овков по голубым проливам через Отмели. На севере из-за горизонта появляются первые острова Экваториального Архипелага - зеленые точки, словно приклеенные к вечернему небу. Сири дотрагивается до его плеча и указывает на запад. Островки горят, идут ко дну, их килевые корни корчатся от боли. Кому они навредили? Пастухи-дельфины исчезли. С неба льется огонь - то на Мауи обрушились космические мегавольтные стрелы, от которых кипит воздух, а на сетчатке остаются голубовато-серые шрамы. Подводные взрывы озаряют океаны страшным светом, выбрасывают на поверхность тысячи рыб и хрупких морских обитателей, которые извиваются потом в долгой агонии. - Почему? - спрашивает бабушка Сири, но ее голос - тихий шепот ребенка. Консул пытается ответить ей, но не может. Его душат слезы. Он тянется к ее руке, но Сири уже нет рядом, и чувство, что ее вообще _н_е_т _н_а с_в_е_т_е_ и ему не удастся искупить свои грехи, причиняет такую боль, что становится нечем дышать, перехватывает горло. Тут ему становится ясно, что не тоска, а дым обжигает глаза и легкие: горит Семейный Остров. Неверными шагами он идет вперед в пепельной мгле и ощупью ищет кого-то, кто возьмет его за руку и успокоит. Его ладонь встречается с чьей-то рукой. Но это не Сири. Рука невообразимо твердая. Пальцы - ножи. Консул проснулся, хватая ртом воздух. Кругом темнота. Он проспал по меньшей мере часов семь. Выпутавшись из веревки, он сел и взглянул на светящийся дисплей комлога. Двенадцать часов. Он проспал двенадцать часов! Каждая жилка в его теле заныла, когда он свесился с ковра и вгляделся в темноту. Высота полета была прежней - сорок метров, но вот куда его занесло - загадка. Под ним проплывали невысокие холмы. До некоторых было буквально рукой подать: он мог даже разглядеть на склонах заросли оранжевой травы и каких-то бурых мочалок. Стало быть, пока он спал, ковер миновал южный берег Травяного моря и проскочил мимо Эджа и пристани на реке Хулай, у которой пришвартован "Бенарес". Компаса у Консула не было - на Гиперионе компасы бесполезны, - а в функции комлога инерционное определение направления не входило. Дорогу на юго-запад, в Китс, должна была указывать Хулай - он собирался пройти в обратном направлении весь трудный путь паломников, отклоняясь от реки только там, где она выделывает петли. Но вышло по-другому - он заблудился. Консул посадил коврик на первый попавшийся холм, еле разогнув ноги, сошел на твердую почву и отключил левитаторы. Он знал, что заряд в них израсходован по меньшей мере на треть - это по меньшей мере. Остается только гадать, насколько снизилась их эффективность за прошедшие годы. Этот гористый пейзаж походил на местность, лежащую к юго-востоку от Травяного моря, но рекой здесь и не пахло. Комлог сообщил ему, что стемнело всего лишь час-два тому назад, но Консул не видел никаких признаков заката. Сплошная облачность преграждала путь и звездному свету, и отблескам всех космических битв. - Проклятие, - прошептал Консул. Он походил вокруг коврика, пока в ногах не восстановилось кровообращение, помочился у края невысокого обрыва и вернулся к рюкзаку - глотнуть воды. Думай, друг мой, думай. Итак, он держал курс на юго-запад и должен был покинуть Травяное море в районе Эджа. Если он просто пролетел над Эджем, река находится где-то южнее, по левую руку. Но если он неверно определил направление при вылете из Приюта Паломника и взял хотя бы на пять градусов левее, излучина должна быть на северо-востоке, то есть справа. Даже если курс неверен, в конце концов он неминуемо наткнется на ориентир - побережье Северной Гривы, - но этот крюк может обойтись ему в лишние сутки. Консул в сердцах пнул какой-то камешек и скрестил руки на груди. После дневного зноя воздух казался ледяным. Его прохватил озноб, и он догадался, что это последствия солнечного ожога. Он коснулся пальцем лысины и тут же с проклятием отдернул руку. Куда лететь? В низком кустарнике посвистывал ветер. Консул почти физически ощутил, какое громадное расстояние отделяет его от Гробниц Времени и Шрайка, но Сол, и Дюре, и Хет Мастин, и Ламия Брон, и даже пропавшие Силен и Кассад были с ним как незримый груз на его плечах. Паломничество оказалось для Консула не более чем изощренным способом самоубийства. Он отправился на Гиперион, потому что возненавидел себя и все на свете, потому что устал мучиться, думая о жене и ребенке, погибших во время авантюры на Брешии, устал страдать, вспоминая их забывающиеся лица. Устал от мук совести из-за своего ужасного двойного предательства: он был виноват перед правительством, которому служил почти сорок лет, и виноват перед Бродягами, доверившимися ему. Консул присел на камень и закрыл глаза. Он думал о Соле и его дочурке и чувствовал, как бессмысленная злость на самого себя утихает. Он думал и о Ламии, о том, что эта отважная женщина, неиссякаемый кладезь энергии, беспомощно распростерта на каменных плитах с присосавшейся к голове чудовищной пиявкой - подарком Шрайка. Консул встал, включил коврик и взлетел метров на восемьсот, так близко к облачной завесе, что, подняв руку, можно было коснуться ее. Вдалеке слева облака на миг разомкнулись и внизу блеснула водная гладь: река Хулай текла примерно в пяти километрах южнее. Консул резко повернул летающий коврик влево, чувствуя, как ослабленное силовое поле пытается прижать его к коврику. Нет, веревка надежнее. Десять минут спустя он был уже над водой и пикировал вниз - убедиться, что это действительно Хулай, а не один из ее притоков. Да, то была Хулай. В прибрежных заводях блестела лучистая паутина. Зубчатые силуэты высоких термитников чернели на фоне неба: они были чуть темнее почвы, на которой стояли. Консул поднялся на двадцать метров, отхлебнул из бутылки и полетел вниз по реке. Рассвет застал его близ Духоборских Вырубок, чуть выше шлюзов Карлы, где от реки отходит Королевский Канал, ведущий к северным поселкам и Гриве. Консул знал, что отсюда до столицы меньше ста пятидесяти километров, но это означало еще семь выматывающих душу часов полета. Он так надеялся повстречать здесь военный патруль на скиммере или какой-нибудь пассажирский дирижабль - из тех, что курсировали между столицей и Наядами, или хотя бы катер, который можно было бы реквизировать. Но только догорающие пепелища и слабые огоньки масляных коптилок в отдаленных лачугах оживляли берега Хулай. У причалов - ни суденышка, ни лодки. Загоны для речных мант над шлюзами были пусты, большие ворота открыты настежь; в нижнем течении реки, где она становилась вдвое шире, Консул не заметил ни единой баржи. Выругавшись, он полетел дальше. Утро было восхитительное. Косые лучи восходящего солнца, вырываясь из-за низких облаков, обвели золотым контуром каждый куст, каждое дерево. Консулу казалось, что он уже много месяцев не видел настоящей зелени. Могучие деревья - плотинник и падуб - поднимались во весь свой рост на далеких обрывах и откосах, а в поймах розовый свет играл на бесчисленных побегах бобов-перископов. Мангровые корни и огненные папоротники окаймляли берега, и каждая веточка, каждый листик отчетливо выделялась в ослепительном утреннем свете. И тут, буквально на глазах, потемнело - невесть откуда взявшиеся облака спрятали солнце и принесли дождь. Консул натянул на нос свою потрепанную треуголку и плотнее закутался в термонакидку Кассада. Он летел на юг на высоте ста метров. Консул напряг память. Сколько же дней у Рахили в запасе? Несмотря на долгий сон накануне, голова у Консула гудела - токсины усталости отравили кровь. Когда они прибыли в долину, Рахили было четыре дня. А в долину они прибыли... четыре дня тому назад. Консул потер щеку, потянулся за бутылкой с водой и обнаружил, что все они пусты. Ну, это не проблема - можно снизиться, и набрать воды в реке, но ему не хотелось терять времени. Обожженная солнцем кожа болела, дождевые струйки стекали с треуголки за шиворот. Сол говорил, что если он вернется до заката, все будет в порядке. Рахиль родилась около 20:00 по гиперионовскому времени. Если это верно, если не допущена никакая ошибка, у нее еще есть надежда. Консул вытер ладонью мокрое лицо. Скажем, семь часов до Китса. Еще час или два на то, чтобы освободить корабль. Тео поможет... он теперь генерал-губернатор. Я постараюсь убедить его, что ради интересов Гегемонии можно нарушить распоряжение Гладстон и снять арест с корабля. Если понадобится, я даже готов признаться, что по ее, и только по ее воле вступил в сговор с Бродягами и предал Сеть. Скажем, десять часов плюс пятнадцать минут полета на корабле. По меньшей мере еще час до захода солнца. Рахили уже будет несколько минут от роду... И что? Какие средства в нашем распоряжении, кроме криогенной камеры? Никаких. Значит, остается только фуга. Сол давно уже лелеял эту идею, хотя врачи и предупреждали, что ребенок может не выдержать. А как быть с Ламией? Пить хотелось ужасно. Консул высунул голову из-под плаща, но дождь ушел в сторону и сейчас еле-еле моросил. Правда, ему удалось смочить губы и язык, но от этого жажда только усилилась. Чертыхнувшись, он начал снижаться. Авось получится зависнуть над рекой и зачерпнуть воды бутылкой. Но на высоте тридцати метров левитаторы вдруг отключились. Только что коврик скользил плавно, как со стеклянной горки, а в следующее мгновение он закувыркался и стремительно понесся вниз. Консула он больше не слушался. Маленький коврик и испуганный старый человек падали с высоты десятиэтажного дома. Консул вскрикнул и попытался спрыгнуть, но веревка и тяжелый рюкзак намертво приковали его к этому куску ставшего бесполезным войлока. Крутясь и кувыркаясь, он рухнул с двадцатиметровой высоты в поджидавшие его воды реки Хулай. 29 Сол Вайнтрауб возлагал на Консула большие надежды. Наконец-то они предприняли что-то конкретное - во всяком случае попытались предпринять. Вряд ли бортовая криогенная камера поможет спасти Рахиль: медэксперты на Возрождении-Вектор подчеркивали чрезвычайную опасность этой процедуры, но хорошо и то, что есть альтернатива, пусть даже такая. Сол осознал, что они слишком долго сидели на месте, поджидая Шрайка, - как осужденные гильотину. Этой ночью Сфинкс казался весьма ненадежным убежищем, и Сол вынес пожитки паломников на широкое гранитное крыльцо, где они с Дюре устроили Мастина и Ламию, укрыв их всеми одеялами и накидками и подложив под головы вместо подушек рюкзаки. Датчики свидетельствовали, что мозг Ламии по-прежнему бездействует, но сердце работало и все остальное было в порядке. Мастин по-прежнему метался в лихорадке. - Как вы думаете, что же все-таки случилось с тамплиером? - спросил Дюре. - Возможно, это просто истощение, - ответил Сол. - После того, как его похитили из ветровоза, он очнулся в пустошах и блуждал там невесть сколько. А потом, когда он очутился в Долине Гробниц Времени, снег заменял ему и питье и еду. Дюре кивнул и покосился на мини-капельницу на руке тамплиера, старательно качавшую физиологический раствор в его вены. - Странное истощение... - заметил иезуит. - Похоже больше на безумие. - Может и так, - согласился Сол. - Ведь тамплиеры поддерживают почти телепатическую связь со своими кораблями-деревьями, а Мастин был свидетелем гибели своего "Иггдрасиля". Что может быть ужаснее, в особенности, если он знал, что это сделано нарочно. Дюре молча кивнул, вытирая восковой лоб тамплиера. Полночь уже миновала; разыгравшийся ветер поднимал над ржаво-красными дюнами столбы пыли и завывал в крыльях Сфинкса. Гробницы, дотоле ярко светившиеся, начали тускнеть одна за другой. Порой обоих мужчин захлестывали волны времени, и тогда они, задыхаясь, хватались за стены. Через миг головокружение проходило, чтобы тут же вернуться вновь. Но обессиленные после очередного приступа Сол и Дюре оставались на посту: они не могли бросить Ламию, намертво соединенную со Сфинксом. Перед рассветом облака рассеялись, и открылось небо, усеянное звездами, такими яркими, что глазам становилось больно. Сначала о том, что в космосе носятся гигантские эскадры, говорили только редкие следы кораблей - точно кто-то водил алмазом по стеклянному куполу ночи. Но вскоре бутоны далеких взрывов усеяли все небо, а еще через час свечение Гробниц померкло перед огненной вакханалией наверху. - Как вы думаете, кто победит? - спросил отец Дюре. Мужчины сидели, привалившись к каменной стене Сфинкса и не отрывали глаз от полоски неба между изогнутыми крыльями чудовища. Сол принялся растирать спинку Рахили, спящей на животике под тонким одеяльцем. - Из того, что я слышал, следует одно: Сети не избежать тяжелой войны. - Значит, вы верите прогнозам Консультативного Совета ИскИнов? Сол пожал плечами: - Я вообще не разбираюсь в политике, а тем более в прогнозах Техно-Центра. Я всего лишь третьестепенный ученый из маленького колледжа на захолустной планете. Но у меня предчувствие, что нас ждет нечто ужасное... что какой-то страшный зверь грядет на Вифлеем, чтобы родиться. Дюре улыбнулся: - А-а, это из Йейтса. Улыбка его тут же погасла. - Подозреваю, мы с вами как раз и оказались в этом самом новом Вифлееме. - Он обвел взглядом светящиеся Гробницы. - Всю жизнь я исповедовал учение Святого Тейяра об эволюции к точке Омега. И что же? Людское безумие сотрясает небеса, а Антихрист ждет, притаившись во тьме, чтобы в свой час унаследовать обломки мира. - Вы считаете Шрайка Антихристом? Отец Дюре оперся локтями на согнутые колени. - Если он не Антихрист, всем нам придется худо. - Он горько рассмеялся. - Совсем недавно я был бы рад обнаружить Антихриста... Само присутствие в мире антибожественной силы значило бы, что существует сила Божественная, подогрело бы во мне умирающую веру. - А теперь? - тихо спросил Сол. Дюре развел руками. - Меня тоже распяли. Сол сложил в памяти обрывки из рассказа Ленара Хойта: пожилой иезуит прибивает себя гвоздями к дереву тесла, много лет мучается недоступной человеческому разумению мукой и воскресает вновь, но крестообразный паразит и теперь прячется под кожей на его груди. Дюре отвел взгляд от неба. - Не было объятий Отца Небесного. Никакого знака, что боль и жертва были не напрасны. Только боль. Боль, потом темнота, потом снова боль. Ладонь Сола застыла на спине младенца. - И вы утратили веру? Дюре пристально посмотрел на него: - Напротив, именно благодаря этому я осознал всю важность веры! Боль и тьма - вот наш удел со времен грехопадения. Но должна же существовать надежда, что мы сможем подняться выше... Что сознание сможет эволюционировать, перейти на новый уровень, более благожелательный, чем эта Вселенная, запрограммированная на равнодушие. Сол торжественно кивнул. - Во время долгой борьбы с болезнью Рахили у меня был сон... и такой же приснился моей жене Саре... Мне было сказано, что я должен принести в жертву мою единственную дочь. - Да, - промолвил Дюре. - Я слышал рассказ Консула на диске. - Значит, вам известен и мой ответ, - сказал Сол. - Авраамов путь покорности нас больше не устраивает, даже если существует Бог, который требует такой покорности. Мы приносили жертвы этому Богу в течение жизни многих поколений, и эта кровавая дань должна наконец прекратиться! - И тем не менее вы здесь, - тихо сказал Дюре, обведя рукой долину, Гробницы и ночь. - Да, я здесь, - согласился Сол. - Но не для того, чтобы пресмыкаться. Я должен услышать ответ этих сил на мое решение. - Он снова погладил дочь, - Рахили сейчас полтора дня от роду, ее время истекает. Если эта болезнь - проклятие Шрайка, я хочу посмотреть ему в глаза, даже если он и есть ваш Антихрист. Если Бог существует и это чудовище создано им, я выскажу ему наконец свое презрение. - Мы, кажется, и так переусердствовали с презрением, - чуть слышно заметил Дюре. Сол поднял глаза - огненные точки на небе вздулись, превратившись в пламенеющие пузыри, рассылающие по всему космосу круги ударных волн: то разрывались плазменные заряды. - Мне хотелось бы, чтобы мы имели возможность бороться с Богом на равных, - сказал он, не повышая голоса. - Обложить его в его логове. Дать сдачи за все несправедливости, причиненные человечеству. Поставить перед ним выбор: либо он распростится со своим напыщенным самодовольством, либо пусть катится в ад. Отец Дюре выгнул бровь и улыбнулся. - Я понимаю ваш гнев. - Он нежно коснулся головки Рахили. - Пока не рассвело, давайте попробуем немножко поспать, а? Сол кивнул и улегся рядом с ребенком, натянув одеяло до носа. Последнее, что он слышал, был шепот Дюре: тот то ли желал ему доброй ночи, то ли молился. Сол погладил дочь по головке, закрыл глаза и заснул. Ночью Шрайк не пришел. Не пришел он и утром, когда солнце осветило скалы на юго-западе и коснулось верхушки Хрустального Монолита. Сол проснулся и увидел, что солнечные лучи уже достигли долины; Дюре спал рядом, Хет Мастин и Ламия по-прежнему лежали без сознания. Пробудившаяся раньше всех Рахиль ворочалась и пищала с горькой обидой голодного птенца. Сол выдернул тесемку нагревателя и выждал минуту, чтобы молоко в одном из последних детских пакетов нагрелось до температуры тела. Ночь выдалась холодная, на ступенях, ведущих к Сфинксу, сверкал иней. Рахиль ела жадно, мяукая и причмокивая. Эти звуки помнились Солу еще с тех времен, когда Сара кормила ее грудью. Полвека назад.... Когда малютка насытилась, Сол завернул ее в одеяло и устроил у себя на груди, медленно покачивая. Осталось полтора дня. Сол страшно устал. Он все дряхлел и дряхлел, несмотря на пройденный всего десять лет назад курс поульсенизации. Только они с Сарой собрались отдохнуть от родительских обязанностей - Рахиль, их единственная дочь, поступила в аспирантуру и уехала на раскопки, - как девочка вернулась с болезнью Мерлина. Сол и Сара старели, но забот становилось все больше; потом авиакатастрофа на Мире Барнарда отняла у Сола жену. И все же он, глубокий старик, измученный до потери сил, благословлял каждую минуту, проведенную с дочерью. Осталось полтора дня. Вскоре проснулся отец Дюре. Мужчины соорудили завтрак из консервов, принесенных Ламией. Хет Мастин так и не пришел в себя. Дюре подключил к нему предпоследнюю аптечку, и в жилах тамплиера снова заструился целебный раствор. - Как вы считаете, что нам делать с последней аптечкой? Подключим к госпоже Брон? - спросил Дюре. Сол, вздохнув, еще раз взглянул на датчики ее комлога. - Не стоит, Поль. Судя по приборам, содержание сахара в крови высокое, уровень питательных веществ сносный - будто она только что позавтракала. - Но как такое возможно? Сол покачал головой. - Может быть, эта гадость выполняет роль пуповины? - Он указал на кабель, вросший в череп Брон. - Ну, и какова же наша программа на сегодня? Сол посмотрел на небо - оно светлело, потихоньку обретая привычный для Гипериона лазурно-зеленый цвет. - Будем ждать, - просто сказал он. Хет Мастин пришел в сознание в полдень, когда солнце приближалось к зениту. Он сел, прямой, как палка, и громко произнес: - Древо! Дюре, медленно расхаживавший по ступеням, взбежал на крыльцо. Сол подхватил на руки Рахиль, лежавшую в тени у стены, и поспешил к Мастину. Взор тамплиера был устремлен вверх, на что-то находящееся над скалами. Сол тоже поднял голову, но не увидел ничего, кроме выцветшего к полудню неба. - Древо! - снова вскричал тамплиер и вскинул вверх огромную руку. Дюре придержал его. - У него галлюцинации. Ему мерещится "Иггдрасиль". Хет Мастин рванулся из рук священника. - Нет, не "Иггдрасиль", - пробормотал он пересохшими губами. - Древо. Последнее Древо. Древо Боли! Сол и Дюре вновь взглянули вверх, но небо было абсолютно чистым, если не считать плывущих с юго-запада облачков. И тут всплеск волн времени снова настиг их; несколько минут Сол и священник изо всех сил боролись с головокружением, отхлынувшем так же внезапно, как пришло. Между тем Хет Мастин пытался встать на ноги. Взгляд тамплиера по-прежнему был прикован к чему-то вдали. Его тело обжигало руки: он горел, как в огне. - Достаньте последнюю аптечку, - распорядился Сол. - Запрограммируйте ее на ультраморфин и жаропонижающее. Дюре поспешил выполнить приказ. - Древо Боли! - твердо повторил Хет Мастин. - Мне было суждено стать его Гласом, а эрг должен был вести его в пространство и время! Епископ и Глас Великого Древа избрали именно меня! Я не могу их подвести. - Он попытался вырваться из рук Сола, но в ту же секунду рухнул на каменные плиты. - Я Избранный Воистину, - прошептал он; силы вытекали из него, как воздух из воздушного шара. - В час искупления я должен был вести Древо Боли. - И тамплиер закрыл глаза. Сол ловил каждое его слово, а Дюре тем временем вставил в гнездо последнюю аптечку, проверил, учитывает ли монитор особенности метаболизма тамплиеров, и включил подачу адреналина и болеутоляющих. - Это не тамплиерская терминология и не богословская. Он говорит на языке Церкви Шрайка. - Священник посмотрел Солу в глаза. - Что ж, это кое-что проясняет... если вспомнить рассказ Ламии. По каким-то причинам тамплиеры вошли в тайный сговор с Церковью Последнего Искупления... культом Шрайка. Сол понимающе кивнул и надел Мастину на запястье свой собственный комлог. - Древо Боли - это, должно быть, мифическое терновое дерево Шрайка, - пробормотал Дюре, бросив взгляд в пустое небо - туда, куда смотрели остановившиеся глаза Мастина. - Но что тамплиер имел в виду, говоря, что он и эрг избраны для перемещения его в пространстве и времени? Он что, действительно считает себя способным вести дерево Шрайка, как обычный тамплиерский корабль? - Об этом вы спросите его в следующем воплощении, - устало произнес Сол. - Он мертв. Дюре сверил показания мониторов, подключил на всякий случай комлог Ленара Хойта, попробовал применить стимуляторы и сделать искусственное дыхание. Все напрасно; стрелки приборов не дрогнули. Хет Мастин, Истинный Глас Древа тамплиеров и участник паломничества к Шрайку, умер - окончательно и бесповоротно. Целый час Сол и Дюре выжидали. Странная долина Шрайка научила их сомневаться и проверять, проверять и вновь сомневаться. Но когда мониторы засвидетельствовали, что труп начал разлагаться, они решили похоронить Мастина. В багаже Кассада нашлась складная лопата - ее черенок с типичным армейским идиотизмом был украшен надписью "инструмент для окапывания", - и в пятидесяти метрах от Сфинкса ученый и священник принялись рыть могилу. Они работали по очереди - один копал, другой следил за Ламией и Рахилью. Двое мужчин - один с ребенком на руках - стояли в тени скалы. Перед тем как тело в импровизированном фибропластовом саване было засыпано землей, Дюре произнес краткое напутствие. - Я не был знаком с Мастином. Мы исповедовали разную веру. Но дело у нас было одно и то же: Мастин, Глас Древа, большую часть своей жизни делал то, что считал угодным Богу, следуя Его воле, изложенной в трудах Мюира, и законам природы. И вера его была истинной - испытанной препятствиями, закаленной покорностью, а в конце скрепленной жертвой. Дюре помолчал и, щурясь, взглянул в небо, выцветшее до свинцового цвета. - Господи, прими раба Твоего. Прими его в свои объятия, как примешь когда-нибудь и нас, тех, кто точно так же искал Тебя и заблудился. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. Рахиль расплакалась. Сол принялся ходить с ней взад-вперед, а Дюре тем временем засыпал длинный фибропластовый сверток. Покончив с этим, они вернулись к Сфинксу и, стараясь избегать резких движений, перенесли Ламию туда, где еще оставался кусочек тени. Укрыть ее от полуденного солнца можно было только в самой гробнице, но ни один из них не хотел и думать об этом. - Консул, наверное, уже одолел половину пути к кораблю, - сказал священник, сделав большой глоток воды. Его обгоревший на солнце лоб покрылся испариной. - Наверное, - согласился Сол. - Завтра к этому времени он уже вернется. Мы освободим Ламию с помощью лазерных резаков, а потом отнесем в операционную корабля. Кто знает, может, в криогенной камере и болезнь Рахили приостановится. Что бы там ни говорили врачи. - Да. Дюре поставил бутылку с водой в тень и посмотрел на Сола. - Вы верите в это? Их взгляды встретились: - Нет. От юго-западной стены протянулись тени. Полуденный зной сгустился до предела и пошел на спад. С юга ползли тучи. Рахиль спала в тени близ входа в гробницу. Сол подошел к Полю Дюре, который стоял, созерцая панораму долины, и положил руку на плечо священника. - О чем задумались, друг мой? Дюре не обернулся: - Вот, думаю. Если бы я твердо не верил, что самоубийство - смертный грех, то поспешил бы все это оборвать и дать жизнь молодому человеку, Хойту. - Он заглянул Солу в глаза, вымученно улыбаясь. - Но разве это самоубийство, когда паразит в моей груди... а раньше в _е_г_о_... в любую минуту может вновь вызвать меня к жизни? - И кроме того, будет ли это подарком для Хойта, - спросил Сол негромко, - если вы вернете его сюда? С минуту Дюре молчал. Затем сжал руку Сола. - Пойду прогуляюсь. - Где? - Сол, сощурившись, огляделся по сторонам. Даже сейчас, когда небо затянули облака, долина походила на печь. Священник неопределенно взмахнул рукой. - Да так, по долине. Скоро вернусь. - Будьте осторожны, - попросил его Сол. - И не забудьте: Консул может появиться сегодня, если ему повезло и он наткнулся на патрульный скиммер. Дюре кивнул, взял бутылку с водой, нежно погладил Рахиль, а затем медленно и осторожно, как дряхлый старик, принялся спускаться по длинной лестнице Сфинкса. Сол смотрел ему вслед; фигура священника дрожала в горячем мареве, становясь все меньше и меньше. Когда Дюре исчез из виду, Сол, вздохнув, подошел к дочери и сел рядом с ней. Поль Дюре старался держаться в тени, но даже там жара ярмом давила на плечи. Пройдя мимо Нефритовой Гробницы, он выбрал тропу, ведущую к северным скалам и Обелиску. Тонкая тень этой гробницы лежала на розовом каменном дне долины, как черная царапина. Пробираясь через горы обломков возле Хрустального Монолита, Дюре вскинул голову на шум - слабый ветерок, звякнув разбитыми панелями, просвистел в трещинах высоко под крышей Гробницы. В стене он увидел свое отражение и вспомнил, как слушал каждый вечер хорал ветра в Разломе, когда разыскал на плато Пиньон племя бикура. Казалось, с тех пор прошло уже несколько жизней. Да так и есть - несколько жизней. Дюре чувствовал, что его мозг и память искалечены непрошенным воскрешением. Это было ужасно - все равно что пережить инсульт, но без надежды на выздоровление. Какое-нибудь умозаключение, бывшее для него детской игрой, теперь требовало чрезвычайного напряжения. Самые обиходные слова то и дело вылетали из головы, а непонятные, необъяснимые чувства захлестывали его, как волны времени. Несколько раз он вынужден был прятаться от паломников, чтобы поплакать в одиночестве, сам не зная, о чем. Другие паломники... Изо всех отправившихся к Гробницам Времени остались только Соли младенец. Отец Дюре с радостью пожертвовал бы собой ради их спасения. Интересно, греховно ли планировать сделку с Антихристом? Он зашел уже довольно далеко, почти достигнув места, где долина изгибалась к востоку, образуя тупик, и где Дворец Шрайка отбрасывал на скалы лабиринт теней. Здесь, возле Пещерных Гробниц, тропа шла вдоль северо-западной стены. Почувствовав, как тянет холодным сквозняком из первой Гробницы, Дюре испытал соблазн войти. Просто чтобы отдохнуть от жары, закрыть глаза, вздремнуть. Но он прошел мимо. Вход во вторую Гробницу, украшенный причудливой резьбой, напомнил Дюре о древней базилике, обнаруженной им в толще Разлома, об огромном кресте и алтаре, у которых "молились" идиоты бикура. Они поклонялись богомерзкому бессмертию паразита-крестоформа, а не надежде на истинное Воскресение, которое обещает Крест Святой. Ну, а в чем разница? Дюре тряхнул головой, пытаясь отогнать буквально липнущий к каждой мысли цинизм. Тропа бежала в гору, мимо третьей Пещерной Гробницы, самой маленькой и неприметной. В третьей Гробнице был виден свет. Дюре остановился, набрал в грудь воздуха и оглянулся: примерно в километре от него Сфинкс четко вырисовывался на фоне неба, но разглядеть Сола ему не удалось. Дюре попытался вспомнить, не в этой ли Гробнице они укрывались накануне... Может, это свет забытого фонаря? Нет, вчера они скрывались в первой Гробнице. А в эту за последние трое суток входили лишь однажды - когда разыскивали Кассада. Отец Дюре понимал, что не следует обращать внимание на странный свет. Нужно вернуться к Солу и ждать корабля вместе с ученым и крохотной Рахилью. Но с каждым из нас Шрайк встречается один на один. Кто я такой, чтобы отвергать его зов? Дюре почувствовал, что щеки его мокры: оказывается, он плакал - беззвучно, безотчетно. Он вытер слезы ладонью и застыл, сжимая кулаки. Больше всего я кичился моим интеллектом. О, я был иезуитом-интеллектуалом, верным продолжателем дела Тейяра и Прассара. Даже теология, которую я навязывал Церкви, семинаристам и кучке еще не разочаровавшихся верующих, на первое место ставила разум, эту чудесную точку Омега, вершину сознания. Господь Бог как хитроумный алгоритм. Ну, что ж, Поль, есть вещи поважнее интеллекта. Дюре вошел в третью Пещерную Гробницу. Вздрогнув, Сол проснулся в абсолютной уверенности, что к нему кто-то ползет. Он вскочил на ноги и огляделся. Рахиль, пробудившаяся одновременно с отцом, тихо попискивала. Ламия Брон неподвижно лежала на прежнем месте; датчики светились зеленым, только индикатор активности мозга таращил красный глаз. Все, как прежде. Он проспал не меньше часа; тени уже легли на дно долины, лишь верхушка Сфинкса блестела на солнце, проглянувшем сквозь облака. Косые лучи, падающие сквозь ворота долины, освещали скальную стену напротив. Поднялся ветер. Но в самой долине все застыло. Сол с плачущей Рахилью на руках сбежал вниз по ступеням, заглянул за Сфинкс, обвел взглядом другие Гробницы. - Поль! - эхо многократно повторило его зов. За Нефритовой Гробницей ветер играл с пылью - единственное, что отличало долину от застывшего стоп-кадра. Но ощущение, что кто-то подбирается псе ближе, следит за каждым движением Сола, не исчезало. Рахиль начала извиваться в его руках. Из крошечного ротика вырывался тонкий плач. Сол посмотрел на комлог. Через час ей исполнится день от роду. Он поискал в небе корабль Консула, мысленно выругал себя и вернулся ко входу в Сфинкс, чтобы сменить Рахили пеленки, взглянуть на Ламию и достать из рюкзака пакет с детским питанием и плащ: после заката жару сменял резкий холод. За оставшиеся до темноты полчаса Сол обошел всю долину, громко зовя Дюре по имени и заглядывая в каждую Гробницу. Нефритовая Гробница, где был убит Хойт, излучала молочно-зеленый свет. Длинная тень Обелиска дотянулась аж до юго-восточной скальной стены. На верхушке Хрустального Монолита играли последние отблески заката, угасая вслед за солнцем, которое опускалось к горизонту где-то за Градом Поэтов. Когда Сол добрался до Пещерных Гробниц, на долину опустилась вечерняя прохлада. Сол заглядывал в каждую из них и звал Дюре до изнеможения, ощущая на лице сырой сквозняк как чье-то враждебное ледяное дыхание. Никакого ответа. На исходе сумерек Сол, обогнув утес, углубился в тупик, к вакхическому хороводу клинков и контрфорсов Дворца Шрайка, темного и еще более зловещего в сгущающемся мраке. Ученый постоял у входа, пытаясь распутать паутину чернильных теней от шпилей, стропил и опор и крича в темноту; ответом ему было только эхо. Рахиль снова расплакалась. Дрожа и обливаясь холодным потом, то и дело оборачиваясь, чтобы застать шпиона-невидимку врасплох (никого - только густеющий сумрак да первые звезды в разрывах между облаками), Сол заторопился назад к Сфинксу - сначала шагом, а потом, когда ночной ветер принялся стонать голосом раненого ребенка, бегом. - Господи! - вырвалось у него, когда он взбежал по лестнице на крыльцо Сфинкса. Ламия Брон исчезла. И она сама, и металлическая пуповина. Крепко прижимая к себе Рахиль, Сол лихорадочно зашарил в рюкзаке в поисках ручного фонаря... В десяти метрах от входа, в центральном коридоре, он увидел одеяло Ламии. Это было все, что от нее осталось. Коридоры между тем разветвлялись и сходились снова, то расширяясь, то сужаясь до такой степени, что Сол был вынужден ползти, обхватив ребенка правой рукой и прижимая его головку к своей щеке. Это было противно до дурноты - ползти сквозь Гробницу. Сердце билось так часто, что он уже приготовился к сердечному приступу - весьма подходящее место! Последний коридор сузился до предела. В том месте, где металлическая змея сливалась с камнем, теперь был только камень. Сол, зажав в зубах фонарь, бешено заколотил по нему и принялся давить на блок величиной с дом, будто ждал, что какая-то потайная панель вот-вот откинется, открыв новый туннель. Тщетно. Покрепче прижав к себе Рахиль, Сол пустился в обратный путь. Несколько раз он повернул не туда и уже думал, что заблудился. Сердце чуть не выскочило из груди. Но тут они очутились в знакомом коридоре, потом добрались до центрального и через несколько минут оказались под открытым небом. Сол понес дочь вниз по лестнице, подальше от Сфинкса. У ворот долины он остановился и присел на низкий камень, чтобы перевести дух. Нежная щечка Рахили прижималась к его шее. Ребенок не издавал никаких звуков, не шевелился - только запускал слабые пальчики в его бороду. Ветер дул с пустошей. Облака над головой разошлись и вновь сомкнулись, закрыв звезды, так что единственным источником света было слабое сияние Гробниц. Сол боялся, что дикое биение его сердца испугает ребенка, но Рахиль мирно дремала на его груди. Тепло ее тела, такого осязаемого, живого, вернуло его к действительности. - Проклятие, - пробормотал Сол. Он полюбил Ламию Брон, полюбил остальных паломников, а теперь они исчезли. Десятилетия научной работы приучили Сола во всем искать закономерность, в окаменелой грязи житейского опыта находить пусть крошечное, но живое зернышко морали. Здесь, на Гиперионе, в происходящем не было никакой закономерности - только бессмыслица, только смерть. Укачивая ребенка, Сол смотрел в пустоту, втолковывая себе, что должен немедленно покинуть это место... Идти пешком в мертвый город или в Башню Хроноса, а затем направиться на северо-запад, к побережью или на юго-восток, где Уздечка подходит к морю. Он поднял дрожащую руку и вытер лицо; нет, все это самообман. Мартин Силен ушел из долины, но все равно не уберегся. Шрайк появляется гораздо южнее Уздечки, в таких отдаленных местах, как Эндимион, но даже если чудовище пощадит их, не пощадят голод и жажда. Сол может обойтись корнями, мясом грызунов и снегом, но запас детского питания невелик, даже с учетом припасов, доставленных Ламией из Башни. И тут только до него дошло, что нет смысла тревожиться о запасе молока... Не пройдет и суток, как он останется один. Сол подавил стон. Его решимость спасти дитя привела его сюда через двадцать пять лет, за двадцать пять сотен световых лет. Его решимость вернуть Рахиль к нормальной жизни стала почти материальной силой, энергетическим полем, соединившим в одно целое его и Сару. После гибели жены он хранил эту решимость, как жрец поддерживает священный огонь в храме. Видит Бог, есть закономерность в происходящем, есть моральная подоплека у всей этой безумной череды событий! И он, Сол Вайнтрауб, готов вверить этой невидимой закономерности свою жизнь и жизнь своей дочери. Он встал и побрел назад, к Сфинксу. Взобравшись по крутой лестнице, он нашел термонакидку и одеяла и под аккомпанемент стонущего ветра Гипериона соорудил гнездышко для себя и дочери. Гробницы Времени светились все ярче. Рахиль лежала на его груди, прижавшись щечкой к его плечу, то сжимая, то разжимая кулачки - она оставила этот мир и унеслась в царство спящих младенцев. Сол слушал, как лопаются на ее губах крошечные пузырьки слюны. Немного погодя он тоже покинул этот мир и присоединился к дочери во Вселенной сна. 30 Солу снился сон, преследовавший его с тех пор, как Рахиль заболела болезнью Мерлина. Он шел по огромному залу, где колонны, похожие на секвойи, терялись во мраке, а откуда-то из запредельной выси падали столбы алого света. Что-то гудело и трещало - словно отголоски гигантского пожара, пожиравшего целые миры. Впереди пылали два багровых овала. Солу было знакомо это место. Он знал, что впереди окажется алтарь, ала нем - лежащая без сознания Рахиль - такая, какой она была в двадцать шесть лет. Потом он услышит Требующий Голос. Сол вышел на низкую галерею и увидел внизу то, что знал уже наизусть. Его дочь, женщина, которая, попрощавшись с ним и Сарой, отправилась на неведомую планету Гиперион собирать материал для диссертации, лежала обнаженная на каменной плите. Над нею плавали два багровых шара - зрачки Шрайка. Рядом с Рахилью на алтаре лежал длинный кривой нож, сделанный из заточенной человеческой кости. Раздался Голос: "Сол! Возьми дочь твою, единственную твою, которую ты любишь, Рахиль; и отправляйся в мир, называемый Гиперион, и там принеси ее во всесожжение в месте, о котором Я скажу тебе". Руки Сола дрожали от ненависти и горя. Он рванул на себе волосы и прокричал в темноту слова, которые столько раз уже срывались с его губ: "Больше не будет жертвоприношений, ни детей, ни родителей! Жертв больше не будет! Время повиновения и искупления кончилось. Помоги нам, если ты друг, или убирайся!" В предыдущих снах после этого ответа он оставался один. Завывал ветер, ужасные шаги удалялись во тьму. Но на этот раз сон продолжался. Алтарь закачался и внезапно опустел - на нем остался лишь костяной нож. В вышине еще плавали два багровых шара - рубины с планету величиной, налитые огнем. - Выслушай меня, Сол, - раздался Голос. Теперь он не гремел из далекой выси, а ввинчивался Солу в самое ухо. - От твоего выбора зависит будущее человечества. Если ты не можешь принести Рахиль в жертву из покорности, сделай это из любви! Сол услышал от своей совести ответ, еще не успев облечь его в слова. Жертвоприношений больше не будет. Время истекло. Человечество достаточно настрадалось из-за своей любви к богам и долгих поисков Бога. Он вспомнил о том, как евреи издавна вели переговоры с Богом - жаловались, спорили с Ним, проклинали Его несправедливость, но всегда - всегда и любой ценой - возвращались под ярмо покорности. Целые поколения, погибшие в печах ненависти. Будущие поколения, изуродованные холодным огнем радиации и возродившиеся ненавистью. Ни сейчас. И никогда больше. - Согласись, папа. К его руке прикоснулись тонкие пальчики. Сол вздрогнул - рядом стояла Рахиль. Не младенец, не взрослая женщина, а восьмилетняя девочка, какой она была дважды - когда взрослела и когда делалась все меньше от болезни Мерлина. Рахиль с ее светло-каштановыми волосами, собранными в аккуратный хвостик. Худенькая фигурка в домашнем джинсовом платьице и пестрых кроссовках. Сол взял ее руку, сжал - крепко, но бережно, и почувств