тово выкрикивал угрозы, но сам понимал всю их смехотворность. Экипаж, поглощенный ходом смертельной схватки, не обращал на Симона никакого внимания, словно он был актер, потрясающий бутафорским пистолетом на подмостках театра. Пот градом катился по лбу Симона, стекал по желтоватому лицу вдоль глубоких вялых морщин, шедших от носа к углам губ. Еще пять минут назад все казалось ему простым: вот он, вооруженный до зубов, становится у руля и берет курс на Лондон. Мэсона забирают в тюрьму, а судохозяева назначают его капитаном "Блоссома". А сейчас Босуэлл отчаянно борется за свою жизнь. Если даже он выйдет победителем, это еще вовсе не значит, что победа останется за ним, Симоном. Он чувствовал себя в одиночестве, руки его тряслись, он еле сдерживался, чтобы не спустить курок и не убить первого, кто подвернется. А что если эта кара не устрашит матросов? А что если они всем скопом ринутся на него? Какая вопиющая насмешка - быть на борту единственным вооруженным человеком и не суметь подчинить безоружных своей воле... Он с горечью подумал, что будь на его месте другой человек, да еще вооруженный пистолетом, он сумел бы внушить матросам страх. И Симон, над которым так зло и так часто издевалась судьба, вдруг понял, что она вновь смеется над ним. В каждой руке он держит пистолет - держит смерть, а люди поворачиваются к нему спиной. С тоскливым страхом глядел Симон на двух сцепившихся мужчин. Они были как одно четверорукое чудовище, издававшее грозное рычание. Когда чудовище отбушует, с полу поднимется лишь один человек. Глаза Симона вылезли из орбит, страх сдавил горло: он вдруг понял, что Хант прикончит Босуэлла. Пистолеты задрожали в его руках... Как только Босуэлл погибнет, настанет и его черед. Он проиграл. Проиграл и на сей раз. Ханту удалось охватить своими огромными лапищами шею Босуэлла. Он душил его, не обращая внимания на то, что Босуэлл царапает ему лицо, бьет коленом в живот. Панический ужас охва- тил Симона... Полуослепнув от пота, стекавшего со лба на глаза, он, как автомат, ворвался в круг матросов, которые обступили дерущихся, и, почти не целясь, трясущимися руками выстрелил в Ханта. В то же мгновение он почувствовал, что его схватили сзади, обезоружили, скрутили руки за спиной. Молния пронзила ему грудь, красноватая пелена заволокла взор, и ему почудилось, что он падает ничком куда-то в пустоту. Когда Хант поднялся, на его рубашке виднелось кровавое пятнышко в том месте, где плечо слегка оцарапала пуля Симона, а Босуэлл лежал вытянувшись на палубе, с лиловой физиономией и перекошенным ртом. Симон свалился рядом с ним, и головы их соприкасались. Глаза Симона были широко открыты, и две глубокие складки, залегшие по обеим сторонам тонкогубого рта, придавали желтому, застывшему лицу выражение горечи. Парсел словно очнулся от сна, растолкал матросов и остановился, глядя на трупы полными ужаса глазами, не в силах вымолвить ни слова. Маклеод нагнулся. Он вытащил из тела Симона свой нож, аккуратно обтер о рубашку мертвеца, потом лезвие, сухо щелкнув, вошло в рукоятку, а ножны исчезли в кармане Маклеода. Тут глаза его встретились со взглядом Парсела. Маклеод пожал плечами, потупился и смущенно произнес тоном напроказившего ребенка: - Он сам напросился, лейтенант. Парсел ничего не ответил. Его поразил вид Маклеода, и он грустно подумал: "Они дети. Они жестоки, как дети". Он повернулся и двинулся было прочь, но вдруг с удивлением увидел, что справа от него стоит Мэсон, бледный, понурый. Масон поднял глаза. Матросы стояли прямо перед ним, и Мэсон обвел их тусклым, безнадежным взглядом. - Мятежники! - проговорил он, и из горла его вырвалось короткое рыдание. - Мятежники! Вот вы кто! - И вы тоже! - злобно крикнул Смэдж. Лицо Масона дрогнуло, будто ему закатили пощечину, глаза судорожно мигнули, губы затряслись. - И я тоже, - выдохнул он. ГЛАВА ВТОРАЯ На следующий день в тринадцать часов матрос Уайт проскользнул своим бесшумным кошачьим шагом в каюту лейтенанта Парсела, занятого проверкой курса судна, сдернул с головы бес- козырку, вытянулся и сказал, вернее пропел своим певучим голосом: - Лейтенат, капитан поручил мне сообщить вам, что завтрак подан. Парсел удивленно поднял брови и посмотрел на Уайта. - Капитан? - переспросил он, чуть заметно улыбнувшись. - Да, лейтенант, - ответил Уайт, и его черные, как агат, зрачки блеснули в узких прорезях век. Уайт был плодом любви английского матроса и китаянки. Его подобрал англиканский миссионер и под пьяную руку, шутки ради, нарек желтолицого младенца Уайтом. [Уайт - белый (англ.)]. На всех кораблях, где плавал метис, имя его служило предметом насмешек, и кончились они лишь в тот день, когда обиженный пырнул ножом очередного шутника и выбросил его тело за борт. Экипаж не выдал убийцу, и он, не понеся заслуженной кары, стал жить спокойно. Но спокойствие это пришло слишком поздно: Уайт говорил мало, никогда не смеялся, во всем ему чудились оскорбительные намеки. И сейчас, когда Парсел обернулся к нему и, подняв брови, повторил: "Капитан?" - Уайту, не понявшему истинного смысла вопроса, почудилось, будто лейтенант издевается над ним, и с этого часа он люто возненавидел его. Когда Парсел вошел в кают-компанию, Мэсон уже сидел на месте капитана Барта. Не произнеся ни слова, он кивком головы указал на стул против себя, на то место, которое сам он занимал при жизни Барта. "Вот я и стал первым помощником", - насмешливо подумал Парсел. Еще накануне вокруг этого стола они сидели за завтраком вчетвером. А сейчас их с Мэсоном всего двое. Парсел вскинул глаза и посмотрел на своего собеседника. Следы вчерашнего волнения исчезли с его лица. Он приступил к завтраку, не дожидаясь Парсела, и ел степенно, по-крестьянски размеренно и тщательно перемалывая пищу мощными челюстями. На английских кораблях того времени существовал своего рода неписаный закон, согласно которому во время трапез капитан обязан был хранить молчание и тем самым вынуждал к тому же своих помощников. Скрытый смысл этого обычая основывался на том соображении, что на борту корабля капитан не имеет равного себе, а следовательно, нет у него и достойного собеседника. Не прошло и пяти минут, как Парселу стало ясно, что отныне Мэсон решил следовать этому правилу. Он не открывал рта, даже если ему требовался перец или пикули, и, в подражание Барту, молча указывал на них пальцем и ждал, когда Парсел поспешит передать ему судок. Лейтенант искоса поглядывал на квадратное, резко очерченное лицо Мэсона, на его серо-голубые глаза, низкий лоб и жесткую щетину волос. Весь он с головы до ног - олицетворение добропорядочности, узости, чувства долга. Однако сейчас этот безупречный служака командует экипажем, поставившим себя вне закона. Сидит с самым что ни на есть невозмутимым видом на месте убитого им капитана, оградив себя от простых смертных августейшим молчанием, положенным ему по рангу. К концу завтрака Мэсон оторвался от тарелки, взглянул на лейтенанта и кратко произнес: - Я хочу поговорить с людьми, мистер Парсел. Соблаговолите их собрать. И поднялся из-за стола. Парсел еще не кончил завтрака, но ему пришлось тоже встать, что он и сделал не без досады. Это так-же входило в неписаный ритуал: когда капитан вставал из-за стола, его помощники бросали есть, даже если перед ними стояли еще полные тарелки. Парсел выбрался на палубу и приказал Уайту ударить в колокол. На зов его не спеша собрались матросы и выстроились в ряд. И опять их худоба поразила Парсела. Он стоял перед ними, молча разглядывая их, и ему было стыдно, что Масон по примеру Барта заставляет себя ждать. Наконец появился "капитан", встал перед экипажем, широко расставив ноги, заложив за спину руки, и бегло оглядел своих людей. - Матросы, - зычно начал он, - я намереваюсь пристать к Таити, чтобы пополнить запасы воды и провианта, но не собираюсь там оставаться. В наши дни Таити слишком доступен для флота его королевского величества. Карающая десница правосудия неминуемо настигнет нас. Почему я и предполагаю как можно скорее покинуть Таити и отправиться на поиски какого-нибудь острова, лежащего в стороне от обычных путей английского флота и еще не занесенного на карту. Однако никого принуждать я не стану. Ваша воля остаться на Таити или отправиться со мной. Он сделал паузу. Когда он снова заговорил, присутствующие сразу почувствовали, какого труда ему стоит соблюдать внешнее спокойствие. - Да было бы вам известно, в глазах закона мятежниками считаются не только те, кто принимал непосредственное участие в бунте, но также и те, кто был свидетелем мятежа и ничего не сделал, чтобы ему воспрепятствовать. Для первых, вне зависимо- сти от их ранга, - виселица. Для вторых, возможно, - я говорю "возможно" - суд найдет смягчающие обстоятельства. Во всяком случае, у них есть надежда спасти свою жизнь. Матросы, я говорю это, чтобы облегчить вам выбор, прежде чем вы примете то или иное решение. Он замолк и обвел экипаж вопросительным взглядом. - Разрешите, капитан, задать один вопрос, - проговорил Маклеод. - Задавайте. - Если мы поедем с вами, капитан, можем ли мы надеяться, что рано или поздно вернемся в Великобританию? - Нет, - отрезал Мэсон. - Никогда. Ни в коем случае. На этом надо поставить крест, Маклеод. Как только мы найдем подходящий остров, я первым делом позабочусь о том, чтобы сжечь "Блоссом", ибо считаю, что действовать иначе было бы чистейшим безумием. "Блоссом" - наглядное доказательство мятежа, и, пока он существует, никто из нас не может считать себя в безопасности. Он снова замолк, обвел матросов суровым взглядом и заговорил, делая упор на каждом слове: Повторяю еще раз, я никого не неволю... Те, кто пожелает могут остаться на Таити. Эти безусловно увидят Англию, но боюсь, - хмуро добавил он, - лишь с верхушки мачты одного из судов королевского флота... А для тех, кто пойдет со мной, по- вторяю, возврата нет. Он повернулся к лейтенанту. - Мистер Парсел, составьте список добровольцев и, когда он будет готов, принесите его мне в каюту. Он поднял свои серо-голубые глаза на Парсела, потом с минуту молча глядел на океан, мерно колыхавшийся вплоть до самого горизонта, бросил взгляд на паруса, хотел что-то сказать, но раздумал. Затем выпрямил стан, расправил плечи, круто и даже как-то торопливо повернулся и направился к трапу. Парселу хватило полчаса, чтобы составить список. Его поразило ничтожное количество добровольцев. По всей видимости матросы предпочитали рискнуть свести знакомство с веревкой. чем жить вдали от родины без надежды увидеть ее вновь. "Как странно, - думал Парсел, - все эти люди бедняки, голытьба. Ничто не привязывает их к старому миру. У большинства нет ни жены, ни детей: по бедности они даже жениться не смогли. И что дала им Англия, кроме беспросветной нищеты? Но эта нищета своя, привычная и знакомая. Вот в чем дело. Пугает их неведомое..." Когда Парсел вошел в капитанскую каюту, он чуть было не задохнулся от жары. А Мэсон сидел перед столом, где была расстелена географическая карта, застегнутый на все пуговицы, в галстуке, потягивая из стакана ром, и хоть бы капелька пота выступила у него на лбу. - Сколько? - живо спросил он. - С вами девять, капитан. - Этого-то я и боялся! - озабоченно проговорил Мэсон. - У нас не хватит людей, чтобы управлять судном. - Попытаемся взять с собой таитян... - Боюсь, что мы вынуждены будем это сделать, - ответил Мэсон, - Мы?.. Мистер Парсел, - вдруг спросил он, подняв от карты глаза, - вы тоже записались? - Да, капитан. Мэсон поднял брови, но промолчал. Он взял из рук Парсела список, быстро проглядел его, покачал головой и стал медленно читать вслух, останавливаясь на каждом имени, кроме своего и Парсела. - "Ричард Хеслей Мэсон - кап., Адам Бритон Парсел - лейт., Маклеод - матрос, Хант - то же, Смэдж - то же, Уайт-то же, Джонсон - то же, Бэкер - то же, Джонс - то же". Окончив чтение, он поднял голову и посмотрел на лейтенанта. - Ну, что вы скажете о записавшихся? - Здесь самые лучшие и самые худшие из состава экипажа - Верно, - утвердительно кивнул Мэсон своей квадратной головой. И даже не подумав о том, что его замечание звучит крайне невежливо по отношению к Парселу, он задумчиво протянул: - Жаль, что я не могу один вести "Блоссом". Не угодно ли стаканчик рома, мистер Парсел? Ах да, я совсем забыл... - добавил он обиженно, будто тот факт, что лейтенант не пьет, оскорблял его лично. - Хоть бы знать, что побудило этих людей за писаться!.. Что касается Маклеода - это яснее ясного. Он убил Симона. А Хант убил Босуэлла. У этих двух выбора нет. Но Уайт-то почему? - Ходят слухи, что он в свое время зарезал человека. Вот он и боится, что, если будет расследование, всплывет и эта история. - Да, - протянул Мэсон, - весьма вероятно, что и Смэдж человек с прошлым. Но вот Джонс, Бэкер, Джонсон? Готов поклясться, что у этих троих совесть белее снега. - Джонс пойдет за Бэкером на край света, - пояснил Парсел. - А Бэкер тоже в какой-то мере виновен: он отказался выполнить приказ Барта. - И, помолчав, добавил: - Следовательно, остается только выяснить, по каким причинам действовал Джонсон. Мэсон не предложил Парселу сесть, и тот с самого начала разговора стоял у стола. Парселу стало как-то не по себе, и это отразилось на его открытом зарумянившемся лице. В подчеркнутом стремлении "капитана" соблюдать дистанцию Парсел видел лишь бессмысленную комедию, и ему стало неловко за Мэсона. - Да, - произнес Мэсон, снова взглядывая на Парсела, остается выяснить, по каким причинам действовал Джонсон. И добавил: - А также и вы, мистер Парсел. Так как Парсел молчал, Мэсон заговорил снова: - Вам-то ведь нечего опасаться суда. - Смею вас заверить, - произнес Парсел, слабо улыбнувшись, - что у меня нет прошлого. - Я в этом и не сомневался, - невозмутимо подтверди Мэсон. Он ждал ответа важно, как судья. В качестве капитана "Блоссома" он имел право знать, по каким мотивам его первый помощник решил последовать за ним. Так вот, - начал Парсел, - возможно, вы и не знаете, но я попросил у Барта разрешения прочесть над телом Джимми молитву. Барт приказал Босуэллу заковать меня в кандалы. Выходит, что и я тоже мятежник. Мэсон широко открыл свои серо-голубые глаза. - Но я об этом ничего не слышал. Он взглянул на Парсела. На миг лицо его утратило свое ве- личаво-спокойное выражение, и он с чувством произнес: - Благодарю вас, мистер Парсел, за Джимми. Вы поступили мужественно. - И добавил: - Значит, вы полагаете, что суд сочтет вас мятежником? - Уверен в этом. Кроме того, мне поставят в упрек, что я ничего не предпринял после убийств... после смерти Барта. Мэсон судорожно моргнул. Он заметил оговорку. - Вы, безусловно, правы, - сухо произнес он, глядя в пол и снова обратился с вопросом к своему помощнику: - А вас ничто не привязывает к Англии? Нескромность этого вопроса поразила Парсела. Он стоял в нерешительности. Но нет, лучше уж ответить. В вопросе капитана, в сущности, небыло недоброжелательства, к тому же ему предстоит провести с этим человеком всю свою жизнь. Он проговорил смущенной скороговоркой: - Отец умер. А матери... - он отвел глаза, - а матери все равно. Мэсон уставился на карту. Потом сказал с вымученной улыбкой: - Что ж, мистер Парсел, теперь нам с вами придется плыть одним курсом. Холодный тон капитана болезненно отозвался в душе Парсела, и он решил промолчать. Мэсон продолжал: - Если не ошибаюсь, вы уже были на Таити? - Четыре года тому назад в течение шести месяцев. Меня приютил один таитянский вождь. У него-то я и научился их языку. - Как? - перебил Мэсон. - Вы умеете говорить по-таиянски? Это мне очень пригодится. И вы говорите бегло? - Да, капитан. - Всего за полгода! У вас положительно талант к языкам мистер Парсел, - добавил он и смущенно улыбнулся, как будто предположение, что офицер корабля может быть интеллектуально одарен, уже само по себе оскорбительно. - Как вы думаете, дадут нам таитяне провизии? - Все, что мы пожелаем. - И безвозмездно? - Да. Зато у нас - начнутся кражи. - И часто они будут красть? - Каждый день. - Но это же скандал! - Мэсон даже побагровел от негодования. - Вовсе нет, - ответил Парсел. - Они дают в вам все, что них есть, и берут у вас все, что им приглянется: таково в их представлении истинное братство. Мэсон нетерпеливо хлопнул ладонью по столу. - А тот таитянский вождь, который вас приютил... - Его зовут Оту. - Он пользуется у себя влиянием? - Огромным. Кроме того, у него еще одно преимущество голубые глаза. Он уверяет, что происходит по прямой линии о капитана Кука, - с улыбкой добавил Парсел. Мэсон поджал губы с чопорно-ледяным видом, и Парсел вдруг осенило: ведь капитан Кук был капитаном. Значит, бы человеком безупречным... Мэсон поднялся из-за стола. Он был лишь немного выше Парсела, но такой широкоплечий и плотный, что Парсел всякий раз ощущал себя рядом с ним чуть ли не ребенком. - Мистер Парсел, - начал Мэсон, и лицо его снова выразило волнение, а голос предательски дрогнул, - поверьте, я чувствую, какая огромная ответственность ложится на мои плечи за судьбу людей, которые из-за меня никогда больше не увидят Великобританию. Однако, - добавил он после минутного раздумья, - если бы вновь произошло то, что произошло вчера, я поступил, бы точно так же. Он постарался вложить в эту фразу всю силу убеждения, но прозвучала она фальшиво. Парсел молчал, потупив глаза. Он лично не одобрял убийства Барта и знал, что Мэсон, правда по совсем иным причинам, никогда не простит себе этого поступка. Моральной стороны вопроса для Мэсона не существовало. Он рассуждал как истинный моряк. На суше убивать можно, но убив человека на борту, ты становишься зачинщиком мятежа и ставишь судно вне закона. - С вашего разрешения я подымусь на палубу и прикажу подтянуть фал на грот-марселе, - сказал Парсел. - Паруса недо- статочно подняты. - Я и сам это заметил, - перебил его Мэсон. - При жизни Барта марсовые никогда не осмелились бы... Наступило молчание. Парсел и Мэсон боялись встретиться взглядом. Первым заговорил Мэсон: - Значит, по-вашему, теперь будет трудно поддерживать дисциплину? - Нет, - ответил Парсел равнодушным тоном. - Дисциплины просто не существует. - И добавил: - Если начнется шторм, не знаю даже, смогу ли я заставить матросов лезть на ванты. И так как Мэсон молчал, глядя на него во все глаза, Парсек сказал: - Молю бога, чтобы мы поскорее добрались до вашего острова. Стоя на пороге хижины, Оту, смотрел вдаль, поглаживая себе грудь рукой, хоть и крупной, но изящного рисунка, трудная клетка у него была могучая, но с годами началась одышка, живот не то чтобы ожирел, а как-то расплылся, и Оту не испытывал ни малейшей охоты бежать вместе с молодыми встречать перитани.* * [Так таитяне, не выговаривающие буквы "б", произносят слово "британцы". - Прим. автора.] Он чувствовал, что стареет, но так как стареть каждому неприятно, то он старался убедить себя, что спешить навстречу чужестранцам ему не позволяет чувство собственного достоинства. Огромная пирога перитани, свернув свои большие паруса, уже стояла в лагуне, и белые люди спускали на воду маленьких пироги. А к ним подходила только что отчалившая, флотилия: на первой пироге дети, на второй - ваине, * * [Женщины, по-таитянски.] такие же резвые, как дети. "Ауэ, ваине! Ох уж эти женщины!" - с улыбкой пробормотал Оту. Солнце стояло уже высоко. И мужчины, увенчав головы листьями, дружески махали руками, приветствуя гостей, однако же остались на берегу. Оту одобрил их сдержанность. Таитяне на берегу, да и сам Оту на пороге хижины от души хохотали, глядя, как ползут по спокойным водам лагуны шлюпки чужеземцев. Эатуа * * [Бог, по-таитянски.] свидетель, они слишком тяжелы по сравнению с местными пирогами, а движения перитани медлительны и неловки. Однако приятно было смотреть, как белые, странные на вид весла, длинные, словно ножки комаров, осторожно касаются воды. Шлюпки ткнулись носом в песок, и Оту увидел, как перитани, мохнатые, бородатые, без рубашек, в полосатых штанах, перешагивают через карлинги. Оту покачал головой: "Ауэ, до чего же они тощие! Видать, остров дождей, пусть он и пребольшой, вовсе не такой уж богатый, как они уверяют". Вдруг Оту пронзительно вскрикнул. Потом, воздев к небу свои на редкость красивые руки, широко развел их и зычно позвал: "Ивоа! Меани!" И, не дожидаясь ответа, зашагал к берегу, увязая голыми ступнями в горячем песке. - Адамо! - крикнул он издали. Адам Парсел поднял голову, оглянулся, заметил Оту, который шел таким быстрым шагом, что под его парео мерно подпрыгивал живот, и опрометью бросился к нему навстречу. Золотистые кудри, гостя сверкали под солнцем. - Адамо! - крикнул Оту, заключив Парсела в свои объятия. Оту то отпускал гостя, то снова прижимал к своей широкой груди, терся щекой о его щеку и все твердил: "Адамо! Адамо! Адамо!" - вкладывая в эти слова все свое удивление и всю любовь. Лицо Парсела порозовело, а нижняя губа задрожала. Толпа таитян облепила обоих мужчин, и Парсел невольно улыбнулся, заметив, что они подражают всем их движениям, комментируют каждое их восклицание, как хор античной трагедии, комментирующий диалог героев. - Адамо! - крикнул Оту и со слезами на глазах снова прижал Парсела к своей груди. - Ты приехал! Адамо, сын мой! Ты приехал, ты здесь! - Адамо здесь! - восторженно вопила толпа. Вдруг юная красавица с обнаженной грудью бросилась к Парселу, вырвала его из объятий Оту, обняла и принялась целовать по моде перитани, то есть в губы, под дружный хохот зрителей. Нет, вы только посмотрите на этого ребенка! Парсел отступил на шаг, но молодая девушка, которая была с ним одного роста и уж никак не слабее, чем он, с силой прижала его к груди, продолжая осыпать поцелуями. Парсел, которого и забавляла и умиляла эта сцена, покорился и только изредка бросал через плечо своей дамы вопросительные взгляды на Оту. - Как?! - воскликнул Оту. - Да это же Ивоа. Ты не узнал Ивоа! Адамо не узнал Ивоа! - крикнул он, широким взмахом руки призывая толпу в свидетели. Зрители чуть не задохнулись от нежных чувств: они захохотали во все горло, и на плечи Парсела посыпался целый град дружеских хлопков. - Адамо! - вопили таитяне с восхищенно-растроганным видом, словно то обстоятельство, что Адамо не узнал Ивоа, лишь усилило их любовь к нему. - Адамо! - звонко крикнула Ивоа. - Ты меня не узнал? Она отпустила Парсела и, придерживая его за плечи, отодвинула от себя на длину вытянутой руки, показывая в улыбке свои ослепительно белые зубы. Парсел присмотрелся к девушке. Ее длинные черные волосы, низко спущенные челочкой на лоб и разделенные пробором, лежали тяжелыми волнами на плечах и, когда Ивоа слегка нагнулась вперед, упали на ее нагую грудь и закрыли до бедер. Ивоа была не совсем черной, а цвета амбры, и ее широко расставленные голубые глаза, опушенные длинными чер- ными ресницами, ярко выделялись на смуглой, словно позолоченной солнцем .коже. Взгляд Парсела снова упал на ее длинные волосы цвета воронова крыла, на эти роскошные, пышные, густые, как руно, кудри. У него сжалось горло, и он промолчал. Да я изменилась! - звонким голосом продолжала Ивоа. Теперь, Адамо, тебе, пожалуй, будет трудно носить меня на спине. - С такой ношей ему далеко не уйти, - подхватил Оту, заливаясь счастливым смехом, и его руки, мирно сцепленные на животе, вдруг взлетели в воздух, как две птицы. " Таитяне захохотали. Ауэ, Оту прав! Настоящей красавицей стала его Ивоа. Тонкая, а где положено - кругленькая. И весит она немало. - Посмотри! - произнесла Ивоа. - Я ношу на шее медаль твоего бога Иисуса. Все время ношу! Ни на день с ней не расставалась. Даже когда купалась, и то не снимала! И каждый вечер я целовала твоего бога Иисуса и просила его вернуть мне Адамо. И он вернул! - торжествующе добавила она. - Видно, твой бог очень могущественный: все может сделать! Адамо здесь! - закричала она в приливе счастья, подняв обе руки, как будто подставляя небу открытые ладони. И тут же толпа, окружавшая Парсела, заголосила от радости. - Да, ты выросла, - улыбнулся Парсел, незаметно отворачиваясь. Каждый раз, когда он глядел на волосы Ивоа, у него перехватывало дыхание. - Не стой на солнце, а то у тебя голова спечется, как яйцо морской ласточки! - заметил Оту под дружный хохот таитян. Иди ко мне, Адамо! Ты голоден? - Очень, - признался Парсел. И снова таитяне умиленно захохотали. Ивоа взяла руку. Парсела, обняла его за шею, окутав волной душистых волос. Оту схватил его за другую руку, и вот Парсела в сопровождении ликующей толпы повлекли, потащили, чуть не перенесли на руках ту сотню метров, что оставалась до хижины. Он уже ступил на порог, как вдруг какой-то таитянин атлетического сложения, на голову выше любого из собравшихся, энергично растолкал толпу, приблизился к Адаму с сияющим лицом, схватил его под мышки, легко поднял с земли, так что лицо Парсела пришлось на уровне его лица, и несколько минут держал, как младенца, над головой хохочущей толпы. - А меня? - прокричал он, счастливо улыбаясь. - А меня ты узнал, Адамо? - Меани! - ответил Парсел, глаза его заблестели от радости, и он совсем забыл, что нелепо болтается в воздухе. - Он его узнал! - заорал Оту, не помня себя от счастья, и, обведя толпу широким жестом, призвал своих подданных в свидетели чуда. - Адамо узнал Меани! - закричала толпа, точно так же умиляясь и восхищаясь, как и тогда, когда Парсел не узнал Ивоа. Меани с горящими восторгом глазами опустил Парсела на землю таким осторожным движением, словно боялся его сломать, и радостные клики стали еще громче. - Твои дети выросли, Оту, - начал было Парсел. - А ведь прошло всего четыре года, прямо не верится... Но докончить фразу ему не удалось. Ивоа снова бросилась ему на шею, снова стала осыпать его поцелуями, шутливо покусывая ухо, и под конец растрепала ему волосы. И снова тяжелые благоухающие кудри девушки взметнулись возле самого лица Парсела. - Адамо голоден, - раскатисто захохотал Оту и вырвал Парсела из объятий дочери, что вызвало в толпе новый приступ веселья. - Входи, Адамо, - добавил он, описав рукой широкий полукруг, и изящным, исполненным подлинно царственного величия жестом он отпустил толпу, все так же добродушно смеясь и лукаво подмигивая, будто никогда он и не сомневался, что "Блоссом" непременно придет на Таити и Адамо вернется к ним. Меани усадил Парсела на циновку и опустился напротив гостя, не сводя с него глаз. Кожа у юноши была более темного оттенка, чем у сестры, и Парсела, как всегда, поразило резкое. несоответствие между нижней и верхней частью его лица: по-девически округлый подбородок, большой рот с пухлыми губами и неожиданно крупный орлиный нос, глубоко сидящие в орбитах глаза, осененные угольно-черными ресницами, что придавало лицу задумчивое, почти суровое выражение. - Э, Адамо, э! Э, Адамо! Э, Адамо, э! - твердил он то грустно, то радостно, стараясь передать модуляциями голоса нахлынувшие на него воспоминания четырехлетней давности. И он ритмично хлопал ладонью по циновке, словно под этот глухой, мерный стук легче было представить себе счастливое будущее озаренное присутствием Друга. - Э, Адамо, э! Я помню, как ты боялся акул в лагуне, вдруг проговорил он. Он захохотал, а Оту и Ивоа последовали его примеру. Ведь правда, Адамо боялся акул, боялся их миленьких акул в лагуне. Меани стремительно, как пружина, поднялся с места, нагнулся над Парселом, охватил его голову ладонями и в знак любви тихонько стукнулся лбом о его лоб. Потом, положив руки на плечи гостя, стал осторожно похлопывать его пальцами по спине, восторженно на него глядя. - Э, Адамо, э! - твердил он, не зная, как выразить словами всю силу своей любви. - Ауэ! - проговорил Оту. - Дай ему сначала поесть! За разговорами много не съешь! Ивоа протянула Парселу полное до краев блюдо, и, еще не разглядев как следует его содержимое, Парсел уже по запаху до- гадался, что ему предлагают сырую рыбу в лимонном соку. Меани присел у входа, опершись спиной о косяк двери, а Оту устроился у другого косяка, но так, чтобы не заслонять от гостя вид на берег и лагуну. Подав пищу отцу и Меани, Ивоа не села на циновку, а опустилась на колени справа и чуть позади гостя и стала ждать, так как этикет запрещает таитянке есть одновременно с мужчинами. Пальмовым листом она отгоняла от Парсела мух и время от времени шутливо хлопала его по плечу. Парсел чувствовал на себе ее взгляд, и сам краешком глаза поглядывал на темную копну ее волос, но головы повернуть не решался. На Парселе были только брюки да рубашка; солнечные лучи, вливаясь волнами в хижину, ласкали его босые ноги. С левой стороны дверного проема вырисовывалось на светлом фоне темное плечо Меани, и справа - такое же могучее, но не такое налитое, не такое упругое, усохшее с годами, дрябловатое плечо Оту. Парсел действительно был очень голоден. Ивоа то и дело легонько проводила пальцами по его затылку, но он делал вид что ничего не замечает. Он с наслаждением вдыхал аромат, шедший от ее волос, и глядел прямо перед собой на стройные стволы кокосовых пальм, на сверкавшую под солнцем лагуну, всю в ярко-синих отсветах, всю в розовато-лиловых пятнах. Ничем не нарушаемая тишина царила в хижине. Парсел вспoмнил, что еда для таитян столь приятное занятие, что за трапезой они предпочитают ничем не отвлекаться. Укрывшись в тени хижины, подставив под ласку лучей только босые ноги, он испытывал - какое-то необыкновенное ощущение свежести и спокойствия. Как хорошо устроен мир: Оту и Меани сидят против него, а Ивоа он может видеть чуть скосив правый глаз, когда она нагибается и волосы ее скользят по его щеке. Он глядел на своих друзей и чувствовал себя бесконечно счастливым. Какая нежность в их взглядах! Сколько покоя в их душах! Он подумал: "Вот эту минуту я буду вспоминать вечно", - но не успел еще додумать, как его укололо жало пронзительного сожаления, будто эта минута его жизни уже ушла безвозвратно. - Адамо, - тревожно спросил Меани, - что с тобой? Твои глаза грустят. - Да так просто, пришла в голову одна мысль, Меани. - Перитани! Перитани! - воскликнул Оту и помахал длинным пальцем у себя перед носом, точно он уже давным-давно знал, что перитани неисправимый народ. - Ешь, ешь и не надо слишком много думать головой! Парсел улыбнулся и опустил глаза на блюдо с рыбой. Оту прав. Только тот по-настоящему счастлив, кто ясно, но в то же время не слишком ясно сознает свое счастье. Нужно найти золотую середину. Приходится лукавить с самим собой. Ты уверен в своем счастье, но не настолько, чтобы признаваться в этом даже себе. Теплый благоуханный ветерок, прилетевший из глубин острова, пронесся между кокосовых пальм, и Парсел увидел, как высоко-высоко над хижиной закачались, осторожно шурша, огромные пальмовые листья, будто растрепанные косы. Он с наслаждением втянул в себя воздух. - Пахнет Таити, - вслух произнес он. - А чем пахнет Таити? - спросила Ивоа, кладя руки ему на плечи. - Цветком тиаре. - Э, Адамо, э! - возразила Ивоа. - На Таити есть еще много разных запахов. Есть запах ибиска, и запах плумерии, и запах папоротника, и запах тмина. И запах жасмина, свежий, как аромат кожи новорожденного. И есть запах, который приносит со стороны плато горный ветер, предвещающий дождь. Когда вдохнешь этот запах, хочется работать. Оту захохотал и, вытянув свои сильные руки, далеко отставил большой палец от остальных четырех, вывернул ладони, покачал головой и сказал: - Когда человек молод, Ивоа, он не должен работать слишком много. Вот когда он постареет и ничего другого ему не останется делать, тогда работа - удовольствие. Парсел повернулся, посмотрел в широко расставленные голубые глаза Ивоа и сказал слегка охрипшим голосом: - И есть еще запах твоих волос, Ивоа. Губы Ивоа медленно раздвинулись в улыбке, и, почувствовав как бьется его сердце, Парсел подумал: "Она будет моею, когда я захочу". Чья-то черная тень заслонила проем двери. Парсел поднял глаза. На пороге стоял Мэсон в застегнутом сюртуке, в галстуке в туфлях. Особенно эти туфли удивили Парсела. Они были на чищены до блеска, а пряжки так и сияли на солнце. Очевидно, выходя из лодки, Мэсон снял туфли, а на берегу снова обулся. - Мистер Парсел, - холодно и вежливо произнес Мэсон, не удостоив таитян взглядом, - могу я с вами поговорить? Парсел поднялся с места, вышел из хижины и отошел в сторону вместе с Мэсоном. - Мистер Парсел, - начал Мэсон начальственным тоном, искоса поглядывая на растрепанную шевелюру, голую шею и босые ноги своего помощника, - вы, как я вижу, более чем популярны среди этих дикарей. Не представите ли вы меня их вождю? - Я буду очень рад представить вас Оту, - сухо ответил Парсел. - Оту - настоящий джентльмен. - Ну что ж, представьте меня этому... джентльмену, - проговорил Мэсон, - и расскажите им всю нашу историю. - Ничего не скрывая? - Да, ничего не скрывая, и сообщите ему наши планы. Когда Оту и его дети увидели, что Адамо и вождь перитани направляются к ним, они поднялись с места, а Оту вышел даже на порог хижины, улыбнулся, выставил живот и, вытянув длинные руки, с достоинством указал новому гостю на свое жилище, приглашая войти. Мэсон издали в подзорную трубу наблюдал за тем, какую встречу устроили на берегу Парселу, и брезгливо морщился, видя, как тот переходит из объятий в объятия; теперь он испугался, что в свою очередь тоже станет объектом таких исступленных ласк. Но ничего подобного не произошло. Меани и Ивоа даже не подошли к нему и лишь молча наклонили голову, а Оту, хоть и не скупился на вежливые жесты, тоже не протянул гостю руки. Мэсон уселся на циновку. Наступило долгое молчание. Таитяне безмолвствовали почти торжественно. Мэсон, несколько смущенный сдержанным приемом, кашлянул, покраснел, судорожно моргнул и, наконец, ни на кого не глядя, рассказал о том, что произошло на "Блоссоме", и изложил свои просьбы. Вождь слушал его, качая головой, словно давным-давно предвидел эту речь, и когда Адамо стал переводить, он снова закачал головой и учтиво заулыбался, как будто не было ничего особенного в том, что первый помощник на британском судне убил своего капитана и взбунтовал экипаж. Когда Парсел кончил переводить, Оту поднялся, заполнив всю хижину своей массивной фигурой. Он произнес целую речь, весьма цветистую, но весьма дельную, сопровождая ее красноречивыми жестами. Он ни словом не упомянул о событиях, разыгравшихся на "Блоссоме". Он говорил только о просьбах Мэсона. Да, он даст командиру большой пироги провиант, которого хватит на весь длинный переезд. Да, он даст ему козу и своего собственного козла на развод, а также суку и кобеля; и если вождь перитани желает, Оту может дать ему и пару диких свиней, хотя эти животные во множестве водятся на всех островах южных морей. Точно так же вождь повсюду найдет таро, ямс, сладкий батат и хлебное дерево. Но если ему угодно, пусть на всякий случай возьмет с собой корни и черенки растений, Оту их тоже даст. Он сделает даже больше. В личном владении Оту имеет единственную на всем Таити корову, а также единственного быка: бык и корова - потомки тех животных, которых великий капитан Кук (Оту произносил Туто, потому что в таитянском языке буквы "к" не существует) подарил в свое время родителям Оту. Оту в свою очередь дарит их вождю большой пироги. Парсел переводил, улыбаясь про себя хитроумию Оту. Как величественно он держался, предлагая в дар Мэсону корову и быка! На самом же деле он просто не знал, как от них отделаться. Таитяне не любят ни коровьего молока, ни коровьего мяса. Кроме того, животные эти непомерной величины, они ужасные обжоры и постоянно опустошают сады. И если бы не память о великом дарителе, Оту давно велел бы их прирезать. Хорошо еще, что он вовремя позаботился содержать раздельно быка и телку, чтобы таким образом ограничить нежелательные последствия великодушного дара, которым, по мнению таитян, да и самого Оту, был сверх головы облагодетельствован его покойный отец в те времена, когда мать Оту еще была красавицей. Когда Парсел кончил переводить, Оту вдруг испустил крик, живо вскочил на ноги и бросился к двери. - Табу, Адамо! Табу! Здесь у нас, на берегу! Адамо! Скажи своему вождю, что на Таити это табу! - Что это с ним? - нахмурился Масон. - Почему он вопит? Как легко возбудимы эти туземцы! Где табу? Что табу, Парсел? - Ружья, капитан. Маклеод расхаживает с ружьем по берегу. Очевидно, хочет поохотиться. - Велите ему отнести ружье на судно, - сказал Мэсон. - Я не желаю иметь неприятностей с черными. Парсел бросился к лагуне и окликнул шотландца. Маклеод обернулся, смерил Парсела презрительным взглядом и, так как лейтенант почти бежал, соблаговолил пойти ему навстречу. Маклеод, высокий, с длинными как ходули ногами, выделялся даже среди матросов своей худобой: плечи у него были узкие, костлявые, маленькие серые глазки блестели на его тонком, как лезвие ножа, лице. Он никого не любил и на этом стоял твердо, а уж офицеров и подавно. Не делал он исключения и для Парсела. Однако особой ненависти к нему не питал: Парсел был шотландцем. Не дойдя до лейтенанта шагов десять, он перенес тяжесть тела на левую ногу, далеко отставил правую, ружье положил на сгиб локтя, показывая всем своим видом, что он брать на караул не намерен. Со времени мятежа он держался с начальством подчеркнуто дерзко, однако открытого неповиновения не выказывал. - Маклеод, - начал Парсел, делая вид, что не замечает вызывающих манер матроса, - вот приказ капитана: ружье отнести на судно. Ружья на Таити табу. - А я-то собрался подстрелить дикую свинью, - ответил Маклеод, покачав головой, и на его суровом, жестком лице вдруг появилось то детское выражение, которое недавно так поразило Парсела. Ему даже почудилось, что он школьный учитель, отчитывающий нерадивого ученика. - Дикую свинью! - рассмеялся Парсел. - Зачем вам стрелять, попросите свинины у таитян. Они вам охотно ее дадут. - Знаю, - презрительно процедил Маклеод, - я их хорошо знаю. Тоже бывал в этой дыре. Это дурачье все готово отдать, что у них есть. В башке у них пусто, вот оно в чем дело. Счастье еще, что они рубашек не носят: а то бы и рубашку отдали! - А зачем им копить? - возразил Парсел. - У них всего - Не всегда так будет, - недоверчиво произнес Маклеод с таким видом, будто климат Таити вдруг может перемениться и здесь станет так же сыро и холодно, как в его родном Хайленде, а сейчас мне хотелось самому подстрелить свинью: не хочу я ходить к этим голопузым болванам на поклон! Дадут! Дадут! Только и знают, что давать! Вот уж и вправду дикари! А я, представьте, не люблю, когда мне дают! Маклеоды никогда не одолжались. Никогда! Сам я ничего не дарю! - с гордостью добавил он. - И не желаю, чтобы мне дарили. - Очень жаль, Маклеод, - сказал Парсел, - но ружье на Таити, табу.