залов. Для каждого из них нет ничего более загадочного и непонятного, чем человек, избравший участь пассажира вместо того, чтобы стать летчиком, тот, кто полету предпочел в этой жизни что-то другое, кто может оставаться счастливым вдали от самолетов. Пассажиры принадлежат к чуждой расе человеческих существ, и летчики стараются держаться настолько далеко от них, насколько это позволено правилами приличия. Спросите как-нибудь пилота, сколько у него есть настоящих друзей, которые не летают. Вряд ли он сможет назвать хотя бы одного. Пилот находится в состоянии блаженного безразличия ко всему, что происходит в аэропорту, и непосредственного отношения к полетам не имеет. Королевство пассажира для летчика практически не существует в природе. Правда, время от времени он может окинуть людей в аэропорту взглядом, выражающим почти отеческое сострадание. Мир его кристально чист, в нем нет места ни циникам, ни дилетантам. Все в нем очень просто. В центре реальности этого мира - самолет, относительно которого вращаются скорость и направление ветра, температура воздуха, видимость, состояние полосы, навигационные приборы, разрешение на полет, а также погода в аэропорту назначения и запасном аэропорту. Вот, в основном, и все. Имеются, конечно, и другие элементы: стаж, врачебно-летная комиссия раз в полгода, предполетные проверки самолета, но все они - дополнительные и не относятся к сердцевине его королевства. Пробка на шоссе, в которой застряли десять тысяч автомобилей, забастовка строительных рабочих, организованная преступность переходит всякие границы и ежегодно приносит аэропорту миллионные убытки - ему до этого дела нет. Единственная реальность для летчика - его самолет и те факторы, которые воздействуют на него в полете. И именно поэтому воздушный транспорт оказывается самым безопасным средством передвижения в истории человечества. Перспектива Всего лишь несколько лет назад вид железнодорожной колеи приводил меня в изумление. Я часто стоял между рельсами и наблюдал, как они, уходя во вселенную и все больше сближаясь, соприкасались и пять миль шли вместе к горизонту на западе. Огромные локомотивы с шипением, свистом и грохотом проносились на запад через город, а так как эти великаны могли двигаться только по этим рельсам, я был уверен, что за тем местом, где рельсы сходятся, должна быть груда дымящихся обломков. Судя по тому, как машинисты, проезжая перекресток железной дороги с Главной Улицей, с усмешкой прощались с ней небрежным взмахом руки, я знал, что они были отчаянно храбрыми людьми. В конце концов я обнаружил, что на самом деле рельсы за городом не сходятся, но так и не мог преодолеть свой страх по отношению к железной дороге до тех пор, пока не встретился со своим первым самолетом. С тех пор я облетел всю страну и не увидел ни одной пары соединившихся рельс. Никогда и нигде. Несколько лет назад меня удивляли туман и дождь: почему однажды происходило так, что вся земля становилась серой и мокрой и весь мир превращался в жалкое, скучное, тоскливое место? Я поражался, как в один миг вся планета становилась унылой и бесцветной, и как еще вчера такое яркое солнце превращалось в пепел. Книги пытались дать объяснения, но я так и не нашел подходящего, пока не начал свое знакомство с самолетом. Тогда я открыл для себя, что облака совсем не закрывают весь мир, даже находясь под жесточайшим дождем, промокший до нитки на взлетной полосе, я знал - чтобы снова найти солнце, нужно просто взлететь выше облаков. Сделать это было нелегко. Существовали определенные правила, которым необходимо было следовать, если я действительно хотел достичь свободы ясного пространства. Если бы я по собственному выбору пренебрег существующими правилами и стал неистово бросаться по сторонам, настаивая на том, что я сам мог бы отличить, где верх, а где низ, повинуясь импульсам тела, а не логике разума, я бы неизбежно упал вниз. Для того, чтобы найти это солнце, даже сейчас я должен не верить своим глазам и рукам и полностью положиться на приборы, и неважно, что их показания могут выглядеть странными и бессмысленными. Доверие к этим приборам - единственный способ пробиться к солнечному свету. Я открыл, что чем толще и темнее облако, тем дольше и внимательнее я должен следить за стрелками и вверить себя своему опыту, читая их показания. Я убеждался в этом снова и снова: если бы я продолжал подъем, я мог бы достичь пика любого шторма и наконец подняться к солнцу. Приступив к полетам, я узнал, что с воздуха трудно увидеть границы, разделяющие страны, со всеми их небольшими дорогами, шлагбаумами и контрольными пунктами и знаками "Запрещено! " На самом деле с высоты полета я не мог даже сказать, когда я перелетал границу одной страны и вступал на территорию другой, и какой язык был в моде на земле. С помощью элеронов самолет направляется вправо, и я нашел, что совсем неважно, какой он - американский или советский, британский или китайский, французский, или чешский, или немецкий, - не имеет значения и кто управляет им, и какие знаки различия нарисованы на крыле. В своих полетах я видел это и многое другое, и все-все попадает под одну мерку. Это - перспектива. Это перспектива, поднимаясь над железнодорожной колеей, показывает, что нам нечего бояться за безопасность локомотивов. Это перспектива освобождает нас от иллюзий гибели солнца, наталкивая нас на мысль о том, что, если подняться достаточно высоко, мы поймем, что солнце вовсе никогда и не покидало нас. Это перспектива показывает иллюзорность границ между людьми, и только в нашей собственной вере в существование этих барьеров они реальны. Реальны из-за нашего низкопоклонства и раболепия и постоянного страха перед их силой ограничивать нас. Это перспектива оставляет свою печать на каждом, кто поднялся первый раз в самолете: "Эй, внизу транспорт: машины как игрушки! " По мере того, как пилот учится летать, он открывает для себя, что машины внизу действительно игрушки. Чем выше поднимаешься, тем дальше "($(hl ее, менее значительными становятся дела и критические состояния тех, кто прирос к земле. И когда время от времени мы проделываем свой путь по этой маленькой круглой планете, - полезно знать, что большую часть этого пути можно пролететь. И в конце нашего путешествия даже можно обнаружить, что перспектива, которую мы открыли для себя в полете, значит для нас нечто большее, чем все запыленные мили, когда-либо пройденные нами. Наслаждаясь их обществом - Ты нажимаешь этот маленький медный плунжер здесь: залей карбюратор до того, как она стартует. Уже месяц, как было лето, и минута после восхода солнца. Мы стояли на краю луга в 16 акров, находящегося на расстоянии одной мили к северу от Феликсстоуна дороге, ведущей в Инсвич. Мотылек Дэвида Гарнетта уже появился из своего укрытия, свежевычищенный, с расправленными по сторонам крыльями и спрятанным в траве хвостом. По всему лугу пробуждались первые ласточки и какие-то другие птицы. Ветра не было. Я нажал на плунжер, и его слабый металлический писк был единственным утренним звуком, созданным человеком, и продолжавшимся до тех пор, пока топливо не выплеснулось из выхлопных патрубков на темную траву. - Если хочешь, можешь сесть в кабину сзади. Я готов к прогулке, - сказал он. - Осторожнее с компасом, когда будешь садиться. Я сам дважды сносил его. Если бы я был дома, я бы выбросил его и поставил какой-нибудь получше. Выключи зажигание. Он спокойно стоял у винта в твидовом летном костюме и наслаждался утром. - Дэвид, в этой машине действительно есть переключатели? Я почувствовал себя как какой-то житель колонии. Считаю себя, пилотом самолета, а сам не могу даже найти магнитный переключатель. - Ах, да, извини, я не сказал. На внешней стороне кабины, рядом с ветровым стеклом. В верхнем положении они включены. - А, понятно. Я проверил, чтобы все переключатели были внизу. - Они говорят, что выключены. Он покрутил винт пару раз, спокойно и легко с видом человека, проделывавшего это тысячу раз и все еще наслаждающегося этим. Он научился летать довольно поздно. Ему потребовался 28-часовой инструктаж в парном полете, прежде чем он наконец один сел за штурвал Мотылька. Он не хвастается, не извиняется за это. Одно из лучших качеств Дэвида Гарнетта состоит в том, что он честен по отношению в себе и миру и, поэтому он - счастливый человек. - Включить зажигание, - приказал он. Щелкая переключателями, я перевел их в верхнее положение. - Так. Горячо. - Прости, я не расслышал. - Включить зажигание. Тренированным поворотом кисти он резко дернул винт вниз, и двигатель сразу же завелся. После короткого рева звук его работы стал спокойным и ровным при четырехстах оборотах, в минуту, как у небольшой моторной лодки, спокойно стоящей на голубом утреннем озере. Довольно неуклюже Гарнетт взобрался в передний отсек кабины, поправил свой кожаный шлем и надел защитные очки от Мейфовитца, которыми он гордился, ведь это были действительно первоклассные очки. Когда он не летает, то его шлем и очки висят на крючке прямо над камином в Хитоне. Я дал двигателю прогреться в течение нескольких минут, тронул вперед рукоятку скорости, и мы, царапая землю и раскачиваясь, двинулись навстречу $+(--., c пути через все поле. У Мотылька не было тормозов, поэтому я быстро проверил на взлете магнето, и со всей своей мощью машина прыгнула в пространство. Это немножко напоминало тот момент видового фильма, когда для достижения захватывающего эффекта фильм показывают сначала черно-белым, а потом - цветным. Как только мы оторвались от травы, солнце взорвалось лучами желтого света над всей Англией, и они как-то странно преобразили деревья и луга в настоящие британские темно-зеленые, а аллеи - в золотые и теплые. Я немного поиграл с аэропланом - ленивая восьмерка и крутой поворот, - но больше всего я проделывал простые развороты и подъем на высоту тысячу футов и резкое снижение до уровня моря ниже отвесных скал у океана, увертываясь от чаек. Через час сгустился легкий туман и облака опустили его к земле. Мы вошли в эту серую массу со скоростью между шестьюдесятью и семьюдесятью, с солнцем над головой - пока не прорвались на высоту трех тысяч футов, ": над долиной пара", как бывало говорил Дэвид. Солнце светило ярко, черные тени от шасси и провода опоясывали крылья. Мы были наедине с этим облаком и нашими мыслями в то утро. Только случайный скользящий внизу треугольник земли должен был напоминать нам, что где-то внизу еще существовала земля. Наконец я заглушил двигатель и повторил полет, о котором он мне говорил раньше: ": да, были ангары и аэродромы: (и они там были, и через две мили - наш луг). Я сделал сильное боковое скольжение, но даже при этом произошел "перелет" при посадке, и я снова сделал круг: (и я сделал тоже, мы были все еще на высоте двухсот футов, когда мы натолкнулись на аэродинамический барьер): в этот раз мой подход был безупречным, а приземление удивительно мягким и фантастическим. Я находился на земле, но эта земля была нереальной, заточенная в дымку и мягкий солнечный свет. Реальность была высоко надо мной". Я много летал с этим деликатным парнем, и в наше время, когда так мало настоящих друзей и когда лишь какой-то счастливчик может насчитать их больше трех, я могу сказать, что Дэвид Гарнетт - настоящий друг. Мы любим одни и те же вещи: небо, ветер, солнце; и когда вы летаете с тем, кто ценит то же, что и вы, вы можете сказать, что он - друг. Кто-либо еще в этом Мотыльке, кому наскучило небо, мог бы стать другом не больше, чем тот бизнесмен в 12-ом ряду внизу по проходу в 707-ом, хотя мы летали вместе с ним тысячу раз. В некотором отношении я знаю Гарнетта лучше его собственной жены, потому что ей совершенно непонятно, почему ему хочется растрачивать время в этой шумной, продуваемой ветрами хитрой штуковине, которая разбрызгивает масло по всему лицу. А я на самом деле понимаю, почему. Но, вероятно, наиболее любопытная вещь, которая мне известна о Гарнетте, заключается в том, что хотя мы много летали вместе и хотя я его хорошо знаю, я не имею никакого представления, как этот человек выглядит, или даже жив ли он еще. Так как Дэвид Гарнетт не только пилот самолета, но еще и писатель, и благодаря нашему единомыслию, разговоры, которые мы вели, и места, которые мы облетели, были помещены между потрепанными обложками его книги "Кролик в воздухе", опубликованной в Лондоне в 1932 г. Способ узнать любого писателя состоит, конечно же, не в личном знакомстве, а в чтении того, о чем он пишет. Только будучи напечатанным, он становится наиболее честным. Не имеет значения, что он мог бы сказать в приличном обществе, заботясь о соблюдении существующих в нем условностей: именно в его книгах мы находим реального человека. Дэвид Гарнетт, например, писал, что после того, как он отлетал те двадцать восемь часов вдвоем с инструктором, после тех тридцати шести уроков и после своего первого самостоятельного полета на Мотыльке, выйдя из кабины, улыбнулся и сразу подписался на продление летного времени. И это все, что мы увидели бы, если бы мы стояли и наблюдали за ним в ту среду в конце июля 1931 г. на аэродроме Маршалла. Но так уж, на самом деле, его не тронул его первый самостоятельный /. +%b? Чтобы выяснить это, нам нужно покинуть аэродром. "На полпути домой я спросил себя высокомерным тоном, который так часто применялся по отношению ко мне: "Вы уже летали самостоятельно? " "Да". "Летали самостоятельно? " "Да! " "Летали самостоятельно? " "ДА! " Звучит знакомо? Вспомните, когда вы учились летать, как вы, возвращаясь в своей машине домой после каждого урока, испытывали снисходительную жалость ко всем другим водителям, крепко привязанным к своим маленьким автомобилям и маленьким шоссе? "Кто из вас только что заглянул за горизонт и только десять минут назад выиграл суровую битву с боковым ветром на узкой взлетной полосе? Никто, вы говорите? Бедные люди: А Я СДЕЛАЛ ЭТО", - и, потянув на себя руль своего автомобиля, вы могли бы почувствовать, как легко он почти что полетел на колесах. Если вы не забыли то время, значит вы нашли бы друга в Дэвиде Гарнетте, а встретиться с ним можно где-то за доллар в одном из букинистических магазинов. Тысячи томов написаны об авиации, но мы не приобретаем автоматически, в лице их авторов тысячи преданных и особых друзей. Тот редкий писатель, который появляется на страницах живьем, добивается этого благодаря тому, что отдает себя, описывая смысл не только тех событий и вещей, которые с ним происходили. Писателей, описывающих полет и преуспевших в этом, можно встретить вместе, особо стоящих на чьей- то личной книжной полке. Уйма книг о полетах осталась после Второй Мировой войны, но почти все они переполнены фактами и волнующим приключением, и автор уклоняется от смысла этих фактов и от того, что стоит за этим приключением. Вероятно он побоялся быть принятым за эгоиста, - вероятно, он забыл о том, что каждый из нас в момент достижения заветной цели становится символом всего страждущего человечества. В такой момент "Я" не означает эгоцентрическую персону Дэвида Гарнетта, а подразумевает всех нас, кто любил, и желал, и боролся, чтобы узнать, и кто в конце концов один пролетел на нашем Мотыльке. Есть что-то и в сочетании факта и смысла, и чистой честности, что-то, что позволяет книге существовать, что помещает нас в эту кабину на радость и горе, направляя нас навстречу судьбе. И если ты шагаешь с человеком навстречу этой судьбе по одной тропе, существует вероятность, что он станет твоим другом. За пределами Второй Мировой войны. Например, мы знакомимся с пилотом по имени Берт Стайлз в книге, которую он назвал "Серенада для Большой Птицы". Большая Птица - это Летающая Крепость Боинг В-17, выполняющий боевые вылеты из Англии на территорию Франции и Германии. Во время полета с Бертом Стайлзом мы смертельно устаем от войны и от восьми часов в день на своем законном месте сидения и борьбы с самолетом и бездействия, когда с ним борется командир корабля. В нашей маске исчезает кислород, приближается зенитная артиллерия, вся черная и желтая и молчаливая, мессершмитты с черными крестами и фоккеры прокатываются сквозь нас в лобовых атаках, желтый огонь сверкает из их носовых орудий, шквалы осколков обрушиваются на самолет, стрельба продолжается, и вся Почетная Эскадрилья в своем полном составе внезапно появляется из воздуха с мощным шквалом выстрелов и оранжевого пламени из правого крыла. Рукоятки огня на себя - и Канал, наконец-то прекрасный Канал, и сразу же посадка на родную землю. И жуешь, не ощущал вкуса, и лежишь, как мешок, без сна, и сразу же лейтенант Порада резко бросает в просвет: "Пошли", завтрак в два тридцать, пятиминутка в три тридцать, заводим моторы, взлет и опять мы на своих законных местах, и кислород исчезает в наших масках, приближается зенитная артиллерия, вся черная и желтая и молчаливая, мессершмитты с черными крестами и фокке-вульфы прокатываются сквозь нас в лобовых атаках, желтый огонь сверкает из их носовых орудий: В полетах со Стайлзом славы нет, и бомбежка не является полетом. Это грязная тяжкая работа, которая должна быть сделана. Много времени потребовалось, прежде чем я составил свое мнение о войне. Я американец. Мне повезло родиться у подножий гор Колорадо. Но однажды мне бы хотелось иметь право сказать, что я живу в этом мире, и да будет так. "Если я переживу это, мне нужно заняться своим делом и узнать кое-что об экономике и людях, и вещах: В конце концов имеют значение только люди. Каждая земля дорога кому-то, и она всегда стоит того, чтобы этот кто-то дрался за нее. Поэтому не земля, а люди много значат. По моему, война именно об этом. За эти пределы я не могу уйти далеко". После своего боевого путешествия на бомбардировщиках, Стайлз добровольно совершал боевые вылеты на Р-51. В 1944 году 21 ноября он был сбит во время сопровождения боевого вылета в Гановер. Он погиб в возрасте 23 лет. Но Берт Стайлз не умер, поскольку у него был шанс создать несколько чернильных образцов на двухстах бумажных страницах, и создав это, он стал голосом внутри нас и нашим внутренним зрением для того, чтобы мы могли смотреть и удивляться, и откровенно говорить о его жизни, а потому и о нашей собственной. В то время, тридцать лет назад, самая важная часть Берта Стайлза заключалась в желании засесть за лист бумаги недалеко от взлетной полосы Восьмой Эскадрильи Военно-Воздушных Сил, и сейчас, в эту минуту, эта же самая бумага перед нами - мы можем потрогать ее, познакомиться с ней и заглянуть внутрь. Эта важная часть и есть то, что делает любого человека тем, что он есть и значит. Чтобы лично побеседовать с Антуаном де Сент-Экзюпери, нам пришлось бы, например, всматриваться в постоянно висящее над его головой облако дыма. Нам пришлось бы выслушивать и беспокоиться о его воображаемых болезнях. Нам пришлось бы стоять в аэропорту и задавать себе вопрос: не забудет ли он сегодня снизить скорость при посадке? Но как только различные поводы не писать бывали исчерпаны, и как только Сент-Экзюпери отыскивал свой чернильный колодец в комнатном хаосе, и когда ручка прикасалась к бумаге, он выпускал из плена самые трогательные и чудесные мысли о полете и человеке из когда-либо написанных. Нашлось бы немного таких пилотов, которые, читая его мысль, не могли бы кивнуть и сказать "это правда", и которые не могли бы назвать его другом. "Берегись этого ручейка (говорил Гилламет), он проходит по всему полю. Пометь его на своей карте". А, я должен был помнить ту змею в траве недалеко от Мортрил! Простираясь во всю длину среди зеленого рая запасной посадочной площадки, она лежала в ожидании меня на расстоянии тысячи миль от того места, где я сел. При случае она превратила бы меня в пылающие канделябры. А те храбрые тридцать овец, пасущихся на склоне холма, были готовы обвинить меня. Ты думаешь, что луг пустой, и вдруг - бац! В твоих колесах тридцать баранов. Удивленная улыбка, и это все, что я мог прочитать в лице такой жестокой опасности. Среди самых лучших писателей, описывающих полеты, мы ожидаем встретить очень высокопарных и выражающих свою мысль на бумаге весьма сложным слогом. Но это не так: на самом деле, чем выше мастерство писателя и чем ближе он к нам как друг, тем проще и яснее мысль, которую он сообщает. И странно, это сообщение мы не запоминаем, мы находим в нем то, что нам было известно всегда. В Маленьком Принце Сент-Экзюпери раскрывает идею той особой дружбы, которая может возникнуть между пилотами самолета и другими пилотами, пишущими о полетах. "Вот мой секрет, - сказал лис маленькому принцу, - очень простой секрет: только сердцем можно видеть вещи правильно: главное невидимо глазу". "Главное - невидимо глазу", - повторил Маленький Принц, так что он, конечно же, запомнит это. Сент-Экзюпери пишет о тебе и обо мне, о тех, кто точно так же как и он, оказались втянутыми в полет, и мы ищем таких же друзей в его пределах. Не рассмотрев это невидимое, не распознав, что у нас больше общего с Сент-Экзюпери и Дэвидом Гарнеттом, и Бертом Стайлзом, и Ричардом Хиллари, и Эрнестом Ганном, чем с нашим соседом, мы оставляем их неприрученными, и тогда они для нас друзья не больше, чем тысячи неизвестных лиц. Но как только мы поймем, что это реальный человек, который взялся за перо, это человек, который посвятил полету всю свою жизнь, - каждый из них становится для нас единственным во всем мире. Главное в них и в нас невидимо глазу. Мы является другом человеку не потому, что у него каштановые волосы, или голубые глаза, или шрам на подбородке после старой авиакатастрофы, а потому, что у него те же мечты, он любит то же добро и ненавидит то же зло. Потому что он любит слушать тикающий звук мотора теплым спокойным утром. Голые факты бессмысленны. ФАКТ: Человек, носивший униформу командира Французских Военно- Воздушных Сил, имя которого Сент-Экзюпери, в своем бортовом журнале записал семь тысяч часов летного времени и не вернулся из разведывательного полета над своей родной землей. ФАКТ: Офицер разведки Люфтваффе Герман Корт вечером 31 июля 1944 года, в тот вечер, когда самолет Сент-Экзюпери был единственным пропавшим самолетом, повторяет сообщение: "Доклад по телефону: гибель самолета- разведчика, который горящим упал в море. " ФАКТ: Библиотека Германа Корта в Аикс-ля Чапель с ее почетной полкой для книг Сент-Экзюпери была разрушена во время бомбежки Союзной Авиацией. ФАКТ: Ничто из этого не разрушило Сент-Экзюпери. Нет ни пули в его моторе, ни пламени в кабине, ни бомбы, разрывающей его книги в клочки, потому что настоящий Сент-Экзюпери, настоящий Дэвид Гарнетт, настоящий Берт Стайлз - это не плоть, и все они - не бумага. Они - это особый способ мышления, возможно, очень похожий на наш собственный, но в то же время, как лис нашего принца, единственный во всем мире. А смысл? Эти люди с их единственной реальной и вечной частью живы сегодня. Если мы отыщем их, мы можем наблюдать вместе с ними и смеяться с ними и учиться с ними. Их бортовые журналы переплавляются в наши, и наш полет и наша жизнь становится богаче благодаря знакомству с ними. Эти люди могут умереть, только тогда, если о них совершенно забудут. Мы должны сделать для друзей то, что они сделали для нас - мы должны помочь им жить. На тот случай, если вы могли и не встретить одного или двух из них, окажите мне честь и позвольте представить некоторых из них. М-р Гарольд Пенроуз. "В небе без эхо" (Арно Пресс, Инк. ) М-р Ричард Хиллари. "Последний враг" (издавалась также под названием "Падение в пространстве") Лейтенант Джеймс Левеллин Рис. "Англия - моя деревня" (Книги для библиотек, Инк. ) Госпожа Молли Бернхайм "Мое небо" (Издательство Макмиллан Ко, Инк. ) М-р Роальд Даль "Вверх к тебе". Мисс Дот Лимэн "Один-один". Сэр Франсиз Чичестер "В одиночку через Тасманово море". М-р Гилл Робб Вилсон "Мир авиатора". М-р Чальз А. Линдберг "Дух святого Люиса" (Сыновья Чарльза Скрибнера) Госпожа Энн Морроу Линдберг "Север для Востока" (Харкорт Брейс Иованович. Инк. ). М-р Невил Шьют "За поворотом", "Радуга и розы", "Пастораль" (Баллантин Книга, инк. ). М-р Гай Мурчи "Песня неба" (компания Хугтон Мифолин) М-р К. Ганн "Полуденное пламя" (Баллантин Книга, инк. ) "Судьба-охотник (Саймон & Шустер, инк. Балантин Книга, инк. ) Господин Антуан де Сент-Экзюпери "Ветер, песок и звезды" (Харкорт Aрейс Иованович, инк. ), "Маленький принц" (Харкорт Брейс Иованович, инк. ). Если книга в печати, издатель указан. В остальных случаях посмотрите в библиотеках или букинистических магазинах. Свет в ящике для инструментов То, во что человек верит, по мнению философии, становится его реальностью. Итак, я в течение многих лет повторял снова и снова: "Я - не механик". Я не был механиком. Когда я произнес: "Я даже не знаю, каким концом отвертки забивают гвозди", я закрыл для себя целый мир света. Кто- то другой должен был работать с моим самолетом, иначе я не мог бы летать. Затем случилось так, что я приобрел старый биплан со старомодным круглым двигателем в носовой части, и не нужно было много времени, чтобы понять, что эта машина не потерпит того, кто ничего не знает об индивидуальности стосемидесятипятисильного "Мастера вихря" и о ремонте деревянных нервюр и распорок. Вот так ко мне пришло самое необычайное событие в моей жизни. Я изменил привычное мнение. Я стал изучать механику самолетов. То, что кому-то другому было известно давно, для меня было совершенно новым приключением. Двигатель, например, разъединенный и разбросанный на рабочей скамье, просто коллекция частей странных форм, - это холодное мертвое железо. И те же части, собранные и закрепленные болтами в холодном мертвом корпусе, становятся новым существом, законченной скульптурой, художественной формой, достойной любой галереи на земле. И, в отличие от любой другой скульптуры в истории искусства, мертвый двигатель и мертвый корпус оживают при прикосновении руки пилота, и их жизнь сливается с его жизнью. Существуя порознь, железо, дерево, ткань и человек прикованы цепями к земле. Вместе они могут подняться в небо, осваивая места, где никто из них до этого не был. Это было удивительным откровением для меня, так как я все время считал, что механика - это куски металла и ворчливые проклятия. Все это я увидел в ангаре в момент, когда открыл глаза, как на выставке в музее, когда кто-то включил свет. Я увидел на скамье элегантность полудюймовой штепсельной розетки, спокойное простое изящество гаечного ключа, чисто вытертого от масла. Как студент-новичок художественной Академии, который в первый же день увидел работы Винсента Ван Гога, Огюста Родена и Александра Калдера, так я вдруг увидел работу фирмы "Снэп-Он и Крафтсмен" и "Кресэнт Тул Компани", молчаливо поблескивающую на старых стеллажах. Мастерство инструментов привело к мастерству двигателей, и через некоторое время я стал понимать "Вихрь", думать о нем как о живом друге с причудами и фантазиями, а не как о таинственном мрачном незнакомце. Каким это было открытием - узнать, что происходит внутри этой серой стальной коробки за крутящимся всплеском лопастей винта и резкими взрывами рокота мотора. Уже не было больше темно внутри этих цилиндров вокруг коленвала; там был свет - я знал! Там происходило всасывание воздуха, сжатие, энергия и разрежение. Там были конструкции, обеспечивающие давление масла для поддержания валов, крутящихся с высокой скоростью, беззаботные клапаны забора воздуха и измученные клапаны выброса, мечущиеся вниз и вверх согласно микросекундным графикам, проливая и выпивая свежий огонь. Там был хрупкий импеллер компрессора, отстукивающий семь раз по кругу при каждом повороте винта. Стержни и поршни, кольца клапанов и рычаги шатуна, все стало иметь смысл, совпадающей с той же простой прямой логикой инструментов, которые крепили их на своих местах. Изучив двигатели, я перешел к корпусу и узнал о сварочных блоках и перегородках, стрингерах и сшивании ребер, блоках и свинцовых белилах, мойке, сдвигах центров валов, боевом оснащении. x x x За спиной уже годы полетов, и все же это был первый день, когда я увидел самолет, изучал и наблюдал его. Все эти маленькие части, собранные вместе, должны создать готовый самолет - это здорово! Я терзался желанием владеть целым полем самолетов, потому что они такие симпатичные! Мне они были нужны для того, чтобы я мог обходить и осматривать их под сотней различных углов, при тысячном свете рассвета и сумерек. Я начал покупать свои собственные инструменты, начал держать их на своем рабочем столе, чтобы иметь возможность смотреть и трогать их время от времени. Открытие, которое я сделал в механике полета, было совсем немалым. В ангаре я часами был поглощен самолетами Микеланджело, в цехах - изучением ящиков с инструментами Ренуара. Самой высокой формой искусства был человек, управлявший собой и своим самолетом во время полета, стремящийся к единению с настроем своей машины. Я узнал благодаря безумно старому биплану, что для того, чтобы увидеть красоту и найти искусство, мне не нужно летать каждую минуту моей жизни. Мне нужно почувствовать гладкость металла гаечного ключа в девять шестнадцатых дюйма, походить по тихому ангару, просто открыть глаза на чудесные гайки и болты, которые были так близки от меня на протяжении долгого времени. Такие удивительные и чудесные создания эти инструменты, двигатели, самолеты и люди, когда включен свет! Везде все о'кей Часа в два ночи словно кто-то взял стофунтовую шутиху, зажег фитиль, запустил все это высоко в темноту над нами и нашими самолетами и удрал сломя голову. Шар динамитного огня вырвал нас из сна, пули тяжелого дождя градом взрывались на наших спальных мешках, черные ветры рвали нас, словно одичавшие звери. Три наши самолета неистово подпрыгивали на туго натянутых привязных тросах, бешено дергались, взбрыкивали и рвались кувырком унестись в ночь вместе с обезумевшим ветром. - Ухватись за стойку, Джо! - Что? - Его голос относило ветром, он тонул в дожде и грохоте грома. Вспышки молний выхватывали его застывшим, того же цвета десяти миллионов вольт, что и деревья, несущиеся листья и горизонтально летящие дождевые капли. - СТОЙКА! УХВАТИСЬ ЗА СТОЙКУ И ДЕРЖИСЬ! Он всем телом бросился на крыло в тот момент, когда буря начала с треском обламывать ветви деревьев, - мы с обеих сторон удерживали самолет, чтобы он не утащил нас обоих под крыльями и не отправился разгуливать по всей долине. Джо Джиовенко, хиппующий подросток из Хиксвилла, Лонг-Айленд, из тени Нью-Йорка, у которого общее представление о грозах ограничивалось тем, что они издают отдаленные глухие раскаты в летнее время где-то далеко за городом, сжимал, как удав, эту самую стойку, лицом к лицу сражаясь с ветром, молниями и дождем, а его спутанные темные волосы яростно клубились вокруг лица и плеч. - СЛЫШЬ, МЭН! - орал он за секунду до очередного динамитного взрыва, - Я УЖЕ НАЧИНАЮ КОЕ-ЧТО СЕЧЬ В МЕТЕОРОЛОГИИ! Спустя полчаса гроза откатилась дальше и оставила нас в теплой и темной тишине. Хотя мы видели небо, озаренное вспышками, и слышали рокот в горах на востоке, и с опаской оглядывались на запад, ожидая новых молний, b(h(- осталась с нами, и мы наконец вползли в потрепанные мокрые спальники. Хотя и спали мы изрядно промокшими, среди нас шестерых, оказавшихся там в ту ночь, не было никого, кто не считал бы Увлекательное Приключение-Перелет Через Страну одним из самых выдающихся событий в своей жизни. Но отнюдь не попыткой преодоления каких-то препятствий. Привело нас к этому или привело это к нам то общее, что было свойственно каждому из нас и потому нас объединяло - интерес к другим людям, обитающим на нашей планете в наше время. Возможно, толчок этому Приключению дали газетные заголовки, или журнальные статьи, или выпуски новостей по радио. Со всеми этими бесконечными разговорами об отчуждении молодежи и разрыве между поколениями, разросшемся до непреодолимо глубокой пропасти, о том, что единственная надежда, оставшаяся у ребят по отношению к этой стране, - это снести ее до основания и не отстраивать ее вообще: может, с этого все и началось. Но задумываясь над всем этим, я обнаружил, что не знаю никого из таких ребят, не знаю никого, кто не был бы склонен поговорить с теми из нас, кто еще вчера сам был таким же пацаном. Я знал, что у меня в общем-то найдутся слова для того, кто говорит: "Мир", вместо "Привет", но я не вполне себе представлял, какие именно. Что было бы, - думал я, - если бы человек на самолете с обтянутыми тканью крыльями приземлился где-нибудь на дороге и предложил подвезти голосующего парня с рюкзаком? Или еще лучше, что произошло бы, если бы пара пилотов нашла местечко в своих самолетах для пары городских ребят, и они махнули бы в полет миль на сто или на тысячу; в полет на одну-две недели над горами, фермами и равнинами Америки? Ребят, которые никогда прежде не видели свою страну дальше школьной ограды или путепровода скоростной магистрали? Кто изменился бы при этом, - дети или летчики? Или и те, и другие, и какие это могли бы быть перемены? Где бы их жизни соприкоснулись, а где они оказались бы так далеко друг от друга, что и не дозваться? Единственный способ выяснить, что произойдет с твоей идеей, - это испытать ее на практике. Вот так и появилось на свет Увлекательное Приключение-Перелет Через Страну. Первый день августа 1971 года, день туманный и сумрачный, собственно, уже близился к вечеру, когда я приземлился в аэропорту Сассекс, Нью- Джерси, чтобы встретить остальных. Луису Левнеру, владельцу Тейлоркрафта 1946 года выпуска, сразу пришлась по душе идея полета. В качестве цели мы выбрали слет Ассоциации по экспериментальным самолетам в Ошкоше, штат Висконсин, - достаточное основание для полета, даже если все остальные откажутся в последний момент. Гленн и Мишель Норманы, канадцы из Торонто, услышали об этом перелете, и хотя они не были совсем уж хипповыми ребятами, но с Соединенными Штатами они не были знакомы и горели желанием увидеть страну с борта своего Ласкомба 1940 года выпуска. А когда я приземлился, на летном поле меня поджидали двое молодых людей, выставивших себя напоказ всему свету как хиппи. Длинные волосы до плеч, головные повязки из каких-то тряпок, одеты в вылинявшие спецовки, у ног рюкзаки и спальные мешки. Кристофер Каск, задумчивый, миролюбивый, почти всегда молчавший новичок, по окончании средней школы получил стипендию Риджентс, - отличие, которое достается двум процентам лучших учеников. Однако он не был убежден в том, что колледж - это лучший друг Америки, а получение диплома ради получения приличной работы не считал настоящим образованием. Джозеф Джиовенко, повыше ростом, более открытый в общении с другими, все подмечал внимательным глазом фотографа. Он знал, что у видео есть будущее как у формы искусства, и к изучению именно этой формы он намеревался приступить осенью. Никто из нас не знал в точности, как все получится, но перелет - это звучало интересно. Мы встретились в Сассексе и озабоченно поглядывали на небо, на туман и облачность, ограничиваясь редкими словами, так как пока %i% не знали толком, как общаться друг с другом. Наконец мы кивнули, погрузили на борт наши спальники, запустили двигатели и резво покатили по взлетной полосе и дальше - в небо. Сквозь шум моторов невозможно было понять, что думали эти ребята, оказавшись в воздухе. Сам я думал о том, что во время первого полета мы далеко залетать не будем. Облака клубились темно-серым варевом над западными вершинами гор, клочья тумана висели на ветвях деревьев. Поскольку путь на запад был для нас закрыт, мы пролетели десять миль на юг, затем еще пятнадцать, и наконец, оказавшись в клубящемся и все густеющем вокруг нас супе, приземлились на небольшой полоске травы поблизости от Андовера, штат Нью- Джерси. В тишине этого места еще тише и незаметнее начался дождь. - Многообещающим стартом это не назовешь, - сказал кто-то. Но ребята не были обескуражены. - Надо же - свободная земля в Нью-Джерси! - сказал Джо. - А я думал, она сплошь заселена! Раскатывая одеяло на траве и мурлыкая себе под нос мотивчик на слова Москиты, держитесь подальше от наших дверей, я радовался, что отвратительная погода не справилась с нашим хорошим настроением, и надеялся, что завтрашний безоблачный рассвет застанет нас в пути над нашими горизонтами. Дождь лил всю ночь. Он барабанил галечной дробью по перкалевым крыльям, шелестя в траве - сначала сухо, потом с плеском, по мере того, как трава становилась болотистой жижей. К полуночи мы окончательно отчаялись увидеть хотя бы одну звезду или же как-то уснуть в этом болоте; в час ночи мы по-прежнему скорчившись сидели в самолетах, тщетно пытаясь вздремнуть. В три часа ночи, после многочасового молчания, Джо сказал: - В жизни под этаким ливнем не мок. Из-за тумана рассвело поздно: четыре дня кряду нас донимали туманы, облачность и дожди. Через четыре дня взлетов при малейшем прояснении неба, через четыре дня змееподобного просачивания в промежутки между грозовыми фронтами и скачков от одного маленького аэропорта к другому, мы приблизились к Ошкошу, находившемуся от нас на расстоянии тысячи миль, в общей сложности всего на шестьдесят две мили. Мы спали в ангаре в Страдсбурге, штат Пенсильвания; в здании аэропорта в Поконо-Маунтин; в клубе летной школы в Лихайтоне. Мы решили вести дневник перелета. За этим занятием, да еще из наших разговоров под дождями и в туманах, мы начали понемногу узнавать друг друга. Джо, к примеру, был изначально убежден, что у каждого самолета есть своя личность, свой характер, как у людей, и он, не смущаясь, заявлял, что тот бело-голубой, стоящий там, в углу ангара, действует ему на нервы. - Я не знаю, почему. Все дело в том, как он стоит там и смотрит не меня. Мне это не нравится. Летчики тут же ухватились за это, и пошли рассказы о самолетах, живших каждый на свой лад, и делавших то, что сделать было невозможно, - одни взлетали, если приходилось, с немыслимо короткого разбега, чтобы спасти чью-то жизнь, другие невероятно долго планировали с остановившимися двигателями над гористой местностью. Потом пошел разговор о том, как действуют крылья, о ручках управления, о двигателях и винтах, потом о переполненных школах и наркотиках в студенческих городках, затем о том, как рано или поздно в жизни человека сбывается то, что он крепко задумал. Снаружи черный дождь; внутри - эхо и нестройный шум голосов. В дневник же мы записывали то, что не решались произносить вслух. "Это действительно что-то! " - записал Крис Каск на четвертый день. "Каждый день - это целая цепь неожиданностей, происходят совершенно невероятные вещи. Один тип одалживает нам свой "мустанг", другой тип одалживает нам свой "кадиллак", все разрешают нам спать в аэропортах и буквально из кожи вон лезут, чтобы нам угодить. И неважно, где мы находимся, и доберемся ли мы когда-нибудь до Ошкоша. Везде все о'кей"! Доброта людей - это было нечто, во что ребята никак не могли поверить. - Я обычно заходил с Крисом в магазин или шел следом за ним по улице, - сказал Джо, - и наблюдал за людьми, смотревшими на него. Его волосы были таким