончился около десяти. И у нас еще не было никакой охоты идти спать. В нерешительности брели мы по ярко освещенной Возальной улице Цюриха. - Не выпить ли нам по чашке чаю, - предложила самая лучшая из всех жен. - Где-нибудь неподалеку. Мы зашли в ближайшее кафе-ресторан, маленькую забегаловку с моргающими неоновыми лампами, сверкающими автоматическими кофеварками и двумя официантами, как раз переодевающимися после службы. В заведении хлопотал еще один, с гладко выбритой головой, вытиравший грязной тряпкой прилавок. Когда мы вошли, он взглянул на свои точные швейцарские часы и что-то пробурчал на своем альпийском --> идише второму официанту, который при этом снял свой пиджак и нехотя нацепил белый передник. Атмосфера накалялась, наполняясь социальными проблемами. Но для нас это была вполне привычная атмосфера, и мы устроились за ближайшим столиком. - Чаю, - непринужденно заказал я. - Две чашки чая. Официант помедлил, потом открыл дверь в кухню и спросил демонстративно противным голосом: - Вода еще горячая? Между тем, другой официант громоздил столы на террасе друг на друга крепкими, точными толчками и со скрежетом, чье эхо еще долгое время повторялось на улице. Чай немного расплескался, когда первый официант бухнул обе чашки перед нами. Но это еще было терпимо. Мы попытались, помешивая, немного разогреть эту бесцветную жидкость. - `Сстите! Это был уже бритоголовый. Он поднял поднос с обеими нашими чашками и вытащил из-под него скатерть. Стол под ним тоже оказался добротной швейцарской работы. Первый официант вновь принялся за прерванный процесс переодевания и уже стоял в дверях в голубом плаще. Казалось, он чего-то ждал. Второй официант закончил складывать скатерти и вывинтил неоновые лампы. - Может быть, - прошептал я жене, - может быть, они хотят, чтобы мы ушли? Может такое быть? - Это возможно, - прошептала она в ответ. - Но мы не должны этого замечать. Так мы и шептались в полутьме за своим столом, ничего не замечая. В том числе и подноса со счетом, который одетый в плащ официант сунул мне под нос и который я только принял к сведению, отодвинув в сторону. Бритоголовый снял шикарную шляпку моей жены с вешалки и положил на середину стола. Она одарила его приветливой улыбкой: - Большое спасибо. А пирожные у вас есть? Бритоголовый замер с открытым ртом и повернулся к первому официанту, который причесывался у зеркала. Воцарилось молчание. Затем первый официант, который в синем плаще, исчез в темноте, вынырнул снова и швырнул нам на стол слипшийся комок из творожника, который к тому же раскрошился от удара. За ним, звеня, последовала вилка. Моя жена не в силах была справиться с дрожью в руках, и потому не смогла поймать вилку. Поскольку у нее не хватило духа попросить другую, я поднял вилку и положил на место. Если бы взгляды могли убивать, им бы никакая врачебная помощь уже не помогла. Неоновое освещение несколько раз моргнуло и погасло. Это произвело довольно милый мерцательный эффект, однако он нас не впечатлил. А то, что бритоголовый как раз в это время проверял, правильно ли функционируют петли входной двери, нас даже не тронуло. Из кухни, шаркая ногами, вышла старая, горбатая ведьма с ушатом и метлой и принялась мыть пол. Почему она начала именно с нашего стола, я не знаю. Тем не менее, нам пришлось поднять ноги, чтобы не мешать ей, и держать их в воздухе до тех пор, пока ведьма не прошаркала дальше. Причесанный официант, тем временем, составил все стулья на ближайшие столы. Собственно, остались только наши. - Почему они прямо не скажут, что нам следует уйти? - спросил я жену, которая всегда в таких случаях знала правильный ответ. - Потому что не хотят нас стеснять. Эти швейцарцы такие вежливые. Первый официант уже вышел на улицу, откуда бросал нам энергичные взгляды. Второй как раз помогал бритоголовому одевать плащ. Бритоголовый открыл какой-то маленький черный шкафчик в стене и двумя короткими движенями руки погрузил забегаловку в полнейший мрак. В следующее мгновение я ощутил, что из-под меня пытаются вытащить стул. - У вас не найдется парочки свежих журналов, - услышал я вопрос своей жены. Я нащупал в темноте ее руку и с благодарностью пожал ее. Вспыхнула спичка. В ее колеблющемся свете возник бритоголовый и отрывисто бросил: - Рабочий день окончен. Мы закрываемся в 10.30. - Да, но почему вы это прямо нам не сказали? - спросил я. - Откуда мы должны были это знать? Мы встали со своих стульев и выскользнули по мокрому полу наружу. Немного поморгав от яркого уличного освещения Цюриха, мы посмотрели на часы. Было ровно 22 минуты одиннадцатого. Напевы ущелий Интервью, которое я давал во время поездки в Швейцарию, уже походило к концу, и диктор цюрихского радио спросил меня, нельзя ли выявить некое подобие между Швейцарией и Израилем. Я ответил, что не только можно выявить, но даже и существует очень много подобия, особенно в том, что касается соседей наших стран. На том обмен мнениями был завершен, и интервью закончилось. - Обычно, - объявил ведущий, - в конце передачи мы предлагаем приглашенному для интервью гостю выбрать свою любимую пластинку, которую мы ставим на прощание. Могу я попросить и вас об этом, г-н Кишон? Это было для меня неожиданно. К тому же у меня и не было какой-то любимой пластинки, потому что я вообще не люблю пластинок. Я люблю свою семью. Но поскольку по радио как-то неудобно говорить о своей семье, мне следовало заказать ведущему какую-нибудь музыку. Сначала я подумал было о той псевдоитальянской народной песне или итальянской псевдонародной песне, которую у нас сейчас играют постоянно, ужасно действуя на нервы. Но назвать ее не рискнул. Но поскольку я так зациклился на фольклоре, меня осенила гениальная мысль, которая одновременно сделала бы и комплимент столь гостеприимно принимающей меня стране. Радостно оживленный, я повернулся к ведущему: - Больше всего мне нравится слушать знаменитые швейцарские переливы! Ведущий как-то странно посмотрел на меня, вздрогнув всем телом, и вывел меня из студии. Уходя, я расслышал в динамиках звонкие, радостные альпийские переливы. И мои уши еще раз подтвердили, что я совсем не в ладах с этими напевами, поскольку они напоминали мне времена детства, а точнее, период подростковой ломки моего голоса. Но я же не хотел показаться невежливым. В отеле меня дожидался какой-то незнакомый господин в явно швейцарском костюме; он удостоверился с кем имеет дело, после чего спросил: - За что мы заслужили такое, г-н Кишон? - Что именно? - То, что вы нам сделали. Моя жена тоже полностью со мной согласна. Иди к этому господину, сказала она, и разъясни ему, что мы никогда не забудем этого оскорбления. Никогда! Засим он повернулся и вышел, не попрощавшись. Я направился в свой номер. В лифте между третьим и четвертым этажом на меня уставился пожилой мальчик-рассыльный: - Это не вы ли заказали пластинку с переливами? - Да. А что? Пожилой мальчик-рассыльный даже не удостоил меня ответом. Только его лицо стало пунцовым от гнева. Зайдя в номер, я первым делом позвонил своему лучшему другу в Цюрихе. - Оскар, меня только что интервьюировали на цюрихском радио. И когда ведущий спросил, какую музыку я хотел бы напоследок услышать, я заказал переливы... На другом конце линии воцарилась тишина. Наконец, мой друг Оскар прошептал: - Никуда не выходи из отеля. Я немедленно мчусь к тебе. Но прежде, чем появился Оскар, позвонил телефон. Кто-то хотел выяснить, действительно ли я на проводе. После моего утвердительного ответа, он смачно плюнул в трубку. Оскар ворвался ко мне в номер смертельно бледный и плотно затворил за собой дверь. - Моя жена не знает, что я здесь... Но ради Б-га, как ты мог?! - Должно быть, внезапный приступ слабости. Временная остановка мыслительной деятельности или что-то такое. А что, разве дело действительно так плохо? - Гораздо хуже, чем ты думаешь. Ты задел национальные чувства нашего народа. До меня мало-помалу доходило, что швейцарцы, этот завидный народ, этот созидатель не имеющих конкуренции часов, самых лучших шоколадных изделий и банков, этот обладатель гарантированно традиционного и самого продолжительного нейтралитета и самых высоких гор - все же страдают чувством собственной неполноценности, вызванным репутацией, что они самые лучшие певцы переливов. Эта слава преследует их везде. Их вообще идентифицируют с переливами. Естественно, это наносит тяжелый урон их самолюбию, и естественно, что они не хотят больше и знать эти переливы. Только когда-то, в глубокой древности, они любили петь переливы. Сейчас же они их просто ненавидели. - Ты уже сдал свой номер? - спросил меня Оскар. - Нет еще. - Немедленно сделай это. У нас есть довольно вместительный подвал, где мы сможем спрятать тебя прежде, чем начнется штурм. Придется пару недель побыть без свежего воздуха, - и с этими обнадеживающими словами он ушел. Я подошел к окну и выглянул наружу. У входа в отель толпились возмущенные граждане, потрясающие кулаками в сторону моего этажа. Я быстро спрятался за портьерой, в отчаянной решимости напрягая мысли и мускулы. Я не сдамся без сопротивления. Если они нападут, буду отстреливаться. Телефонная связь с радиостудией еще не была перерезана. После некоторого замешательства к трубке пригласили моего интервьюера. Я сообщил ему, что мой отель окружен взбешенными массами людей, и спросил, почему он не предупредил меня об опасности. - У нас демократия, - сказал он, - и наши демократические свободы распространяются даже на тех, кто их нарушает. Вам следовало бы попросить одну из ваших прекрасных израильских народных песен. Но вы ясно продемонстрировали потребность оскорбить нас... - Что вы такое говорите? Какую потребность? Алло!.. Но мой собеседник уже бросил трубку. Еще один взгляд в окно - на этот раз уже из укрытия - показал, что толпа у отеля угрожающе разрослась, а также укрепилась за счет полицейских, солдат в увольнительной и высокопоставленных чиновников. Возможно, их авангард уже прорвался в отель и решал стратегическую задачу по отсечению мне всех путей отхода, включая ресторан. Я позвонил дежурному по этажу и заказал провианта на два дня. Спустя час в мою дверь постучали. Я чуть-чуть раздвинул свою баррикаду, воздвигнутую из шкафа, двух кресел и дивана, и открыл. В дверях собственной персоной стоял директор отеля с подносом в руках. Его голос звучал холодно: "Персонал отказывается вас обслуживать. И я могу понять чувства людей. Никому не позволительно безнаказанно обижать их". - Обижать? - спросил я. - Почему обижать? Почему вы не можете мне поверить, что я действительно люблю переливы? А больше всего я люблю петь их сам. Ол-ле-ле-дерие-оо! Удивленный, я прервал пение и долго прислушивался к своим собственным переливам. Они сорвались с губ против моей воли и уж, конечно, непреднамеренно, но звучали, надо сказать, неплохо. Директор отеля выпучился на меня, повернулся и ушел. Я даже не притронулся к еде, которую он принес. Возможно, она была отравлена. В самом худшем случае я поймаю на крыше голубя и изжарю его на батарее центрального отопления. И пока у меня не отключили воду, я могу выдерживать осаду. Рано или поздно, все переменится... будут интервьюировать посла... или я сделаю себе пластическую операцию и стану неузнаваемым... Когда я ближе к вечеру приоткрыл щелочку окна, то в ужасе отпрянул назад. Этот сброд заполнил всю площадь и даже прилегающие улицы. Еще ни один человек со времен Вильгельма Телля не собирал швейцарский народ столь воедино. Поступили первые телеграммы и самые вежливые из них звучали: "Стыдитесь! Теперь мы понимаем арабов!" или "Гадьте у себя дома!". Среди них даже оказалось два вызова на дуэль, которые я не принял. Телефон звенел беспрерывно и изрыгал ругательства. - Зачем вы это сделали? - спросил один, более-менее благоразумный из них. - Что вы ставили себе целью? - Я только хотел снова вернуть переливам уважение, которое они заслуживают. Ол-ле-ле-дерие-оо! Это опять вырвалось из моего горла спонтанно. Я даже не мог себе объяснить, откуда у меня внезапно взялись талант и голос, чтобы петь переливы. Меня осенило какое-то неведомое ранее высокое чувство, что-то между радостью первооткрывателя и презрением к смерти. Я распахнул окно. Волнующаяся масса внизу, скандируя, требовала моей головы. Плакаты с кровожадными лозунгами висели над толпой, и на одном из портретов я даже узнал бессмертного Гамаль Абдель Насера. Стоя у открытого окна, я раскинул руки, и мой голос победоносно зазвенел: - Ол-ле-ле-дерие-оо! Ол-ле-ле-дерие-оо! Не без труда, но полиции все же удалось оттеснить демонстрантов и погасить подожженный ими отель. Позже, уже ночью, переодетый в воспитанника детского сада, в запломбированом железнодорожном вагоне я тайком покинул страну. Через пару недель я получил письмо от Оскара, само собой, без адреса отправителя. Возмущение начало спадать, писал он, и даже нашлось несколько отважных людей, которые выступили перед судом за предоставление мне новой въездной визы в Швейцарию. Чем я заслужил такое душевное отношение - это отдельный вопрос. Но я не смог преодолеть свои предубеждения против новой поездки в Швейцарию. И когда я вновь и вновь вспоминаю эту страну, мною овладевает непреодолимая тяга к переливам. И я ничего не могу с сбой поделать. Хочу я этого, или нет - ол-ле-ле-дерие-оо.. Ну, вот, пожалуйста! Опять! Возвращение домой Дарители По каким-нибудь причинам, но обратная дорога всегда бывает грустна. Мы сердечно распрощались со своими родственниками, помахали статуе Свободы свободной левой рукой, заказали два хороших места рядом с пилотской кабиной, заплатили за перевес наших десяти чемоданов и вскоре приземлились в Генуе. Здесь мы задержались, чтобы посмотреть все, что пропустили в первое посещение: мы провели целый день в порту. Все шло по плану, и вечером в назначенное время мы устраивались в постелях нашего отеля, расположенного в нескольких сотнях шагов от пассажирского судна "Иерусалим", - как вдруг самая лучшая из всех жен села в кровати и повернула ко мне свое пепельно-серое лицо: - Господи, Б-же! Мы же забыли про подарки! - Ну-ну-ну, - пробурчал я сквозь сон. - Все не так уж плохо. Расслабься... - Не говори чепухи! - и тут она забегала по номеру взад и вперед, лишь иногда останавливаясь и ломая руки. - Когда кто-нибудь возвращается из такого дальнего путешествия, как мы, он должен хоть что-нибудь привезти каждому родственнику, знакомому и другу. Так было, и так будет. - Странно, - ответил я. - Все мои друзья и знакомые непрерывно ездят по миру - и мне еще никто ничего не привозил. - Это неправда. Разве ты не получил от тети Илки тот прекрасный зеленый пуловер из Дании, в котором ты всегда моешь машину? И кроме того: если другие люди не обладают хорошими манерами, это не значит, что и мы должны быть такими. - А почему, собственно? Почему это так не значит? Самая лучшая из всех жен уселась на край кровати и составила список лиц, которые имели право на то, чтобы им что-нибудь привезти: Феликс Зелиг, тетя Илка, сыч Липсиц, министр финансов, Йоселе, молочник, мой друг Курт, ее подруга Ребекка, Батшеба Ротшильд, отставной упаковщик цитрусовых Шпоцек, Китти Гольдфингер, братья Гроссманы, Шультхайс, Подманицкий, Мундек, Мария-Луиза, профессор Гросслокнер, Циглеры, Палтиель бен-Саиш. Счастье еще, что Зульцбаум остался в Нью-Йорке. - Но как мы все это успеем сделать накануне отъезда? - стенала моя жена снова и снова. - Как, о господи, нам это сделать? Я взял список и подверг его строгой ревизии. Китти Гольдфингер, с которой мы не общались уже несколько лет, была немедленно вычеркнута. Следующими стали Циглеры, которые жили в отдаленном киббуце в Негеве и, вероятно, даже не слышали о нашей поездке. Потом шли подруги моей жены - но она дралась, как львица, за каждую из них и убеждала меня не провоцировать вечной вражды произвольным отбором одариваемых. Единственным получателем подарков, которого она под давлением обстоятельств согласилась вычеркнуть, был Палтиель бен-Саиш: она сама не знала, кто это такой, и не смогла объяснить, как его имя попало в список. Теперь вставал вопрос, чем эту огромную, падкую до подарков толпу, можно было задобрить. - Мы должны, - провозгласила составительница списка, - найти для каждого что-нибудь индивидуальное. Мелочь, которой у него еще нет. И по которой заметно ее иностранное происхождение. И выглядящую достаточно дорого. - Верно. Подарки, которые не удовлетворяют этим условиям, не имеют никакой ценности. Лучше уж ничего не дарить. - Ну, хорошо. Что мы купим? Мы оба склонились над списком и прошлись по нему еще раз. О Феликсе Зелиге мы знали, что он спортивный фанат и не пропускает ни одного футбольного матча; в качестве подарка могли выступить: теннисные ракетки (12000 лир), складная байдарка (104000), персональное сиденье (21000 до 62000), пуловер (520). Мы долго обсуждали, что лучше всего соответствует его сути. - Я за пуловер, - решил я. - Практичная вещь. Всегда пригодится. Если Феликс придет с тренировки вспотевший, он будет рад быстренько нырнуть в сухой пуловер. - Прекрасно... Начало есть... Остальное утром... При покупке... Последние слова жена выдохнула уже в полусне, я и сам слушал ее в пол-уха. Ранним утром мы вышли в город. Мы отправились по универмагам, каких полно в Генуе, приобрели в первом же из них прекрасный, желтый, из овечьей шерсти, настоящий итальянский спортивный пуловер "Санти-Фрутти" за 490 лир и вычеркнули Феликса Зелига из списка. - Ну, если уж мы для него так потратились - что же полагается тете Илке? - спросила жена. Мы отложили решение этой проблемы и купили для нашей домработницы Ребекки, чья любовь к кричащим цветам была общеизвестна, прекрасный, желтый, из овечьей шерсти... на два размера меньше... 450 лир. Затем мы проанализировали потребности сыча Липсица. Что мы могли привнести радостного и теплого в его смутную жизнь? Швейцарские часы? Радиоприемник? Фотоаппарат? Тщательно взвесив все "за" и "против", оценив новые возможности, мы нашли, наконец, неожиданное решение: - Все эти вещи он уже, вероятно, имеет. Но вряд ли у него достаточно пуловеров... Это был черный, с длинными рукавами, вследствие чего стоящий 580 лир (и еще более усложнивший проблему подарка для тети Илки). Затем мой друг Курт должен был удовольствоваться пуловером без рукавов, что, впрочем, для него как владельца собаки было даже преимуществом: по крайней мере, злые коты не могли раодрать его рукава... Йоселе дал нам некоторое облегчение, поскольку был страстным собирателем марок. У витрины следующего универмага нас постигло озарение, что светло-голубой был бы для него самым желанным цветом пуловера. Постепенно мы закончили весь список. Был ли это случай или стечение обстоятельств - так или иначе мы обнаруживали, что для каждого из перечисленных нет более подходящего подарка, чем пуловер, который можно носить поочередно. Финансовые проблемы в расчет не принимались, поскольку мы заняли достаточно денег в фонде взаимопомощи еврейской общины Генуи, чтобы расплатиться также и за два дополнительных чемодана, которые требовались для наших подарков. Просветленные и в хорошем настроении притащили мы свой багаж в порт. И там громче всех судовых сирен прозвучал вопль моей супруги: - Ужасно! Мы же забыли про тетю Илку! Мы уже сели в такси, уже нашли универмаг, уже ворвались внутрь его - и остановились перед катастрофой: все пуловеры были проданы. - Дело в том, что сегодня и завтра в Израиль уходят два корабля, - пояснила продавщица. - Но у меня остался еще один маленький сейсмограф. Туристы их охотно берут. Что делать тете Илке с сейсмографом? А вдруг она примет его за намек на свой храп. Нет, это не годится. Гудок пассажирского судна "Иерусалим" взревел дважды и однозначно. Мы поняли это совершенно точно и лихорадочно запихнули великолепный темнокрасный пуловер, который нам буквально от себя оторвала продавщица, в наш двенадцатый чемодан. Конец истории связан с драматическим напряжением. Чисто от скуки мы начали в открытом море примерять пуловеры и обнаружили, что они на нас самих сидят, как влитые. Разумеется, более мы на эту тему не говорили. Однако, вскоре после этого жена потянула меня за рукав: - Собственно, - сказала она, теребя его рукой, - собственно, я не понимаю, почему мы каждому прихлебателю, с которым едва знакомы, должны везти подарок? Где это написано? - Я себя об этом уже давно спрашиваю. Нам и не следует никому из них что-нибудь везти, иначе мы со всеми остальными рассоримся... Никто не получил от нас подарков. А кому это не нравится, может на нас жаловаться. Нам и самим может пригодится пара лишних пуловеров. Наш гардероб давно нужно было освежить. И жевательная резинка хорошая, и вообще все в порядке Перед самым прибытием в Хайфу мы почувствовали себя как-то не в своей тарелке. Что-то висело в воздухе. Невозможно было сказать, что именно, но висело. - Не нравится мне эта дымовая труба, - проворчала самая лучшая из всех жен. Я промолчал. - И этот странный стук, - добавила она несколько минут спустя. Мне тоже в звуках на корабле почудилось что-то неладное. Чтобы не усиливать нервозность жены, я продолжал молчать и только молился внутри. И что это только могло быть? Что, во имя господа... - Я поняла! - внезапно вскрикнула моя жена. - Полосатая жвачка! Мы забыли жевательную резинку! Щемящий ужас пронзил меня. Я попытался утешить отчаявшийся клубок нервов, стоявший рядом. - Может быть, - промямлил я, - может быть, Амир про нее и не вспомнит... Но я и сам в это не верил. Я прошел в палубный ресторан, чтобы купить жевательную резинку. Там ее вообще не было. Вместо нее мне предложили огромного, метра два высотой, искусственного жирафа. Мы купили его, а вдобавок еще и миниатюрное изваяние Акрополя, куклу в греческом --> кильте и картину маслом, изображающую мадонну с младенцем. Двумя часами позже мы уже были на берегу. Когда мы еще издали высмотрели обоих своих детей, которые с нетерпением высматривали нас и наш багаж, наши сердца бешено заколотились. С Рафи не должно было быть проблем, он уже достаточно взрослый ребенок, кроме того, мы купили ему почти настоящий вертолет из шоколада и духовое ружье, я уже молчу об электрической железной дороге и зимнем пальто на меху (это уж можно и не принимать во внимание); бильярдный стол и моторная лодка шли контейнером. Нет, о Рафи нам можно было не беспокоиться. Но как будет обстоять дело с Амиром? Мы подняли его на руки, мы ласкали его, мы осторожно поставили его обратно на пол. И пока его мамочка заботливо гладила его по головке, его папа спросил: - Ну? Кто скажет - привезли мы искусственного жирафа или нет? Амир не ответил. Сначала он осмотрел жирафа, потом своих родителей совершенно отсутствующим взглядом, словно мы полностью стерлись из его памяти. Для маленького ребенка три недели - солидный срок. Вероятно, он нас не узнавал. Но и от людей, которых он не знал, он мог ждать только полосатой жевательной резинки. В машине он молча сидел на коленях у бабушки и смотрел прямо перед собой. Только когда начался Тель-Авив, в его глазах мелькнули первые признаки принадлежности к семье. - Где жвачка? - спросил он. Я не проронил ни единого слова. И самая лучшая из всех жен ограничилась только нечленораздельным вздохом, в котором только с усилием можно было разобрать бессвязные слова: - Дядя доктор... знаешь, Амирчик... дядя доктор сказал, что полосатая жвачка вредна для животика... не полезна, ты понимаешь... Ответ Амира был столь внезапен и столь неожиданно громок, что водитель чуть не разбил машину: - Дядя доктор дурак! Дядя доктор противный! - вопил он. - Папа и мама гадкие. Амир хотел жвачку. Полосатую жвачку. Тут вступилась любимая бабуля: - А действительно, почему вы не привезли ему жевательной резинки? Почувствовав поддержку, Амир прибавил громкость. В такие минуты он бывает просто невыносим. Его нос стал пурпурно-красным, а рыжие волосы и того пуще. Даже предпринятые дома меры противодействия не принесли результатов. Мы запустили железную дорогу, к потолку взмыли разноцветные шары, самая лучшая из всех жен затрубила в римский горн, я сам представил несколько греческих танцев, аккомпанируя себе на греческом барабане. Амир только долго и неподвижно смотрел на меня, пока я не закончил выступление. - Ну, Амир, сынок! Чем же мы будем кормить жирафа? - спросил я. - Жвачкой, - ответил Амир, сынок. - Полосатой жвачкой. Нужно было по-другому подойти к вопросу, нужно было сказать ребенку правду, нужно было признаться, что мы забыли про жевательную резинку, просто забыли - и все. - Папочка в этой поездке был очень занят, Амир, у него совсем не было времени купить жвачку, - начал я. Лицо Амира посинело, и это был не самый лучший вид: синее лицо под рыжими волосами. Я попробовал с иной стороны: - Но король Швейцарии передал мне для тебя пять килограмм жвачки. Она в подвале. Полосатая жвачка для Амира в полосатых обертках. Но тебе нельзя заходить в подвал, слышишь? Иначе туда придут крокодилы и могут тебя съесть. Крокодилы тоже любят жвачку. Если они узнают, что в подвале есть столько жевательной резинки для Амира, то они сразу же прилетят - знаешь, у современных крокодилов есть пропеллер - и сначала захватят подвал, потом придут в детскую и схватят Амира, чав-чав-чав, разломают все шкафы и везде будут искать жвачку. Ты хочешь, чтобы к нам домой пришли крокодилы? - Да! - захныкал Амир. - Полосатые крокодилы. Где эти крокодилы? Где? В разгар провала моих педагогических обходных маневров самая лучшая из всех жен вернулась от соседей, где безуспешно выспрашивала жевательную резинку. И магазины были уже закрыты. Непоправимый ущерб грозил душе нашего сыночка. Мы лишили его самого дорогого: доверия к собственной плоти и крови. От этого и происходят трагедии. Отец и сын могут жить бок о бок столетиями и не находить успокоения. - Жвачку! - ревел Амир. - Хочу полосатую жвачку! Бабушка пошла и разбудила хозяина соседнего магазинчика, но в соседнем магазинчике не оказалось полосатой жевательной резинки, а только обычная. Я скрылся на кухне с этой обычной жевательной резинкой и занялся нанесением на нее требуемых полосок акварельными красками. Самая лучшая из всех жен в довольно громкой форме попыталась объяснить мне, как это опасно. Рафи наткнулся на греческий барабан и беспрестанно колотил в него. Акварельные краски не держались на жевательной резинке, а сбегали с нее. В соседней комнате с оглушительным грохотом лопнул воздушный шарик. Бабушка непрерывно звонила доктору. Амир появился с распухшими глазами на синем лице под рыжими волосами и завыл: - Папа обещал Амиру жвачку! Полосатую жвачку! С меня было довольно. Не знаю, что тут на меня внезапно нашло - но в следующее мгновение я швырнул коробку с красками в стену, и из моей глотки вырвался дикий рев: - У меня нет жвачки! И не будет! К черту эти проклятые полоски! Еще одно слово, мерзкое чучело, и я тебе все кости переломаю! Вон! Вон отсюда, пока я не вышел из себя! Бабуля и ее дочь попадали в обморок. Я и сам чувствовал себя на грани помешательства. Что со мной происходит? Еще никогда в жизни я не повышал голос на своего ребенка. И именно сейчас, когда мы вернулись из путешествия и стали причиной самого тяжелого разочарования в его маленькой жизни, именно сейчас я швыряю все свои принципы воспитания на помойку? Сможет ли бедный маленький Амир когда-нибудь преодолеть этот шок? Вряд ли. Но Амир вдруг вцепился в жевательную резинку, которую я держал в онемевшей руке, сунул ее в рот и с наслаждением начал жевать. - М-м-м... Как вкусно! Хорошая жвачка. А полосатая - фу! Везде хорошо, но дома лучше всего. А еще в Акапулько. Примечания Лучше возвращайтесь (итал.) Делайте, что я вам говорю (искаж. итал.) Я не итальянец (иврит.) Совсем не (искаж. нем.) Ну, ладно (итал.) Земная слава (лат.) Все (итал) Иди отсюда, папаша (итал.) Это святое (итал.) Вперед (итал.) О, мое солнце!(ит.) Друг (ит.) Двадцать тысяч (итал.) Много (итал.) Много детей (итал.) До свидания (искаж.итал.) Спасибо (итал.) Сколько стоит? (итал.) Да, господин (итал.) "О, мое солнце" (итал), пожалуйста (франц.) Слушаюсь, госпожа (итал.) Прекрасный (ит.) Самая лучшая (ит.) По-милански (ит.) Плачу! Время! С живностью (ит.) Журналисты (ит.) Киоск печати (ит.) Мгновение (ит.) Нацистский преступник, путем смелой операции выкраденный израильскими спецслужбами в Южной Америке (прим. пер.) Один моментик (ит.) Переводчики (ит.) Спагетти по-болонски (ит.) Мое! Мое! Мое! (ит.) Хорошо, хорощо (ит.) Город в северной Италии (прим.пер.) Высокого (ит.) Низкий, певучий (ит.) Радостный, умеренный (ит.) Снижение (ит.) Государственный железные дороги (ит.) Тариф снижен на 70% (ит.) Дворец турецких султанов Тур по обелискам (нем. и франц.). Сабры - евреи, рожденные в Израиле (в отличие от "олим" - приезжих) Дом пятнадцать по улице Сент-Оноре, отель "Святой Павел" (франц.) . площади Согласия (франц.). Имеется в виду деноминация франка, произведенная в середине 1960-х годов (6 франков = 1,2 доллара). Да... Нет (франц.). Куда вы идете? Перо моей тети красивее, чем сад моего дяди. Официант, я хочу есть. Добавки, пожалуйста (франц.). По-парижски (франц.). Пятьдесят пять (франц.). Рапсодия - музыкальное произведение, использующее народные мотивы. Вообще-то, этот традиционный еврейский возглас огорчения переводится с немецкого (а скорее, с идиша) как "ой, больно!" Устар. название стекловолокна Имеется в виду "Рапсодия в голубом" - одно из первых джазовых произведений Дж.Гершвина (прим.пер.). Да здравствует император (франц.). Международные соревнования по велоспорту, проводимые во Франции (прим.пер.). Имеется в виду арабо-израильская война 1956 г. (вызванная аннексией Египтом Суэцкого канала),в которой Израиль поддержали Англия и Франция. США выступили за скорейшее прекращение этой войны (прим.пер.). Все упоминаемые названия связаны с именем Наполеона I: "Великая армия" - эпитет наполеоновских войск; Триумфальная арка заложена по распоряжению Наполеона; 7 ноября (18 брюмера) 1799 г. Наполеон провозгласил себя главой Франции; 28 мая 1815 г. - окончился Венский конгресс, решивший судьбу наполеоновской Франции и самого Наполеона; Маренго - селение в Италии, где в 1800 г. наполеовские войска нанесли крупное поражение австрийской армии (прим.пер.). Фридланд - город в Германии, под которым в 1807 г. Наполеон разбил русско-прусскую армию (прим.пер.) Аккра - столица Ганы (Западная Африка), полицейский спутал ее с израильским Акко (прим.пер.). Йена -город в Тюрингии, где в 1806 г. Наполеон разгромил прусскую армию (прим.пер.) Аустерлиц - деревная в Чехии (Остролиц), где в 1805 г. Наполеон разгромил соединенную австро-русскую армию (прим.пер.). Ваграм - деревня в Австрии, где Деревня в Австрии, где Наполеон в 1809 г. нанес поражение австрийской армии (прим.пер.) Маотмезон - замок в предместьях Парижа, где жила жена Наполеона (Жозефина) и где он сам был арестован (прим.пер.). Как известно, Наполеон был весьма низкого роста (прим.пер.) Нельсон - командующий английской эскадрой, в 1805 г. разгромившей французско-испанский флот в битве у мыса Трафальгар (прим.пер.). Веллингтон - герцог, командующий английской армией, в 1815 г. разбившей Наполеона в битве под Ватерлоо (прим.пер.) Тильзит - город в Восточной Пруссии, где в 1807 г. был подписан мир между Наполеоном и русским императором Александром I, по которому Россия присоединилась к континентальной блокаде Англии (прим.пер.) Официант, антрекот! (франц.). Нельсон - вид захвата в вольной борьбе. Официант, добавки! (франц.). Ах, дорогуша (франц.) Здесь: мой крепыш (франц.) Любовь моя (франц.) Здравствуйте (швейц.диалект, искаженное немецкое приветствие) Кишон подтрунивает над швейцарским языком, являющимся диалектом немецкого (идиш - это тоже диалект немецкого языка). Кильт - шотландская юбка для мужчин (прим.пер..)