оизошло - наше паломничество, даже эта война, - все подстроено противоборствующими силами в Техно-Центре. - А что мы о нем знаем? - негромко спросил Дюре. - Ничего. - Консул швырнул камешком в изваяние слева от лестницы Сфинкса. - Если вдуматься, ровным счетом ничего. Дюре приподнялся, сел и принялся растирать себе лицо влажным платком. - Тем не менее цель Техно-Центра удивительно схожа с нашей. - И что это за цель? - спросил Сол, не переставая укачивать задремавшего младенца. - Познать Бога, - просто ответил священник. - Или, если это не удастся, создать его. - Прищурившись, он посмотрел в глубь долины. Тени юго-западных стен уже дотянулись до Гробниц и почти накрыли их. - Я был одним из защитников подобной идеи в нашей Церкви... - Я читал ваши трактаты о Святом Тейяре, - заметил Сол. - Вы блестяще доказываете необходимость эволюции к точке Омега - Божеству, не соскальзывая при этом в социнианскую ересь. - Какую-какую? - переспросил Консул. Отец Дюре слегка усмехнулся. - Социн - итальянский еретик шестнадцатого века от Рождества Христова [Фауст Социн (1539-1604) - один из основателей рационалистического направления в протестантизме, отличавшегося религиозным радикализмом; социниане считали Христа не Богом, а человеком, который указал путь к спасению и обрел божественные свойства после воскресения]. Был отлучен, потому что доказывал, что Бог - существо ограниченное, способное развиваться по мере того, как мир... Вселенная... усложняется. Я соскользнул в социнианскую ересь, Сол. То был первый из моих грехов. Вайнтрауб не отводил глаз от священника. - А последний? - Помимо гордыни? - спокойно отозвался Дюре. - Величайшим из моих грехов была фальсификация результатов семилетних раскопок на Армагасте. Я пытался установить связь между тамошними исчезнувшими Строителями Арок и протохристианским культом. Такой связи не существовало. Я подтасовал результаты. Итак, вся ирония в том, что величайшим из моих грехов, по крайней мере в глазах Церкви, является нарушение научной этики. Как ни странно, в эти критические для нее дни Церковь готова примириться с богословской ересью, но не терпит подложных научных протоколов. - Армагаст, наверное, похож на эти места? - Сол очертил полукругом долину, Гробницы и пустыню за скалами. Дюре огляделся вокруг, и глаза его на миг вспыхнули: - Пыль, камень, привкус смерти во рту - да. Но здесь куда более зловещая атмосфера. В долине что-то есть, и это что-то всеми силами противится неизбежной смерти. Консул рассмеялся. - Будем надеяться, что к этой категории относимся и мы. Я хочу перенести комлог вон туда, на седловину, и еще раз попытаться установить связь с кораблем. - Я с вами, - сказал Сол. - И я, - откликнулся отец Дюре, поднимаясь на ноги. Он пошатнулся, но отказался опереться на руку Вайнтрауба. Корабль не отвечал. А без корабля нечего и надеяться на мультисвязь с Бродягами, Сетью или вообще с кем-либо вне Гипериона. Обычные диапазоны тоже онемели. - А может, его уничтожили? - спросил Вайнтрауб у Консула. - Нет. Прием подтверждается, просто передатчик молчит. Гладстон все еще держит корабль в карантине. Прищурившись, Сол взглянул в глубь пустоши, где в горячем мареве дрожали горы. Несколькими километрами ближе вонзались в небосвод зубчатые руины Града Поэтов. - Ну, что ж, - сказал он наконец. - Может, оно и к лучшему. Обойдемся без бога из машины. При этих словах Поль Дюре вдруг разразился смехом, таким раскатистым и неудержимым, что даже закашлялся и был вынужден глотнуть воды. - Что вас так рассмешило? - удивился Консул. - Deus ex machina, "бог из машины"! То, о чем мы с вами говорили только что. Подозреваю, именно поэтому нас и собрали здесь. Бедняга Ленар и его "бог" в машине-крестоформе. Ламия с ее воскрешенным поэтом, запертым в петле Шрюна, - она ведь ищет машину, которая освободит ее собственного "бога". Вы, Сол, ожидаете черного "бога", дабы он наконец разрешил ужасную участь вашей дочери. И Техно-Центр, машинное отродье, тоже пытается создать своего бога. Консул поправил солнцезащитные очки. - Ну, а вы, отче? Дюре покачал головой. - Я? Наверное, жду, когда своего "бога" создаст самая большая машина из всех - Вселенная. Не знаю, возможно, я так возвеличил Святого Тейяра, потому что не нашел в современном мире следов живого Творца. Подобно разумам Техно-Центра, и я мечтаю построить то, чего не могу найти. Сол посмотрел в небо: - В таком случае какого "бога" ищут Бродяги? Ему ответил Консул. - Их одержимость Гиперионом не каприз. Они верят, что именно здесь родится новая надежда для человечества. - Нам пора, - сказал Сол, укрывая Рахиль от солнца. - Ламия и поэт должны вернуться к обеду. Но к обеду они не вернулись. Солнце уже стало клониться к закату, а их все еще не было. Каждый час Консул ходил к воротам долины и высматривал, не появились ли среди валунов и дюн две движущиеся точки. Тщетно. В который раз Консул пожалел, что у него нет электронного бинокля Кассада. Сумрак еще не до конца объял небо, а огненные вспышки в зените уже возвестили о возобновлении космической битвы. Трое мужчин, устроившись на ступеньке перед входом в Сфинкс, наблюдали за страшным фейерверком: медленно набухали и лопались белые шары, распускались тускло-багровые бутоны, внезапно прорезали небо зеленые и оранжевые молнии, после которых перед глазами долго плавали огненные круги. - Как вы думаете, кто побеждает? - спросил Сол. - Неважно, - ответил Консул, не поднимая глаз. - Вам не кажется, что на ночь лучше уйти из Сфинкса, подождать наших у какой-нибудь другой Гробницы? - Мне нельзя уходить от Сфинкса, - сказал ученый. - А вы поступайте, как вам удобнее. Дюре коснулся щеки ребенка. Малышка теребила губами соску, и нежная щечка терлась о палец священника. - Сколько ей, Сол? - Два дня. По времени Гипериона она родилась... родиться минут через пятнадцать после захода солнца на этой широте. - Схожу взгляну в последний раз, - объявил Консул. - Потом разведем костер - надо же дать знать им, где мы. Консул уже спустился к тропе, когда Вайнтрауб внезапно вскочил и указал рукой - но не туда, где в последних лучах солнца светились ворота долины и откуда должны были появиться Ламия и Силен, а в противоположную, сторону. Консул замер. В следующую секунду он извлек из кармана маленький нейростаннер, врученный ему Кассадом несколько дней назад. Поскольку Ламия и Кассад отсутствовали, это было их единственное оружие. - Видите? - прошептал Сол. В сумраке за слабо светящейся Нефритовой Гробницей двигалась какая-то фигура. Недостаточно большая и быстрая, чтобы оказаться Шрайком, да и двигалась она как-то странно: медленно, то и дело замирая, шатаясь из стороны в сторону. Отец Дюре быстро оглянулся на ворота долины и вновь уставился на нее. - Силен не мог попасть в долину оттуда? - Разве что спрыгнул со стены ущелья, - прошептал Консул. - Или сделал крюк на восемь километров к северо-востоку. К тому же Силен пониже. Незнакомец снова остановился, пошатнулся - и упал. Теперь он был неотличим от бесчисленных камней долины. - Пошли, - приказал Консул. Они шли - не бежали. Спускавшийся первым Консул держал в вытянутой руке станнер, установленный на двадцать метров, сознавая, что на таком расстоянии от него мало проку. Отец Дюре, взявший у Сола ребенка, шел за ним следом, а ученый тем временем искал подходящий камень. - Давид и Голиаф? - пошутил Дюре, когда Сол догнал их, на ходу вкладывая камень размером с ладонь в пращу, которую вырезал днем из фибропластового мешка. Загорелое лицо ученого еще больше потемнело: - Похоже на то. Давайте я заберу Рахиль. - Мне нравится нести ее. К тому же, если предстоит драка, лучше, чтобы у вас обоих руки были свободны. Сол, кивнув, поравнялся с Консулом. Священник с ребенком на руках замыкал шествие. Когда до незнакомца осталось метров пятнадцать, они разглядели, что это - мужчина, одетый в грубую рясу, очень высокий и что он лежит ничком на песке. - Оставайтесь здесь, - бросил Консул и побежал к нему. Перевернув тело, он сунул станнер в карман и вытащил из-за пояса бутылку с водой. Ноги сами понесли Сола вперед, голова у него шла кругом, колени подгибались. Дюре брел позади. Войдя в крут света от ручного фонарика Консула, священник увидел, как Сол сдернул с упавшего капюшон. Открылось лицо - длинное, азиатское, искаженное странной гримасой. Нефритовая Гробница бросала на него зеленоватые отблески. - Тамплиер, - пробормотал Дюре, недоумевая, откуда здесь взялся последователь Мюира. - Это Истинный Глас Древа, - сказал Консул. - Наш исчезнувший спутник... Хет Мастин. 21 Всю вторую половину дня Мартин Силен работал над своей поэмой, и только наступившая ночь заставила его отложить перо. Придя в город, он обнаружил, что его кабинет разгромлен, антикварный стол исчез. Время не пощадило дворца Печального Короля Билли - окна были выбиты, по выцветшим коврам, стоившим когда-то целое состояние, кочевали миниатюрные дюны, под руинами поселились крысы и скальные угри. В башнях вместо придворных уютно устроились голуби и одичавшие охотничьи птицы. В конце-концов поэт вернулся в накрытую гигантским куполом столовую Дома Искусств, примостился у низкого столика и начал писать. На выщербленных плитах лежал толстый слой пыли, проломы в куполе заплели красные пустынные вьюнки, но Силен ничего не замечал, с головой уйдя в работу над "Песнями". В поэме рассказывалось о свержении титанов их собственными отпрысками, олимпийскими богами. Силен описывал великую битву, разразившуюся после того, как титаны отказались сойти со сцены. Бурлили моря - то Океан сражался с узурпатором-Нептуном, гасли звезды - Гиперион бился с Аполлоном за власть над светом, сам космос содрогался - то Сатурн защищал от Юпитера свой престол. Нет, то была не просто смена одного пантеона божеств другим - кончался золотой век и наступали смутные времена, сулящие ужас и гибель всем смертным. Аллегорический смысл "Песней Гипериона" был кристально ясен: в титанах легко угадывались герои недолгой эпохи освоения человечеством галактики, олимпийцами-узурпаторами были, конечно же, ИскИны Техно-Центра, а ареной битвы - знакомые континенты, моря и воздушные океаны планет Сети. И здесь же чудовищный Дис, сын Сатурна, жаждущий занять трон Юпитера, охотился за своими жертвами, унося и богов, и смертных. В "Песнях" рассказывали и об отношениях между творцами и их творениями - о любви родителей к детям, художников к своим произведениям, всех творцов к тому, что они сотворили. Поэма прославляла любовь и верность, не скатываясь в нигилизм, проводниками которого из века в век остаются властолюбие, людские амбиции и интеллектуальная спесь. Мартин Силен работал над своей поэмой больше двух стандартных веков. Самые удачные его строки родились именно здесь, в этих декорациях, - покинутый город, ветры пустыни, завывающие за спиной, как зловещий хор из греческой трагедии, постоянный страх перед внезапным появлением Шрайка. Спасая жизнь, Силен когда-то ушел отсюда и, покинув свою музу, тем самым обрек свое перо на молчание. А теперь, снова взявшись за работу, идя по верному следу, этому идеальному проводнику, знакомому лишь настоящим художникам, он чувствовал, что возвращается к жизни. Сосуды расширились, легкие задышали глубже - он буквально упивался богатством красок и чистотой воздуха. Поэт наслаждался каждым росчерком старинного пера на пергаменте, кипа исписанных страниц громоздилась на круглом столе, вместо пресс-папье придавленная обломками камней, стихи снова текли свободно, бессмертие приближалось с каждой строфой, с каждой строкой. Силен уже подошел к самой увлекательной и трудной части поэмы - сценам, где война уже перевернула вверх дном тысячи ландшафтов, обратила в прах целые цивилизации и представители Титанов просят перемирия для встречи и переговоров с угрюмыми героями-олимпийцами. На широкую арену его воображения выступили Сатурн, Гиперион, Кой, Иапет, Океан, Бриарей, Мимас, Порфирион, Энцелад, Рет и их могучие сестры-титаниды: Тефия, Феба, Тейя и Климена. И вот они стоят лицом к лицу с меланхоличными Юпитером, Аполлоном и иже с ними. Мартину неведомо, чем кончится наиэпичнейшая из всех эпопей. Его жизнь теперь подчинена лишь одной цели - дописать поэму... и так на протяжении десятилетий. Развеялись юношеские мечты о славе и богатстве, которыми Слово должно было наградить его за верную службу. Слава и богатство когда-то сами текли ему в руки и едва не убили его - убили его музу. Он давно знал, что "Песни" - лучшее литературное произведение эпохи, и сейчас просил лишь одного - возможности завершить их, самому узнать конец, облечь каждую строфу, каждую строку, _к_а_ж_д_о_е _с_л_о_в_о_ в самую утонченную, ясную и прекрасную форму, какая только возможна. Теперь он писал как в лихорадке, почти обезумев, одержимый желанием завершить то, что считал обреченным на незавершенность. Слова и фразы послушно слетали с древнего пера на такую же древнюю бумагу; строфы возникали без всяких усилий с его стороны, каждая песнь находила свой голос, и каждая была безупречна: не нужно было перечитывать их или останавливаться, ожидая вдохновения. Картина за картиной развертывались поразительно быстро, ошеломляя мощью и красотой. Под белым флагом сходятся лицом к лицу Сатурн и узурпатор его престола Юпитер, разделенные, как условлено, мраморной глыбой. Их диалог величав и прост, их аргументы и рассуждения о войне и мире - самая великолепная полемика со времен "Мелийского диалога" Фукидида. ["Мелийский диалог" - изложение Фукидидом в его "Истории" переговоров послов афинян с советом осажденной Мелы, спартанской колонии; основное место в нем занимает тема "божественной справедливости и природного права сильного на власть - вопросы достижения и сохранения гегемонии, войны как орудия гегемонистской политики, отношений державного полиса с его союзниками и подданными, наконец, борьбы политических группировок внутри государств"]. Но внезапно в поэму врывается что-то совершенно новое и непонятное, не предусмотренное планами, которые Силен составлял во время многочасовых бдений в ожидании вдохновения. Оба повелителя богов говорят о своем страхе перед каким-то третьим узурпатором, некоей ужасной внешней силой, угрожающей миру в обоих царствах. Изумленный Силен видит, как герои, сотворенные им ценой стольких усилий, вырываются из-под его власти и пожимают друг другу руки над мраморной глыбой, заключая союз против... Против кого? Силен останавливается, перо замирает в руке; он вдруг осознает, что почти не видит бумаги. Какое-то время он писал в полумраке, а теперь его обступила полная тьма. Силен приходит в себя и вновь открывает двери сознания, впуская мир. Так возвращаются чувства после оргазма, только нисхождение художника к обычной жизни куда болезненнее. Он - или она - спускается в облаках славы, но эти облака быстро рассеиваются в потоке повседневной суеты. Силен огляделся по сторонам. В большом обеденном зале темно, только наверху, в затянутых плющом проломах, сияют звезды да вспыхивают время от времени отблески далеких взрывов. Вокруг - смутные призраки столов, парящие на фоне чернильного мрака далеких стен, сочащегося сквозь кружево оплетших их пустынных вьюнков. За дверями обеденного зала вечерний ветер завывает на разные голоса, все громче и громче. Каждая трещина в прогнувшихся стропилах, каждая дыра в куполе ведет свою сольную партию - контральто, сопрано, снова контральто... Поэт вздохнул. В его рюкзаке нет фонаря. Только "Песни" и вода. Желудок сводит голод. Где эта проклятая Ламия Брон? Но, едва вспомнив о ней, Силен обрадовался тому, что женщина не вернулась. Ему нужно побыть одному и закончить поэму... При нынешних темпах это займет не больше дня и, может быть, кусочка ночи. Еще несколько часов, и труд его жизни будет завершен. И тогда он сможет отдохнуть, насладиться прелестью повседневных мелочей, все эти годы вызывавших досаду, мешавших работе, которая все не кончалась. Мартин Силен снова вздохнул и начал укладывать рукопись в рюкзак. Нужно найти какой-нибудь светильник... развести огонь, даже если для этого придется спалить все бесценные гобелены Печального Короля Билли. Или выйти наружу и писать при свете сполохов космической битвы. Силен взял последние несколько страниц и перо и оглянулся в поисках двери. Он был не один в темном зале. "Ламия", - подумал Силен с облегчением и разочарованием. Но то была не Ламия. Силен сразу же заметил несоответствия: слишком массивное тело и слишком длинные ноги, отблески звездного света на панцире и колючках, тени от лишней пары рук, и, главное, рубиновое свечение адских кристаллов на месте глаз. Он со стоном плюхнулся на скамью. - Не сейчас! - вскричал поэт. - Изыди! Будь прокляты твои окаянные глаза! Высокая тень придвинулась, неслышно ступая по ледяному полу. По небу побежала кроваво-красная рябь, и Силен увидел блеснувшие в темноте шипы, лезвия и мотки колючей проволоки. - Нет! - прошептал он. - Я не хочу! Оставь меня в покое! Шрайк приблизился еще на шаг. Рука Силена дернулась, схватила перо и написала поперек пустого нижнего поля последней страницы: "ВРЕМЯ ПРИШЛО, МАРТИН". Он смотрел на написанное, стараясь преодолеть приступ идиотского смеха. Насколько ему было известно, Шрайк никогда ни с кем не общался... Разве что на двуедином языке боли и смерти. - Нет! - крикнул Силен снова. - У меня работа! Забери другого, будь ты проклят! Шрайк сделал еще шаг. Бесшумные плазменные взрывы раскалывали небо, и по ртутной груди и рукам Существа пробегали желтые и красные блики - словно струи краски. Рука Мартина Силена, дернувшись, начертала поверх написанного: "ТВОЕ ВРЕМЯ ПРИШЛО, МАРТИН". Силен прижал рукопись к груди, подхватив со стола последние страницы, чтобы на них ничего нельзя было написать. Оскалившись, он глядел на призрака, между тем как его рука выводила на пустой столешнице: "ТЫ БЫЛ ГОТОВ ПОМЕНЯТЬСЯ МЕСТАМИ С ТВОИМ ПОКРОВИТЕЛЕМ". - Не сейчас! - взмолился поэт. - Билли мертв! Позволь мне сначала закончить! Пожалуйста! - Впервые в жизни Мартин Силен о чем-то просил. И не просто просил - умолял: - Пожалуйста, ну пожалуйста! Дай мне закончить! Еще шаг. Шрайк стоял так близко, что его бесформенное туловище загородило звездный свет, и тень от него упала на человека. "НЕТ", - написали пальцы Мартина Силена, и перо выпало из них: Шрайк протянул одну из своих бесконечно длинных рук и бесконечно острые лезвия пронзили запястья поэта. Мартин Силен кричал, когда Шрайк волок его по обеденному залу. Он кричал, когда увидел под собой дюны, услышал шорох песка и увидел поднимающееся из долины дерево. Гигантское дерево было больше долины, выше гор, через которые перевалили паломники; его верхние ветви, казалось, уходили в космос. Снизу доверху оно отливало сталью и хромом, а его ветви были усеяны шипами и иглами. В красном свете гаснущего неба Силен разглядел, что на этих шипах корчатся и извиваются люди - тысячи, десятки тысяч. Преодолевая немыслимую боль, он напряг глаза - и узнал некоторых. То были именно тела, а не души или какие-то там абстракции. И они, безусловно, страдали, но смерть не приходила, чтобы избавить их от мук. "ТАК НУЖНО", - написала рука Силена на твердой, холодной груди Шрайка. С металла на песок закапала кровь. - Нет! - захрипел поэт и принялся колотить кулаками по клинкам-скальпелям и колючей проволоке. Он вырывался и извивался, даже когда хромированный монстр прижал его к себе еще плотнее, нанизывая на свои клинки, как энтомолог - бабочку. Но Силен обезумел не от боли. Его жгла адская мука непоправимой утраты. Он ведь почти закончил "Песни"! Почти закончил! - Нет! - Мартин Силен рванулся из последних сил, так что во все стороны полетели кровавые брызги, и принялся выкрикивать ругательства. Но Шрайк уже нес его к дереву. Почти минуту эхо металось по мертвому городу, становясь все слабее и слабее, и наконец замерло. Наступила тишина, нарушаемая лишь хлопаньем крыльев: это голуби, покружившись в небе, вновь ныряли в трещины куполов и башен. Подул ветер, взметнув хрупкие листья на дне пересохших фонтанов. Найдя отверстие в куполе, он проник внутрь, и медленный вихрь закружил исписанные страницы. Некоторые вырвались на волю и полетели над тихими дворами, пустыми улочками и обвалившимися акведуками. Вскоре ветер стих, и в Граде Поэтов вновь воцарился мертвый покой. 22 Четырехчасовая прогулка обернулась для Ламии Брон сплошным кошмаром, растянувшимся на целые десять часов. Сначала их занесло в мертвый город, где пришлось разбираться с Силеном. Она не хотела оставлять его там одного, не хотелось и тащить его с собой или возвращаться к Гробницам. В результате крюк вдоль хребта обошелся ей в час потерянного времени. Дюнам и каменистым пустошам, казалось, не будет конца. Когда Ламия достигла подножия гор, уже вечерело, и Башня была окутана сумраком. Сорок часов назад она без особых усилий сбежала по шестьсот шестьдесят одной ступеньке лестницы Башни. Подъем стал испытанием даже для ее мускулов, закаленных гравитацией Лузуса. По мере того как Ламия забиралась выше, воздух становился прохладнее, вид на окрестности - живописнее, и наконец на высоте четырехсот метров ее взгляду открылась Долина Гробниц Времени. Правда, отсюда была видна только верхушка Хрустального Монолита - едва различимая искорка, то появлявшаяся, то вновь исчезавшая в туманной дымке. Один раз Ламия даже остановилась проверить, не световые ли это сигналы, но мерцание было хаотичным - скорее всего какая-нибудь панель на изуродованном фасаде Монолита качалась на ветру, отражая солнечные лучи. Перед последней сотней ступеней Ламия наудачу включила свой комлог. Общие каналы тут же оглушили ее обычной какофонией помех - возможно, виной тому были приливы времени, нарушавшие радиосвязь в районе Долины. Сейчас пригодился бы лазерный передатчик - древний комлог Консула был снабжен именно лазерным ретранслятором... но комлог Консула остался, естественно, у него, а второй комм-лазер исчез вместе с Кассадом. Пожав плечами, Ламия преодолела последние ступеньки. Башню Хроноса построили андроиды Печального Короля Билли. Несмотря на облик и название. Башня никогда не использовалась как крепость. По замыслу короля, она должна была служить гостиницей, санаторием и местом летнего отдыха для людей искусства. После эвакуации Града Поэтов Башня опустела более чем на сто лет, посещаемая лишь самыми отчаянными искателями приключений. Когда страх перед Шрайком немного рассеялся, Башню вновь обжили туристы и паломники, и в конце концов церковь Шрайка сделала посещение ее обязательным для участников ежегодного паломничества. Поговаривали, что в потаенных комнатах - глубоко в толще горы или на верхних ярусах неприступных бастионов - происходили черные мессы и совершались пышные жертвоприношения существу, которого почитатели Шрайка именовали Аватарой. Близящееся открытие Гробниц и непредсказуемое поведение темпоральных приливов заставили власти эвакуировать жителей северных районов Эквы. Башня Хроноса снова замерла. Такой ее и увидела Ламия Брон. Солнце еще заливало светом пустыню и мертвый город, но Башня уже погрузилась во мрак. Ламия добралась до нижней террасы, передохнула минутку, вытащила из самого маленького рюкзака фонарик и вошла в лабиринт. В коридорах было темно. Во время их ночевки здесь двое суток назад Кассад, сходив на разведку, объявил, что все источники энергии уничтожены - солнечные преобразователи разбиты, термоядерные батареи расплющены и даже от аварийных аккумуляторов остались одни обломки. Ламия много раз вспоминала об этом, когда преодолевала шестьсот шестьдесят одну ступень, зло косясь на кабины подъемника, застывшие на ржавых вертикальных направляющих. В больших залах ничего не изменилось: всюду виднелись засохшие остатки прерванных пиршеств и следы панического бегства. Трупов не было, но бурые потеки на каменных стенах наводили на мысль, что пару недель назад здесь происходила настоящая бойня. Ламия, не обращая внимания на усталость и хаос, царящий вокруг, поднялась в кладовку, где они ночевали. По дороге она спугнула стаю предвестников - отвратительных черных птиц с почти человеческими головами, которые обосновались в большой столовой. Лестницы здесь были до нелепости узкими. Тусклый свет сочился сквозь цветные витражи, бросая на стены причудливые отблески. Там, где стекла были разбиты или вообще выбиты, в окна заглядывали горгульи, точно окаменевшие по мановению волшебной палочки чудовища. Ветер, налетевший со снежных вершин Уздечки, заставил Ламию поежиться, и сразу же зачесалась обгоревшая на солнце кожа. Рюкзаки и снаряжение были там, где паломники их оставили, - в маленькой кладовке над центральным залом. Ламия удостоверилась, что в некоторых коробках и ящиках еще есть нетронутые рационы и вышла на балкончик, где Ленар Хойт играл на своей балалайке всего несколько часов назад, показавшихся вечностью. Тени от высоких вершин протянулись по песку на несколько километров, почти добравшись до мертвого города. Долина Гробниц Времени и гористые пустоши за нею все еще нежились в закатных розовых лучах, валуны и низкие скалы отбрасывали фантастические тени. Ламия не могла разглядеть Гробниц из такой дали - только Монолит порой отсвечивал белой искоркой. Она снова попробовала включить комлог и тут же выругалась: из динамика неслась все та же какофония; затем она вернулась в кладовку - отобрать и уложить припасы. Ламия взяла четыре пайковых набора, закатанных в пенолит и закрытых сверху фибропластом. Вода была им всего нужнее, и вода в Башне была: желоба, по которым она подавалась с горных ледников, выдержали все испытания. Ламия, наполнив принесенные с собой бутылки, принялась искать пустую посуду, проклиная лентяя Силена - старик вполне мог дотащить полдюжины бутылок с драгоценной влагой. Уже собираясь уходить, она услышала какой-то шум. Он доносился из зала, расположенного между ней и лестницей. Ламия навьючила на себя все рюкзаки, вытащила из-за пояса отцовский пистолет и медленно двинулась вперед. В зале было пусто. Черные предвестники больше не, прилетали. Ветер шевелил тяжелые гобелены, и они реяли над грудами объедков, как истлевшие знамена. У противоположной стены вращалось огромное изваяние Шрайка из хрома и стали. Ламия осторожно пересекла зал, все время поворачиваясь - так, чтобы за ее спиной не оставался один и тот же темный угол. Вдруг она окаменела: душераздирающий вопль рассек тишину. Завывание перешло чуть ли не в ультразвук, став почти неслышным. Ламия стиснула зубы, сжимающие рукоять пистолета пальцы побелели. Внезапно вой оборвался - словно луч проигрывателя соскользнул с диска. Ламия поняла, откуда он исходил. За банкетным столом позади бюста, под шестью большими витражами, которые тускло подсвечивал закат, виднелась маленькая дверца. Звук сопровождался эхом, - видимо он донесся из какого-то погреба или темницы далеко внизу. Ламия Брон была любопытна. В сущности, вся ее жизнь была борьбой с выходящим за разумные рамки любопытством, которое и заставило ее избрать устаревшую, но порой столь увлекательную профессию частного сыщика. Из-за своего длинного носа она не раз попадала в глупое положение и даже в беду. Хотя случалось и так, что любопытство помогало ей узнать нечто, скрытое от всех. Но тут оно было совершенно излишне. Она пришла сюда за жизненно необходимым - за пищей и водой. Больше никто из паломников прийти сюда не мог. Те три старика не угнались бы за ней даже с учетом ее крюка к мертвому городу. И она должна принести им воду и пищу, остальное не ее забота. "Кассад?" - предположила Ламия, но тут же отбросила эту мысль. Вой не мог вырваться из горла полковника. Держа пистолет наготове, Ламия попятилась от дверцы, нашла ступени, ведущие к основным ярусам, и начала осторожно спускаться, двигаясь как можно тише, насколько позволял семидесятикилограммовый груз и больше десятка бутылок. В темном стекле на нижнем этаже она мельком увидела свое отражение - приземистое, пошатывающееся чучело с пистолетом в руках, крутящее головой по сторонам. На спине горбом выпирали рюкзаки, на широких ремнях позвякивали бутылки и фляги. Зрелище не рассмешило Ламию. Оказавшись на террасе, она с облегчением вдохнула прохладный, разреженный воздух. Фонарик можно было не включать - вечернее небо, усеянное низкими облаками, проливало на мир розовый и янтарный свет, освещая Башню и предгорья. Она помчалась вниз по крутой лестнице, перешагивая через две ступеньки, но уже на середине крутого спуска мышцы ее сильных ног заныли, и она сбавила шаг. Пистолет она по-прежнему держала наготове - на случай, если кто-нибудь погонится за ней или выскочит из расщелины между скал. Достигнув нижней площадки, Ламия сделала по инерции еще несколько шагов, а потом оглянулась на башни и террасы, громоздящиеся позади, на пятисотметровой высоте... ...на нее стремительно неслись камни. И не только камни. Горгульи, сброшенные со своих древних насестов, летели рядом с валунами, дьявольски ухмыляясь в сумрачном свете. Ламия бросилась бежать - но тяжелая и неудобная ноша мешала ей. Она вмиг сообразила, что от каменной лавины ей не уйти, и, резко свернув в сторону, втиснулась в щель между двумя огромными валунами. Рюкзаки тут же застряли, и Ламия принялась выпутываться из своей упряжи. В этот момент раздался невероятный грохот: первые камни заколотили по скалам, обдав ее тучей гранитной крошки. Наконец кожаные и фибропластовые ремни лопнули, и она тут же вползла под валуны, втащив за собой рюкзаки и бутылки. Обидно было бы потерять их после стольких трудов. Чудовищный каменный град грохотал над миром. Разбитая голова мраморного гоблина прокатилась мимо и, врезавшись в небольшую глыбу рядом с Ламией, раздробила ее вдребезги. В воздухе потемнело от бесчисленных каменных ядер. По валунам над ее головой оглушающе барабанили булыжники. Еще несколько секунд, и камнепад прекратился - так же внезапно, как начался, и теперь слышался только перестук летящих под гору каменных обломков. Ламия потянулась к одному из рюкзаков - затолкать его подальше, и туг камешек размером с ее комлог, срикошетив от скалы, влетел в ее укрытие. Дважды отскочив от стен пещерки, он ударил Ламию в висок. Ламия пришла в себя от собственного стона. Голова раскалывалась. Снаружи уже стемнело, но сквозь щель между глыбами просачивались отблески далекой битвы. Она поднесла пальцы к виску и тут же отдернула их: на щеке и шее запеклась кровь. Выбравшись из расщелины, Ламия сделала несколько неуверенных шагов, споткнулась и села на первый попавшийся валун, борясь с приступом тошноты. Рюкзаки оказались целы, только одна бутылка с водой разбилась. Пистолет она нашла там же, где уронила, - на пятачке, свободном от каменного мусора. Скалы вокруг были покрыты выбоинами и трещинами - следами пронесшейся по ним каменной лавины. Ламия взглянула на циферблат. Оказалось, она пролежала без сознания почти час, и никто не утащил ее и не перерезал ей глотку. Посмотрев напоследок вверх, где прятались во тьме башенки и балконы Хроноса, она взвалила на плечи свою ношу и торопливо зашагала вниз по едва различимой каменистой тропе. Когда Ламия наконец добралась до окраины мертвого города, Силена (как, впрочем, она и ожидала) там не было. Правда, она надеялась, что поэту просто надоело ждать и он решил в одиночку пройти несколько километров, отделяющих город от долины. Поборов искушение снять рюкзаки и фляги и немного отдохнуть, Ламия отправилась на поиски. С пистолетом в руках она ступила на улицы мертвого города, выбирая дорогу при вспышках космической битвы. Но на ее крики отвечало только эхо, да еще сотни незнакомых ей маленьких птиц снялись с гнезд, взмахивая белевшими в темноте крыльями. Ламия обошла нижние этажи старого королевского дворца, покричала на лестницах, даже выстрелила разок в воздух, но Силен не отзывался. Выкрикивая его имя, Ламия брела мимо стен, густо заросших ползучими растениями, заглядывала во дворики, но нигде не находила ни малейших следов его пребывания. В одном из дворов она увидела фонтан, напомнивший ей рассказ поэта о ночи, когда Шрайк унес Печального Короля Билли, но фонтанов в городе было много - поди, узнай, тот ли это. Ламия заглянула и в обеденный зал под разбитым куполом, но помещение было погружено во тьму. Позади нее раздался шум. Ламия мгновенно обернулась, но то был всего лишь старинный лист древней бумаги, прошуршавший по изразцовым плиткам... Вздохнув, она направилась к выходу. Шагалось легко, несмотря на усталость после многодневной бессонницы. На вызовы, которые Ламия посылала по комлогу, никто не отвечал, но она не удивилась, ибо давно ощущала наплывы непонятных воспоминаний - предвестье темпорального прилива. Если Силен и проходил здесь несколько часов назад, вечерний ветер стер все следы. Гробницы снова светились. Ламия заметила отблески на скалах, еще не дойдя до широкой седловины у спуска в долину. По сравнению с безмолвной огненной бурей в небесах - сущая ерунда, но это бледное пламя производило странное впечатление: казалось, из Гробниц вытекает накопленная за долгий день энергия. Прокричав у ворот долины, чтобы предупредить Сола и остальных паломников о своем возвращении, Ламия начала спускаться. От помощи она тоже не отказалась бы - даже на последних ста метрах. Ремни натерли плечи, и там, где они врезались в тело, рубашка намокла от крови. Но никто ей не ответил. На подгибающихся ногах Ламия кое-как поднялась по ступеням Сфинкса, и сбросив ношу на широкое каменное крыльцо, достала фонарик. Темно. В помещении, где они спали, на полу валялись одеяла и рюкзаки. Ламия крикнула, подождала, пока утихнет эхо, и вновь обвела лучом фонаря стены. Здесь ничего не изменилось. Хотя нет. Она закрыла глаза и стала перебирать в памяти детали сегодняшнего утра. Куб Мебиуса! Таинственный силовой контейнер, забытый или брошенный Хетом Мастином в ветровозе, исчез. Пожав плечами, Ламия направилась к выходу. Шрайк ждал. Он стоял прямо в дверях, нависая над ней, как башня. Ламия тут же попятилась, еле удержавшись от вскрика. Пистолет в руке показался ей маленьким и бесполезным. Фонарик сам собой упал на каменный пол. Существо склонило голову набок. Из многогранных глаз струился пульсирующий красный свет, и по лезвиям клинков, из которых состояло его тело, пробегали кровавые блики. - Слушай меня, сволочь, - четко выговаривая слова, произнесла Ламия. - Где они? Что ты сделал с Солом и ребенком? Где остальные? Существо склонило голову на другую сторону. Лицо Шрайка было настолько необычным, что Ламия не могла расшифровать его выражения. Поза внушала угрозу. Стальные пальцы-скальпели клацнули и раскрылись, и тогда Ламия четырежды выстрелила. Тяжелые 16-миллиметровые пули громко ударились о металл и с визгом унеслись в ночную темень. - Я не собираюсь умирать, понял, мудак железный? - пробормотала Ламия, прицелилась и выпустила еще двенадцать пуль, ни разу не промахнувшись. Брызнули искры. Шрайк вскинул голову, как бы прислушиваясь. Затем исчез. Ламия ошарашенно попятилась и резко обернулась. Никого. Дно долины поблескивало в свете звезд, огненная буря в небесах утихла. На песок легли чернильно-черные тени. Даже ветер утих. Она подошла к своим рюкзакам и села на самый большой из них, пытаясь унять сердцебиение. Ее удивила собственная реакция: она не испугалась... ну, не так чтобы очень. Но разве объяснишь это адреналину в собственной крови? Все еще держа в руке пистолет, в котором оставалось штук шесть пуль и почти половина пирозаряда, она взяла бутылку с водой и сделала большой глоток. Рядом появился Шрайк. Мгновенно, беззвучно. Бутылка полетела наземь. Ламия попыталась навести на Шрайка пистолет и увернуться от удара. С тем же успехом она могла и вовсе не двигаться. Шрайк вытянул правую руку, и на свету сверкнули пальцелезвия длиной со штопальную иглу. Один из них скользнул к уху Ламии и, царапнув черепную кость, легко вошел в мозг. Ламия ощутила только, как в голову льется мертвящий, чужой холод. 23 Полковник Кассад шагнул в портал, ожидая чего-то невероятного, но этим невероятным оказался давно знакомый и привычный безумный танец войны. Монета была уже здесь. Шрайк шел сзади, как конвоир, вонзив пальцелезвия в плечо полковника. Преодолев щекочущую энергозавесу, Кассад оказался рядом с Монетой. Шрайк исчез. Кассад сразу узнал место - тот же вид открывался с вершины невысокой горы, в которой два века назад по воле Печального Короля Билли был высечен его портрет. Ровная площадка наверху была пуста, если не считать дымящихся обломков противоракетной батареи. По особому блеску гранита и все еще пузырящемуся металлу Кассад догадался, что батарея поражена с орбиты. Монета сделала несколько шагов и застыла на краю обрыва, под которым пятьюдесятью метрами ниже выступала массивная бровь Печального Короля Билли. Кассад подошел к ней и встал рядом. Одного взгляда на речную долину, город и возвышенность с космопортом в десяти километрах к западу было достаточно, чтобы понять все. Столица Гипериона горела. Джектаун представлял собой огненное море. Сотни пожаров поменьше испещрили предместья и вытянулись вдоль ведущего к космопорту шоссе, словно сигнальные костры. Пылала даже река Хулай - у верхних причалов и доков по ее поверхности разлилась горящая нефть. Над пламенем возвышался шпиль древней церкви. Кассад тут же подумал о "Цицероне", но не смог отыскать бара за сплошной завесой дыма и огня. Холмы и долина представляли собой сплошную шевелящуюся массу - точно муравейник, раскиданный пинком гигантского сапога. Шоссе запрудили многотысячные толпы спасающихся бегством, и эта людская река медленно катила свои воды мимо горящих берегов. От лазерной и артиллерийской канонады горизонт и низкие облака охватило зарево. Каждые несколько минут из клубов дыма вокруг космопорта или со стороны лесистых холмов на севере и юге появлялся какой-нибудь летательный аппарат - боевой скиммер или космокатер; воздух моментально прорезали снопы лазерных лучей, и машина тут же падала, окутанная черно-оранжевым облаком. Суда-амфибии сновали по реке как водомерки, маневрируя между горящими обломками лодок, барж и таких же амфибий. Кассад заметил, что единственный шоссейный мост в городе разрушен - горели даже его бетонные и каменные опоры. В дыму сверкали лучи боевых лазеров и адских плетей; с бешеной скоростью проносились искры противопехотных ракет, оставляя за собой следы из бурлящего перегретого воздуха. Внезапно вблизи космопорта что-то взорвалось, и в небо начало подниматься гигантское грибовидное облако. "Нет, взрыв не ядерный", - подумал Кассад. "Не ядерный", - подтвердила, не разжимая губ, Монета. Пленка, защищавшая его лицо, действовала как ночной визор боевого скафандра, но во много раз эффективнее. Стоило Кассаду вглядеться в холм, возвышавшийся за рекой, в пяти километрах к северо-западу, как тот мгновенно приблизился. Морпехи ВКС занимали позиции на его склон