ашет рукой. Затем в военные годы, когда запуск двигателя был трескучей, грохочущей кульминацией криков "Заводи... сцепление..." и стремительно стихающего воя инерционного стартера. И, наконец, в наши дни, когда запуск двигателя -- всего лишь строчка в списке предполетных процедур, которую сопровождает едва заметная дрожь и урчание, а единственными ощутимыми признаками ожившего двигателя служат поспешно ползущая вверх стрелка индикатора температуры в хвостовой части да неровный горячий воздух, поднимающийся от закрытых обтекателей турбин. Но в каждом случае, в каждом отдельном случае, запуск двигателя -- это начало путешествия. Если хочешь ощутить романтику полета, понаблюдай, как двигатель делает первые обороты. Возьми любой фрагмент в истории авиации, любой тип самолета -- и обязательно обнаружишь романтику, очарование, величие. Пилот, сидя в кабине, готовит самолет и сам готовится к полету. И наступает момент, когда на каком бы то ни было языке, при помощи сотни разных терминов говорится слово и делается знак, который означает: поехали. -- От винта! -- Контакт! --...сцепление! --...О'кей. Пошел! --Зажигание! Зеленая ракета в небе. Палец ведущего боевой эскадрильи, быстро описывающий в воздухе окружность. --Пилоты! Запустить двигатели! --Есть! --Поехали! И внезапно тяжелые черные лопасти начинают вращаться. Внешние источники питания дрожат из последних сил от внезапных пиковых нагрузок. Выстреливают пороховые стартеры. Шипят, сотрясая землю стартеры, работающие на сжатом воздухе. Тарахтят, громыхают и воют раскрученные ручкой запуска маховики. Щелкают и клацают импульсные магнето. Воздух с ревом врывается в патрубки воздушных турбин стартеров. Медленно, постепенно ускоряется вращение срезанных на концах лопастей турбин. От спокойствия -- к уважению. От смерти -- к жизни. От тишины --к нарастающему грохоту. И для каждого человека в какой угодно кабине это -- часть самого путешествия. Любого желающего ждут эти звуки, это величие, сизый дым и грохот. Потомкам пионеров ни к чему сетовать, что передовые рубежи остались позади, в прошлом, это прошлое ждет их над головой, в небе. И не столь важно, как выглядит машина, которая вскоре становится частью пионера-первооткрывателя. Он может лететь на задание, выполняя боевую миссию, под которой поставил подпись президент страны, он может нестись со скоростью, вдвое превышающей скорость звука, оседлав сорок тысяч фунтов реактивной тяги, сидя в искусственной атмосфере кабины за стеклом толщиной в дюйм. Несмотря на все военные ограничения, у него есть ощущение свободы, есть свое видение неба. Или он может лететь на задание, поставленное перед ним лишь его любознательной душой, на самолете, который он приобрел вместо второго автомобиля, может лететь со скоростью около сотни миль в час, отгородившись от ветра лишь плексигласом толщиной в одну восьмую дюйма, а то и вообще лишь кожаным шлемом да парой летных очков. Это путешествие повторялось десятки тысяч раз. Первую тропинку протоптали Монгольфье, Монтгомери и братья Райт, расчистили и расширили ее Линкольн Бичи, Гленн Кертисс, Ирл Овингтон и Джек Найт. А затем ее шлифовал и разглаживал каждый, кто отрывал самолет от земли, каждый, кто хоть час посвятил мечтам о полете. И все же никто из тех, кто внес свой вклад в миллиарды часов, проведенных людьми в воздухе, не оставил в небе следа. Мы тянем за собой по гладкому, ровному небу крошечную волну закрученного в вихрь воздуха. Когда наш самолет пролетит, небо успокаивается, тщательно заглаживает следы нашего пребывания в этом месте и снова становится спокойным первозданным пространством, каким оно всегда и было. Так что кричи "от винта!" и запускай стартер. Вдыхай сизый дым, заставляй катиться колеса. Проверяй давление и температуру масла, открывай топливный клапан, опускай на взлете закрылки. Доводи частоту оборотов двигателя до максимума, так, чтобы стрелка дрожала на красной предельной отметке, погружайся в море звука и сияющего величия. И начинай свой путь по этой дорожке, отправляйся в свое уединенное путешествие. Сегодня наша задача --мерить землю семимильными шагами, продвинуться как можно дальше на запад, прежде чем солнце снова выиграет забег Быстрый прогон двигателя -- и приятное ощущение от того, что мы так далеко от дома, а двигатель работает так, как ему и положено. Рукоятку газа вперед, за нами остается облако утренней пыли, а мы снова поднимаемся в воздух. Внизу проносятся брызжущие зеленью фонтаны весенних деревьев, мы набираем крейсерскую скорость и ложимся на курс, разделяя радостную участь других людей и машин, которые счастливы лишь тогда, когда движутся. Рука сжимает ручку управления, проверяя работу рулей высоты и направления, пальцы на выключателе магнето, раздается голос: "Контакт!" -- все это знакомые картины из жизни того, кто ищет горизонты, утраченные тысячу лет назад. "На этот раз, -- думает он. --Может быть, на этот раз". Поиск, всегда поиск. Из кабины спортивного самолета, из кабины авиалайнера, что ежедневно пролетает, следуя рейсом 388, над одними и теми же землями, глядят вниз глаза странника, выискивающего тайну. Эдем проглядели, блаженную землю не обнаружили! Время от времени странник вдруг замирает, указывает вниз соседу по кабине, накреняет самолет, чтобы ему было лучше видно. Но трава на земле никогда не бывает по-настоящему зеленой, а то -- всего лишь сорняки, растущие рядом с водой, полоска бесплодной земли между лугом и рекой. Иногда проблеск идеала вдруг возникает в небе. Подчас вдруг появляется само совершенство: облако. Плотное, сверкающее белизной облако на ясном, сияющем синевой небе. Ветер, облака и небо, общим знаменателем которых является совершенство, вечность. Землю можно изменить. Можно повырывать траву, сровнять холмы, слепить поверх этого город. Но чтобы вырвать ветер? Или залить бетоном облако? Или искривить небо согласно чьему-либо проекту? Никогда. Мы ищем одно, а находим другое. Мы ищем видимое, храня в памяти отполированный образ былого совершенства, но те десятки, сотни, тысячи часов, что мы проводим, бороздя небо, открывают нам совершенство совсем иного рода. Мы, путешествуя, направляемся в страну радости, и поиск открывает нам пути, по которым до нас прошли пилоты былых времен. Они рассказывали об уединении в мире высоты, и мы находим это уединение. Они рассказывали о бурях -- бури тут как тут, еще даже остыть не успели. Они рассказывают о сияющем в вышине солнце, о темном небе, о звездах, каких никогда не доводилось видеть на земле. И все это по-прежнему здесь. Если бы мне удалось поговорить сейчас со старым бродягой-пилотом или прочитать его слова на желтеющих страницах 1929 года, он рассказал бы мне о Юге, о полете от Колумбии, штат Южная Каролина, до Огасты, штат Джорджия. Легче всего следовать вдоль железной дороги, но на выезде из Колумбии -- такое хитросплетение железнодорожных путей, что нужно иметь наметанный глаз, чтобы отличить пути, ведущие в Огасту, от тех, что ведут в Чэттахочи, в Мирабель, в Оак-Холу. Выбери не тот путь, сказал бы он, и окажешься Бог знает где, причем без малейшего представления о том, как вернуться назад. Так оно и есть. Ты только погляди на эту массу железных дорог! Может быть, в воздухе витает молекула-другая из тех, что помнят лопасти его пропеллера. Может быть, они посмеиваются надо мной, над тем, что, хотя я пролетаю здесь гораздо позже, мне не дает покоя абсолютно та же проблема, с которой до меня здесь сталкивался он. Каждому из нас пришлось искать выход из запутанного лабиринта, и каждый должен был это сделать сам. Я не знаю, как поступал он, я же гляжу вперед и выбираю своей целью заостренный треугольник озера, что лежит по курсу. Я лечу туда и там выбираю нужный мне путь, там он всего один. Может быть, он лучше меня справится со своей задачей. Хотел бы я, чтобы он был рядом, выглянуть бы за борт и увидеть его Дженни или J-1 Стандарт, который скользит над железнодорожной колеей. Но в это утро мне приходится продолжать полет в одиночестве, по крайней мере насколько мне позволяет видеть глаз -- в одиночестве. История, традиции, молекулы прошлого --они окружают меня в каждый момент времени. Бродячие пилоты говорили, что в небе было холодно и они изрядно мерзли в своих кабинах. Теперь я знаю, что на некоторое время им удавалось удержать тепло тем, что они просто не могли поверить, что на юге может быть так холодно, на юге, куда, в конце концов, люди бегут, чтобы ускользнуть от ледяной северной зимы. Но постепенно сопротивляться этой мысли становится бесполезно -- урок усвоен. Ранним весенним утром над Южной Каролиной ужасно холодно, просто невообразимо -- морозно -- холодно. Я обычно улыбался, когда слышал о том, как пилоты времен зари авиации, съежившись, забивались под ветровое стекло и описывали ногами какие-то странные траектории -- лишь для того, чтобы все время быть в движении, чтобы не замерзнуть окончательно. Сейчас мне не до улыбок. Вместо этого мне приходится изобретать собственный метод обогрева. Не буду брать на себя смелость утверждать, что им не пользовались сотни раз до меня, что никто из пилотов не применял его в тех же самых, по сути, условиях. Из центра приборной панели торчит воображаемая заводная рукоятка. Крутани ее. Крутани ее правой перчаткой, быстрее, быстрее. Теперь еще быстрее, в обратную сторону, левой перчаткой. Если будешь крутить эту рукоятку достаточно долго и достаточно быстро, то это тебя немного согреет -- как раз чтобы только не посинеть от холода. Правда, в результате ты так устаешь, что с трудом удается собраться с силами и выглянуть за борт -- посмотреть, куда тебя занесло ветром. Солнце в Южной Каролине принимается греть воздух по графику, точно за секунду до того, как покрытый инеем пилот решает положить конец всей этой бессмыслице, приземлиться, разжечь бензиновую горелку и погреться. Кожаная куртка с подкладкой из овечьей шерсти, шерстяные летный комбинезон и футболка, перчатки на кроличьем меху -- все это напрасно, они абсолютно ничего не меняют. И только когда на сцену выходит Солнце, орошая землю миллиардами джоулей, воздух постепенно начинает прогреваться. Эй, пилоты прошлого, где вы там, должен вам сообщить, что весенние утра в Южной Каролине сохранились один к одному такими, как вы их когда-то здесь оставили. Старые пилоты всегда выискивали посадочные площадки, на случай, если вдруг заглохнет двигатель. Я тоже всегда следую их примеру. Это одна из древних привычек, которая нынче исчезла. Шансы, что современный двигатель откажет в каком-нибудь из полетов, совершенно ничтожны. Шансы, что в этом полете он откажет как раз в тот момент, когда пилот обдумывает, где бы ему сесть, вообще не подвластны средствам обычной математики. Поэтому в современной авиации вынужденные посадки практикуются только на словах. Зачем тратить на это время, если двигатель никогда не откажет? Не один год прошел, как перестали обучать вхождению в штопор и выходу из него. В кабинах самолетов есть сигнальные лампочки и сирены, которые срабатывают, когда не ведающий этого пилот рискует завалить свой самолет в штопор. А если самолет никогда не войдет в штопор, то зачем учить выходу из него? Зачем учить приемам высшего пилотажа? Вероятность того, что пилот избежит аварии благодаря умению управлять самолетом, когда тот встал на вираже на крыло или перевернулся вверх шасси, весьма мала, поскольку самолет вряд ли когда-нибудь совершит более сложный маневр, чем простой пологий разворот, если только не попадет в мощный турбулентный поток или не окажется в хвосте у реактивного лайнера. К тому же большинство современных самолетов не предназначены для выполнения фигур высшего пилотажа. Утрачены древнее искусство и опыт. Не нужно прислушиваться к ветру, чтобы определить его скорость, -- поглядывай на указатель скорости и надейся, что он показывает верное значение. Не нужно выглядывать за борт, чтобы измерить свою высоту, -- доверься альтиметру, только не забывай правильно выставлять его перед каждым полетом. Позаботься о том, чтобы в определенное время определенные приборы показывали определенные цифры, - и вот у тебя первоклассный автомобиль с крыльями. Но горевать не стоит -- ведь когда я говорю, что древний опыт утрачен, я говорю неправду. То искусство, тот опыт, те времена ждут тех, кто пожелает их отыскать. Прошел час, вот конец железной дороги и городок Огаста. Опускаемся в постепенно теплеющий воздух, левую педаль вперед, ручку управления -- влево, и ложимся в широкий плавный разворот над аэропортом. Ветровой конус сообщает, что ветра почти нет. Под нами раскинулись посадочные полосы -- их я внимательно обхожу, а между ними тянутся травяные дорожки -- их я изучаю с особой тщательностью. Вот красные бензоколонки, возле них в столь ранний час -- ни одного клиента. И в небе этим утром тоже ни одного клиента, один лишь я. Еще немножко элеронов, чтобы встать на крыло и стрелой понестись навстречу траве. В аэропортах на траву садятся не часто, поэтому нужно внимательно к ней приглядываться -- не скрывает ли она в себе кроличьи норы, не прячет ли канавы. Биплан скользит у самой травы -- отсюда разглядеть землю не так уж сложно. Она выглядит вполне подходящей для посадки. Рукоятку газа вперед и длинный подъем с разворотом влево, ложимся на курс, который снова приведет нас к травяной дорожке, на этот раз -- чтобы сесть. Через три минуты я делаю последний разворот, выравниваю вдоль полоски травы. Это была последняя возможность еще раз на нее взглянуть. Теперь, кролики, берегись. Впереди не остается ничего, кроме вишнево-лимонной обшивки, стоек, расчалок, поющих на ветру, сверкающего алюминиевого капота, забрызганного маслом ветрового стекла, черных цилиндров, мелькающего на холостых оборотах пропеллера и кое-где проклевывающихся маленьких треугольных лоскутов неба. По сторонам неспешно течет зеленая река. Вдруг колеса начинают, подпрыгивая, катиться по жесткой холодной земле, по ломким холодным травинкам, которые тысячами брызжут во все стороны. И вот тут-то нам действительно приходится поработать педалями, чтобы у держать самолет на прямой, удержать на прямой, где-то в этом месте мы не удержались при боковом ветре, и помнишь, как он стал вертеться и ты ничего не мог с ним поделать, левая -- педаль -- правая -- педаль -- снова -- левая, на этот раз мы, кажется, уцелели, слава Богу, теперь нам не долго осталось до остановки, и вот самолет снова слушается управления, можно опять выделывать зигзаги, поглядывать вперед и медленно катиться по дорожке. Поворот теперь не составляет труда, травинки больше по сторонам не летят, я, если бы захотел, мог бы прямо здесь выбраться из кабины и пройтись по траве. Биплан больше не самолет, он -- большая неуклюжая покачивающаяся трехколесная конструкция, которая движется вперед самым неэкономичным из способов -- ее тянет вращающийся на носу вентилятор. Мы выезжаем на бетонную рулежную дорожку, и прыжкам на горбиках и ямках приходит конец. Из полета в небе 1929 года я посредством процесса, называемого "посадка", вернулся обратно, в современный мир новых рулежных дорожек из бетона, а бензину вас, сэр, за наличные или чеком? Обычно, когда подруливаешь на современном самолете, тебя обслуживают чересчур быстро. А нужно подождать с минутку, чтобы в ушах улегся шум, нужно время, чтобы снять шлем и насладиться тем, как ты его снимаешь, чтобы ощутить тишину и порадоваться ей, чтобы отстегнуть ремень безопасности, снять с себя лямки парашюта, зная, что в любой момент можешь выбраться наружу и выпить шипучки или погреться возле обогревателя при входе в здание летной службы. Не позавидуешь современным пилотам, что бороздят современное небо. Можно их только пожалеть, если они, конечно, тщательно не скрывают радость от чувства, что можно снять коричневый шлем и отстегнуться от старичка-самолета, двигатель которого еще пышет жаром после возвращения на землю. Яркое солнце. Все еще холодное, но яркое. Мгновение я борюсь с соблазном погреться в здании летной службы, где висят карты, стоят телефоны, где собирается огромное хитросплетение сообщений о погоде по всей стране. Но соблазны -- в сторону; прочь порочные мысли. Никогда пилот старого самолета не перепоручает его нужды постороннему человеку. Заповедь тех, кто летает на древних машинах? Отчасти. Но что более важно, пилот -- единственный, кто точно знает, как нужно обращаться с его самолетом. Казалось бы, такая простая операция -- наполнить бензобак. Но однажды некоему пилоту пришлось сделать вынужденную посадку на пастбище, поскольку пропеллер его самолета неподвижно застыл и поршни замерли в цилиндрах двигателя. В тот раз он изрядно замерз и поручил залить бензин служащему бензоколонки, который благополучно наполнил им бак для масла -- горлышки баков очень похожи и находятся рядом. Глупейшая ошибка, буквально немыслимая, но оттого, что знаешь, что она немыслимо глупая, не легче, когда перестает вращаться пропеллер. Однако истинная причина, по которой я стою на холоде, скрючившись между крыльев, пробравшись меж стоек и расчалок, держа за голову черную змею топливного шланга и направляя ее в бак, не в том, что я исполняю заповедь или опасаюсь чьих-либо ошибок. Я стою здесь потому, что должен у знать свой самолет, должен познакомиться с ним поближе, должен дать ему возможность познакомиться и узнать меня. Ведь в полете час за часом, всю работу выполняет самолет. Его двигатель, в котором каждую минуту происходят тысячи взрывов, где царят такие температуры и давление, которых я бы ни секунды не вынес. Расчалки, стойки и обшивка крыльев несут на себе по воздуху две тысячи триста фунтов сухого веса самолета плюс топливо, плюс пилот, плюс его снаряжение, и делают они это в струе ветра, который дует со скоростью сто миль в час. При каждой посадке колеса и хрупкие стойки шасси должны выдерживать удар двадцати трех сотен фунтов, которые на скорости шестьдесят миль в час соприкасаются с землей, где полно бугорков и ямок, из-за которых на шасси вместо однородной нагрузки обрушивается серия жестких толчков. Мне остается только сидеть в кабине и рулить, и даже это я делаю, уделяя работе лишь половину своего внимания. Другая половина уходит на то, чтобы прятаться от ветра, благодаря которому мы держимся в воздухе, согреваться, крутя воображаемые рукоятки, размышлять об иных временах, иных полетах, иных самолетах. И то немногое, совсем немногое, что я могу сделать в ответ для самолета, -- это прежде позаботиться о его нуждах, а уж потом думать об удобствах для себя. Если я не проявлю к нему на земле даже этой скромной заботы, тогда я не буду иметь ни малейшего права рассчитывать на его благосклонность ко мне в воздухе. Благосклонность, которая может проявиться в том, что двигатель будет работать, хотя на него сплошной стеной льет дождь, или что стойки и расчалки вынесут испытание внезапным мощным порывом горного ветра. А может быть, даже не благосклонность, а преданность, когда самолет, сам разлетевшись вдребезги при вынужденной посадке в каменистой пустыне, дает пилоту возможность остаться живым и невредимым. Если перестать думать, перестать анализировать, пока самолет пьет из моих рук бензин с октановым числом восемьдесят, то я должен буду посмотреть на себя со стороны с удивлением и насмешкой. Рассчитывать на благосклонность самолета? Давать самолету возможность узнать тебя ближе? С тобой все в порядке? Но ничего не выходит, я не могу над собой посмеяться. Я живу не в придуманном мире -- вот весьма твердый бетон, под ним -- не менее твердая земля Огасты, штат Джорджия; правой рукой в перчатке я держу твердый шланг, из которого в совершенно реальный топливный бак льется бензин, мне в нос бьет его резкий кисловатый запах, когда я заглядываю в щель между штуцером и горловиной бака, стараясь разглядеть, сколько еще топлива он сможет вместить. Ниже меня, на земле, работник заправки острой металлической трубой пробивает запечатанную горловину бочки с моторным маслом. Раздается резкий короткий скрежет, и этот звук выглядит вполне реальным. Не похоже на то, чтобы это был мир выдумки, а даже если это и так, то, по крайней мере, это мир той же самой знакомой выдумки, по которому я слоняюсь уже не один год. Странно, что я не могу над собой посмеяться. Когда я только начинал летать, я бы посмеялся. А после того, как пролетал десять лет и провел в воздухе две тысячи часов, должен же ты узнать о самолетах, о полете что-то реальное, а не витать в мире собственных фантазий? И тут меня словно кто-то толкнул, словно громом поразило. А может быть, я и вправду начал узнавать что-то реальное о полете? И это реальное подразумевает, что самолет и летчик должны узнать друг друга? Может быть, правда, что временами жизнь пилота зависит не только от его знаний о самолете, но и от веры в свою машину? Возможно, подчас поведение самолета в воздухе определяется не только размахом крыльев, количеством лошадиных сил в его двигателе и результирующей всех воздействий, аккуратными стрелочками нанесенных на конструкторский чертеж? Однако, опять-таки, может быть, что я и ошибаюсь. Но прав я или не прав, я стою и заправляю свой самолет, руководствуясь соображениями, которые кажутся мне верными, которые меня устраивают. Когда я буду лететь над пустыней, заглохнет мотор и вокруг будут одни лишь камни, тогда у меня будет шанс проверить, стоило ли мне над собой посмеяться этим утром в городке Огаста. 6 Возле телефона -- табличка: ЧТОБЫ ВЫЗВАТЬ ДИСПЕТЧЕРСКУЮ СЛУЖБУ, УБЕДИТЕСЬ, ЧТО ЛИНИЯ СВОБОДНА, ЗАТЕМ ДАЙТЕ ЧЕРНОЙ КНОПКОЙ ДВА КОРОТКИХ ЗВОНКА И СКАЖИТЕ: "ДИСПЕТЧЕРСКУЮ МУНИЦИПАЛЬНОГО АЭРОПОРТА ОГАСТЫ". Тысячи подобных телефонов разбросаны по аэропортам страны, и возле каждого -- своя табличка с точными указаниями, как им пользоваться. Но в авиации так сложилось, что пилот может обойтись вообще безо всяких указаний. Даю черной кнопкой два коротких звонка. --Диспетчерская служба. -- Доброе утро, диспетчерская. Я направляюсь из Огасты по маршруту Колумбус -- Эбурн -- Джексон -- Виксбург. Как там насчет погоды? Я вспоминаю совет, который мне дал как-то командир авиалайнера. Никогда не слушать прогнозов синоптиков. Погода, которая там, -- это то, сквозь что тебе придется лететь, а этого ты никогда не узнаешь, пока не попадешь на место, -- День намечается неплохой. Над Колумбусом ясно, видимость -- двенадцать миль, в районе Джексона ясно, видимость -- двадцать, над Виксбургом ясно, видимость -- двадцать. Вблизи Далласа ясно, видимость -- пятнадцать, если это интересует. По прогнозам, во второй половине дня ожидаются отдельные кучевые облака, в отдельных районах возможны ливни и грозы. -- А как насчет ветра? До высоты в пять тысяч футов?-- Я с интересом ожидаю ответа, хрустя картофельными чипсами и запивая их бутылкой "Пепси-колы". -- Хм, сейчас поглядим. Вблизи поверхности в окрестностях Колумбуса ветер незначительный, переменного направления, к десяти утра, когда Вы будете в районе Джексона -- Виксбурга, он перейдет в западный. На уровне пяти тысяч футов скорость ветра пятнадцать узлов, направление три три ноль градусов по всему курсу. День, похоже, будет хороший. --Хорошо. Спасибо за погоду. -- Могу я узнать номер Вашего самолета? -- Четыре, девять, девять, Хоутел. --О'кей. Желаете зарегистрировать полетный график? --Я бы с удовольствием, но у меня самолет без радиооборудования. Он смеется, словно я отпустил какую-то ненавязчивую шутку: самолет без радиооборудования. -- Что ж, тогда мы вряд ли сможем Вам быть чем-то полезны... -- Ну что вы, спасибо за погоду. Через десять минут после того, как трубка возвращается на рычаг рядом с черной кнопкой и табличкой с инструкцией, биплан уже в воздухе над Джорджией и держит курс на запад. Теперь воздух уже не ледяной, а приятно прохладный. Даже если бы диспетчерская мне ничего не сообщила, лететь все равно приятно. На высоте -- западный ветер, для нас это ветер встречный, и без него мы вполне можем обойтись. Мы держимся как можно ближе к земле, следя, однако, за тем, чтобы всегда иметь под рукой запасную посадочную площадку. Время от времени получается лететь не так уж низко, поскольку площадки разбросаны вокруг, то тут, то там они вторгаются в царство соснового леса, который покрывает землю до самого горизонта. Вот дорога прорубается сквозь лес параллельно моим железнодорожным путям, вот маленькое озеро и рядом -- пастбище, а затем снова сосны, всюду, куда ни глянешь. Они старые, темно-зеленые, но среди них время от времени попадается свежая молодая зелень лиственных деревьев, что уже с утра тянут свои листочки к солнцу, глядя на него с живым интересом. Столько деревьев, так много деревьев! Вблизи проселочной дороги -- видавший виды дом, его окружает сложной формы двор. Тень биплана пробегает по дымоходу, громкий звук двигателя, должно быть, непривычен обитателям. Однако ни одна дверь не отворилась, вообще никаких признаков движения. Вот он уже проплыл под нами и затерялся где-то позади. Кто живет в этом доме? Какие воспоминания хранят эти деревянные стены? Каким событиям они были свидетелями? Какие видели радости и неудачи? Там -- целый жизненный мир: печали и радости, приобретения и потери, яркие эпизоды, происходящие день за днем в лучах солнца, которое встает из-за одних и тех же сосен на востоке и садится все за те же сосны на западе. Целый мир важных событий, происходящих с реальными людьми. Может быть, завтра вечером в Мэрисвилле дают бал и в доме кипит глажка пышных нарядов. А может быть, там принимается решение оставить дом и перебраться в место получше -- в Огасту или Клермонт. Может быть, может быть, может быть... Возможно, в доме вообще никого нет, и от дома осталось лишь его тело, его плоть. Но что бы там ни было, какова бы ни была его история, тени биплана понадобилось всего полсекунды, чтобы пробежать по его крыше и оставить позади его тающие на глазах очертания. Эй, очнись. Давай займемся навигацией. А где мы, кстати? В скольких милях от Огасты и сколько еще осталось до Эбурна? Какая у нас скорость относительно земли? Куда мы прибудем в следующую контрольную точку? Что за следующая контрольная точка? Я вообще-то знаю, где у нас следующая контрольная точка? Прислушайся к этим вопросам. Когда-то это были жизненно важные для тебя вопросы. Сейчас же, в биплане, они не имеют никакого значения. Задача поиска конечного пункта была решена еще до взлета -- до Эбурна лететь три часа, а у меня запас топлива --на пять. Я следую вдоль железной дороги. Навигационные вопросы на этом исчерпаны. В былые времена, там, в будущем, это была огромная важная игра -- рассчитать временные интервалы, скорости и определить с точностью до секунды, когда колеса коснутся земли в пункте назначения. Но то был другой тип самолета, другой мир, где ответы значили многое. Стоит не уложиться в контрольное время -- и придется извещать об этом массу других самолетов. Топливо было критическим ресурсом, его расход измерялся галлонами в минуту, поэтому приходилось тщательно следить за встречным ветром и скоростью относительно земли. Чересчур сильный встречный ветер означал, что топлива не хватит, чтобы добраться до конечного пункта, а значит, вскоре придется приземляться и дозаправляться. Критична, каждая мелочь критична. А сегодня, в 1929 году, какая разница? При встречном ветре я прибуду на полчаса позже или на час позже, и в топливном баке у меня останется еще целый час полета. Я не спешу, потому что тот, кто летает на старом тихоходном биплане, не может позволить себе торопиться. Ну и что, если я не долечу до пункта назначения? Приземлюсь раньше, в другом пункте, а над тем, изначальным, пролечу на следующем перелете к очередной, еще более далекой цели. В 1929 году, без радиоаппаратуры и навигационных приборов, без службы, ожидающей с нетерпением моего прибытия, я -- сам себе хозяин. Увидел ровное пастбище -- могу приземлиться и, никуда не спеша, побыть там, а может, даже предложить десятиминутный полет в обмен на какой-нибудь деликатес домашнего приготовления. Я приблизительно знаю, где нахожусь. Солнце встает на востоке и садится на западе; мне нужно лишь следовать заходящему солнцу, даже на карту смотреть не обязательно, и рано или поздно я обязательно доберусь до противоположного побережья Соединенных Штатов. В любом мало-мальски населенном городке есть аэропорт и бензоколонка. Так что, когда топливо подходит к концу, поднимись повыше, найди городок, сядь, наполни бак -- и снова на запад. Биплан, играя яркими крыльями, урчит, тарахтит на небольшой высоте, тянет за собой по песчаной земле, по увенчанным стрелами флюгеров крышам тень, тянет со скоростью девяносто миль в час. Все вокруг движется, есть за чем понаблюдать, мы пьем воздушную реку, нарезаем ее расчалками крыльев на длинные ленточки. И все же несколько необычно прикасаться к мечте, которую столь долго лелеяли люди. Может быть, через пару тысяч лет полет станет чем-то, с чем мы свыкнемся и примем его реальность как должное. Наслаждаются ли чайки полетом? Или ястребы? Наверное, нет. Возможно, они бы хотели ощутить, что значит твердо вышагивать по земле, не подвергаясь действию каждого порыва неспокойного воздуха. Я бы с удовольствием сказал: "Ястреб, давай поменяемся", -- но мне бы хотелось добавить к этой сделке еще кое-какие пункты. И чем больше я об этом думаю, тем больше пунктов нужно добавить, пока, наконец, я не понимаю, что хочу остаться собой плюс еще только возможность летать. А это как раз то, что я имею на данный момент. Так что я оставляю себе свою жизнь и свой неуклюжий шумный способ перемещаться в воздухе. Ведь, поработав, поголодав, чем-то пожертвовав в пользу возможности такого полета, я теперь могу сполна им насладиться. Подарите мне способность летать безо всяких усилий, и мне вскоре наскучит, я стану искать что-нибудь иное, то, что бросает вызов. Вызов: давайте-ка придумаем что-то, что даст нам возможность летать. И несчастный, прикованный к земле человек многие годы искал, мечтал, трудился, пока наконец не обнаружил решение. Попробуем крылья наподобие птичьих, попробуем парус, как у яхты, попробуем использовать реактивное пламя пороховых ракет. Пробы, пробы, пробы. Воздушные змеи, ткань, перья, дерево, паровые двигатели, силки, накинутые на птиц, бамбуковые рамы. Затем бамбуковый каркас, натянутая на него ткань и рама, за которую должен держаться пилот-человек. Если построить большую гору, забраться наверх, расправить там свои бамбуковые крылья, а потом побежать по склону вниз, навстречу ветру... и вот оно! Человек наконец полетел. Месяц за месяцем продолжались полеты с вершин гор, но надо бы, чтобы полет продолжался дольше, мне бы хотелось более полно вкусить эту редкую сладость. Весла, затем педали, замкнутые в кольцо беговые дорожки-ленты, ручные приводы, гребные колеса, машущие крылья и маленький, собранный в домашних условиях бензиновый двигатель. Если мы возьмем двигатель, прицепим к нему звездочки, а к ним --цепной передачей два пропеллера, и все это уместим на крыльях, может быть, тогда пилот сможет на нижнем крыле... Сделан еще один шаг, положено новое начало. Начало, которое послужит фундаментом для нового направления в деятельности всего человечества. Поначалу полет -- просто развлечение, опять-таки -- вызов, что-то новое, чем можно заняться. Радостно чувствовать, что управляешь большой металлической птицей, интересно глядеть вниз на маленькие дома, озера и муравьишек, что ползут по дороге. Со временем для тех, кто прошел сквозь массу всяких устаревших в наши дни испытаний и получил удостоверение пилота, радость управлять птицей постепенно превращается в радость быть птицей, ясными глазами взирающей вниз, крылья которой на земле -- лишь" дерево и ткань или листовой алюминий, но в полете они настолько живые, что можно ощутить, как ветер треплет их перья. Сперва мы замечаем изменения в окружающем нас мире. Из привычного, видимого снизу, с близкого расстояния, он становится необычным, полным далекой перспективы, видимым сверху. Интересно, что почувствуешь, если упасть с такой высоты и пролететь ее всю сверху донизу? Может, это будет и здорово, но проверить смелости не хватает, поскольку мы, в конце концов, согласны, что воздух --не наша стихия. И долго еще мы не меняем своей точки зрения на этот вопрос. Затем наступает время, когда мы чувствуем себя дома неловко, когда снова начинаем замечать окружающий мир, когда полет становится самостоятельной частью жизни. С этого момента, когда мы начинаем понимать, что можем успешно справиться с многими задачами, неловкость уходит. А затем мы начинаем смотреть на землю и небо как на символы. Гора теперь -- не столько масса вздыбившейся земли, сколько препятствие, которое нужно преодолеть во имя достижения более высокой цели. Мы обнаруживаем, что самолет -- наш учитель. Спокойный, искусный учитель, обладающий даром убеждения, ведь он бесконечно терпелив. Самолет не интересуется побуждениями пилота, не понимает его превратно, не злится на него, не обижается, его не нужно утешать и успокаивать. Как и небо, самолет просто есть, он предлагает уроки. Если мы желаем усвоить эти уроки, то вот они, их множество, причем каждый из них можно развить вглубь, прочувствовать до мельчайших подробностей. Впереди по курсу -- Колумбус. Ручку управления чуть на себя, чтобы с уровня верхушек деревьев перебраться на гораздо большую высоту. Над городами запрещается летать на небольшой высоте, да это и не стоит делать, даже если бы такого запрета не было. В городах не так уж много мест, где можно сесть, если вдруг откажет двигатель, к тому же зачем отвлекать от своих мыслей тех, кому самолеты не интересны, ревом цилиндров, который необходим, чтобы вертеть пропеллер? Поэтому над Колумбусом мы поднимаемся на высоту две тысячи футов, и полет сразу становится менее интересным. Вблизи земли местность под тобой несется размытой пенистой лентой. На двух тысячах футов ленты никакой нет -- там все четко и ясно видно, все едва-едва ползет. Вон шоссе, ведущее в город, вдоль него столпились легковые автомобили и грузовики. Вот нефтеочистительный завод, где столько усилий тратится лишь для того, чтобы пилот пролетающего мимо биплана мог по дыму, идущему из его труб, узнать точное направление ветра. Вот на лугу вблизи реки раскинулся Муниципальный Аэропорт города Колумбус, его взлетные полосы расположились веером в расчете на разные направления ветра. Причудливо изогнутой формы площадка для стоянки самолетов, масляные пятна, оставленные пассажирскими самолетами вблизи терминалов. Старому биплану без радиоаппаратуры в Муниципальном Аэропорту города Колумбус не место. Вдруг в окошке бетонного гиганта на мгновение вспыхивает зеленый огонек. Вот, снова. Из диспетчерской к нам тянется мигающий зеленый палец. Он разрешает мне посадку! Как любезно с его стороны, как заботливо! Нас приглашают спуститься с двух тысяч футов, сделать привал, выпить чашечку кофе и поговорить о былых временах. Большое тебе спасибо, друг, но мне и вправду нужно держать свой путь дальше. Неохота беспокоить те самолеты, что верят во всемогущество радио. В знак благодарности мы покачаем крыльями, и сделаем это искренне, ведь такие предложения получаешь нечасто. За зеленым огоньком в аэропорту города Колумбус живет интересный парень, когда-нибудь я буду снова здесь пролетать, остановлюсь и расспрошу о нем. Пересекаем реку, под нами проплывают несколько высоких радиовышек, и природный ландшафт снова смыкается -- город остается позади. Города всегда проигрывают сражение. Какими бы они ни были большими -- вокруг всегда природа, она тихим зеленым морем терпеливо ждет вокруг, а затем снова смыкает свои волны. Вылетаешь за городскую черту -- и современный вид города быстро сменяется вечным природным пейзажем. Лишь только крошечная цепочка мотелей еще тянется, обозначая дорогу, ведущую в город, но наконец и они сдаются, и зелень берет свое, а вместе с ней -- тихая неспешная жизнь и тихие скромные люди. Рев мотора снова несется от самых верхушек деревьев и теряется где-то в зеленых сосновых иголках. Рядом с пустынной дорогой, которая приведет меня в Эбурнский аэропорт, -- широкое ровное поле, удобное для посадки. Это мой капитал, он позволяет мне поиграть, получить удовольствие от полета вблизи земли. Прямо по курсу -- две высокие сосны, расстояние между ними примерно равно размаху крыльев. Они несутся навстречу, растут, и вот в последнюю секунду я изо всех сил выжимаю на себя ручку управления, до отказа отклоняю левый элерон и, уходя вверх в крутом перевороте через крыло, наблюдаю, как рядом проносятся иголки. Вот тогда-то и осознаешь полет -- когда можешь дотянуться и потрогать проносящуюся мимо землю, когда можешь, пролетая, коснуться веток деревьев. Не бывает большего у довольствия, чем летать от горизонта до горизонта над тянущимся лугом, на котором кое-где разбросаны деревья. Опустись вниз --так, чтобы колеса касались травы, мимо первых деревьев пронесись на уровне пасущейся коровы, при этом они выглядят обычными, не уменьшенными. Затем стремительно вперед, к следующему, которое столь же гордо и надменно вознеслось в небо, и тут простым движением ручки управления и педалей с ревом уйди, вращаясь, прямо вверх и, перевернувшись вниз головой, погляди вниз на его ветки. Но как же им приходилось трудиться, как приходилось трудиться тем первым, кому удалось полететь! Годы их жизни, годы мечтаний уходили на то, чтобы подняться на сотню футов, на десять футов, чтобы хоть на двадцать секунд оторваться от земли. А сегодня мы можем вкушать чистое безграничное удовольствие полета двадцать секунд, затем еще двадцать, потом еще. Прокатись колесами по лугу, а потом взмой вверх и прокатись по верхушке самого высокого дерева. Разрезай воздушную реку кончиком крыла, рукой в перчатке, прищуренными глазами. Это и есть полет. Сила, позволяющая с радостью нестись по небу, рассматривать знакомый мир под любым углом или вообще его не видеть, просто отвернуться и провести час в другом-мире -- в мире холмов, равнин, скал, озер и лугов, выстроенных из белизны облака. Но возьмите пилота вместе с его любимым самолетом и поместите в его любимые условия: луг, где растут отдельные деревья, горы, которые нужно покорять, одиночество в облаках на закате. Редко, очень редко, и только если очень внимательно присмотреться, на его лице можно разглядеть улыбку. Я поймал себя на этом и удивился -- почему это так? Мы летели у самой земли на очень большой скорости в пустыне. Я вел эскадрилью четырех реактивных F-86 к цели. Все наши карты были раскрыты: мы выполняли, в соответствии с требованиями командования, учебное задание по полетам на малой высоте; у нас был избыток топлива, поэтому нужно было на полном газу его сжечь; под нами была ровная поверхность земли, над ней залег спокойный утренний воздух. В конце полета нас ждали учебные цели. Я вел значительный самолет, и, согласно пари, каждая пуля, попавшая в цель, стоила пять центов. В результате, стрелка указателя скорости замерла на отметке 540 миль в час. В результате, нужно было лишь крошечными движениями ручки у правления отслеживать подъемы и спуски поверхности земли, да временами перепрыгивать высокие кактусы. В резул