климате животный мир представлен лишь дикими свиньями да птицами. Но здешние птички были такие крохотные и такие наряднопестрые, что Парсел принял их сначала за бабочек; они доверчиво и бесстрашно садились на плечи непрошеных гостей. Если остров действительно необитаем, нет ничего удивительного, что эти крошечные создания верят в доброту рода человеческого. Парсел не уставал ими любоваться: они казались летающими радужными пятнами. Одни пурпурные с лазурью; другие алые с белым, а самые нарядные черно-золотые с кроваво-красным клювиком. Парсел отметил про себя еще одно их свойство. Птички не пели. Даже не щебетали. Все молчало в этом лесу. Птицы и те не подавали здесь голоса. Меани и таитянки радостно вскрикивали на ходу. На каждом шагу они узнавали деревья, которые растут на Таити, и перечисляли их вслух: кокосовая пальма, хлебное дерево, манго, авокато, панданус. Тут Омаата пояснила, что панданус особенно полезен: из его коры делают ткань, а ведь надо полагать, одежда их продержится не вечно. Меани обнаружил в траве яме, впрочем довольно мелкий, таро, сладкий батат и какое-то неизвестное Парселу растение, которое таитянин назвал просто "ти"; по его словам, из листьев этого ти делают лекарство "против всех болезней". Парсела не оставляло какое-то странное чувство. В самой щедрости здешней природы был заложен парадокс. Земля производила все, что потребно человеку, а человека не было. Однако, обнаружив яме, Меани заметил, что остров был некогда обитаем, и как бы в подтверждение его слов путники увидели на поляне кучу камней, так называемое "мораи", и три гигантские статуи, грубо высеченные в черном базальте. Жившие здесь некогда полинезийцы, очевидно, исповедовали суровую религию, ибо лица у статуй были довольно свирепые. Меани и женщины молча поглядывали на богов, устрашенные их злобными физиономиями. На Таити религия снисходительна и боги благожелательны. Углубившись в лес, путники держались все время юга, но ушли недалеко, потому что в роще не было даже тропинок. От вершины скалы шел мягкий спуск, и эта часть острова представляла собой нечто вроде плато. Не прошло и получаса, как они расстались с Маклеодом, и вдруг лес сразу кончился и прямо перед ними возник обрывистый каменистый склон, увенчанный купой деревьев. Значит, там снова начинается лес. Путники не без труда вскарабкались на крутой, раскаленный солнцем уступ и с удовольствием углубились под сень деревьев. Тут начиналось второе плато, тоже покрытое густой растительностью, но здесь деревья стояли не так тесно, рощи были не такие непроходимые, склон более ровный. Парсел остановился и вытащил из нагрудного кармана план Мэсона. Судя по плану, остров тянулся с севера на юг в форме неправильного овала. В длину он имел, опять-таки если верить данным Мэсона, около двух миль. Ширина же не превышала трех четвертей мили. Мэсон разделил остров поперек на три примерно равные части; на северной его оконечности он написал: "Первое плато", на центральной части: "Второе плато", на южной оконечности: "Гора" и добавил в скобках: "Очень засушливое место". Вся поверхность острова была заштрихована, и с одной стороны стояла надпись "низкие пальмы", а с другой - "папоротники". На карте в секторе "гора" была нарисована лишь одна извилистая линия, шедшая вплоть до южной оконечности острова. Парсел повернулся к Бэкеру. - Очевидно, это поток? Бэкер подошел и нагнулся над планом. - Да, лейтенант. Надо полагать, поток, но мы еще не дошли до его истоков. - Спасибо. Бэкер уселся у подножия пандануса, и тотчас же рядом с ним опустилась Авапуи. Парсел вопросительно взглянул на Ивоа. Она улыбнулась ему в ответ и шепнула: "Уилли славный". Так таитяне на свой лад переделали имя Вилли Бэкера. Парсел утвердительно кивнул головой и снова углубился в изучение плана. План подтверждал первое впечатление Парсела от этого острова. Таким он и увидел его с палубы "Блоссома"; и правда, совсем маленький островок. Сегодня он не казался им таким уж крошечным, по-видимому, потому, что склон был слишком крутой, слишком утомителен подъем, слишком густа роща. Если гора и впрямь представляет собой, по выражению Мэсона, "хаотическое нагромождение утесов", то будущий поселок придется заложить на севере, на первом нижнем плато: только сюда можно добраться с моря. В таком случае второе плато, которое они сейчас исследуют, придется отвести под сельскохозяйственные культуры. Практически обитаемыми являются оба плато, то есть опять-таки, согласно плану Мэсона, лишь один этот прямоугольник длиной в милю с четвертью и шириной в три четверти мили, а остальная часть острова покрыта горами. Если островитяне сумеют взять от этой плодородной земли все, что она может дать, то такой клочок, пожалуй, прокормит тридцать человек. Но надолго ли хватит этого изобилия? Кто знает, может быть, именно малые размеры острова и побудили коренных обитателей покинуть насиженные места и пуститься в опасное плавание по океану в поисках более обширной территории. Положив чертеж Мэсона в карман, Парсел кликнул своих спутников, которые нежились в тени пальм, и отряд снова двинулся вперед. Парсела удивило, что за рощей не видно горы, хотя, судя по всему, она должна была быть где-то рядом. Но ее скрывала светло-зеленая крона какого-то дерева, возвышавшегося над морем листвы. Парсел решил держать путь к этому лесному великану, и минут через десять путники очутились на небольшой поляне, на краю которой вздымался гигантский баньян. Таитянки испустили радостный крик и бегом бросились к баньяну. Парсел тоже ускорил шаг. Но ствол дерева скрывали от глаз многочисленные побеги; они спускались до самой земли и, укоренившись в почве, поддерживали породившие их ветви. Казалось, что дерево сначала вышло из земли, потом снова ушло в землю ветвями и вновь вышло на свет божий. Вертикальные ветви разрослись так могуче, так пышно, что баньян занимал в ширину не меньше двадцати метров и походил на многоколонный храм. Плющ с какими-то удивительно крупными листьями карабкался вверх по стволам, скрывая внутренность "храма", и Парсел поначалу подумал, что перед ним не один баньян, а целая семья их раскинулась изумрудной рощицей. Некоторые из вертикальных отростков достигали толщины обычного ствола и, видно, представляли собой надежную опору, ибо одна из веток-прародительниц, расколотая бурей и еле державшаяся на стволе, легла на эти воздушные корни, а те не сломились, хоть и согнулись под ее непомерной тяжестью. Таитянки с радостными криками кинулись наперегонки к лесному великану. Весь отряд последовал за ними; не доходя до основного ствола, они обнаружили десятки зеленых теремков, отделенных друг от друга завесой лиан, а под ногами настоящим ковром лежал густой мох. Женщины в восхищении перебегали из одной лиственной горницы в другую, и оттуда доносился их счастливый смех. Потом, набрав полную горсть мха, Итиа швырнула ее в лицо Меани и скрылась. Таитянки с пронзительным визгом побежали за подружкой, мужчины бросились за ними в погоню по раскидистому лабиринту зелени, где так легко было заплутаться, хотя подчас преследователя отделяла от беглянки лишь завеса листвы. Парсел играл и кричал вместе со всеми, но не веселился по-настоящему, не мог отдаться радости всей душой. Вскоре он выбрался из-под сени баньяна, отошел в сторону и растянулся на полянке. "Почему я не могу так же, как они, без всякой задней мысли тешиться, словно дитя? - думал он. - Видимо, я утратил какие-то свойства души, а таитяне их сохранили". Он понял, что забота, вечное беспокойство въелись в него, и от этой мысли стало горько. К нему присоединились Бэкер и Хант, а через несколько минут подошли таитянки во главе с Меани, веселые, еще не отдышавшиеся от бега. Они удивлялись тому, что Парсел так быстро бросил игру. - Уже поздно, - пояснил он, указывая на солнце. - Отдохнем немного и вернемся на корабль. Он вынул из кармана чертеж и снова принялся его изучать. - Бэкер, - сказал он наконец, - не покажете ли вы мне на плане маршрут, которым вчера шел капитан Мэсон? Бэкер пододвинулся к Парселу и склонил над картой смуглое красивое лицо. - Сейчас покажу, лейтенант. Значит, сначала мы попали на первое плато и пошли к восточному мысу через джунгли. Там свернули и двинулись на юг. Гору пришлось обойти. А в джунглях все время держались правого борта. Поверьте на слово, путешествие было не из легких. - В сущности, вы шли по периферии, а мы по центру. Поэтому-то Мэсон не нанес на карту баньян. - И Парсел продолжал: - Судя по плану, капитан считает, что заросли тянутся в ширину примерно на сто шагов. Вы их действительно обследовали? - Дважды. Один раз в восточном направлении, другой - в западном. В первый раз ходил на разведку я. Невеселое местечко. Мрак, духота. Все руки себе исцарапаешь, пока пробьешься через пальмы, а они еще как на грех здесь упругие: выпустишь одну раньше времени, а она хлоп тебя по спине. Да еще темень такая, что через минуту заплутаешься. Хорошо еще, что мы с капитаном условились перекликаться как можно чаще. По его голосу я и ориентировался. - А что там по другую сторону? - Скала. - Сразу скала? - Да. - А идя по лесу, вы действительно отсчитали сто шагов ? По лицу Бэкера промелькнула улыбка. - По правде сказать, лейтенант, я десятки раз сбивался со счета. Темень, я вам говорю, хоть глаз выколи, ну, я не то чтобы боялся, а как-то не по себе было, да еще ружье проклятое стукало по ногам. Парсел взглянул на Бэкера. Сухощавый, черноволосый валлиец, лицо правильное, точно на медали, глаза светятся умом. - Вы только представьте себе хорошенько, - продолжал Бэкер, - можно ли по такой чащобе держаться прямого пути. Хочешь не хочешь, а петляешь. Да к тому же не велика польза шаги считать. - Однако вы сказали капитану, что отсчитали сто шагов? Тонкое смуглое лицо Бэкера снова тронула улыбка, и в карих глазах блеснул лукавый огонек. - Я даже сказал "сто четыре шага". Видите, как точно подсчитал. - Почему же вы так сказали? - Скажи я не так, капитан послал бы меня по второму .разу. - Понятно, - протянул Парсел, даже не моргнув. Он поглядел на карту и спросил: - Как же могло случиться, что другой матрос, производивший разведку к востоку, тоже сделал сотню шагов? Бэкер помолчал и все с той же задоринкой в глазах произнес даже как-то торжественно: - Ходил-то Джонс. Ну, я ему и подсказал, что нужно говорить. - Спасибо, Бэкер, - невозмутимо сказал Парсел. Он снова поглядел на Бэкера и, хотя в его глазах тоже мелькнула искорка веселья, громко и официально проговорил: - Вы хорошо потрудились для составления карты, Бэкер. - Спасибо, лейтенант, - невозмутимо отозвался тот. Парсел поднялся с земли. - А где женщины? - крикнул он по-таитянски, обращаясь к Меани. Меани лежал на траве шагах в десяти от лейтенанта, вытянувшись во весь рост. Он приподнялся на локте и ткнул пальцем правой руки куда-то вдаль. - Они нашли в лесу ибиск. Как раз в эту минуту показались Авапуи, Итиа и Ивоа. Шествие замыкала Омаата, возвышаясь над подружками, будто почтенная матрона, ведущая домой с прогулки маленьких девочек. Все четверо украсили свои черные волосы огромными алыми цветами ибиска, руки у них были гибкие, как лианы, а при каждом шаге над округлыми бедрами расходились полоски коры, из которой были сделаны их коротенькие юбочки. Увидев Омаату, Хант вскинул на нее тревожный взгляд своих маленьких бесцветных глаз. Он не сразу заметил ее уход, а заметив, почувствовал себя без нее вдруг каким-то бесприютным. - Жоно! Жоно! - окликнула его Омаата грудным голосом. В мгновение ока Омаата очутилась подле Ханта и, гладя ладонью густую рыжую шерсть, покрывавшую его торс, ласково заговорила с ним на каком-то непонятном языке... А он поспешил уткнуться лицом в ее мощную грудь, застыл от нежности и ласки и лишь изредка негромко ворчал от удовольствия, как медвежонок, прижавшийся к медведице. Понизив голос, глухой и мощный, как рев водопада, Омаата продолжала что-то рассказывать ему все на том же невразумительном диалекте. Могучими руками она обвила шею Ханта и прижимала его к себе, как младенца, младенца-великана. - Что она говорит, Меани? - спросил Парсел. Меани фыркнул. - Не знаю, Адамо. Я думал, они говорят на перитани. - Отдельные слова действительно похожи на пеританские - подтвердил Парсел, - но я их не понимаю. Омаата подняла голову. - Я говорю на нашем языке, на языке Жоно и моем, - пояснила она по-таитянски. - Жоно меня отлично понимает. Услышав свое имя, Хант нежно прорычал что-то в ответ. С тех пор как Омаата прибрала его к рукам, он ходил умытый и весь блестел чистотой, словно корабельная палуба. "Он ей как ребенок", - подумал Парсел. И с улыбкой поглядел на великаншу. - Сколько тебе лет, Омаата? - С тех пор как я стала женщиной, я дважды видела по десять весен. Тридцать два года... Может быть, чуть меньше. Во всяком случае, она еще молода. Моложе, чем он, моложе, чем Жоно. Но из-за своего гигантского роста она похожа на жительницу иной планеты. Вдруг Авапуи опустилась перед Бэкером на колени и подняла к нему кроткое личико. С минуту она серьезно глядела на своего перитани, потом засунула ему за ухо цветок ибиска, улыбнулась, смущенно моргнула и, поднявшись с колен, бросилась прочь со всех ног, в мгновение ока пересекла полянку и скрылась в рощице. - Что это она вытворяет? - спросил Бэкер, поворачиваясь к Парселу. - Это значит, что она выбрала вас своим танэ. * - Ого! - проговорил Бэкер, и лицо его вспыхнуло под бронзовым загаром. - У них, выходит, женщины себе мужей выбирают? * [ - Танэ - по-таитянски "мужчина", "возлюбленный" или "муж". - Прим. автора.] - Да и в Англии тоже! - улыбнулся одними глазами Парсел. - Только в Англии не так открыто. - А почему она убежала? - Хочет, чтобы вы догнали ее. - Вот оно что! - протянул Бэкер. Помедлив немного, он поднялся и проговорил со смущенно улыбкой, ни на кого не глядя: - Жарковато сегодня в прятки играть. И побрел к рощице. Он не осмелился даже ускорить шаг... чувствуя на себе взгляды оставшихся. - Что он сказал? - спросил Меани. Таитянин с веселым любопытством следил за неловкими маневрами Бэкера. В который раз он убеждался, что перитани просто сумасшедшие: стыдятся самых обыкновенных вещей. - Вот оно что... - протянула Омаата. - А я-то думала, что она выбрала Скелета. Прозвищем Скелет таитяне наградили Маклеода. - Когда мы были на большой пироге, - пояснила Итиа, она сначала выбрала Скелета, а теперь отказалась от него. Он ее бьет. "Хотелось бы мне знать, - подумал Парсел, - так ли легко Маклеод согласится с тем, что Бэкер станет его преемником. Да, на острове нас ждет немало трудностей". Меани приподнял на локтях свой мощный торс и закинул голову назад, чтобы видеть Итиа. - А я, Итиа, - произнес он многозначительно, - я тебя бить не буду. Или совсем чуточку, - добавил он, смеясь. Итиа упрямо затрясла головой. Она и Амурея были самые молоденькие из таитянок, а Итиа, кроме того, и самая маленькая ростом. Носик у нее был чуть вздернутый, уголки губ подняты кверху, отчего лицо ее, казалось, всегда смеется. Все любили Итию за ее живой нрав, но, на взгляд таитян, манеры у нее были плохие: ей не хватало сдержанности. Она слишком смело высказы- вала свои суждения о людях. - А ты не хочешь дать мне цветок? - продолжал поддразнивать ее Меани. - Нет, не хочу, - отрезала Итиа. - Ты его не заслужил. И она швырнула ему на грудь камешек. - Камень! - сказала она с милой гримаской. - Вот и все, что ты от меня получишь. Меани снова улегся на землю, сцепив на затылке пальцы. - И зря, - произнес он миролюбиво. Итиа снова швырнула в него камешек. Меани вытащил руки из-под головы и прикрыл ладонями лицо, чтобы защитить глаза. Он ничего не сказал. Только улыбнулся. - И потом, - продолжала Итиа, - ты совсем некрасивый. - Верно ты говоришь, Итиа, - расхохоталась Ивоа. - Мой брат ужасно некрасивый! Нет на всем острове мужчины уродливее его! - Дело не только в уродстве, - настаивала Итиа. - Он никуда не годится как танэ. - Ого! - протянул Меани. Лежа во весь свой богатырский рост, красавец Меани потянулся, расправил плечи и грудь и поиграл мускулами ног. - Все равно ты меня не соблазнишь! - сказала Итиа, высыпав из ладони на грудь Меани целую горсть камешков. - Ни за что на свете я не возьму себе такого танэ, как ты. Сегодня я, завтра Авапуи, послезавтра Омаата. - У меня, - гулко отозвалась Омаата, - у меня уже есть Жоно. Парсел расхохотался. - Почему ты смеешься, Адамо? - Смеюсь потому, что мне нравится твой голос, Омаата. И добавил по-английски: - Словно голубка зарычала. Он хотел перевести эту фразу, но не знал, как по-таитянски "рычать". На Таити нет диких зверей. - По-моему, - продолжала Итиа, - лучший танэ на всем острове - это Адамо. Он не очень высокий, зато волосы у него как солнце, когда оно утром проглядывает сквозь ветви пальм. А глаза! О, до чего же мне нравятся его глаза. Они светлее, чем воды лагуны в полдень! А нос у него прямой, совсем, совсем прямой! Когда он улыбнется, у него на правой щеке делается ямочка, а вид веселый, как у девушки. Но когда он не улыбается, вид у него важный, как у вождя. Я уверена, что на своем острове Адамо был самым главным вождем и что у него было множество кокосовых пальм. Парсел не мог удержаться от смеха. - На моем острове нет кокосовых пальм. - Ой! - удивилась Итиа. - А как же вы тогда живете? - Плохо. Потому-то мы и приезжаем жить на чужие острова. - Все равно, даже без кокосовых пальм ты хороший танэ, - упорствовала Итиа, глядя на Парсела искрящимися веселыми глазами. - Ты самый хороший танэ на всем острове. Ивоа поднялась на локте и улыбнулась Итиа доброжелательно, но с достоинством. - Адамо, - произнесла она все с той же улыбкой и сделала правой рукой выразительный и широкий жест, так похожий на жест ее отца Оту, - Адамо - танэ Ивоа. Эта торжественная отповедь до слез рассмешила Меани, а Омаата презрительно усмехнулась. Итиа потупила голову и, согнув локоть правой руки, прикрыла лицо, словно ребенок, который вот-вот заплачет. Ее одернули при людях, и ей стало стыдно за свои манеры. Все молчали, жара все не спадала, и Парсел, лежа на траве и держа в своих руках руку Ивоа, чувствовал, что его клонит ко сну. - Вот я все думаю, - вполголоса произнес он, - что сделалось с теми людьми, которые жили на этом острове? - Возможно, на них напал мор и все они умерли, - сказала Омаата, тоже понижая голос. - А возможно, - в тон ей отозвался Меани, - между двумя племенами началась война и люди перебили друг друга. - Даже женщин? - спросил Парсел. - Когда жрецы племени объявляют, что пора "потрошить курицу", женщин тоже убивают. И детей. Парсел приподнялся на локте. - Но ведь не все же умирают. Кто-нибудь да остается победителем. - Нет, - возразил Меани, грустно покачав головой. - Не всегда. На острове Мана все истребили друг друга, все! Все! Перебили всех мужчин и женщин. Уцелел лишь один человек. Но он не пожелал жить на острове с мертвецами. Он сел в пирогу, ему удалось добраться до Таити, и он рассказал обо всем, что произошло у них на Мана. А потом, через две недели он тоже умер. Может быть, от горя. Мана - это такой маленький островок, не больше нашего, и теперь там никто не живет. Никто не желает туда ехать. - А я думаю, - сказала Ивоа, вскидывая головку, - люди уехали на своих пирогах потому, что они боялись. - Кого боялись? - спросил Парсел. - Боялись тупапау! Парсел улыбнулся. - Зря ты улыбаешься, Адамо, - сказала Омаата. - Бывают тупапау до того злые, что они все время мучат людей. - А что они делают? - Вот, например, ты разожжешь огонь и поставишь греть воду. Стоит тебе отвернуться, тупапау выплеснут воду и затушат огонь. Между Меани и Парселом оставалось свободное местечко, и Итиа быстро прошмыгнула туда. Затем легла на бок, сжалась комочком и, повернув к Парселу свое посеревшее от волнения ли- чико, попросила: - Дай мне руку. - Зачем? - удивился Парсел - Я боюсь. Парсел бросил нерешительный взгляд в сторону Ивоа, но Ивоа поспешно сказала: - Видишь, ребенок боится, дай ей руку. Парсел повиновался. Итиа сунула свою руку в теплые пальцы Парсела и, вздохнув, прижала их к щеке. - Адамо, - заговорила Омаата, - а на твоем острове есть тупапау? - Люди говорят, что есть. - А что они делают? - Расхаживают по ночам и гремят цепями. - На Таити нет цепей, - улыбнулся Меани, - но наши тупапау тоже любят шуметь. - Чем же они шумят? - Всем чем угодно. - И он добавил - шутливо или всерьез, Парсел так и не понял: - Знай, что все шумы, которые ты слышишь, но не можешь объяснить, откуда они идут, производят тупапау. - И днем тоже? - И днем тоже. - Тише! - вдруг крикнул Парсел. Все застыли на месте, даже дохнуть боялись. Радужные безмолвные птички по-прежнему порхали вокруг, и не слышно было иных звуков, кроме мягкого трепетания их крылышек. - Вот видишь, Меани, - сказал Парсел, - и тупапау тоже ушли. Они полетели за пирогами, когда люди с острова отплыли в открытое море. - Может быть, - ответил Меани, - а может быть, они молчат потому, что боятся. - Как? - удивился Парсел. - Тупапау тоже боятся? А кого? - Да людей же, - пояснил Меани, и глаза его хитро блеснули. - Что ж, - сказал Парсел, - утешительно знать, что духи тоже кого-нибудь боятся. В глазах Меани по-прежнему светилось лукавое веселье. "Он не верит вовсе эти россказни", - подумал Парсел. - Тупапау молчат потому, что боятся Жоно, - проговорила Итиа, садясь на траву, но руку Парсела не выпустила. - На Жоно страшно смотреть. Уж я знаю, что здешние тупапау никогда не видели таких людей, как Жоно. - О юная дева, швыряющая камешки, как же тупапау могли видеть Жоно, если у них нет глаз? - засмеялся Меани. - А кто тебе сказал, что у них нет глаз? - спросила Итиа. - Если бы у них были глаза, ты бы их увидела. Вот, скажем, прогуливаешься ты по лесу, и вдруг из-за листьев на тебя смотрят два огромных глаза... - Сохрани меня, Эатуа! - крикнула Итиа, прижимая руку Парсела к своей щеке. - Никогда больше я не осмелюсь одна ходить по лесу. - Хочешь, я буду ходить с тобой? Ивоа рассмеялась. - Перестань дразнить ее, брат, - сказала она. - А я, - гордо произнесла Омаата, - я тоже считаю, что тупапау боятся Жоно. На Жоно действительно страшно смотреть. Он огромный, как акула, и все тело у него в рыжей шерсти. - Верно, - подтвердила Итиа, - с Жоно я тоже ничего не боюсь. Даже здесь, на незнакомом острове. - Даже в лесу, - подхватила Ивоа. - Жоно не человек, а скала, - произнесла Итиа, повысив голос. - Он совсем красный. Парсел глядел на говоривших с улыбкой. Таитяне в совершенстве владеют искусством из всего на свете извлекать удовольствие и пугают-то они себя лишь для того, чтобы приятнее было убедиться в нелепости собственных страхов. Взглянув на солнце, Парсел вынул руку из рук Итии, поднялся и, нагнувшись, подобрал с земли ружье. Хант и Меани последовали его примеру. - А как же Авапуи? - спросила Итиа. Парсел махнул рукой, а Меани обратился к девушке все так же лукаво: - Пойдем со мной, Итиа. Давай их поищем. - Нет, - отрезала Итиа. - Я хочу остаться с Адамо. Догнав Меани, шагавшего во главе отряда, Парсел спросил: - Ну что ты скажешь об этом острове, Меани? - Это нехороший остров, - не задумываясь ответил Меани. Плодородный, но нехороший. - Почему? - Во-первых, - сказал Меани, выставив большой и средний пальцы правой руки, - здесь нет лагуны. Значит, во время шторма нельзя будет ловить рыбу. Во-вторых, хижины придется строить в северной части из-за посевов и тени, а поток течет в противоположной стороне. Каждый день ходить за водой, час туда и час обратно. - Да, - проговорил Парсел, - ты прав. Он посмотрел на Меани и был потрясен вдумчивым, сосредоточенным выражением его глаз. Какое у него все-таки удивительное лицо! Мужественное и одновременно чем-то женственное, смеющееся и вдруг через мгновение серьезное. Мэсон считает таитян детьми, и все-таки не капитан, а Меани сразу подметил все неудобства острова. - Ты будешь жалеть, что поехал со мной, - проговорил, помолчав, Парсел. Меани повернулся к нему лицом и торжественно изрек: - Лучше этот остров, где у меня есть друг, чем Таити без моего друга. Парсел даже смутился. "Как глупо, - тут же мысленно одернул он себя. - Просто в Англии не принято выражать вслух свои чувства, да еще столь красноречиво. Но какое право я имею подозревать Меани в неискренности? Ведь он ради меня покинут родной остров". Вдруг он услышал над самым ухом звонкий смех и поднял глаза. - Почему ты смущаешься? - сказал Меани. - Ты же знаешь, что я сказал правду, и все-таки смутился. - Таких вещей перитани не говорят, - краснея, признался Парсел. - Знаю, - подтвердил Меани, кладя ему руку на плечо. Все, что приятно слушать, они не говорят. И все, что приятно делать... - Он фыркнул и добавил: - Делать - то делают, но кривляются. Парсел засмеялся, и Меани вслед за ним. Как славно шагать вот так плечом к плечу по этой рощице, то в густой тени, то солнечными прогалинами! Не замедляя шага, Парсел с улыбкой оглянулся на Ивоа, и еще долго перед ним стоял взгляд ее огромных голубых глаз. Когда они нынче утром отправлялись в поход, таитянки, оставшиеся на судне под началом Мэсона, обещали приготовить к обеду дикую свинью на пару, и Парсел, приближаясь к "Блоссому", с удовольствием втягивал в себя горьковатый запах костра. От голода приятно подводило живот, и он невольно ускорил шаг. Вдыхая полной грудью удивительно чистый воздух, он вдруг почувствовал себя молодым, легким, счастливым, бодрым; стоит казалось, сделать ничтожное усилие - и оторвешься от земли Временами его плечо задевало плечо Меани, и это беглое прикосновение отдавалось во всем теле теплой волной. Остров был прекрасен, он весь благоухал, весь сверкал в переливах птичьих крылышек. Какой-то новый мир открывался ему. И было радостно владеть этим миром. - Э, Адамо, э, - вдруг проговорил Меани, - на тебя приятно смотреть! - Надеюсь! - откликнулся Парсел. Ему хотелось сказать: "Я счастлив", но эти слова не шли с его губ. И вместо того чтобы признаться другу в своих чувствах, он быстро и смущенно пробормотал: - А знаешь, Меани, насчет воды ты прав. Это действительно большое неудобство. Но сам я этого не заметил. Я думал о другом: по-моему, остров слишком мал. - Нет, - улыбнулся Меани. - Не такой уж он маленький. Тут есть множество уголков, где можно поиграть в прятки. Но лицо его тотчас приняло серьезное выражение, и когда он заговорил, в голосе его прозвучала тревога: - Нет, Адамо, он не такой уж маленький, если жить в мире. - Что ты хочешь сказать? Что перитани и таитяне должны жить в мире, или все мы вообще должны жить мирно? - Все должны жить мирно, - подумав, сказал Меани. Но сказал не совсем уверенно. ГЛАВА ПЯТАЯ Поселок, план которого Мэсон набросал на следующий день после прибытия "Блоссома", представлял собой ромб правильной формы, четыре угла которого соответствовали четырем странам света. Стороны ромба образовывали "проспекты поселка" (так окрестил их Мэсон), а хижины были расположены за пределами ромба перпендикулярно к его оси, идущей с севера на юг, на равном расстоянии друг от друга, и все до одной обращены фасадом на юг. Каждая хижина, таким образом, стояла в стороне от тех, что находились позади, не закрывая ни вида, ни солнечного света. Это преимущество сразу же было оценено, хотя достигнуто оно было чисто случайно. Набрасывая план, Мэсон стремился лишь к одному - придерживаться направления розы ветров - и охотно придал бы поселку форму круга, но рассудил, что на территории, густо поросшей растительностью, круг провести значительно труднее, нежели ромб. Поэтому все свои старания он направил на то, чтобы расположение каждого дома вокруг ромба строго соответствовало делениям компаса. Итак, начиная с севера, по обе стороны северной вершины ромба стояли дома Ханта и Уайта, потом дальше по Ист-авеню (так Мэсон прозвал обе восточные стороны ромба) следовал дом Смэджа - на северо-востоке, дом Маклеода - на востоке, дом Мэсона - на юго-востоке, а дом Парсела - на юге. По обеим западным сторонам ромба, то есть по Уэст-авеню на юго-западе, находился дом Джонсона, на западе - Бэкера и на северо-западе - Джонса. В центре ромба на участке в десять квадратных метров Мэсон разбил сквер и дал ему название Блоссом-сквер. Четыре тропки (Масон именовал их "улицами") соединяли проспекты с маленькой площадью сквера. Казалось бы, логичнее проложить проспекты для каждого угла ромба. Но когда Мэсон чертил план, он думал главным образом о том, чтобы соединить Блоссом-сквер с собственным жилищем, и провел первую "улицу" от своего дома прямо по компасу на юго-восток. По этой причине он назвал ее Trade wind st - улица Пассатов. Соблюдая симметрию, он тут же начертил вторую улицу, от дома Джонса на северо-западе, в окрестил ее Nor'wester st. - улица Норд-веста. Две последние улицы дополняли план: Sou'wester. - улица Зюйд-веста, проложенная от дома Джонсона, Nord ester st. - улица Норд-оста, связавшая жилище Смэджа с центром поселка. Хотя в поселке имелось всего два проспекта, четыре улицы и один сквер, Мэсон велел изготовить семь дощечек, прибить их к деревянным шестам и на каждой собственноручно вывел названия, присвоенные артериям его города. Когда улицы и проспекты были проложены (и кое-как замощены), капитан ровно в полдень собрал всех британцев, и они водрузили шесты с надписями на углу каждой улицы с подобающими такому случаю церемониями, что, конечно, весьма заинтриговало таитян. Впрочем, английских названий они не поняли и заявили, что их все равно не выговоришь. Поэтому они в свою очередь тоже окрестили улицы, присвоив каждой имя живущего на ней перитани. Так улица Пассатов стала для них Тропою вождя (Мэсон), улица Зюйд-веста превратилась в Тропу старика (Джонсон), улица Северо-западная - в Тропу Ропати (Роберт Джонс), а улица Норд-оста в Тропу Крысенка (прозвище Смэджа). Позже, когда их отношения с перитани обострились, таитяне стали именовать улицы не по имени британцев, а по имени живших с ними женщин. Так Тропа Крысенка была переименована в Тропу Туматы, Тропа старика - в Тропу Таиаты и т. д. и т.п. "Улицы" и "проспекты", все примерно в метр шириною, не представляли собой идеального прямоугольника, как того требовал чертеж Мэсона: островитяне предпочитали отступить от прямой, лишь бы не валить лишних деревьев. Они пожертвовали только тем количеством леса, которое требовалось для постройки хижин и разбивки перед ними маленьких палисадничков. Таким образом, хижины утопали в зелени, и эта же зеленая стена отго- раживала каждый домик от соседнего. Хотя поселок своей ромбической формой обязан был прихоти Мэсона, его замысел ока- зался поистине удачным, ибо посреди ромба осталось больше полугектара леса. Свой собственный домик Мэсон с умыслом расположил на юго-востоке: сюда в первую очередь устремляется пассат, который во всех южных морях приносит летом прохладу, а в остальные времена года - хорошую погоду. И, напротив, дом таитян он с умыслом поместил за поселком, в двадцати пяти метрах от северного угла ромба: так он рассчитывал отделить черных от белых и использовать их дом в качестве защиты от северных ветров. Но этот хитроумный расчет, как выяснилось со временем, оказался неверным. Когда Мэсон чертил свой план, он еще не знал, что домик его станет добычей зюйд-веста, приносящего на остров холод и дождь, а хижина черных окажется в затишье, под защитой полугектара леса, оставленного в центре ромба. На своем плане Мэсон наметил еще одну тропинку, начинавшуюся с севера, между домами Ханта и Уайта; она приводила к обширной резиденции таитян и, обогнув ее с востока, тянулась на северо-восток до самого моря. Он прозвал ее Клиф Лэйн (Дорога утесов). На плане была нанесена еще одна дорога, которая ответвлялась от Восточного проспекта между домами Парсела и Мэсона и шла к югу. Эту дорогу, как и предыдущую, островитяне протоптали еще задолго до того, как Мэсон вычертил ее на своем плане; шла она ко второму плато и приводила к баньяну. Мэсон окрестил ее дорогой Баньяна, но островитяне чаще именовали Водной дорогой, так как именно этот путь облюбовали себе водоносы. Таитяне с самого начала заявили, что желают построить такое жилище, где смогли бы поместиться все шестеро с теми женщинами, чьими избранниками они станут. В общем они, что называется, размахнулись, и дом их - единственный на всем ост- рове - гордо вздымал свои два этажа. Верхний этаж состоял из одной-единственной комнаты размером восемь на шесть метров. Подобно ложу Одиссея в Итаке, каждая из балок, выступавших по углам, служила опорой для постели, и постели такой широкой, что на ней свободно могли бы уместиться три-четыре человека. Отсюда через люк, прорубленный в полу, спускались по лестнице в нижний этаж, где были еще две постели, устроенные, как и на- верху, на угловых балках. За исключением постелей, и в верхнем и в нижнем помещении не было никакой мебели в отличие от британских жилищ, загроможденных шкафами, сундуками, столами, табуретками. Таитяне ограничились тем, что устроили над кроватями полки, на которых хранилось личное имущество каждого. Никому из таитян и в голову не пришло принимать какие-либо меры для охраны своих сокровищ от посягательств соседей. Впрочем, в их доме не было даже дверей: всякий мог свободно туда проникнуть. Стены, вернее деревянные перегородки, легко ходили в пазах, и их можно было задвигать, укрываясь от палящего солнца, или раздвигать, чтобы погреться в его лучах. Поселок британцев как в мелочах, так и в целом свидетельствовал о недоверии соседа к соседу и нежелании быть с ним накоротке. На острове жило девять британцев. Таким образом, было возведено девять хижин, ибо каждый хотел жить в собственном доме. И в каждом доме были не только двери, но и сундуки и шкафы, а палисаднички обнесены прочной оградой, и все это запиралось на замки, взятые с "Блоссома", или завязывалось столь замысловатым морским узлом, что подчас сам хозяин мучился, развязывая его. Чтоб не было нареканий, а также для скорости было решено, что все девять домиков будут одинаковы как по размерам (шесть метров на четыре), так и по планировке, что значительно облег- чит работу плотников. Каждый домик представлял собой одну единственную комнату, служившую и столовой и спальней, а кухня, по таитянскому образцу, помещалась в пристройке. Но британскую чопорность возмущала мысль, что двухспальная постель будет находиться в той же комнате, где принимают гостей, и поэтому все домовладельцы, за исключением Парсела, возвели еще внутренние перегородки. Стены были прочно врыты в землю, в них вставили по два-три иллюминатора, круглых или квадратных, позаимствованных с "Блоссома". Эти окошки прекрасно защищали от ветра и дождя, но в хорошую погоду - а на острове почти неизменно стояла хорошая погода, - естественно, не давали такого вольного доступа свету и теплу, как раздвижные перегородки таитян. Все девять домиков были построены весьма добротно. Стенки сделали из дубовых бортов "Блоссома", до того крепких и прочных, что в них с трудом можно было вбить гвоздь. Но богатством фантазии строители похвастать не могли, и все домики получились на один лад. Кстати сказать, единообразие ничуть не смущало британцев, и один лишь Парсел рискнул на архитектурное новшество: вместо южной стены он устроил, как у таитян, раздвижную перегородку и продолжил крышу с таким расчетом, чтобы она выступала в виде навеса и позволяла наслаждаться горным пейзажем, не страшась палящих лучей. Когда навес был окончен, Парсел с радостью убедился, что жилище его приобрело более благородный вид именно потому, что он не побоялся сделать козырек, продолжавший линию крыши. Каждое утро, умывшись в пристройке, Парсел шел любоваться своим жильем. Сначала он поворачивался к дому спиной, шагал по единственной садовой Дорожке вплоть до зарослей ибиска - границы его владений - и тут круто поворачивался, чтобы порадоваться творению рук своих. В этот утренний час раздвижная стенка была открыта, готовясь принять первые косые лучи солнца, уже добиравшиеся до порога. Со своего наблюдательного пункта Парсел мог видеть Ивоа, хлопотавшую над завтраком. Он ждал, когда, закончив приготовления, Ивоа появится в проеме раздвижной стенки, как режиссер, выходящий на театральные подмостки, дабы обратиться к публике. Она издали поглядит на него и, улыбаясь, позовет нараспев, растягивая каждый слог: "А-да-мо! И-ди завтра-кать, А-да-мо!" Их разделяло всего двадцать шагов, они прекрасно видели друг друга, и, в сущности, звать Парсела, да еще так громко, не было никакой необходимости. Но таков уж был их утренний обряд. Парсел улыбался, глядел во все глаза на четкий силуэт Ивоа, слушал и отмалчивался. Тогда она снова заводила нежным ласкающим голосом: "А-да-мо! Иди завтра-кать! Ада-мо!" Она сильно выделяла слог "да" и заканчивала призыв высокой переливчатой нотой неповторимой прелести. Умиляясь и радуясь, Парсел откликался только на третий призыв и подымал руку в знак того, что слышит. На тяжелом дубовом столе, который смастерил танэ Ивоа, Парсела уже ждал расколотый кокосовый орех, манго, банан и ле- пешки из муки хлебного дерева, испеченные накануне в общей печи. Ивоа охотно подчинилась нелепому обычаю перитани садиться за стол, словно так уж необходимо или полезно принимать пищу на расстоянии семидесяти сантиметров от пола. Только в одном она оставалась непреклонной: никогда не обедала и не завтракала вместе с Адамо, а всегда после него. По таитянской вере (да и по христианской тоже) мужчина появился на свет первым, а женщина позже, как некое дополнение, призванное скрашивать одиночество мужчины. Но таитяне, наделенные более сильным воображением, чем иудеи, а возможно, просто бОльшим аппетитом, извлекли из этого мужского превосходства некую чисто кулинарную выгоду: муж должен принимать пищу прежде жены, а жена довольствоваться остатками. Окончив завтрак, Парсел вышел из дому, пересек Западный проспект и углубился в рощицу. И уже через минуту до его слуха долетели смех и пение. Он улыбнулся. Ваине вновь взялись за работу. Впервые на его глазах они трудились так усердно. Несколько хижин не были еще покрыты, и женщины плели маты для крыш. - Пришел один, без жены, - крикнула Итиа, заметив Адамо. - Хочешь найти себе другую? Ваине громко расхохотались, а Парсел улыбнулся. - Нет, я пришел пожелать вам доброго утра. - Добрый день, Адамо - тут же сказала Итиа. Парсел приблизился к женщинам. Его восхищала быстрота и четкость их движений. Они распределили меж